Текст книги "Адская игра. Секретная история Карибского кризиса 1958-1964"

Автор книги: Александр Фурсенко

Соавторы: Тимоти Нафтали
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 35 страниц)

Нельзя было терять ни минуты. Хрущев вызвал стенографистку и прямо в зале начал диктовать, что согласен с предложениями Белого дома: «Получил ваше послание от 27 октября с.г. Выражаю свое удовлетворение и признательность за проявленное вами чувство меры и понимания ответственности… Чтобы скорее завершить ликвидацию опасного конфликта для дела мира… советское правительство в дополнение к уже данным ранее указаниям о прекращении дальнейших работ на строительных площадках для размещения оружия отдало новое распоряжение о демонтаже вооружения, которое вы называете наступательным, упаковке его и возвращении его в Советский Союз»{89}.

Кроме этого письма, Хрущев направил два личных послания президенту, которые Добрынин должен был передать устно Роберту Кеннеди. Первое подтвердило то, что Кеннеди вскоре услышал по радио: «Взгляды, которые Роберт Кеннеди выразил по просьбе президента при встрече с Добрыниным вечером 27 октября, в Москве известны. Сегодня ответ президенту будет передан по радио и ответ будет положительным. Главный вопрос, который беспокоит президента, а именно – демонтаж ракетных баз на Кубе под международным контролем – не вызывает возражений и будет детально объявлен в послании Н.С.Хрущева»{90}.

Во втором, более секретном послании сообщалось, что Кремль ожидает от Белого дома выполнения обещания демонтировать турецкие ракеты. Хрущев принял заявление Роберта Кеннеди о том, что «потребуется 4–5 месяцев для ликвидации ядерных баз в Турции, и его просьбу, чтобы обсуждение этой проблемы носило строго конфиденциальный характер». Тем самым Хрущев хотел показать, что администрация Кеннеди приняла условия торга, и речь уже идет о практической реализации плана.

«В моем письме Вам от 28 октября, предназначенном для печати, я не касался этого вопроса по Вашему желанию, переданному Робертом Кеннеди. Но все предложения, содержавшиеся в этом письме, исходили из того что Вы дали согласие по поводу турецкого вопроса, поднятого в моем послании 27 октября, как заявил Роберт Кеннеди, с Вашего согласия во время встречи с советским послом в тот же день»{91}.

В целом, удовлетворенный поворотом событий, Хрущев опасался какого-нибудь неожиданного сюрприза. Боясь, что нелепая случайность – из-за каких-либо действий солдат ПВО на Кубе или недовольства генерала из Пентагона – может подорвать урегулирование, Президиум решил, как и в субботу, передать основное письмо Хрущева по московскому радио. Так можно скорее довести его до сведения Вашингтона. Хрущев приказал Леониду Ильичеву, одному из секретарей ЦК, лично доставить копию письма на радио для немедленной трансляции в эфир. Он также хотел, чтобы советское командование на Кубе тщательнее контролировало ситуацию на острове. «Мы считаем, что вы поспешили с уничтожением американского разведывательного самолета У-2», – телеграфировал Хрущев Плиеву. Москва строго запретила Плиеву применять ракеты SA-2 и приказала посадить все советские истребители «во избежание столкновения с американскими разведывательными самолетами»{92}.

Теперь, когда мирное урегулирование приобрело реальные очертания, перед Хрущевым встал вопрос отношений с Кастро. Из его ночного послания он сделал вывод, что кубинский лидер потерял чувство меры и защищает ядерное самоубийство. Что же мог иметь в виду Кастро, говоря, что «настал момент навсегда покончить с угрозой (вторжения США)?» Хрущев намеревался позже выяснить у Кастро, почему он написал так. До ситуация в настоящий момент требовала уверенности в том, что Кастро не совершит какого-то опрометчивого поступка, способного нарушить переговоры. Объяснив, что милитаристы в Вашингтоне ищут любого предлога, чтобы сорвать договоренности с Кеннеди, Хрущев в письме, продиктованном тут же, просил Кастро воздержаться от уничтожения американских самолетов.

