Текст книги "Степные хищники"

Автор книги: Александр Великанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

«Уральские казаки. Эти знают, на что идут, зачем идут. У каждого была усадебка, лошади, быки, овцы, на худой конец десятин двадцать посева, от зерна закрома ломились, и рядом дешевые батраки – новоузенские, николаевские… Впрочем, и у казаков есть неимущие. Вон едет мергеневский казак Полуянов. Какое у него богатство? Пара рук с мозолями. А ведь заодно с толстосумами! Таких полуяновых в полку много, и надо полагать, что драться они будут шаляй-валяй, с прохладцей, при неустойке сразу ручки поднимут. Гм! Тычется народ во все стороны на манер слепых котят, и я тоже. На что нужен мне этот мятеж? Рассчитаться с коммунистами? Неплохо. А еще что? На кой ляд сдалось мне мужичье царство? В земле ковыряться, дерьмом мазаться, быкам хвосты крутить?»

Запутавшись в мыслях, Серов длинно и вычурно ругнулся. Ехавший рядом Усов от неожиданности вздрогнул:

– Чего это ты?

– Так, слепень укусил.

Навстречу подъезжала группа конных. Они вели с собой двух киргизов[19]19
  Киргизами уральские казаки называли казахов.


[Закрыть], босых, с разбитыми в кровь лицами.

– Столкнулись с ихним разъездом. Под этими коней убили, – доложил начальник разъезда.

– Какой части? – щурясь, спросил Серов.

– Кыргысский кавискадрон, – ответил один из пленных. Он был очень молод, этот боец. На ребячьем, сделавшемся от страха пепельно-сером лице читалась мольба о пощаде. Его товарищ, видимо, был иного склада. Сухощавый, словно туго связанный из одних мускулов, с перетянутой ремнем осиной талией, он стоял на широко расставленных кривых ногах прирожденного кавалериста. Глаз не поднимал, но в уголках рта гнездилась презрительная усмешка над самим собой, столь глупо попавшим в беду, и над этими людьми, которые обрадовались легкой победе. Серов понял и позу, и выражение лица пленного.

– Зачем к большевикам пошли? Ну! Ты, косоглазый! – ткнул он ножной шашки в грудь старшего киргиза.

Тот попятился, но не оробел.

– Зачем бедняк-киргиз пошел к большевикам? Ты не знаешь? – в этом ответе звучал вызов.

– Замолчи! – прервал его Серов и повернулся к младшему: – А ты?

У молодого тряслись губы, но он внятно ответил:

– Моя ипташ[20]20
  Ипташ – товарищ.


[Закрыть] Ленин слушай. Ипташ Ленин правду сказал.

– Ишь ты! – удивился не ожидавший такого ответа Серов и на мгновение задумался: – Этого в расход, – показал он на старшего киргиза. – А этому отрубить руки, отрезать нос и губы, посадить на коня и пустить к своим.

Решение пришло к Серову неожиданно, – из ряда вон выходящая жестокость была ударом по собственным колебаниям.

Другая половина «Армии правды» под командованием самого Сапожкова двигалась на юг, на Озинки. Катился колобок и день ото дня делался все больше, – всякий мусор, всякая дрянь липла к нему. Близ Озинок к мятежникам присоединились три сотни «зеленых»[21]21
  Зеленые – вооруженные отряды дезертиров, жившие грабежом.


[Закрыть] во главе с атаманом Киреевым. Поморщился Сапожков, глядя на такое пополнение и не удержался – съязвил:

– Тараканий лозунг – не трожь меня, и я тебя тоже, – придется забыть.

В придорожной деревеньке к Сапожкову привели пленных.

– Комиссары из Пугачева.

– Фамилии? – спросил Сапожков, внимательно разглядывая членов Пугачевского уисполкома.

– Агафонов, – тихо ответил мужчина средних лет с худощавым, смуглым лицом, обезображенным опухолью под левым глазом.

– Акимов, – произнес второй.

– Знаете меня?

– Слышали, – а теперь увидели, – ответил Акимов и слизнул языком кровь с разбитой губы.

Наступило молчание.

– Что же мне теперь с вами делать? – прервал паузу Сапожков.

Акимов вскинул голову:

– Думаешь, пощады будем просить? Не жди! Или пытать будешь?

