Текст книги "Степные хищники"

Автор книги: Александр Великанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

Чем дольше думала Устинья, тем сильнее крепло в ней решение рассказать правду всю без утайки.

«В степи один на один, без помехи, я ему всё и открою, а там будь что будет!» – бесповоротно решила Устя.

Помешало совершенно непредвиденное обстоятельство: ночью налетевшим снежным бураном, первым в этом году, угнало неведомо куда целый табун лошадей, и весь наличный состав Отделения во главе с начальником бросился на поиски. Почти две недели Щеглова не было дома, пока по телеграмме из Бузулука не нашли табун близ деревни Глушицы, почти за двести верст от Синявского.

Щеглов приехал веселый: ни одна лошадь из двухсот не потерялась, не искалечилась. За обедом он шутил, смеялся, а потом рассказал между прочим:

– В Соболеве поймали бандита-сапожковца. Жил по подложным документам.

– Так им же было помилование, – с виду спокойно заметила Устя.

– Это тем, кто явился с повинной, а этот скрывался, – возразил Щеглов и, нахмурившись, добавил: – Была бы моя воля, – я ни тех, ни других, ни одного гада не помиловал бы.

После этого Устя не решилась открыться мужу.

Не успели во Втором отделении оправиться от треволнений, вызванных пропажей табуна, как подоспела новая беда – волки. Как говорится, пошла Настя по напастям. Голодные, сбившиеся в большие стаи, они рыскали по степи, истребляя все живое – от мышонка до верблюда. День ото дня хищники становились всё нахальнее, предприимчивее, злее. Табунщики рассказывали такое, что Щеглов не знал, верить или нет.

– Фронт, что ли, у вас там открылся?! – ворчал начальник Отделения, подписывая требование на новую цинку патронов.

– Посмотрите сами! – предлагал старший табунщик.

– Посмотрю, – ответил Щеглов и приказал Гришину седлать коня.

– Мне с вами ехать? – спросил коновод.

– Да.

Перед тем как отправиться, Щеглов заехал домой.

– Далеко ли? – справилась Устя.

– На ночевку к табунам.

– Возьми меня с собою!

– Замерзнешь.

– Ништо! Еще тебя погрею, а одной дома скучно.

– Поедем, – согласился Щеглов. – Гришин, останешься домоседничать.

– Пусть мне будет хуже! – обрадовался коновод.

Хрупая по подмерзшим кочкам грязи на хуторской улице, всадники выехали за околицу и пустили лошадей размашистой рысью. Оттепель последних дней согнала нанесенный бураном снег, и лишь кое-где за пучками травы, как седина в бороде, прятались уцелевшие комья его.

Панченко рассказывал:

– Как стемнеет, они и начинают шастать стаями штук по сто, а то и больше.

– Как это в темноте ты сосчитал? – усмехнулся Щеглов.

– По глазам. Глаза-то горят, как угли. Потом по звуку: как завоют со всех сторон, – оторопь берет. Мы, конечное дело, открываем стрельбу и воюем до утра. Сегодня сами увидите.

На место приехали перед закатом. В широком логу паслись лошади. На окрестных увалах маячили дежурные табунщики. Щеглов проехал на стан. Пока пили чай и закусывали, начало смеркаться. Отдыхавшие на стану табунщики стали собираться.

– Пошли и мы! – сказал Щеглов.

Устя и он остановилась на гребне увала. Отсюда на добрый десяток километров, как на ладони, виднелась уходившая на юг к Уралу степь. Там, за горизонтом, по берегам многоводной реки – урема, густые заросли мелкого чернолесья. В уреме плодились и размножались четвероногие бандиты. За годы войны никто не охотился за ними, никто не тревожил, и волки развелись в невиданном количестве.

Подошел Панченко.

– Какие будут распоряжения, товарищ начальник?

– Никаких. Действуйте сами! Хотя… давайте сегодня обойдемся без стрельбы, если в том не будет крайней необходимости, – поправился Щеглов.

– Как бы беды не случилось.

– Стрелять разрешаю только по верной цели.

– Что ж, укроемся в середке табуна, – в раздумье проговорил старший табунщик.

– Зачем?