В 4.00 вечера (8.00 утра по времени восточного побережья США), за час до выхода в эфир письма Хрущева, Малиновский приказал Плиеву начать демонтаж пусковых установок Р-12. Система ядерного сдерживания, столь тщательно создаваемая Хрущевым в Карибском бассейне и только что приведенная в боевую готовность, должна была быть ликвидирована.

Вашингтон, воскресенье, утро, 28 октября, 9.00 утра (5 часов дня по московскому времени)

Максуэлл Тейлор проводил утреннее заседание Объединенного комитета начальников штабов. Обсуждались действия в случае отказа Хрущева принять предложения президента, изложенные в письме от 27 октября. Начальники штабов, которые ничего не знали о приватной беседе Роберта Кеннеди с советским послом в субботу вечером, считали, что военные действия неизбежны. «Понедельник – последний срок уничтожения ракет, пока они еще не полностью приведены в состояние боевой готовности», – заявил Кёртис ЛеМей, который уже несколько дней был готов к началу воздушной войны. «Я хотел бы сегодня повидаться с президентом», – настаивал он. Тейлор уже готовился объявить о запланированных на сегодня полетах разведывательных самолетов над Кубой, когда в комнату вошел помощник, неся телетайпную ленту с важным сообщением{93}. В 9.00 утра радио Москвы передало важную новость Хрущев принял условия Кеннеди.

Текст заявления советского лидера не произвел большого впечатления на командующего ВВС. «Загадка Советов как убрать и одновременно сохранить ракеты на Кубе»{94}. Ропот продолжался до тех пор, пока Макнамара и два его помощника не присоединились к дискуссии. Они выразили удовлетворение заявлением Хрущева доказывая, что «позиция США сильнее». ЛеМей не соглашался и вновь настаивал на встрече с Кеннеди сегодня же. Сторонники Леммея, однако, молчали Лучше подождать новых результатов аэрофотосъемки. Они прояснят положение.

Тем временем, прослушав новость из Москвы, в Белом доме вздохнули с облегчением. Запутанная ситуация, ожидание результатов миссии Роберта Кеннеди остались позади. Закулисная дипломатия, похоже, сработала Роберт Кеннеди отправился к советскому послу, чтобы выразить удовлетворение На заседании Исполкома в 11 00 утра Банди заметил, что «все знали, кто ястребы, а кто голуби, но. сегодня день голубей»{95}.

ЦРУ, в свою очередь, распорядилось прекратить все действия, как на побережье, так и внутри страны. Это сообщение в 1 30 дня поступило в отделение ЦРУ в Майями Опа Лока. Позже в этот день Белый дом передал аналогичное распоряжение, и ЦРУ подтвердило приказ в 4:30. Операция «Мангуста» была заморожена{96}.

Гавана, воскресенье днем 28 октября

Не ожидая отступления Москвы, Фидель Кастро был взбешен, услышав сообщение московского радио. Его ракеты уплыли. И ради чего? Из-за устного обещания его врага Джона Кеннеди не вторгаться на Кубу? В 2 часа дня Кастро созвал совещание высшего военного и политического руководства. Полковник Мещеряков, представитель советской военной разведки на Кубе, хотел извиниться и уйти, но Кастро сказал вызывающе «У меня от вас секретов нет. Вечером я скажу то же самое Алексееву»{97}. В присутствии советского представителя Кастро произнес прощальную речь по советскому ракетному проекту.

«Куба ничего не потеряет из-за снятия ракет, потому что она уже многое выиграла», – уверенно заявил Кастро. Ядерный кризис привлек международное внимание к отчаянному положению его страны. Тот факт, что Советский Союз дошел до такого уровня в защите Кубы, указывает на степень угрозы американского империализма. Кастро надеется, что теперь он может рассчитывать на международную поддержку в преодолении американской экономической блокады{98}.

