Текст книги "Адская игра. Секретная история Карибского кризиса 1958-1964"

Автор книги: Александр Фурсенко

Соавторы: Тимоти Нафтали
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 35 страниц)

В соответствии с полученным от Президиума ЦК поручением Микоян провел специальное дознание по всей форме и со всеми строгостями, принятыми в советской практике, при участии представителей ГРУ и КГБ. Микоян вызвал участников приема. Грибкова этот вызов, по его словам, «насторожил». В ожидании встречи генерал «мысленно проанализировал вою свою работу на Кубе, возможные вопросы, которые могли интересовать Микояна, и только далеко за полночь уснул».

Микоян начал встречу с вопроса: «Кто из вас сообщил в Москву о том, как прошло здесь празднование Октябрьской революции?» Грибков признал, что донесение отправил он. «К большому моему удивлению, – пишет Грибков, – приглашенные на встречу товарищи, зная о критических высказываниях некоторых кубинских офицеров по поводу вывоза ракет, молчали…». Выдержав паузу, Микоян строго заметил, что он является представителем Президиума ЦК КПСС и должен знать, кто и что докладывает в Москву. «Не скрою, меня взволновала эта встреча, – пишет Грибков. – Понимал, что от одного только слова Микояна зависит вся моя дальнейшая служба». Не на шутку обеспокоенный генерал воспользовался первой же возможностью, чтобы связаться по телефону со своим московским начальством. Телефонная связь была только что восстановлена, и Грибков рассказал о случившемся генералу С.П. Иванову, которому он непосредственно подчинялся в Генеральном штабе. Тот посоветовал не переживать. Но по возвращении в Москву Грибков обнаружил, что Микоян рассказал Малиновскому об их разговоре. Пришлось иметь объяснение с министром, который «меня успокоил и хорошо оценил работу нашей группы на Кубе». Позднее, находясь на посту командующего армией Закавказского округа, Грибков снова встретился с Микояном в Ереване. По его словам, он «набрался смелости» и упрекнул Микояна за то, что тот, пообещав в Гаване больше не возвращаться к этому вопросу, пожаловался на его поведение министру обороны. К этому времени Микоян уже был в опале, после смещения Хрущева, большой смелости в подобном обращении не требовалось. Микоян, подумав, ответил: «Знаете, товарищ Грибков, здесь нет ничего особенного, давайте забудем об этом». Эта история могла бы быть забыта, если бы генерал Грибков не воскресил ее вновь на страницах своих воспоминаний, пытаясь при этом поставить себе в заслугу посланное в Москву донесение.

Неделю спустя после получения инструкций из Москвы с поручением расследовать инцидент, о котором говорилось в донесении Министерству обороны, Микоян телеграфировал, что генерал Грибков «подтверждает, что все было так, как он сообщил». Но сидевший во время ужина по другую руку Педро Луиса Родригеса, рядом с ним, резидент ГРУ полковник Мещеряков, ставший, кстати говоря, впоследствии генерал-полковником и заместителем начальника ГРУ, «докладывает об этом случае иначе». Его объяснение прилагалось к отправленной в адрес Президиума ЦК шифротелеграмме. Сам же Микоян собирался поднять этот вопрос в беседе с Фиделем Кастро. «Заявлю, – писал он, – что всякая попытка поднять сейчас на щит Сталина может нас только обидеть и в определенных обстоятельствах даже причинить вред установившимся между нами отношениям полного взаимного доверия»{34}.

Никаких причин для обиды, однако, обнаружить не удалось, так как резидент ГРУ убедительно опроверг сообщение Грибкова. Резидент аттестовал Педро Луиса как преданного своему делу офицера, находившегося до победы кубинской революции на нелегальном положении. Он был «доверенным лицом» Рауля Кастро, начальника Генерального штаба Серхио дель Валье и президента Дортикоса, пользовался «личным доверием и уважением Фидела Кастро». С конца 1960 года занимался только вопросами военной разведки, выполнял ответственные задания правительства по ведению следствия по делу интервентов на Плайя-Хирон, а также по размещению и обеспечению безопасности личного состава и техники советских войск на Кубе.