– Чтобы не загрызли. Когда я пас у Овчинникова, мы так спасались. Ружьишки тогда были плохонькие, дробовые, по одному, по два на табун, и припасов в обрез. Так мы, бывало, забьемся промеж лошадей, а они кругом встанут, зубами, копытами отбиваются.

Пока разговаривали, мрак волной накрыл лощину, и вместе с темнотой пришло боязливое ожидание. Чудилось, что где-то рядом неслышно движутся серые тени. От ветра шелестит сухой бурьян, а кажется, что ступают звериные лапы. Щеглов расстегнул кобуру и пожалел, что не насыпал в карман запасных патронов.

Лошади, как и говорил Панченко, выстроились кольцом. Табунщики в середине. На увале остались Панченко и Щеглов с Устей.

– Кха! – кашлянул Панченко, и, словно в ответ, вдали послышался протяжный вой. Хриплый начавшийся на низкой ноте, он крепнул и нарастал, одновременно повышаясь в тоне, как гудок приближающегося паровоза, и вдруг оборвался на чистой звенящей ноте. Тотчас же в стороне вой подхватил другой волк, и ему отозвался третий. Волчьи песни неслись над темной степью так же, как сотни и тысячи лет тому назад, когда человек огнем и дубиной защищал свою жизнь, но все равно внушали такой же, чисто животный, страх смерти от оскаленных звериных зубов.

Влево в логу сверкнули огненно-красные точки, на мгновение сменили цвет на изумрудный, погасли и опять засветились, но гораздо ближе прежнего. В этом месте раздался вой.

– Идем к табуну! – с трудом сдерживая желание бежать, произнес Щеглов.

– Стрельнем разок? – предложил Панченко.

– Стреляй!

Пять вспышек одна за другой прорезали тьму. Вой прекратился.

– Теперь пошли! – Панченко вставил в магазин новую обойму.

За плотной стеной лошадей было уютно и безопасно.

«Такое каре не легко пробить», – подумал Щеглов, представив себе в действии сотни ног и зубов.

Шесть табунщиков сидели кружком на разостланной кошме, увидев начальника, они подвинулись, уступая место.

А вой раздавался уже неумолчно. Он то отдалялся, то приближался, но не смолкал ни на минуту.

– Не замерзла? – спросил Щеглов Устю, больше для того, чтобы не слушать этот вой.

– Как же я тебя буду отогревать, если сама замерзну? – весело отозвалась Устя и стукнула мужа по спине.

– Может быть, тепляк развести? – предложил Панченко. – У нас тут кизяки припасены.

– Лучше под утро разожжем, – отказался Щеглов.

– Тогда пологом накроемся, чтобы ветер не брал. Ребята, давайте брезент поставим!

Под брезентом было тихо, тепло и ничего не видно. Лишь изредка, когда вспыхивал огонек раскуриваемой цигарки, из мрака проявлялись суровые лица табунщиков, стволы винтовок и шапки лежавших людей. Среди ночи табун колыхнулся, по замерзшей земле затопали ноги, послышались частые резкие удары, словно костью били о кость, визг, похожий на щенячий, и снова всё стихло. Табунщики, как один, выскочили из-под брезента. Щеглов хотел последовать за ними, но Устя удержала:

– Лежи! Наверное, какой-нибудь волчишка неосторожно подвернулся под ноги и поплатился за дерзость.

– Ты откуда знаешь?

– С батей приходилось вот так же ночевать.

– Бесстрашная ты.

– Не совсем.

– Почему?

– Двух вещей боюсь.

– Каких?

– Тебя потерять – раз, и… – Устя замолчала.

– И?

– И тюрьмы.

– Что это тебе в голову взбрело думать о таких вещах?

– Сама не знаю.

Снаружи гакнули винтовочные выстрелы, немного спустя под брезент заглянул Панченко.

– Маленько попужали, – доложил он.

Глава шестнадцатая
КАТАСТРОФА

Во Втором отделении ждали приемщиков. На базу грудились приготовленные к отправке сто пятьдесят лошадей верхового сорта. В канцелярии спешно заканчивали сдаточные ведомости.