Попытка Кастро сделать хорошую мину при плохой игре тем не менее не смягчила его гнев по отношению к Москве. Он считал, что Хрущев повел себя неправильно. Его злила не только суть дипломатических усилий Хрущева, но и то, что все было сделано без консультации с Гаваной. Если целью размещения советских ракет была защита его режима, тогда почему Кремль не допустил его к переговорам с Кеннеди? Кастро также не мог понять, почему Хрущев фактически уступил в вопросе демонтажа ракет «Юпитер» в Турции. Мещеряков ничего не знал о секретных переговорах Роберта Кеннеди с Добрыниным. Кремль решил не информировать и Кастро. Соответственно, Кастро заявил, что Москва «совершила большую политическую ошибку», сначала публично потребовала убрать ракеты из Турции, а затем, днем позже, забыв об этом требовании, ничего не получила взамен.

Кастро поклялся не делать ничего, чтобы облегчить Хрущеву выход из кризиса. «У нас не будет лучшего момента, чтобы потребовать ликвидации американской военной базы в Гуантанамо», – сказал он военным Кастро собирался проинформировать Вашингтон, что если США намерены произвести проверку демонтажа советских ракет, ВМС США должны покинуть Гуантанамо.

В письме от 27 октября Кеннеди указал, что подобная проверка является частью пакета договоренностей и Хрущев с этим согласился. Но Кастро пригрозил наложить вето на это соглашение в том случае, если требования Кубы не будут выполнены.

В этот вечер Алексеев не виделся с Кастро. Президент Дортикос, которому Алексеев переслал письмо Хрущева от 28 октября, объяснил, что Кастро уехал из Гаваны и не может встретиться с советским послом. Он повторил резкую оценку Кастро соглашения Хрущев-Кеннеди. «Кубинский народ, – сказал он, – считает это соглашение неблагоприятным»{99}.

Хрущев предотвратил войну с США. Но если ликвидация ракет на Кубе озлобила Кастро, то и вся стратегия Кремля в Карибском бассейне потерпела неудачу. 29 октября Хрущев решил направить Анастаса Микояна в Гавану, чтобы урегулировать отношения с кубинцами.

Глава 11

Миссия Микояна

День 2 ноября 1962 года начался для Микояна плохо. Как доверенному лицу Хрущева ему предстояло лететь из нью-йоркского аэропорта «Айдлуайлд» в Монреаль, а оттуда в Гавану. Когда Микоян уже собирался в путь, постоянный представитель США в ООН посол Эдлай Стивенсон передал ему перечень «наступательных вооружений», которые США предлагали Советскому Союзу убрать с Кубы в качестве цены снятия морской блокады и урегулирования ядерного кризиса. Американцы усугубляли и без того напряженную ситуацию. Менее недели продало с тех пор, как сверхдержавы начали отходить от пропасти ядерной войны. Администрация Кеннеди добилась от Советского Союза обещания убрать ракеты Р-12 и боеголовки к ним. А теперь американцы, казалось, желали устранения практически всей советской военной техники, главным образом 42-х легких бомбардировщиков ИЛ-28.

Новые американские требования создавали одну из сложных для Микояна проблем. Известный как человек Кубы в Кремле, Микоян теперь не знал, какой прием ожидает его в Гаване. Посол СССР на Кубе Александр Алексеев, донесения которого с 1959 года составили летопись дружеских связей между СССР и Кубой, рисовал мрачную картину, впервые за все время выражая тревогу по поводу долгосрочной перспективы советско-кубинских отношений{1}. Микоян понимал, насколько велика ставка. Фидель Кастро вынужденно согласился с Размещением на Кубе ядерного оружия как необходимого средства для защиты. А теперь Советский Союз должен разъяснить Кастро, который, по словам Алексеева, находился «в очень нервном состоянии», почему он готов убрать такое ценное оружие в обмен на устные заверения Вашингтона о ненападении{2}. Более того, спеша продемонстрировать мировому сообществу добрую волю, Хрущев согласился с инспекцией представителями ООН демонтированных ракетных комплексов на Кубе. А ведь Рауль Кастро предупреждал Кремль, что ни один кубинский лидер никогда не согласится с урегулированием кризиса, предусматривающим инспекцию на месте.