«К Советскому Союзу и проводимой им политике относился и относится положительно, – отмечал резидент, – о руководителях Советского Союза, в частности о Н.С.Хрущеве, всегда отзывался с теплотой. В течение нескольких месяцев находился в Москве. Неоднократно в открытой форме высказывался против раскольнических действий руководителей албанской и китайской компартий».

Едва ли не главное достоинство Педро Луиса заключалось в том, что он теснейшим образом был связан с резидентурой ГРУ. Поэтому резидент выступил горой в его защиту. Как руководитель разведывательного управления он регулярно снабжал советских представителей устной политической и военной информацией, передавал образцы американской военной техники, в частности, несколько дней назад «передал интересующие нас узлы и агрегаты со сбитого самолета У-2». «В связи с этим, – отмечал резидент, – Педро Луис является ценным для нас человеком, от которого и в дальнейшем сможем получать интересующую нас информацию». Несмотря на то, что он «понял неправильно» решение советского правительства о вывозе спецтехники, «как уступку американскому империализму», резидент осмелился защищать его, отметив, что не он один повел себя таким образом.

Завершающим ударом по сообщению Грибкова были слова резидента, что он сидел рядом с Педро Луисом и готов лично засвидетельствовать, что донесение генерала не соответствует действительности. Выступающие с тостами на торжественном приеме, в соответствии с протоколом, «были определены заранее» и «каких-либо попыток выступить с тостом со стороны Педро Луиса не делалось». «Я находился слева от него, – докладывал резидент. – А справа сидели два советских военачальника, генералы Грибков и Гарбуз. Зная, что Педро Луис не пьет, я обратился к генералам с просьбой не спаивать его, так как до этого он уже выпил три рюмки коньяка Я сказал также, что если он будет пить дальше, то завтра не в состоянии будет работать Я слышал, что Педро Луис в разговоре с генералами упоминал имена Фиделя и Сталина, но никаких попыток выступить с тостом в их честь не делал. Я достаточно хорошо владею испанским языком и поэтому без труда мог бы понять его намерения».

«Возможно, что Педро Луис касался вопроса о Сталине, так как однажды в двадцатых числах октября им была высказана мысль, что в существующей обстановке Сталин вряд ли бы вывез ракеты. Оба советских генерала, сидевших справа, включая автора сообщения в Москву, испанского языка не знают, – заключал резидент, – за столом находились без переводчика и не могли поэтому правильно истолковать, о чем говорил Педро Луис»{35}. Так была поставлена точка в этой истории, вторая наделала столько шума.

Ноябрьский кризис в Вашингтоне

В сентябрьском 1962 года заявлении, в котором Джон Кеннеди провел границу между допустимой и недопустимой военной помощью Кубе, он упомянул бомбардировщик ИЛ-28 с дальностью полета 1400 км, который может нести ядерный или обычный заряд в 15 килотонн. Он причислил самолет к неприемлемому наступательному вооружению, которое Кремль не имел права предоставлять Кастро. Самолет ИЛ-28 вновь появился в перечне, переданном Микояну 2 ноября{36}.