Сапожков вспыхнул и, как клещами, сжал рукоять нагайки, но через секунду переломил себя.

– Нет, братки, не так вы о нас полагаете, – почти ласково произнес он. – Мы – не убийцы, не палачи, а борцы за правое дело. Моя армия, – Сапожков театральным жестом показал вокруг, – это армия правды. Мы за народ против большевиков и комиссаров. Так и передайте всем! Отпустить их!

Акимов открыл было рот, но Агафонов дернул его за рукав – не связывайся!

На выезде из деревни Сапожкова нагнал «предреввоенсовета» Масляков:

– В благородство играешь?

– Тебе это не по сердцу?

– Почему? Просто так спрашиваю… Иной раз не мешает и добродушие показать… Сегодня послал людей в Уральск подготовить почву к приходу Усова. В Уральском караульном батальоне есть надежные ребята, они помогут нашим распропагандировать тамошний гарнизон… Между прочим, сегодня ко мне пришел интересный человечек: от злости кипит, как котел перед взрывом, а если укусит, – неминуемо взбесишься.

– Что за человечек?

– Гаршинский, Грызлов по фамилии. Его папашку двумя стами пудов обложили, ну, и помер старик от огорчения; а сынок к нам прибежал. Говорит, что в Соболеве убил часового, который его караулил.

– А за что он сидел?

– Будто за агитацию.

– Направь в черную сотню!.. Воззвания к казакам отослал?

– Да, но жалею: наши, самарские, будут недовольны. Сколько казара налютовала, наиздевалась над крестьянством, а теперь мы их к себе приглашаем на помогу, как братьев. Хороши братья!

Сапожков, хмурясь, молчал.

– Всё едино, – произнес он наконец. – Враг у нас сейчас общий, а остальное – дело прошлое, немало и мы набедокурили по казачьим станицам. Так ведь? Кто старое помянет, тому глаз вон.

Масляков неопределенно хмыкнул.

– Мужики плохо подводы дают, – сказал он немного спустя. – Лошадей угоняют, колеса с телег снимают и прячут.

– Карать! Беспощадно наказывать! – разозлился Сапожков. – Карать вплоть до расстрела!

– Жатва, самая страда, – заметил Масляков. – Знаешь, один день год кормит.

– Ну, и что «же? С этим считаться не приходится. Первое дело – война, а потом уже все остальное. Пороть и расстреливать таких без жалости!

Глава шестая
ОШИБКА

Командование 2-й армии спешно стягивало в Уральске разбросанные по области части. В городе было объявлено осадное положение, вооружались коммунистические и рабочие отряды, прибыли батальоны особого назначения и 203-й татарский полк, ожидались части из Оренбурга.

Соболевский эскадрон поступил в распоряжение штаба. Эскадронцы патрулировали по городу и несли службу связи. Вскоре стало известно о движении к Уральску полка Усова. Навстречу на рубеж реки Чагана, туда, где широкой полосой протянулись фруктовые сады, двинулись части гарнизона и среди них караульный батальон, в котором служил Андрей Пальгов. Не занял караульный батальон своего места в обороне, а, придя к Чагану, замитинговал…

– Не из-за чего нам со своими биться!

– Пускай, кому надо, тот и воюет! Надоела эта чертова волынка!

– Мы тут друг дружку изничтожаем, а дома последний хлебушко выгребают.

– Хватит вшей кормить!

Вокруг да около ходили ораторы. На тачанку, служившую трибуной, легко вскочил парень. Его испещренное рябинами лицо было возбуждено.

– Дозвольте мне! – Он поднял руку. – Мне доподлинно известно, что товарищ Сапожков и его доблестная дивизия это – наши братья и отцы. Их кровь проливать нам нет расчета. За что, спрашивается? За комиссаров и коммунистов? Нет, от этих добра ждать не приходится. Соли нет, гаса нет, спичек нет, сахара нет, ничего нет. Куда оно все делось? – Коммунисты себе забрали. Точно. И этого им мало: хлеб последний отдай, скотину со двора гони. За что же мы боролись? За что кровь проливали? Скажу о себе: я честно защищал эту власть, можно сказать, жизни не жалел, всякие напасти, лишения терпел, а что с моим семейством сделали? Отца – боевого красноармейца – до могилы довели. Такую власть нам не надо. Долой коммунистов! Долой комиссаров!