Хрущев обострил ситуацию, пытаясь осуществить странный маневр с целью смягчить удар. 28 октября после призыва к сдержанности он направил Кастро второе послание, в котором просил последнего поддержать демонтаж баллистических ракет{3}. Целое поколение считало, что встречи Скали с Феклисовьш сыграли важную роль в урегулировании кризиса. Однако это было не так Никто не догадывался, что при скоропалительном осуществлении плана убедить Кастро в мудрости своей дипломатии советское руководство решило подсунуть Кастро предложения Скали Президиум ЦК рекомендовал Алексееву сказать Кастро, что в Москве получено важное сообщение «от лица, занимающего весьма высокое положение в США» (имелось в виду, что сообщение получило санкцию Кеннеди и Раска) В нем «источник», «хорошо известное лицо», вращающееся в высокопоставленных кругах США (имея в виду Скали), предложило, чтобы Кастро заявил о готовности демонстрировать пусковые установки и убрать ракеты с Кубы, если президент Кеннеди даст гарантию ненападения на Кубу. Москва просила «отнестись к этому материалу» «с полным доверием» и сообщала, что «предложения, переданные источником в беседе с представителем посольства, мы считаем вполне приемлемыми» По-видимому, Хрущев рассчитывал на то, что Кастро публично возьмет персональную ответственность за ликвидацию ракет, особенно потому, что это предложение исходит из Белого дома.

Ответ Кастро был вызывающим для обеих сверхдержав. 29 октября кубинская газета «Революсьон» опубликовала план Кастро из пяти пунктов по урегулированию кризиса в Карибском бассейне. Чувствуя себя брошенным Советском Союзом в самый трудный момент, Кастро заявил, что Куба будет самостоятельно добиваться соглашения, отвечающего ее интересам, независимо от принятия Москвой гарантий Кеннеди о ненападении. Правительство Кастро не будет рассматривать эту проблему, пока администрация США не примет план из пяти пунктов, предложенный Кубой: снятие экономического эмбарго, прекращение подрывных действий против Кубы, недопущение «пиратских нападений» с прибрежных баз, прекращение нарушения воздушного пространства Кубы и ликвидация военно-морской базы США в Гуантанамо{4}.

Перед вылетом Микоян произнес небольшую речь в поддержку плана Кастро из пяти пунктов Он надеялся, что она может успокоить Кастро. У него и без того было полно трудных проблем.

Скептицизм на Кубе

30 октября Хрущев направил в Гавану критическое и покровительственное письмо, которое по двум причинам могло сделать прием Микояна в Гаване довольно прохладным. Во-первых, Кремль адресовал письмо Фиделю Кастро и кубинскому руководству. Раньше письма направляли лично Кастро, советники не преминули сразу же передать Алексееву о недовольстве Кастро. Во-вторых, Хрущев критиковал поведение Кастро во время кризиса «Если бы началась война, – писал он, – Погибли бы миллионы людей, а оставшиеся в живых сказали бы, что виноваты руководители, которые не предприняли необходимых мер для предотвращения этой истребительной войны»{5}. Предложение Кастро в разгар кризиса нанести первыми удар по США вместо того, чтобы поддаться давлению Кеннеди, даже не рассматривалось Хрущевым, и Кремль хотел, чтобы кубинский лидер знал об этом.

«Как мы узнали от нашего посла, кубинский народ хотел бы другого заявления, во всяком случае не заявления об отзыве советских ракет Возможно, такие настроения в народе имеются. Но мы, политические и государственные деятели, являемся руководителями народа, который не все знает и не может сразу охватить все то, что должны охватывать руководители. Поэтому мы должны вести за собой народ, тогда народ будет идти за нами и уважать нас»{6}. Укоризненно покачав головой в знак неодобрения письма, Алексеев дал своим руководителям совет, как говорить с неуравновешенным кубинским лидером «Зная тонкость души Кастро, – телеграфировал он, – считаю, что нам не следует спешить и подталкивать его, и тем более полемизировать с ним» «В конечном итоге, – заверил он Москву, – проблема не в коммунизме Кастро, а в его характере»{7}