Москва надеялась, что это требование можно проигнорировать. В письме от 4 ноября Хрущев обвинял Кеннеди в том, что обращая внимание на второстепенные проблемы, он тем самым затрудняет урегулирование ракетного кризиса. «Нам трудно понять, – писал Хрущев, – какая цель преследуется появлением этого перечня». Он намекнул, что Кеннеди возвращается к своей прежней политике использовать любой предлог для подрыва режима Кастро. «Требование, которое предъявлено, видимо, преследует какие-то иные цели, а это – я хотел бы, господин президент, чтобы вы правильно поняли меня, – может привести не к улучшению наших отношений, а наоборот – к их новому обострению». Хрущев рассчитывал, что резкие слова письма убедят американцев отказаться от своего нового требования{37}. Надежда эта, однако, не оправдалась. Военные приготовления США для вторжения на Кубу продолжались быстрыми темпами. С Тихого океана на борту авианосца перебрасывалась 5-я морская экспедиционная бригада. 8 ноября через Панамский канал проследовало судно США «Окинава», на борту которого находилась бригада, направляющаяся во Вьеке, порт Пуэрто Рико, где она будет ожидать приказа продолжать путь к берегам Кубы. Штурмовая группа «Запад» в OPLAN 316,10-тысячная 5-ая экспедиционная бригада была одним из подразделений морской пехоты, предназначенной для поддержки вторжения 11-го морского экспедиционного корпуса. В это время штурмовая группа «Восток» размещалась у Майпорта в штате Флорида. Во вторую неделю ноября она курсировала между северной Флоридой и Южной Каролиной, ожидая приказа главнокомандующего.

Пентагон не считал перемещения 11-го морского экспедиционного корпуса маневрами. 1 ноября Министерство обороны подготовило для Белого дома аналитическую справку о возможных потерях США при вторжении на Кубу. Объединенный комитет начальников штабов сообщал, что общее число пострадавших составит 18 484 человека (убитые, пропавшие без вести, раненые), из них на первый день придется 4462{38}.

В ноябрьской справке Пентагона также говорилось, что на Кубе американские вооруженные силы не встретят ни организованных подразделений советских вооруженных сил, ни тактического ядерного оружия. 26 октября разведка США обнаружила в восточной части Кубы советское подразделение с единственной пусковой установкой «Луна»{39}. До начала блокады Хрущев сумел высадить на Кубе 41902 человека, включая 10 000 солдат и обслуживающего персонала, около 100 единиц тактического ядерного оружия, но американская разведка США не нашла такого количества живой силы и оружия. Поэтому был сделан вывод, что на острове находится лишь вспомогательный персонал для обслуживания баллистических ракет и сопутствующего оборудования{40}. Одна «Луна» не свидетельствовала о значительной угрозе, поскольку ракеты такого класса, наподобие американских ракет «Онест Джон», могут нести как обычный, так и ядерный заряд. Однако командование Атлантическими силами предупреждало Белый дом, что «оценка возможных потерь… может оказаться неверной, если противник применит тактическое ядерное оружие». Если бы в день «D» СССР использовал его против сил вторжения, тогда могла быть кровавая баня, хотя «удар по малому скоплению войск» не был бы столь страшным. Наличие ракет «Луна» не помешало бы вторжению. Тем не менее командование Атлантических сил подчеркивало, что до начала военных действий необходимо уничтожить их ударом с воздуха{41}.

Вероятность того, что советские наземные силы, возможно, располагают тактическим ядерным оружием, не охладила энтузиазм большинства членов Объединенного комитета начальников штабов. Кёртис ЛеМей был уверен, что как только летчики закончат работу на Кубе вторжение станет «легкой прогулкой»{42}. Через несколько дней после того, как была проведена предварительная оценка возможных потерь, генерал Эрл Уилер предпринял краткую инспекционную поездку на юг в группу войск, предназначенную для первой волны десанта. Он признал, «что никогда прежде за 30 лет военной службы не видел более впечатляющей подготовки» Уилер доложил коллегам: «Мы готовы, как никогда»{43}.

На совещании госдепартамента, состоявшемся в первой неделе ноября, Кеннеди процитировал строки из поэмы испанского тореадора Доминго Ортеги:

Критики боя быков выстроились в ряд,

Заполнив огромную площадь;

Но был лишь один человек, который знал,

И это – человек, который сражался с быком{44}. Намерение Пентагона выполнить свою задачу, а также растущее беспокойство общественности и конгрессменов по поводу остающихся на Кубе бомбардировщиков ИЛ-28 вынуждали Кеннеди предпринять какие-то шаги. 28 октября он пообещал не оставлять вопрос о бомбардировщиках в «подвешенном состоянии»{45}. Но в последние дни Хрущев игнорировал его официальные просьбы, и Кеннеди опасался, что теряет контроль над ситуацией. Обдумывая различные варианты, президент решил, что только личные контакты с Кремлем убедят Хрущева в серьезности проблемы с бомбардировщиками и, вероятно, откроют новый раунд взаимных уступок. Он, Кеннеди, лучше знал, как бороться с этим быком.