– Смотри, не подкачай! – учил командир первого взвода молодого, недавно назначенного писаря. – Приметы читай по описи, а когда кашляну, то гляди не в опись, а на лошадь и говори то, что на ней есть! Понял? Таких три штуки будет.

– Так у приемщика тоже опись, – сомневался писарь. – Заметит.

– Некогда ему будет замечать, – усмехнулся комвзвода. – Тс-с! Начальник идет!.. Правая передняя нога в чулке, правое ухо спереди ивернем, – как ни в чем не бывало продолжал он диктовать.

– Кончаете? – справился Щеглов.

– Немного осталось.

– Приказано проводить косяк до Уральска и помочь грузить в вагоны. Своим взводом обойдетесь?

– Сделаем, товарищ начальник, не впервые.

Приемщики не заставили себя ждать. То были представители от формировавшейся в Сызрани кавалерийской части. Старшим – пожилой коренастый мужчина с добродушным одутловатым лицом.

– Ездить к вам – настоящее мученье, – простодушно жаловался он. – Разве это лошади. Дикие кошки. Прошлый раз принял я партию из Четвертого отделения, погрузил их в Покровске на баржу, капитана буксирного парохода предупредил, чтобы он в пути не свистел. Как будто всё предусмотрел. Что же вы думаете? Попался нам встречный пароход и загудел по-волжскому во всю трубу. Что на барже поднялось – уму непостижимо! Взбесились мои лошадки, пообрывали привязи, носятся по барже, того гляди сомнут… Восемнадцать штук за борт прыгнули. Представляете себе? – Упадет в воду, нырнет, покажется, еще раз окунется и на дно. Ай-ай-яй!

Щеглов посочувствовал.

Началась приемка. Лошадей переводили с одного база на другой – смежный. Писарь читал приметы, приемщик сличал по своей описи и ставил галочки. Работа подвигалась быстро. Десятка три отметок появилось в ведомости приемщика. Неожиданно командир первого взвода закашлялся, и в тот же момент за воротами, откуда приводили лошадей, послышались возня, визг, и из ворот, таща за собой на растяжках четырех красноармейцев, вихрем влетел гнедой конь. Против столика комиссии он взбрыкнул задними ногами, попытался подняться на дыбы, попятился назад и снова прыгнул вперед, чуть не свалив столик. Один из державших растяжки поскользнулся и упал. Кто-то бросился на помощь. Писарь скороговоркой читал приметы. Старший приемщик, чуть не угодивший под копыта, торопливо поставил в ведомости птичку.

– Следующего! – крикнул комвзвода.

Щеглов удивился поведению гнедого. На этом коне обычно ездил Панченко, и никаких фокусов за ним не числилось.

Нашлась и еще одна лошадь буйного нрава, но и в этот раз Щеглов не обратил внимания ни на кашель комвзвода, ни на торопливость писаря. Только в третий раз поведение подчиненных показалось ему подозрительным.

– Что это за фокусы? – спросил он, отведя в сторону командира первого взвода. – Под шумок лошадей не с теми приметами сбываете? Кто разрешил? Взгрею, как миленького! Еще такие будут?

– Только три, те самые, о которых я докладывал, когда вы принимали отделение.

Неожиданное происшествие прервало разговор: табунщики подвели высокого серого жеребца с огненным взглядом больших глаз. Сличив приметы, старший приемщик махнул рукой – ведите! Это движение почему-то не понравилось красавцу. Он метнулся в сторону, сбил двух человек, двух других потащил за собой, вырвался и умчался в степь.

– Лови-и-и!

Человек двадцать верховых бросились за беглецом. На излучине Чагана они отрезали жеребцу путь. Размахивая укрюками, табунщики прижимали лошадь к высоченному обрыву над рекой. Всё ближе и ближе подходила цепь, отрезая дорогу, и тогда жеребец бросился с кручи вниз.

Щеглов, подскакав, увидел: лошадь лежала на мерзлом песке и время от времени поднимала голову. Из сломанных передних ног торчали наружу белые кости.

– Пристрелите! – распорядился Щеглов и, не оглядываясь, поехал прочь.

Сзади бухнул выстрел.

По окончании приемки Щеглов заявил старшему приемщику:

– Есть три лошади, у которых приметы не совпадают с указанными в описи.

– В чем не совпадают?

