Текст книги "Королевство теней (сборник)"
Автор книги: Александр Бушков
Соавторы: Евгений Лукин,Роберт Ирвин Говард,Любовь Лукина,Виталий Забирко,Аскольд Якубовский,Елена Грушко,Борис Зеленский,Геннадий Прашкевич,Евгений Филенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)
Стенограмма пресс-конференции.
Сауми. Биологический Центр.
Н.ХЛЫНОВ:Цан Улам, знает ли Кай, другой человек, о том, что между ним и нами есть разница?
ДОКТОР УЛАМ:Кай знает о разнице между собой и нами. Он даже знает, что эта разница более значительна, чем разница между современными людьми и, скажем, нашими первобытными предками. Но к нам, к своим предшественникам, Кай относится хорошо. Он относится к нам мягко. Он относится к нам мягче, чем мы в свое время относились к аборигенам Австралии или Америки. Девиз Кая – любовь. Девиз Кая – справедливость.
Д.КОЛОН:Цан Улам, вас не смущает то обстоятельство, что Иисус был распят именно теми, кому он нес свою любовь, кому он нес свою справедливость?
ДОКТОР УЛАМ:Иисус был вооружен только верой. Кай вооружен знанием. Еще он вооружен долготерпением. В отличие от нас, он чист, он не агрессивен. Он знает: на сегодня он единственная по-настоящему разумная единица Вселенной. А потом он любит и ждет.
Д.КОЛОН:Чего?
ДОКТОР УЛАМ:Нашего ухода.
Д.КОЛОН(раздраженно): Вы что, действительно уверены, что наш уход предрешен?
ДОКТОР УЛАМ:Доктор Сайх учит: дерево растет, дерево умирает. Доктор Сайх учит: человек живет, человек уходит. Доктор Сайх учит: человеку предопределен Новый путь. Но Кай – другой. Путь Кая не сходен с нашим.
Д.КОЛОН:Но как может быть равнодушен Кай к тому, что на его глазах уходит, быть может, лучшее, на что оказалась способна природа?
ДОКТОР УЛАМ:Девиз Кая – любовь. Девиз Кая – справедливость. О каком равнодушии может идти речь, если Кай всегда готов помочь всем, если Кай всегда готов помочь каждому?
Д.КОЛОН(раздраженно): Как это понимать?
ДОКТОР УЛАМ:Наш уход предрешен. Кай сочувствует нам, но он другой, и впереди у него другой мир. Долг Кая заселить этот мир другими. Кай добр и чист. Сочувствуя нам, он помогает каждому, сочувствуя нам, он поддержит и утешит любого, кто почувствует в этом нужду, сочувствуя нам, он выслушает любую исповедь, если она способна будет утешить исповедующегося. Наверное, не каждый обнаружит в себе столько смирения, наверное, мы еще увидим зарево над многими городами…
Д.КОЛОН(громко): Как это сейчас происходит в Сауми?
ДОКТОР УЛАМ:…как это сейчас происходит в самых разных уголках Земли. Что ж… Нас это не удивит… Доктор Сайх учит: хито – это враги. Доктор Сайх учит: хито – это извечные враги. Доктор Сайх учит: хито – это враги другого. Хито предали революцию. Хито следует наказать. Хито предали другого. Хито следует уничтожить.
Н.ХЛЫНОВ:Цан Улам! Но потом, через сто, через тысячу лет, когда единственным хозяином планеты останется другой… Что потом?
ДОКТОР УЛАМ:Доктор Сайх учит: правильный путь – это путь к свету. Доктор Сайх учит: к победе ведет только правильный путь. Я не могу сказать точно, что именно находится в конце пути, но я догадываюсь, что именно может находиться в конце правильного пути.
Д.КОЛОН:Так поделитесь с нами своей догадкой!
ДОКТОР УЛАМ:(после длительного молчания): Покой.
Он остановился возле ширмы и осторожно погладил рукой ее блеклую зеленоватую поверхность. Ширма была прохладная, она напомнила ему о ветхих беседках, обрастающих влажными зелеными мхами в глухих глубинах бывшего королевского сада. И о вечере, темном, прохладном, когда он вновь останется совсем один и ничто не сможет помешать ему слышать голос…
“Ты хочешь услышать голос?..”