Как Алексеев и предполагал, Кастро 31 октября направил гневное письмо в Москву Ссылаясь на «неожиданное, внезапное и практически немотивированное решение убрать ракеты с Кубы», Кастро критиковал Кремль за способ разрешения кризиса{8}. «Новость об отступлении, – писал он, – заставила плакать кубинцев и советских людей, которые готовы были погибнуть с гордо поднятой головой»{9} Кастро напомнил Москве, что решение Кремля о демонтаже ракет принято без консультации с ним. Он также упомянул о скрытой критике Хрущевым его призыва нанести первыми ядерный удар по США. «Я не побуждал вас, – писал Кастро, – чтобы СССР стал агрессором, это было бы не только неправильно, но и аморально и безрассудно». Вспоминая о запоздалой реакции Советского Союза на действия Гитлера в 1941 году, Кастро хотел, чтобы Хрущев был готов к применению ядерного оружия в том случае, если США нападет на Кубу в 1962 году. Военные позиции социалистического лагеря в Карибском бассейне настолько слабы, что для спасения Кубы эскалация до ядерного уровня неизбежна{10}. Хотя Кастро закончил письмо в спокойном тоне, обещая, что «ничто не разрушит узы нашей дружбы и бесконечную благодарность СССР», оно усилило беспокойство Алексеева «Я исхожу из того, – писал советский посол в Москву, – что потребуется 1–2 года особо осторожной работы, пока они не приобретут все качества марксистско-ленинской партийности»{11}. Считая, что раздражение Кастро пройдет, он рекомендовал не отвечать на письмо. Если же Москва сочтет нужным ответить, то следует написать в дружеском тоне. Алексеев выражал уверенность, что «при условии особого подхода к нему Кастро быстро осознает свои заблуждения». «Его преданность нашему общему делу не подлежит сомнению, но вследствие отсутствия партийной закалки он не всегда правильно понимает методы, применяемые в политике». Размышляя далее о причинах «заблуждений» Кастро, Алексеев пришел к выводу, что дело даже «не столько в его еще недостаточной идейной подготовке и отсутствии идейной закалки, сколько в его особом, очень сложном, до предела чувствительном и обидчивом характере». Кроме того, по мнению Алексеева, когда он писал в раздраженном тоне письмо Хрущеву, кубинский лидер «испытывал на себе влияние сил революционных по форме, но отсталых по содержанию настроений части своего окружения и наэлектризованных масс народа». Стремясь таким образом защитить действия Кастро, Алексеев использовал примитивную, но понятную в советском руководстве партийную фразеологию{12}.

Самое главное, по мнению Алексеева, в плане оказания поддержки нервного союзника это – подчеркнуть «мужество кубинского народа, личную храбрость Кастро и его беспокойства за судьбы своего народа и дело социализма». В отношении гнева Кастро по поводу его устранения от решения вопроса о демонтаже ракет Алексеев предложил Хрущеву объяснить Кастро: события октября были необычны, и «сложность обстоятельств, действительно, не позволила провести консультации, так как это всегда нами делается в нормальных условиях»{13}. Повторив, что Москва, главным образом, должна взывать к Кастро как к человеку, а не политическому деятелю, Алексеев закончил послание традиционной фразой. «Если я ошибаясь, прошу поправить меня»{14}.

Самолет Микояна находился уже в воздухе, а Фидель Кастро еще не решил, встречать ли ему советского гостя в аэропорту или нет. Сначала Кастро хотел направить в аэропорт только Рауля Кастро и Че Гевару – стойких сторонников Москвы. Кубинский народ не был склонен к тому, чтобы их лидер обнимался с Микояном, и Фидель Кастро хотел показать свое раздражение политикой Москвы. Но затем в сообщении «Пренса латина» он прочел речь Микояна, произнесенную им перед отъездом из Нью-Йорка 2 ноября. Ему понравился примирительный тон высказываний и выраженная Микояном поддержка плана Кастро из пяти пунктов, и он решил встретить Микояна в аэропорту во главе всего кабинета{15}.