– У гнедого недостает иверня на левом ухе, у рыжей кобылицы нога не по щетку, а по венчик белая, у номера 1498 на лбу звездочка.

– Только в этом?

– Да.

– За предупреждение, товарищ начальник, спасибо, а лошадей этих я возьму. В части с меня за это не спросят. На лошадях есть ваше тавро, сортность та же – значит, лошадь из военно-конского запаса, а не выменена у цыган. Вы получили распоряжение относительно погрузки их в эшелон?

– Да.

– Вот в этом прошу помочь.

Декабрь завалил степь сугробами. Их серебряные гривы разбежались от горизонта до горизонта, между ними и по ним протянулись едва заметные нити степных дорог, узкие – в один конский след, прямые – словно по линейке проведенные. Санный путь лег.

В Управлении военно-конского запаса готовились к годовому отчету. 15 декабря все начальники Отделений были вызваны в Уральск сличать списочное и фактическое наличие конского состава. Предстояло разобраться в работе за весь год.

– Скоро приедешь? – спросила Устя.

– Дня через три-четыре. Поедем со мной! Погостишь у родных, в театр сходим.

– Спасибо, Вася, что-то не хочется. Лучше я к мамане схожу, помогу ей прибраться к празднику да себе кое-что сошью.

– Как хочешь. Смотри, не скучай!

Щеглов уехал.

Придет беда, – отворяй ворота. Не чаяла Устя лиха, не подсказало ей сердечко, что навсегда простилась с любимым. Проводив мужа, она убрала комнату, порылась в укладке, отыскивая давно припасенный отрез ситца, и собралась идти в Гуменный к матери. В соседней хозяйской половине дома хлопнула дверь, и грубый мужской голос спросил:

– Командирова жена дома?

«Кто бы это мог быть? Голос знакомый», – подумала Устя и на стук ответила:

– Войдите!

В дверном проеме появился Егор Грызлов. Худой, почерневший от мороза, обросший редким, чёрным волосом, он мало походил на прежнего Егора, но Устя сразу угадала его – по глазам. Злые, лукавые, они смотрели, как всегда – насмешливо и нагло.

– С чем пожаловал? – холодея, спросила Устинья.

– Не ждала? – вопросом на вопрос ответил Грызлов.

– С чего бы я стала тебя ждать?

– Старых друзей забывать не положено. Мужа дома нет?

Устя не ответила.

«Что ему надо?»

Без приглашения Егор прошел в комнату и сел.

– Ты обо мне плохого не думай! Я тебе – не лиходей, – словно прочитав Устины мысли, произнес он. – Видишь, убежал я из… ну, в общем, из такого места, откуда бегают. Теперь надо до своих добраться. Понимаешь?

– Тебе денег?

– Дело не в деньгах. На Гуменном я нашел дружка, он чем надо снабдит. Мне документ требуется. Печать муж дома держит? Не увез с собой? Дай, пришлепну к бумаге, и порядок!

– Еще чего!

– Что ей сделается, а мне без бумажки не пройти: по хуторам заставы стоят. Выручи!

– Ты зачем тогда соврал мне насчёт Васи?

– Слухом таким пользовался.

– Врешь!

– Верно, вру, – согласился Грызлов. – Только, думается, разговор этот у нас не ко времени.

Устя взорвалась:

– Ты казнил его, ты! А теперь просишь у меня помоги. Бесстыжие твои зенки! Бандит ты!

– Ну-ну, полегче! Мы с тобой одним миром мазаны. Забыла, кто ты сама есть?

Устя метнулась в угол, на миг склонилась над укладкой и достала из сундука старый Смит-Вессон. Увидев револьвер, Грызлов постучал в затянутое морозом окошко и крикнул:

– Гриша-а, не замерз? Я скоро.

Из-за окна слабо донеслось:

– Ничего. Беседуй!

– Застрелить хочешь? Дескать, за такого спроса не будет? Стреляй! Но только не выстрелишь, – тебя за собой потяну. Поняла? Прикладывай печать! Клади, говорю! Или…

– Уйди! Уйди прочь!

– Клади или плохо будет! Спохватишься, да поздно. Ну!