9 ноября Роберт Кеннеди пригласил Георгия Большакова, с которым не встречался с момента обнаружения ракет на Кубе, к себе домой. Подозревая, что Большаков был использован Кремлем в целях дезинформации, братья Кеннеди тем не медее не потеряли доверия к нему{46}. Администрация Кеннеди решила вновь прибегнуть к этому секретному каналу, чтобы закрыть вопрос с бомбардировщиками ИЛ-28.

«Президент, – сказал Роберт Кеннеди Большакову, – заинтересован в скорейшем разрешении проблемы» Представив это как «свое личное мнение», Генеральный прокурор предложил два возможных пути: СССР обязуется убрать как можно скорее самолеты, не называя точной даты, или «СССР дает гарантии, что самолеты будут пилотироваться только советскими летчиками». Оба варианта указывали на возможное изменение официальной американской позиции{47}.

По-видимому, братья Кеннеди не получили сильной поддержки членов Исполкома, прежде чем выйти с подобными предложениями. После встречи с Большаковым Роберт Кеннеди переоделся в смокинг, чтобы пойти на официальный обед и танцы в Белый дом в честь героя Второй мировой войны генерала Джеймса Гэвина{48}. Несколько раньше перед выходом президента с супругой к гостям в Восточную комнату Роберт сообщил брату о разговоре с представителем Хрущева. Впервые с момента, когда братья начали обсуждать возможность мирного решения, в Белом доме почувствовали озноб. Ни президент, ни его советники не изменили позиции о недопустимости размещения ИЛ-28 на Кубе. В любом случае президент попросил брата прекратить ссылки на какие-то туманные договоренности, позволявшие не возвращать бомбардировщики в Советский Союз.

Обескураженный Генеральный прокурор часом позже позвонил Большакову, чтобы взять свои слова обратно. Он якобы изложил лишь свое «личное мнение» о возможности нахождения ИЛ-28 на Кубе в том случае, если их будут пилотировать советские летчики. «Решение президента, – пояснил он, – незыблемо: для скорейшего урегулирования кубинского кризиса нужно скорее вывезти самолеты ИЛ-28 из Кубы»{49}.

Получив копии обоих заявлений Роберта Кеннеди, Хрущев 10 ноября созвал заседание Президиума для поиска выхода из нового кризиса. Добрынин в депеше, Направленной в Москву, сообщал со слов Большакова, что хотя тон разговора был «вежливым», заявление Роберта Кеннеди носило характер явного и навязчивого нажима на нас{50}. Хрущев просил передать американцам что он хотел бы оставить бомбардировщики на Кубе под советским контролем. «Ваш брат Роберт Кеннеди предложил это в качестве одного из вариантов решения вопроса. Мы согласны с ним»{51}. Но если этого недостаточно то Хрущев готов на дальнейшие уступки. Единственно, о чем просил Кеннеди, – это о способе реализации договоренности о ликвидации ракет «Юпитер» в Турции: никаких торжеств, церемониала, только два официальных лица с каждой стороны. Хрущев обещал убрать ИЛ-28 «через какое-то время». Он намекнул, что Кубе отводится главная роль в определении момента. «У нас есть свои трудности в этом вопросе», – заявил Хрущев, имея в виду беды Микояна в Гаване{52}.