Десятки глоток подхватили:

– Долой продразверстку!

– Даешь свободную торговлю!

Рябой парень соскочил на землю, а его место занял маленький, сухонький, но кряжистый командир первой роты – известный балагур, смельчак, любимец бойцов.

– Товарищи! – изо всей мочи крикнул он – Слушайте, что я вам скажу!

– Долой! Большевик! Прихвостень! – послышались разрозненные выкрики, но первая рота ревниво вступилась за своего командира:

– Пусть говорит!

– Дайте человеку слово сказать!

– Говори, комроты!

– Товарищи! Мы – Красная Армия, защитники свободного Советского государства, а не только Самарской губернии. Для нас должны быть дороги интересы трудового крестьянства в такой же степени, как и рабочего класса. А Сапожкову интересны кулацкие права, – из-за них он и поднял мятеж.

– А коммунистам чего интересно? Наш хлеб? Извиняйте! – зло выкрикнул Егор Грызлов и толкнул стоявшего рядом Андрея Пальгова – Андрюшка, кричи!

– На Западе буржуи наступают, – горячо убеждал комроты. – Наши товарищи сейчас бьются с польскими панами, жизни не щадят, а мы здесь, развеся уши, слушаем вражеские речи и чуть ли не готовы заодно с Сапожковым вонзить нож в спину рабоче-крестьянской революции. Наша сила в союзе с рабочим классом. Вместе мы горы своротим, отобьемся от любого врага, а если не поддержим в настоящий момент рабочего продовольствием, то революции конец, а тогда нам с вами оденут такой хомут, что царская каторга покажется раем. Сапожков – изменник, преда…

– Андрюшка, пальни вверх! – решительно приказал Грызлов.

– Зачем?

– Посмотрим, как комиссарский лизоблюд наложит в штаны. Ну, дай я выстрелю! – протянул он руку за винтовкой.

– Не-ет, я лучше сам, – отказался Андрей, не желая расставаться с оружием.

«Бах!» – отрывисто гакнула винтовка, и в шуме неслышно растворился сухой щелчок револьверного выстрела.

Стоявшим поодаль показалось, что командир первой роты нагнулся и спрыгнул с тачанки, но ближние видели, как тяжело опустилось тело, как кулем перевалилось через доски и, вздрогнув, успокоилось у заднего колеса. Несколько мгновений было слышно лишь тяжелое дыхание людей, а затем на высокой ноте прозвенел одинокий голос:

– Кто стрелял?!

Сразу загомонила толпа.

– Какая стерва убила командира?

– Ему самому пулю загнать!

– Бей!

– Держи его!

– А-а-а-а!

Пряча наган, Грызлов потянул Андрея;

– Идем скорей!

– Кто же его убил? – растерянно бормотал тот.

– Наплевать! Иди.

Костя Кондрашев был прислан в караульный батальон для связи и с самого начала оказался свидетелем развернувшихся событий. Он видел, как оттерли комбата и комиссара в сторону, как выступал очутившийся неведомо какими путями в караульном батальоне Егор Грызлов, как упал комроты, и успел заметить дымящуюся винтовку в руках Андрея Пальгова. Кондрашев не знал, что этот красноармеец брат Усти, – им не приходилось встречаться, – и только лицо показалось очень знакомым. Кондрашев бросился к стрелявшему:

– Это он, вот этот!

Однако сквозь толпу пробиться было нелегко, а с повозки-трибуны уже говорил командир батальона:

– Товарищи! Сейчас у нас на глазах убит вражьей пулей лучший наш товарищ, командир первой роты. Это дело рук сапожковца. Как видите, они бесстыдно лгут – не правду, а убийства, кровь, бандитизм несут они. Митинг считаю закрытым. Ротам занять указанные места в обороне! Выполняйте!

Пройдя садами километра два, Грызлов и Андрей вышли на берег Чагана. Здесь Егор решил перевести дух.

– Садись! – бросил он.

Легли, закурили.

– Куда же ты теперь? – спросил Грызлов.

– Не знаю, – чистосердечно признался Андрей.

– Давай со мной!

– К Сапожкову?

– Да.

– Нет, не пойду.

– Дурак, – хладнокровно заметил Егор. – Ведь видели, что ты застрелил комроты. Такое дело не простят.

– Я в него не стрелял, – словно оправдываясь, проговорил Андрей.