Они стояли друг против друга возбужденные, с блестящими глазами, готовые вцепиться один другому в горло, доведенные отчаянием и страхом до крайности, и в то же время крепко-накрепко связанные вместе пролитой кровью.

– Ну! – повторил Егор, кривя в улыбке губы.

Устя подалась вперед и плюнула прямо в лицо гостю:

– Вот тебе печать!

Грызлов отпрянул, утерся рукавом и уже на пороге обещал:

– Попомнишь меня, сучка!

Хлопнула сенная дверь, – Устя без дум, без мыслей опустилась на лавку. Все валилось в бездонную пропасть: любовь, счастье, надежды, смысл жизни.

«Донесет негодяй. Обязательно донесет. А там… приедут, арестуют… Вася! Твоя жена – бандитка…»

Через час Устинья шагала в Гуменный. Увесистый узел оттягивал руки. В нем – немудрые бабьи пожитки – «приданое». На улице встретился Панченко.

– К мамаше собралась, хозяйка?

– Да.

– Что же не сказала? Отвезли бы. Обожди, я сейчас запрягу.

– Не надо. Дойду пешая.

– Как хочешь, а то я скоро…

– Спаси Христос! – закусив губу, Устя пошла дальше.

«Сейчас все ласковые, а узнают…»

Трое суток в Управлении кипела работа: ворошили документы, ведомости, описи, приемо-сдаточные акты, сличали гнедых, буланых, саврасых коней, заступы, звездочки, лысины и, закончив, облегченно вздохнули, – гора с плеч долой.

– Гришин, как там на улице?

– Метет.

– Сильно?

– Сейчас не особенно. Может быть, в ночь разыграется.

– Поедем?

– Воля ваша.

Валяться еще одну ночь на канцелярских столах в прокуренных комнатах Управления Щеглову не хотелось, тем более, что другие начальники Отделений собирались уезжать. Кроме того, за эти дни Щеглов успел соскучиться по уютной, прибранной ловкими руками Усти теплой комнатке. Не терпелось услышать милый голос, поймать любящий взгляд.

– Запрягай, Гришин!

Вскоре со двора Управления выехали четыре тройки, запряженные гусем (на степных дорогах три лошади в ряд не уместятся, а одна за другой – гуськом – пройдут). По установившемуся в запасе обычаю правил, стоя на передке ковровых саней, сам командир, а коновод сидел пассажиром.

Уральск пролетели за несколько минут. Застоявшиеся кони мчали вихрем.

– П-ади-и!

На самом выезде Щеглова обогнал командир третьего отделения Вороньков.

– А-а-а-а! – донеслось до Щеглова. Гикнув, он погнал следом. Мелькнули и сразу потерялись ласковые огоньки в окнах домов. Ветер бил в левую щеку, снежинки кололи глаза, из-под копыт летели комья плотного снега.

– Э-э-эй!

Скрипит снег под полозьями. На рытвинах сани подпрыгивают и тотчас же плюхаются на дорогу.

– Эй вы, голубчики!

Пластается на скаку тройка, неудержимо мчится в белесую муть вьюжной ночи, вихрятся выползшие на дорогу сугробы. Вскоре серым бесформенным пятном появились впереди базы и постройки хутора, где разместилось третье отделение. Передняя тройка встала. Поравнявшись с нею, Щеглов тоже остановил своих лошадей.

– Заезжай ночевать, – буран разыгрывается, – пригласил к себе Вороньков. – Пельмешками угощу.

– Спасибо! До дома рукой подать.

– К молодой жене торопишься? Смотри, на снеговой перине не заночуй.

– Проскочу. Будь здоров!

– Всего хорошего!

За околицей пришлось поднять воротник тулупа. Крепкий ветер гнал тучи снега, и передняя лошадь все чаще скрывалась в них. Щеглов уже не правил: не только дороги не видно, но трудно понять, где земля, а где небо.

– Гришин!

– Я, – отозвался тот из недр тулупа.

– Спишь?

– Дремлется. – Гришин высунул голову из мохнатого воротника и крякнул: – Разгулялась непогодушка.

– Метет.

Оба замолчали.

Давно полозья не скрипели о накатанный ледок дороги: сугробы завалили путь, и бывалые степные кони бежали, щупая похороненный следок копытом.