Следующим утром в 10 часов состоялась официальная советско-кубинская встреча. «Фидель вышел навстречу на улицу перед своим домом, проводил на верхний этаж. – сообщал Микоян секретной телеграммой в Москву, – говорил спокойным, дружеским тоном, хотя суть его высказываний не оставляла сомнений в его неприятии политики Москвы». В первых донесениях Микоян настойчиво отмечал вежливость Кастро, как будто ожидал грубостей с его стороны{16}.

Микоян считал своей задачей успокоить кубинцев, чтобы они не усложнили решение кризиса во время заключительной стадии Кремль сделал основную ставку на получение формального обещания от Кеннеди о ненападении, вероятно, под гарантии ООН. Однако без инспекции на Кубе невозможно убедить американцев, что все ракеты ликвидированы. А для этого Микояну необходимо добиться согласия Гаваны

Во-первых, Микояну надо было убедить кубинцев, что несмотря на досадную необходимость убрать с Кубы баллистические ракеты под угрозой возмездия со стороны США, Хрущев и Куба вышли из кризиса победителями. Не упоминая обещания братьев Кеннеди о демонтаже американских ракет в Турции, о чем Хрущев не хотел сообщать даже Кастро, Микоян сделал акцент на том, что дипломатический успех Хрущева в критические дни 27 и 28 октября обеспечит не меньшую безопасность Кубе, чем наличие ракет{17}. «Мы не должны недооценивать значение дипломатических форм борьбы, – заметил Микоян – Они приобретают особую важность в мирное время»{18}.

Микоян признал, что успех оказался неожиданным. «Целью дислокации советских войск и размещения стратегического оружия на Кубе, – начал он, – было только усиление вашей обороны» Далее он пояснил, как неудачно разворачивались события.

«Это был план сдерживания, план, направленный на то, чтобы не играли с огнем в отношении Кубы Если бы стратегическое оружие было размещено в условиях секретности и американцы бы не знали о его существовании на Кубе, то оно явилось бы сильным средством сдерживания. Мы исходили из этого положения, наши военные сообщили нам, что в пальмовых лесах Кубы стратегические ракеты можно надежно замаскировать от наблюдения с воздуха»{19}

Кубинцы хотели знать, действительно ли Микоян так считал. Но старый большевик говорил абсолютно серьезно. Он признал, что план был раскрыт гораздо раньше, чем думали в Гаване. В середине сентября ЦРУ получило данные от Ведомства по охране конституции западногерманской разведывательной службы о транспортировке на Кубу стратегических ракет. Любопытно, что Микоян ничего не сказал о реакции Президиума ЦК на сентябрьскую новость и не объяснил, почему об этом не предупредили Кубу. Если секретность являлась ключом к успеху, то начиная с середины сентября Хрущев знал, что операция обречена. Объяснение ее неудачи, естественно, способствовало повышению уважения Кубы к своим защитникам.

Наконец, Микоян пытался обосновать необходимость и приемлемость иностранной инспекции. «Речь идет не о широкой проверке, – сказал он Кастро, – а лишь об инспекции пусковых комплексов, известных американцам по результатам аэрофотосъемки». Он заверил Кастро, что «это не будет всеобъемлющей постоянной проверкой»: в течение одного дня наблюдатели из нейтральных стран проинспектируют пусковые комплексы, а программа проверки кубинских портов займет максимум несколько дней. Москва согласилась с проверкой, в противном случае «американцы могли бы подумать, что их обманывают». Однако, добавил Микоян, «кубинские проблемы будут решаться самим кубинским руководством»{20}.

Миссия Микояна началась с личной трагедии. Он получил из Москвы телеграмму о смерти жены. В телеграмме соболезнования Хрущев писал, что Микоян сам может решить, продолжать ли визит на Кубу или вернуться в Москву на похороны.

Е.М. Примаков вспоминает, что позднее, во время его визита на Кубу, Фидель Кастро рассказал, что попросив всех удалиться из комнаты, он остался наедине с Микояном и сам вручил ему эту скорбную телеграмму. Микоян встал из-за стола и подошел к окну. По его лицу катились слезы.