– Попробуй докажи! Не поверят, браток. К стенке – и весь разговор!

– На первое время схоронюсь, пережду, а там видно будет, разберутся, дознаются, кто убил, – вслух рассуждал Андрей.

Расстались они, как люди случайно встретившиеся. Егор переправился через Чаган и скрылся в прибрежных кустах, Андрей побрел вверх по реке.

На третью ночь он входил в родной хутор. Крадучись, словно вор, пробрался задами и постучал:

– Открой, мама! Огня не зажигай!

Устя и мать долго расспрашивали о случившемся, ахали, вздыхали и в конце концов сошлись на одном: Андрею ехать к дяде Никанору в Шильную Балку, там переждать грозу.

Пока мать собирала на дорогу пышек, сала, мешочного молока и вообще всего, что понадобится в дальнем пути, Андрей и Устя смазали тележку, наложили в нее сена, задали лошади овса. Устя должна была отвезти Андрея в Шильную Балку и возвратиться с лошадью в Гуменный.

Взять Уральск сапожковцам не удалось. Встреченные сильным пулеметным и ружейным огнем, бризантными снарядами дальнобойных орудий, они повернули вспять. Для преследования их из Уральска был послан отряд, в состав которого вошел и Соболевский эскадрон.

С песнями выехали эскадронцы за город, и хоть бы один оглянулся, – надоело разъезжать патрулями по ночным улицам да гонять с пакетами во все концы. Из Соболева, небось, выезжали не так: сколько осталось в станице черноглазых, кудрявых, голосистых, смешливых девчат, привороживших сердца лихих конников! А в Уральске что забыли? Пыль да булыжник, ничего завидного.

 
Ой, при лужку, при лужку,
При знакомой доле,
При родимом табуне
Конь гулял по воле.
 
 
 Ох, поймаю я коня,
Коня вороного,
Дам ему шпоры под бока,—
Конь летит стрелою.
 

Костя Кондрашев ехал хмурый: перед глазами до сих пор стояли митинг в караульном батальоне, убитый командир и дымящаяся винтовка в руках негодяй.

«Какой подлец! – злобился Костя. – Но на кого он так похож?»

 
Ты лети, лети, мой конь,
Как стрела, несися,
Против милого двора
Встань, остановися!
 
 
Встань перед воротами,
Ударь копытами,—
Выйди, выйди, красна девка
С черными бровями!
 

Щеглов подтягивал общему хору. Видневшиеся впереди зеленые сады по Чагану напоминали хутор Гуменный, свидания в вишневом переулке. «Давно ли расстались, а уже думается о встрече. Вернемся из похода, – засватаю. Какого черта упускать счастье! – рассуждал Щеглов, забыв прежние сомнения, расчеты, планы. – Сватами пошлю Костю, – он мастак по таким делам, – и Ивана Ивановича», невольно улыбнулся командир эскадрона, представив Тополева в этой роли.

 
Ой, не вышла красна девка,
Вышла ее мати.
– Здравствуй, здравствуй, милый зять,
Пожалуйте в хату!
 
 
Нет, я в хату не пойду,
Пойду во светлицу,
Разбужу я крепкий сон
Красныя девицы,—
 

рассказывала песня.

 
Девчоночка встала,
Будто бы не спала,
Правой ручкой обняла
Да поцеловала.
 

Верстах в пятнадцати от хутора Переметного отряд остановился и выслал кавалерийские разъезды. По полученным сведениям полк Усова, уходивший от Уральска на северо-запад, изменил направление. Это надо было уточнить. Второй, третий и четвертый взводы эскадрона ушли в разведку. Взводу Кондрашева было приказано идти на север до Святой ростоши, обозначенной на карте двумя тоненькими коричневыми черточками с зеленым пятнышком наверху. Плохой маршрут: ни деревень, ни хуторов, где можно бы разжиться холодным со льда молоком, утолить жажду кисловатым взваром из сушеных яблок, дуль и вишен, а если попадется тароватая хозяйка, то подкрепиться яичницей с кипящими на сковородке ломтиками нежного, сочного, с розоватым отливом свиного сала. Ничего такого здесь не предвиделось, – ростоши, буераки с высоченнейшим бурьяном, да седые от ковыля бугры и курганы.

У подножия Лысого Мара[22]22
  Мар – курган.