– Гришин!

– Аюшки?

– Вроде дымом пахнет?

– По левую руку от нас должен быть Гуменный. Не иначе, как оттуда доносит.

– Значит, сейчас дома бу…

В этот момент сани полетели куда-то вниз.

– Тпр-р-ру! Стой, окаянный! Прими! Ну! – отчаянно ругаясь, Гришин распутывал постромки. Лошади барахтались в снегу, и он ничего не мог сделать. – Дорогу не видишь, нечистый дух! Из-за тебя и свалились с яра! – костерил коновод лошадь, шедшую первой. Сбросив тулуп, Щеглов помогал Гришину.

– Узел не распутаю, будь он неладен! – кряхтел тот.

– Режь ножом!

– Только остается.

В конце концов, коней распрягли и, привязав их к саням, сели отдыхать.

– Ну, а дальше что делать? – спросил Щеглов.

– Дорогу искать. – Гришин поднялся, сделал несколько шагов и куда-то исчез, словно сквозь землю провалился.

– Гришин!

– Тут я, – донеслось из-под снега. – Провалился в водомоину!

– Вода?

– Нет, сухо.

– Помочь?

– Сам вылезу.

– Давай руку!

Через минуту Гришин появился весь залепленный снегом.

– Думал, что в преисподнюю улетел, – сказал он, отряхиваясь. – Ну, и глубоко… Тс-с! Вроде собака тявкает. Так и есть, собака. Это в Гуменном, а мы с вами сидим в Крутом Логу. Точно. Помните, где дорога сворачивает на гатку, а прямо обрыв? Вот этот черт и спустил нас прямиком, – Гришин ткнул кулаком в конский бок. – До Синявского отсюда рукой подать. Вы побудьте тут, а я за народом сбегаю, – выезд раскопаем.

– Не лучше ль ехать обоим верхами?

– Чего вам беспокоиться? Я в момент обернусь.

Подумав, Щеглов согласился:

– Езжай!

Гришин вскарабкался на «нечистого духа» и скрылся за снежной пеленой, а Щеглов, укрывшись тулупами, притулился за грядкой саней.

Дрема туманила голову, но уснуть не давали лошади: дергая сено, они толкали Щеглова мордами. К тому же начал таять набившийся в валенки снег, холодные струйки щекотали потные ноги. Под тулупом Щеглов переобулся и, покончив с этим, выглянул наружу. Метель свирепствовала, не утихая. Рои снежинок бестолково метались по воздуху. Лошади стали беломордыми, белогривыми, похожими на скульптуры из снега. Щеглов вздохнул и снова укрылся тулупом.

«Найдет ли Гришин хутор? Пожалуй, напрасно я его отпустил, – заплутается, замерзнет». Вспомнилась Устя. «Наверное, дожидается. Все же удивительно: живут-живут люди каждый сам по себе, потом случайно встречаются, влюбляются, женятся и недавно чужие становятся роднее родных… В последнее время творится с Устей что-то неладное: то плачет, то чересчур весела, то задумчива… Может быть, ребенок будет, но чего же от меня скрывать? Козочка моя дикая! Надо с ней поговорить… поговорлить… погорить… покорить…».

Щеглов проснулся от пронзительного визга над ухом. Когда визг повторился, то стало понятно, что это не пила визжит, а ржет лошадь. Через минуту послышался оклик:

– Товарищ начальник, живы?

Дверь Щеглову открыла пожилая хозяйка квартиры. Впустив постояльца, она захлопотала у печи, готовя ужин. Блики пламени играли на ее морщинистом лице. Вкусно пахло печеным хлебом, хмелем, богородицыной травкой и тем особенным запахом, который свойствен выскобленным добела некрашеным полам, вымытым бревенчатым стенам, потолкам и вообще жилью, содержащемуся в идеальной чистоте. Радуясь избяному теплу, Щеглов неторопливо раздевался.

– Устя не приходила? – спросил он с недоумением.

– С того дня, как вы уехали, не бывала. Загостилась, видать, у родимой маменьки.

«Досадно! – Щеглов был уверен, что Устя встретит его, спешил, и вот – не встретила. – Говорил же, что на четвертый день приеду обязательно!»