Кубинцы и советское руководство предложили отложить переговоры на время похорон. Однако положение на Кубе было очень серьезным, и Микоян решил остаться, взобновив переговоры на следующий день 4 ноября. Он не скрывал своего горя, но вел себя очень выдержанно. Поскольку Микоян считался самым рьяным защитником Кубы среди членов Президиума, он полагал своим долгом как можно скорее наилучшим образом возместить ущерб, нанесенный советско-кубинским отношениям. Он отправил на похороны своего сына Серго, который сопровождал его в Гавану. Единственной просьбой Микояна было «сообщить ему о дне и часе похорон жены»{21}.

Несмотря на то, что его мысли были заняты случившейся трагедией, Микоян продолжал убеждать кубинцев в важности решения Хрущева убрать ракеты. Вне всякого сомнения, он испытывал терпение кубинцев. В телеграммах Хрущеву он подчеркивал сложность и длительность своих усилий: «Во время беседы кубинцы вели себя спокойно, слушали внимательно, когда я в течение нескольких часов пункт за пунктом, приводя все возможные аргументы, пытался рассеять их сомнения, доказывая правильность нашей политики»{22}. Довольный результатами своей работы, Микоян сообщал в Москву, что у него «создалось впечатление, что я говорю для них убедительно»{23}.

На самом деле это было не так. Вежливо выслушав все доводы в ходе мучительных переговоров, 5 ноября Кастро разразился речью. Во время обсуждения советского предложения об инспекции ООН судов, увозящих ракеты с Кубы, он недвусмысленно заявил, что его терпению в отношении уступок приходит конец.

«Я хочу сказать товарищу Микояну, – заявил Кастро, – и то, что я говорю, отражает решение всего нашего народа: мы не согласимся на инспекцию». Кастро добавил, что не хочет подвергать советские вооруженные силы опасности и, если речь идет об угрозе мировой войны, естественно, стремится избежать этого, однако ситуация уже изменилась. «Если же наша позиция ставит под угрозу мир во всем мире, то мы сочли более правильным считать советскую сторону свободной от своих обязательств и будем сопротивляться сами. Будь что будет. Мы имеем право сами защищать свое достоинство», – выпалил Кастро{24}.

В комнате воцарилось молчание. Оно длилось несколько минут, но показалось вечностью. «Я думал, какой оборот делу дать дальше», – вспоминал Микоян. Понимая, что нельзя оставить без внимания этот взрыв негодования, Микоян попросил объяснения. Проблема заключалась не в инспекции кубинской территории, а в проверке грузов на судах, отправляющихся из Гаваны. По мнению Микояна, сильным оскорблением для Кастро могло быть то, что эти инспекции будут произведены в территориальных водах Кубы{25}.

Рауль и еще несколько верных соратников Фиделя передали Микояну, что они также удивлены. Даже сам Фидель Кастро был смущен. Переговоры прервали. Микоян сделал вывод, что Фидель допустил ошибку: «Он не собирался этого говорить, но у него просто сорвалось с языка». В докладе Кремлю Микоян предложил поддержать позицию Кастро в отношении инспекций{26}. В конце концов Москва должна учитывать эмоциональность и вспыльчивость кубинского лидера. «Не следует упускать из виду и сложных личных качеств характера Кастро – его обостренного самолюбия». Микоян критиковал авторитарный стиль Кастро, характеризуя некоторые его высказывания после прихода к власти как необдуманные, эмоциональные, о которых он позже сожалел. По мнению Микояна, время от времени американская пресса, зная болезненное самолюбие Кастро, подстрекала его, сообщая, что Куба теряет независимость. «Посольству известно, что Кастро сильно переживает, когда он читает сообщения реакционных агентств, где его называют марионеткой СССР», – добавлял Микоян{27}.