[Закрыть] разъезд остановился. Кавалеристы, ослабив подпруги, разнуздав коней, пустили их щипать уцелевшую на северной теневой стороне редкую травку. Кондрашев полез на вершину кургана, где уже стояли дозорные Чикомасов и Митин. Толково был насыпан когда-то Лысый Мар: на десятки верст раскинулась вокруг доступная взорам степь. Рыже-сизоватые просторы ее прорезывали буераки, белесыми от полыни заплатами виднелись брошенные залежи. На горизонте пучились пузырями сторожевые курганы. На север от Лысого темно-зеленой ящерицей лежала Святая ростошь. Ее отроги, по два с каждой стороны, напоминали лапы животного, а узкий ручеек из кустарников, к устью сходивший на нет, – извилистый хвост. Над степью повисло выцветшее от июльской жары белесо-голубоватое небо. Ширь, простор, и от того, что негде спрятаться, укрыться, рождается в душе чувство тревоги.

– Ну, что? – спросил Кондрашев наблюдателей.

– Не видать. Наверное, он хуторами прошел, – ответил Митин.

– Товарищ комвзвод, – вмешался в разговор Чикомасов. – Почему эту ростошь Святой назвали?

– А-а, ерундовина! Старики говорят, что в давние времена лес рос наверху, а потом по неизвестной причине съехал вниз. После этого и стали звать ростошь святой.

– Почему же святой? Может быть, тот лес черти спихнули.

– Может… Да ты что ко мне привязался? – рассердился Кондрашев, считавший, что о таких вещах и разговаривать не следует.

– Кто-то едет, – произнес Митин. – Вон, правее ростоши. Ну да, едет на телеге. Приспичило кому-то в такое время мыкаться по степи.

– Не иначе – нужда погнала!

Замолчали. Придавленную тишину нарушало лишь надоедливое стрекотание кузнечиков. То один, то другой из них с шуршащим шелестом крыльев взлетал и неуклюже падал обратно в траву.

– Одноконная подвода, – повторил Митин. – Правит баба, а телега вроде порожняя.

– Чикомасов, возьми с собой одного человека и добеги до ростоши. Кстати, проверьте, что за баба едет и куда!

Чикомасов побежал с кургана, а Кондрашев опустился и лег на горячую землю, положив руки под голову.

Лысый Мар… В прошлом году на этом самом месте белоказаки зарубили старшего брата Кости – Дмитрия. Убивали зверски – клинками обтесали голову словно кочан капусты, – ни ушей, ни носа, ничего не оставили. Костя сам ездил за телом брата. Разве такое забудешь?!

Отгоняя воспоминания, Кондрашев поднялся.

Устя правила лошадью, Андрей врастяжку лежал на сене.

– Андрюшенька, вершники! – тревожно проговорила Устя, когда повозка начала спускаться в Святую ростошь.

– Где? – Андрей поднял голову.

– Возле мара. Двое вроде сюда бегут.

– Затруси меня сеном!

– За дезертирство тебе что будет?

– Ничего. Заберут в часть и отправят на формирование.

– А вдруг дознаются, что ты из караульного батальона?

– Ну и что же из того? Неужели там досе не разобрались, кто убил комроты!

– Нехорошо у меня на сердце, Андрюшенька.

– Не робей, сестренка, обойдется! – ответил Андрей и спрятал голову в сено.

– Здорово, землячка! Далеко ли путь держишь, справился Чикомасов, избоченившись в седле. Кавалерист был неравнодушен к хорошеньким девушкам и при случае непрочь был приволокнуться.

– В Шильную Балку, к дяде, – ответила Устя.

– Дорога не близкая. И одна? Бесстрашная ты девушка.

– Уж какая есть.

– Айда с нами, – вместе веселее.

– Мне одной не скучно! Но-о! – дернула Устя вожжами.

Чикомасов искал подходящие для разговора слова.

– Эх, судьба солдатская, – мыкаешься, мыкаешься по свету, как неприкаянный, никто тебя не пожалеет, никто не приголубит…

– Хочешь, кнутом приласкаю? – серьезно предложила Устя.

– Это ты со всеми такая обходительная или… Поди, есть какой-нибудь счастливец, что в рубашке родился? А? Есть ведь, девушка?

– Может быть, и есть, – согласилась та.