Президиум решил провести по этому поводу консультации с Фиделем Кастро. Недовольство Кастро решением Кремля от 28 октября было не в последнюю очередь вызвано тем, что с ним не посоветовались. Хрущев и его ближайшее окружение понимали, что потеря ИЛ-28 не обрадует Кастро. Но по крайней мере он не будет жаловаться, что его не проинформировали. Хрущев сообщил Микояну о дебатах на заседании Президиума. В сообщении 11 ноября он поставил риторический вопрос: что мы потеряем и что приобретем, убрав бомбардировщики? И для сведения Микояна сам же ответил: «Потерь особых нет». «С военной точки зрения, – добавил Хрущев, – потерь почти нет, потому что эти самолеты, как вам известно, устаревшие и не играют роли в войсках, и мы уже давно прекратили их производство и расформировывали части, вооруженные ИЛ-28». Что касается «морального ущерба» для Кубы, Москва прекрасно сознает, что ликвидацию ИЛ-28 там встретят отрицательно и это, несомненно, создаст «трудности», когда Микоян постарается «вложить» правильное понимание дела «в сознание нашим друзьям». Чтобы Микоян не думал, что Хрущев разрешает ему сделать послабление для Кастро, Москва сообщала: «В этом и искусство политических деятелей, чтобы встречая трудности проявить способность их преодолеть»{53}.

В письме Хрущева Микояну содержались все основные тезисы ранее направленной Микояну записки. Холодный трезвый анализ цены решения сочетался с жалобами на то, то США поставили Москву перед дилеммой. Хрущев не хотел, чтобы Микоян или, возможно, кубинцы думали, что ИЛ-28 будут убраны под угрозой военной интервенции США. «Мы можем, собственно, и не согласиться с требованием США и не удалять ИЛ-28», – писал Хрущев, убеждая Микояна, что советское руководство не верит, что отказ СССР повлечет вторжение с Флориды. «Однако, – добавил он, – гарантировать этого, конечно, нельзя, когда имеешь дело с сумасшедшими». Микояну были даны инструкции тщательно изучить проблему и только потом послать Кеннеди окончательный ответ{54}.

В телеграмме своим представителям в Нью-Йорке Москва пояснила, что вывод ИЛ-28 с Кубы следует рассматривать «как нашу последнюю позицию». Президиум желал, чтобы В.В.Кузнецов, заместитель министра иностранных дел, который вел переговоры с Эдлаем Стивенсоном и Джоном Макклоем, проверил, примут ли американцы первоначальные варианты предложений Роберта Кеннеди, сделанные в беседе с Большаковым. Сейчас ни при каких обстоятельствах Кузнецов не должен соглашаться с выводом ИЛ-28. Кремль считал, что высказанные в ходе беседы Роберта Кеннеди с Большаковым варианты могут все же оказаться реальными, отмечая, что они «были бы более приемлемыми для нас». Учитывая чувствительность кубинцев, Москва рекомендовала Кузнецову, чтобы он координировал свои переговоры с американцами с переговорами Микояна в Гаване. «Эта наша уточненная позиция относительно вывода ИЛ-28 должна быть реализована лишь после согласования с кубинскими друзьями, о чем вы будете поставлены в известность»{55}.

Кризис, вызванный самолетами ИЛ-28

«Получил, прочел, продумал» – такими словами Микоян начал свой ответ Хрущеву на следующий же день. Микояну, как и членам Президиума, было ясно, что удаление ИЛ-28 с Кубы неизбежно. Ему было также очевидно, что убедить в этом кубинцев будет невероятно трудно. «Учитывая характер наших друзей и их умонастроение, – говорил он, – этот вопрос причинит им неприятности и вызовет боль». Микоян понимал, что «с ними потребуется не один раз побеседовать, вновь возвращаться к одному и тому же, стараясь их убедить»{56}.