7 ноября на обеде по случаю празднования 45 годовщины Октябрьской революции всем стала очевидна атмосфера напряженности вокруг миссии Микояна. Обычно советское посольство приглашало к себе на прием и обед кубинских гражданских и военных руководителей. Пытаясь сгладить ущерб, нанесенный ядерным кризисом, советские представители вели себя так, как будто ничто не омрачает советско-кубинских отношений. И в самом деле, прием начался на хорошей ноте, причем Рауль Кастро играл роль миротворца. За дни, прошедшие с момента, когда Фидель Кастро открыто заявил о разногласиях с Москвой, Рауль пытался успокоить советских друзей. Преемник Алексеева на посту резидента КГБ в Гаване отмечал его позитивную роль в деле умиротворения. «Рауль Кастро, – сообщал он в Москву, – по-прежнему откровенен с нами, он заметно переживает тот факт, что безупречное отношение между Кубой и СССР… сейчас омрачается необходимостью публично заявлять о наличии каких-либо разногласий и вести по некоторым вопросам споры». Рауль Кастро в доверительном порядке спрашивал резидента КГБ в Гаване, правильно ли сделал Фидель Кастро, заявив о возникших разногласиях, причем было заметно, что он и сам не уверен в этом{28}.

На этом приеме в советском посольстве Рауль произнес тост за здоровье Хрущева и за его достижения во внешней политике. В этом тосте, который посол Алексеев назвал фактически политическим заявлением, Рауль – твердый промосковский коммунист – сказал, что Куба навеки верна дружбе с Советским Союзом и «не примкнет ни к каким течениям». «Она не пойдет ни по пути Албании, ни Югославии, – сказал Рауль. – Куба на деле в теории и практике остается верной принципам марксизма-ленинизма». Молодой Кастро закончил свой тост словами: «Мы есть и будем кубинскими коммунистами»{29}.

На этом приеме, однако, было отмечено некоторое охлаждение кубинской и советской сторон по отношению друг к другу. Присутствовавший на нем представитель Генерального штаба советской армии генерал А.И. Грибков, прибывший на Кубу буквально накануне кризиса с группой высших военных начальников из Москвы, сообщил об этом спецтелеграфом министру обороны СССР РЯ. Малиновскому, а тот немедленно доложил Президиуму ЦК. То, что советские военачальники ни разу в своих тостах не упомянули Фиделя Кастро, кажется, в Москве никого не тронуло. Однако другое сообщение вызвало явное недовольство. «Обращает на себя внимание, – сообщал Грибков, – поведение на ужине начальника разведывательного управления Генерального штаба Педро Луиса (Родригеса), который в течение всего ужина несколько раз пытался в кругу соседей по столу произнести тост за Фиделя – Сталина, но поддержки не получал»{30}. Составив это донесение, Грибков предложил сидевшему рядом с ним на приеме заместителю командующего советскими войсками на Кубе генерал-майору Л.С. Гарбузу подписать эту бумагу вместе с ним. Но Гарбуз отказался{31}.

В своих воспоминаниях о «Карибском кризисе» Грибов рассказывает о донесении Малиновскому и пишет, что «этот доклад имел для меня неожиданные и неприятные последствия»{32}.

Президиум ЦК поручил Микояну разобраться. В посланных ему 10 ноября инструкциях отмечалось, что в Москве получено «сообщение от наших военных товарищей, что на торжественном заседании 6 ноября, которое проводили наши люди, начальник разведывательного управления Генерального штаба Кубы Педро Луис несколько раз пытался за своим столом поднять тост за Фиделя-Сталина». «За Фиделя, – писал Хрущев, – мы и сами поднимали тост у себя. А вот Сталина мы осудили. И нам обидно, что Педро Луис, этот человек, облеченный большим доверием, человек, который занимается разведкой, ловит врагов, поднимает на щит то, что нами осуждено. Это в какой-то мере нарушение доверительных отношений между Советским Союзом и Кубой. Нам было очень неприятно читать это донесение, а нашим людям, которые находятся на Кубе, неприятно было слушать». Хрущев просил переговорить с военными, перепроверить эту информацию и сообщить в Москву о результатах расследования{33}.