После ужина Щеглов прошел в горницу, лег и сразу уснул хорошим крепким сном усталого человека. Последней мыслью было: «Утром Устя разбудит».

Никто не разбудил Щеглова, а поднялся он сам. Огляделся – никого. Синеватая тьма за окном начала редеть. Выпив кружку чая, Щеглов направился в канцелярию. Пока был в Уральске, накопились дела. На глаза попался Гришин:

– Сходи на квартиру! Если Устинья Матвеевна не пришла из Гуменного, съезди за ней! – приказал Щеглов.

Гришин вернулся скоро.

– Ну? – спросил Щеглов. – Привез?

Коновод мялся.

– Мне надо вам одному что-то сказать.

Подписав очередную бумагу, Щеглов поднялся и вышел в сени.

– Говори!

– Уехала.

– Куда уехала?

– Неизвестно. Мать плачет, велела вам наведаться.

– Что ты плетешь? Что за чушь… Подседлай мне коня! Живо!

В Гуменном Щеглова встретила заплаканная теща. Молча подала записку.

«Мой дорогой, милый, ненаглядный, любимый! Судьба-злодейка поломала нашу с тобой жизню и помочь в этом ничем нельзя. Спасибо тебе за любовь, за ласку! Меня не жди и не ищи! Мое счастье кончилось. Устя».

Щеглов читал, перечитывал, а на него в упор смотрели черные, как у Усти, глаза старухи. Читал и не верил: слишком неправдоподобен, чересчур ужасен был смысл записки. Неправда! Но на лице старухи – скорбь, плотно сжаты бескровные губы, словно в могилу проводила она близкого человека.

– Маманя, что же случилось? Скажите!

– Неисповедимы пути господни, сынок. Не нашему скудному умишку проникать в божественный промысел. Согрешили мы перед светлым ликом его.

– Но уходя она вам что-нибудь сказала?

Тяжкий вздох, и сколько Щеглов ни расспрашивал, – старуха молчала. Только, когда Василий собрался уезжать, она тихо промолвила:

– В жизни, сынок, всякое бывает. Ты ее не вини: виноваты те, кто выдумал эти войны проклятые, – и заплакала.

По-настоящему Щеглов осознал потерю, вернувшись домой в опустевшую комнату. Здесь все напоминало об Усте. Щеглов прошел несколько раз из угла в угол, остановился, рванул застежки полушубка, снял кобуру с наганом и бросил на стол. За револьвером последовал полушубок, а Щеглов вжался в подушку, в ту самую, на которой спала Устя. Два дня он не выходил из комнаты, не ел, ни с кем не разговаривал, и его не беспокоили.

Выйти пришлось на третий день, когда из Уральска приехал вновь назначенный начальник Отделения – пожилой мужчина в черном романовском полушубке. Согласно приказу Щеглов должен был после сдачи дел явиться в штаб Уралукрепрайона для прохождения дальнейшей службы.

Эту перемену Щеглов воспринял с полнейшим безразличием, сдал Отделение, простился с сослуживцами и всю дорогу до Уральска молчал.

В отделе кадров Щеглова принял знакомый начальник, тот самый, который направлял его в военно-конский запас.

– Здравствуй! Не надоело в нестроевщиие? – приветливо шутил он. – Да чего ты мрачнее тучи? Иль жаль было с друзьями расставаться?

– Уже расстался, – буркнул Щеглов.

– Не тужи! Гора с горой не сходятся, а человек с человеком встречается. Между прочим, Тополева Ивана знаешь?

– Знаю, конечно.

– А Кондрашева?

Щеглов поднял глаза.

– Говори спасибо! Даю их тебе командирами взводов. Доволен? Будешь формировать эскадрон. Сейчас иди прямо в Отдел формирований и принимайся за дело!

Горе горем, а дело делом. Хлопот по формированию оказался полон рот, но к назначенному сроку – 31 декабря – родилась новая боевая единица, боевая потому, что молодых, необстрелянных красноармейцев в ней почти не было, основную массу составляли люди, прошедшие огонь империалистической и гражданской войн – старые солдаты.