Дорога пересекала ерик, на дне его шагах в пятидесяти правее блестела в калужине вода.

– Родник, – сказал бывший с Чикомасовым красноармеец. – Давай коней напоим!

– Можно, – согласился Чикомасов. – А ты поить будешь? – спросил он Устю.

– Нет, – ответила та, радуясь, что непрошеные попутчики наконец-то отстанут.

Красноармеец, свернув с дороги, поехал прямо по бурьяну к воде. Вдруг его конь захрапел и шарахнулся в сторону, а из бурьяна выскочил волк, худой, длинноногий, с висящими клочьями невылинявшей шерсти. Конь Чикомасова взвился на дыбы, чуть не сбросив с седла хозяина, а Устина лошадь, закусив удила, понеслась вдоль ерика.

– Тпру-у! Тпру-у! Да стой же! – кричала Устя, изо всех сил натягивая вожжи.

– Держи-и! Перенимай! Передерни ей удила! – орал припустившийся следом Чикомасов.

Скачка продолжалась недолго: тележка, попав колесом в яму, слетела с передка, Устя потащилась на вожжах, но тут Чикомасов, заскакав спереди, остановил лошаденку. Андрея вместе с сеном вытряхнуло из телеги, и догонявший сзади красноармеец чуть не налетел на него.

– Ты откуда взялся? Кто таков? – удивился Чикомасов.

– Это мой брат, – сказала Устя.

– Документы!

– Нет у меня документов. Дядя заболел, а командир не отпускал, пришлось самовольно отлучиться.

– Дезертировал, значит? Та-ак. Придется тебя доставить по назначению.

– Дело ваше, – вяло произнес Андрей.

– А я как же? Товарищи, не трогайте его, – он и сам явится в часть. Право слово!

– Ты, красавица бесстрашная, одна доедешь, а дезертиров пускать у нас нет правов.

– Товарищи миленькие! – чуть не плакала Устя.

– Может быть, в самом деле отпустим? На чёрта он нам в разведке? – шепнул красноармеец. – Парень, видать, смирный, на бандита не похож.

Чикомасов замялся в нерешительности, но чувство служебного долга пересилило.

– Иди вперед! – строго приказал он.

– Андрюшенька!

– Не надо, сестренка, не плачь! Ничего не поделаешь, – утешал Андрей, прощаясь. – Счастливо тебе добраться до дому!

Устя осталась одна. Она долго смотрела вслед ушедшему брату, затем сильным рывком наложила тележку на передок и поехала к лесу.

«Покормлю, а там по холодку тронусь к дому. Надо бы спросить, чьи они такие… Этого ухажера я вроде видела где-то», – невесело размышляла девушка.

На опушке в тени деревьев Устя остановила лошадь, отпустила чересседельник, разнуздала и в тревожном раздумье повернулась к кургану. Потянувшаяся за травой лошадь толкнула ее оглоблей. От толчка Устя очнулась. «Надо бы распрячь, – мелькнула мысль, но тут же Устинья махнула рукой. – Пускай в упряжи пасется». Какое-то безразличие овладело ею, и только сердце сжималось, больно-больно покалывая в груди. – «Да нет, ничего они ему не сделают», – успокаивала она себя.

У куста, заплетенного сухой травой, Устя опустилась на зачерствевший без дождей суглинок. «И что за жизнь такая. Словно взбесился народ: норовят друг дружке горло перегрызть. Вот, хотя бы мураши: живут, трудятся, кормятся, и никто их не трогает».

Устя некоторое время следила за маленьким черным муравьем, тащившим куда-то крохотный прутик. Травяные стебли, комочки глины мешали ему: муравей спотыкался, падал, ронял ношу, находил и опять тащил.

– Ах ты, дрянь такая! Вот тебе! Вот тебе! – Устя несколько раз ударила с силой по тому месту, где только что трудился муравей и где разыгралась трагедия: к маленькому подбежал большой рыжий муравей и откусил ему голову.

«И тут нет правды! – горько усмехнулась Устя. – Везде одно и то же – бьются, враждуют, губят один другого, а ради чего, – сами не знают».

Принесшийся со стороны кургана глухой хлопок револьверного выстрела заставил ее вскочить на ноги. Напрягая до боли глаза, Устя смотрела туда. Страшное подозрение закралось в душу. На невзнузданной лошади с отпущенным чересседельником Устя помчалась к кургану.