12 ноября у Микояна состоялся двухчасовой разговор с Кастро. Микоян начал с монолога, в котором настойчиво подчеркивал необходимость советско-американских переговоров и важность заключения договора о ненападении для безопасности Кубы. Он говорил долго и так цветисто, что Кастро не выдержал и прервал его. «К чему приводить аргументы? Надо прямо сказать, что хочет советское правительство». Микоян отбросил все уловки и сказал: «Если мы решим вопрос об удалении с Кубы бомбардировщиков ИЛ-28, то тем самым мы вырвем из рук США формальный аргумент, которым они пытаются спекулировать… Трудно спорить о самолетах ИЛ-28. Ведь это бомбардировщики, хотя бы только формально». «В отношении других средств, – добавил Микоян, – мы дадим полный и решительный отпор американцам». По его словам, ИЛ-28 служат единственным препятствием на пути достижения поддержки со стороны ООН{57}.

«Мы очень просим вас, товарищ Фидель, – продолжал Микоян, – понять нас правильно». Он сказал, что не ожидает ответа сегодня же. «Подумайте и обсудите этот важный вопрос». И, вероятно, рассчитывая на поддержку Рауля Кастро и старых коммунистов в плане успокоения Кастро, Микоян предложил последнему обсудить это со своими «товарищами»{58}.

Не желая ждать, Кастро выпалил: «А позднее они могут поставить вопросы об инспекции кубинской территории?» Кастро считал наивной стратегию СССР. «Какую позицию займет Советский Союз, если, несмотря на вывод бомбардировщиков, – доказывал Кастро, – США будут настаивать на инспекции и под предлогом того, что Куба не согласна с инспекциями, не снимут блокады?» Микоян заверил Кастро, что Советский Союз согласится убрать ИЛ-28 только при гарантиях снятия блокады. Кастро не верил русским. Он вновь подтвердил, что Куба ни при каких обстоятельствах не согласится с инспекцией на своей территории. «Прошу передать советскому правительству, что наше решение окончательно и не может быть пересмотрено»{59}.

На следующий день 13 ноября Микоян и Кастро возвратились к этой проблеме в присутствии других членов кубинского руководства. Кастро начал встречу с заявления, что ни он, ни его товарищи по оружию не были в принципе согласны с удалением стратегических ракет и бомбардировщиков Советского Союза. В отношении стратегических ракет Москва поставила их перед свершившимся фактом. «Кубинцы, – пояснил Фидель, – не собираются упорствовать по поводу ИЛ-28, но при выполнении определенных условий: прекращение морской блокады и полетов американских разведывательных самолетов должно произойти одновременно с удалением бомбардировщиков. В противном случае Гавана не даст своего согласия. Я считаю, что это минимальное, но вместе с тем наше решительное требование». Хотя Микояну показалось, что его обещание «успокоило» кубинцев и что они «удовлетворены», Че Гевара высказал явное неодобрение: «Если американцы будут знать, что блокада не приведет к атомной войне, они сохранят блокаду». Он не желал уступать{60}.

12 ноября Джон Кеннеди мучительно бился над вопросом, что делать с ИЛ-28. Получив днем от Роберта предложение Хрущева о джентльменском соглашении, он собрал заседание Исполкома. Кеннеди благосклонно слушал сообщения Эдлая Стивенсона и Джона Макклоя, которые прилетели из Нью-Йорка после переговоров с Кузнецовым о том, что если Хрущев пообещает убрать самолеты через 30 дней, то такой гарантии достаточно для снятия эмбарго. Дин Раек выступал против пакетного соглашения. Но точка зрения Кеннеди возобладала, и к концу заседания Роберту Кеннеди поручили передать Добрынину новое предложение{61}:

«Н.С. Хрущев и президент в принципе согласились с тем, что ИЛ-28 будут удалены с Кубы по определенному графику. Согласно данной договоренности и не дожидаясь окончательного вывода самолетов, США на следующий же день после достижения договоренности официально снимут блокаду. Американская сторона, конечно, ожидает публикации согласованного графика вывода. Однако если советская сторона возражает против этого по тем или иным причинам, то президент не будет настаивать. Президент поверит обещанию Хрущева. Что касается графика, то хорошо, если бы самолеты были удалены с Кубы, скажем, через тридцать дней»{62}.