Но и окончание работы не радовало Щеглова, по-прежнему он ходил сумрачным, подавленным и только один раз сбросил владевшее им оцепенение. Причиной тому был прибывший вместе с Тополевым из Соболевского эскадрона Санька Сумкин, говоря точнее, Сумкин сыграл роль той последней капли, которая переполняет чашу.

Утром было построение. Осмотрев, проверив все до последнего ремешка, Щеглов отпустил людей и, вернувшись в канцелярию, неожиданно почувствовал, что делать ему больше нечего. Перебрал в уме, не упустил ли чего, не забыл ли, – нет, все сделано, все в порядке. И тут память подсказала: «Ты не был у Тани Насекиной. Верно», – спохватился Щеглов и направился в госпиталь. Здесь ждало разочарование:

– Медсестра Насекина у нас не служит. Она – в Покровске, – ответили в госпитале.

– Огорченный Щеглов возвратился в эскадрон.

– Товарищ командир, Сумкина надо в госпиталь класть, – доложил Тополев.

– Почему? – удивился Щеглов, – только что на построении он видел Сумкина здоровехоньким.

– Спросите его сами! Сумкин, иди сюда!

– Что с тобой? – спросил Щеглов вошедшего.

Сумкин покраснел, как кумач, и не ответил. Сидевший за столом писарь, пряча ухмылку, уткнулся носом в бумаги.

– Спрашиваю, чем заболел? – повторил Щеглов.

– Тр-триппером.

– Где поймал?

– Т-там… Ездил за сеном на бухарскую сторону, ночевал у вдовы одной…

– Когда это было?

– Недели две тому назад.

– Недели две… Погоди! Так после этого ты домой ездил?

– Да.

– С Павлишкой спал?

Молчание.

– Ну?!

От окрика писарь, как испуганная лошадь, дернул головой.

– Виноват…

– Что же ты наделал?! Ты Павлишку заразил, негодяй! Кобелина паскудный!

Ременная плеть свистнула в воздухе. Щеглов с размаху вытянул Саньку по спине. Тот скорчился, но с места не сошел. Второй, третий удары заставили его попятиться, а затем пробкой вылететь из канцелярии. Вдогонку ему гремела ругань до глубины души разъяренного человека.

Вне себя Щеглов вернулся на квартиру.

– Гришин, самогонки достанешь?

– А я уже припас, товарищ командир. Новый год, как положено, встретим, – понимающе сощурился коновод.

– Сколько?

– Фляжку.

– Мало. Сообрази еще одну!

– Много будет, товарищ командир. Вам вредно.

– Поговори еще! Сказано, достань!

– Разве гости придут? Тогда я в момент, сию минуту то есть – сдался Гришин, уловив в голосе Щеглова непреклонные нотки.

– Подожди! Сначала давай сюда эту фляжку и закуски!

В ту новогоднюю ночь по улицам Уральска шутоломно носился пьяный всадник, за ним, с трудом поспевая, следовал другой. Завидев у ворот дома группу девушек, пьяный направил к ним коня.

– Милые вы мои, хорошие! – заплетающимся языком выговорил он. – Люблю я вас…

Девушки засмеялись.

– Л-люблю и… ненавижу. Шкуры вы, предательницы, обманщицы, – голос пьяного дрогнул. – Разбили мою жизнь… – Всадник упал на шею коня и зарыдал.

– Товарищ командир, не надо. Поедемте на квартиру! Товарищ командир! Боже мой! Вам же вредно, – чуть не плача, уговаривал второй.

– Отстань, Гришин! Отвяжись! Не понимаешь ты меня и никто не понимает. Эх!

Прошло немало времени, давно убежали испуганные девушки, много погасло в окнах веселых огоньков, а пьяный кавалерист, махая руками, продолжал рассуждать и жаловаться.

Шедший серединой улицы патруль, заметив конных, остановился. Один из патрульных направился к воротам.

– Что за люди? – спросил он.

– Командир эскадрона ВНУС[42]42
  ВНУС – войска внутренней службы.


[Закрыть], а я его коновод.

– Что это с ним?

– Жену потерял.

– А-а!

Патрульный вернулся к своим, пошептался, и все, не оглядываясь, пошли дальше. На городской каланче часы пробили полночь. Наступил Новый год.