– Дезертира задержали, – доложил Чикомасов.

– Из какой час… – хотел спросить Кондрашев и, не докончив фразы, замолчал, – перед ним стоял убийца командира роты. «Что за черт! На кого он так похож?»– опять, как тогда на митинге, мелькнула мысль.

– Из караульного батальона.

«Вот гад, – не боится! – подумал комвзвода. – Шлепнуть бы подлеца на месте, да нельзя: комэск за милую душу под суд отдаст, и за какую-то сволочь отвечать придется».

Чтобы успокоиться, Костя провел рукой по лбу. Рука была почему-то потная и холодная. «Смелый, нисколько не боится, а может быть, рассчитывает, что не дознаются?» Проверяя это предположение, Кондрашев зло спросил:

– Ты пошто комроты убил?

– Это не я, – внезапно побледнев, произнес задержанный.

– Я не я, и лошадь не моя. Стрелял-то ты?

– Я вверх. Товарищ, клянусь…

– Какой я тебе товарищ!

– Увидите, что я не виноват!

– Конечно, разберутся. Ну, шагай! – махнул Кондрашев плетью по направлению Переметного и скомандовал – Взвод, за мной шагом ма-арш!

Шагах в ста от мара Кондрашев остановился и, оглянувшись, увидел, что наблюдатель на кургане машет ему рукой. Кондрашев поскакал к нему.

– Они. Сотни две, – доложил наблюдатель.

В двух-трех верстах от мара виднелась двигающаяся конница.

– Комвзвод, слева еще! – испуганно воскликнул Митин.

По обтекавшему курган логу рысили еще человек полтораста.

– За мной! – крикнул Кондрашев и хлестнул коня. Митин поспешил следом. Через минуту оба нагнали разъезд.

– Бандиты! – сказал командир взвода. – Галопом…

– А его куда? Отпустим? – спросил Чикомасов, указывая на Андрея.

– Кого отпустим? Ты, часом, не рехнулся? Знаешь, это кто? Тот самый, что на митинге в караульном батальоне командира роты убил.

– Да ну? – ахнул Чикомасов.

– Дай ему пулю сзади!

– Я-а… – поперхнулся Чикомасов и растерянно посмотрел на взводного.

Кондрашев зло выругался:

– Гайка слаба? Гадов, жалеешь, а они нас… – не договорив, он рванул из кобуры наган и, почти не целясь, спустил курок.

Андрей упал.

– Галопом ма-арш! – скомандовал Кондрашев, а когда засвистели над головами пули, добавил: – Полевым галопом ма-арш!

Лошаденка начала хрипеть и спотыкаться, когда в траве завиднелось что-то бесформенное. Устя спрыгнула с тележки и, хотя виден был лишь затылок, сразу узнала – Андрей!

Долго рыдала, билась Устинья Пальгова, а когда не хватило слез, подняла голову и сквозь зубы выдавила:

– Проклятые! Не видать вам светлого часа!

На опухшем лице заплыли обезумевшие, полные отчаяния глаза. Высохшие губы, как молитву, шептали нехорошие грязные слова.

А вокруг выжженная степь с разлитым по ней человеческим горем. Нависло и, как кошмар, давит бесцветное небо. Как жить под ним? Куда скрыться от злой тоски-муки? Чем залить палящий внутри огонь?

– Вот Яшке и нашлась подвода, – грубым голосом сказал кто-то рядом с Устей.

– Эй, тетка, чья такая будешь? – справился другой.

Вокруг о чем-то своем гомонили люди, расспрашивали, а Устя по-прежнему лежала ничком, не слыша за рыданиями ничего и ничего не отвечая.

– Максимыч, а кобыла-то, кубыть, твоей соседки, вдовы Пальговой, – сказал молодой парень, обращаясь к чернобородому, длиннолицему пожилому казаку.

– И то, – всмотревшись, согласился тот. – Пальговой, а девка, пожалуй, ее дочь. Устинья! А Устинья! Над кем это ты убиваешься?

Вместо ответа Устя заголосила:

– Андрюшенька-а! Уби-или! Братушку уби-или!

Чернобородый подошел к трупу, перевернул лицом вверх.

– Верно, Андрей. – И, кивнув на Устю, приказал молодому: – Проводи ее, Семен, до телеги.