Роберт Кеннеди добавил, что президент просил его дать Советскому Союзу твердые гарантии ненападения на Кубу. Он очень хотел окончательно покончить с кризисом.

Кастро хочет использовать силу

Микоян был обеспокоен. На среду 14 ноября кубинцы не запланировали встречи с ним. Отдых необходим даже в кризисной обстановке, но на календаре Микояна его наметили на четверг. Чувствуя, что от него хотят отделаться, Микоян сначала решил позвонить Фиделю Кастро и узнать, что случилось. Но затем он пришел к выводу, что лучше, если Алексеев встретится с президентом Дортикосом. Микоян рассчитывал, что в четверг вечером кубинская делегация прибудет на обед в советское посольство, чтобы узнать, чем закончились переговоры во вторник{63}.

От Дортикоса Алексеев узнал о раздражении кубинцев тем, что СССР, похоже, осуществляет свою собственную программу переговоров в ООН. Кубинским источникам стало известно, что проект договора, переданного Кузнецовым Стивенсону, отличается от одобренного Кастро в Гаване. Тем не менее после консультации с кубинским лидером Дортикос сообщил, что Кастро прибудет на обед в советское посольство в 8 часов вечера в четверг{64}.

Фидель Кастро не хотел встречаться с Микояном и на три дня отправился в поездку по стране. Он не видел смысла в продолжении дискуссии и искал способ заставить сверхдержавы считаться с Кубой как с равным партнером в деле урегулирования кризиса. С 16 октября с коротким перерывом на визит У Тана в Гавану 30 и 31 октября США неоднократно направляли самолеты У-2 и несколько разведывательных самолетов на малых высотах. После того как 27 октября подразделения ПВО перешли под контроль Кастро, только он мог дать приказ на залпы по американским самолетам. Временно он «законсервировал» орудия, но в середине ноября решил дать пощечину обеим сверхдержавам.

За несколько часов до встречи с Микояном Кастро посетил батарею ПВО близ Гаваны. Его переполняли эмоции, когда он видел молодых кубинцев, готовых защищать свою родину от превосходящих сил США. Он заявил, что начиная с субботы или воскресенья он отдаст приказ открывать огонь по военным самолетам США. Он устал от разговоров. Советские представители по-прежнему контролировали установки SA-2 на острове, а это означало, что американские У-2 находятся вне пределов досягаемости кубинских орудий. Однако обычные подразделения ПВО, находящиеся под командованием Кастро, могут ударить по низколетящим самолетам. За последние дни Кеннеди увеличил число полетов самолетов, ведущих разведку на малых высотках, для проверки демонтажа ракет и местонахождения ИЛ-28. В день 20–30 самолетов совершали облет кубинских установок, действуя на нервы своим грохотом{65}. До посещения батареи или вскоре после этого Кастро направил ноту У Тану, где выразил протест против «гитлеровской» воздушной тактики и предупредил, что не может гарантировать безопасность полетов{66}.

За несколько минут до 8 часов вечера Кастро прибыл на обед в советское посольство. «Фидель обнял меня по-братски, был приветлив», – писал Микоян Хрущеву{67}. Используя испытанный дипломатический прием, Кастро объяснил Микояну, что вынужден был отложить на три дня переговоры из-за легкого недомогания. Кастро сделал вид, что стремится достичь договоренности с Микояном. «Кто кроме вас и лучше вас сможет выполнить эту миссию? Если вы не сможете, то уже никто не сможет. Это известно всем. Мы – старые друзья и доверяем друг другу»{68}.

Микоян проинформировал Кастро о конфиденциальных переговорах через Роберта Кеннеди по поводу самолетов ИЛ-28. Он сказал, что американцы готовы снять блокаду, как только получат гарантии Советского Союза об удалении с Кубы ИЛ-28. Кастро выразил удовлетворение, а затем спросил, не собираются ли американцы прекратить разведывательные полеты над Кубой{69}.

Выразив серьезную обеспокоенность нарушением воздушного пространства Кубы, Кастро поразил Микояна, сообщив ему о своем приказе сбивать американские самолеты и о ноте У Тану. «Почему вы не поставили меня в известность о письме заранее?» – спросил Микоян. «Но на последней нашей встрече мы сказали, что будем вынуждены предупредить США через У Тана. Ракеты убраны. Мое терпение иссякло, и, как я сегодня сказал бойцам ПВО, с воскресенья, а возможно и с субботы, мы будем открывать огонь по американским самолетам», нарушающим воздушное пространство Кубы. Микоян пытался возразить, но Кастро добавил, что не может отменить приказ. Выражая солидарность с Кастро в связи с его приказом сбивать самолеты США, Че Гевара сказал Микояну, что «в вопросе американских облетов нашей территории мы будем в положении обманутого мужа, когда муж знает, что жена изменяет, но делает вид, что этого не замечает»{70}.

Микоян попробовал удержать кубинцев тем, что администрация Кеннеди никогда не подпишет договор о ненападении с Кубой, если Кастро предпримет эту акцию. Заявление Микояна вызвало резкую реакцию Че Гевары, который сказал, что не верит США. До 22 октября Кеннеди и Линдон Б. Джонсон говорили, что не нападут на Кубу. То же самое они заявляли и перед высадкой в Заливе Кочинос{71}. На реплику Микояна, что существует большая разница между публичным заявлением и подписанным договором, Че усмехнулся, выразив сомнение в том, что Кеннеди едва ли может что-то заставить соблюдать свои обещания, даже в виде подписанного документа. «Не думаете ли вы, – сказал Че, – что империалисты, оправившись после полученного шока, теперь решат, что Советский Союз вообще не начнет ядерной войны в защиту своих требований или требований дружественных стран»{72}. Микоян, не склонный вступать в дискуссию по поводу советской ядерной стратегии, сделал вид, что не понял высказывания Че Гевары, и попытался привлечь внимание кубинцев к положительным сторонам поведения США в условиях кризиса. Он подчеркнул, что США «не кричат о своей победе» и что Вашингтон не только не желает утереть нос России, но и «уговаривает корреспондентов не писать в таком тоне». Микоян имел в виду информацию, о которой стало известно чешской разведке. Микоян сказал Че Геваре: «Если бы был прав Че Гевара, то они должны были бы шуметь о победе, но они этого не делают»{73}.

Встреча очень огорчила Микояна. «Люди они хорошие, – жаловался он Хрущеву, – но с тяжелым характером, экспансивные, эмоциональные, нервные, взвинченные, очень вспыльчивые, болезненно воспринимающие все до мелочей. А хуже всего то, – добавил он, – что горячие чувства зачастую подавляют разум»{74}.

Новая тактика Кастро рассердила Хрущева. Он еще не успел забыть о его предложении применить ядерное оружие. Обиженный упоминанием Сталина, а теперь столкнувшись вновь с безрассудством Кастро, Хрущев излил гнев на заседании Президиума 16 ноября. Микоян еще не успел сообщить в Москву о встрече 15 ноября, но Хрущев уже знал о ноте У Тану и предупреждении американским летчикам. Он обвинил Кастро в безрассудстве в период ядерного кризиса и впервые за три года выразил серьезные сомнения по поводу будущего альянса с ним. «Нам наука», – мрачно сказал Хрущев. С того времени, как Рауль Кастро, Че Гевара и старые кубинские коммунисты приветствовали советское присутствие в Карибском бассейне, Москва с опаской относилась к Команданте Фиделю Кастро. Этот самозваный коммунист был недисциплинированным и слишком эгоцентричным чтобы думать о судьбах социалистического мира. Письмо Кастро от 27 октября, призывающее Москву разжечь пожар ядерной войны, вновь напомнило Кремлю о прежних опасениях. Теперь Хрущев был готов перекрыть кислород советской помощи кубинцам. «Или будем сотрудничать, – предупредил он, – или отзываем своих людей»{75}