Так спросил Тавель. Почему он спросил? Разве он знает тайну голоса?
Мысли Садала путались. Как всегда, он не мог собрать их воедино. Он стоял, касаясь ширм ладонью и не замечал солдат, затаившихся за ширмами. Солдаты тоже не замечали его. Кто он для них? Призрак, тень тени, вещь Тавеля, может, последняя разрешенная в Сауми вещь. Он мог ходить по улицам; его никто не замечал. Он мог подойти к костру военного патруля, мог вытянуть над огнем руки. Он мог подобрать на улице чашку, набрать воды и напиться из чашки прямо на глазах у черных солдат. Его все равно не замечали. Он призрак, тень тени, он вещь Тавеля.
Ему было все равно.
Он, Садал, всегда хотел быть только деревом.
Иногда, после полудня, когда стихал изматывающий душу южный тоскливый ветер, он вдруг вспоминал… Всегда после полудня и всегда недолго… Он вдруг смутно видел сырую дорогу, измятую босыми ногами, вдруг смутно слышал окрики все тех же черных солдат, и видел длинную, теряющуюся в тумане, извивающуюся, ползущую, стонущую и плачущую, но чаще всего молчащую, мертвенно движущуюся человеческую колонну… Иногда падал человек, иногда солдаты сами выводили кого-то из строя… Туман, шлепанье босых ног, детский плач, бритые головы…
Где это было? С кем?
Доктор Сайх учит: счастье в единении. Доктор Сайх учит: пыль дорог – мера сущего. Доктор Сайх учит: счастливы идущие Новым путем.
Он, Садал, всегда хотел быть деревом.
Будь его воля, умей он так сделать, он давно бы покинул Хиттон, это гигантское дохлое разлагающееся чудовище, подавившееся грудами выброшенных на его улицы вещей, чуть было не погубивших детей Сауми. Холодильники всех марок с вырванными разбитыми агрегатами, искалеченные ламповые приемники, новейшая электроника, раздробленная молотками, выпотрошенная штыками мягкая мебель, подорванные, сожженные автомобили, битый хрусталь, поверженные телеграфные столбы, обрывки проводов, праздничных и магнитофонных лент, бумажные деньги, бурыми листьями разнесенные по бульварам…
Доктор Сайх учит: свободен только свободный. Доктор Сайх учит: свободен лишь отринувший власть вещей. Все сущее рождается свободным, неволя приходит с обретением первой вещи, неважно, игрушка это или ружье. Обремененное неволей, все сущее движется, страдает, наконец, отмирает, чтобы слиться, опять свободным, с водой, с землей, с воздухом.
Он, Садал, знал на Большой реке широкую отмель. Эта отмель лежала с подветренной стороны горы Змей, ее окружали тонкие тростники, от которых даже в самую тихую погоду по поверхности реки бежала тончайшая рябь. Там, на отмели, нет ничего чужого, там только серебристый песок, тростник, тишь. Там нет тления, гнили, плесени, там порхают бабочки самых невероятных форм и расцветок, а тишину изредка спугивает лишь олень, спешащий к водопою.
Там, на широкой отмели, на низких песках цвета разваренного белого риса, он, Садал, человек-дерево, стоял бы, раздвигая земные пласты мощными корявыми корнями, там он гнал бы по капиллярам ствола сладкие зеленые соки – в молчании, над песками, над путаницей голубых водорослей, над медленным течением Большой реки.
Я – вот он. Я огромен. Я даю огромную тень. Приди, отдохни под моей тенью!
Доктор Сайх учит: толпа не может обходиться без кормчего. Доктор Сайх учит: только кормчий знает правильный путь. Главное, это тишь. Суета всегда неуместна. Зачем бродить под звездами, пугаясь звезд? Достаточно стоять над течением, шуметь кроной, видеть свое огромное отражение в водах Большой реки.
В бывшем королевском саду, глухом, забитом колючками и лианами, содрогающемся от рева цикад, недалеко от бамбуковой клетки, тщетно ожидающей непойманную сирену, Садал всегда попадал в хмурые кусты шуфы. Колючки, кривые, острые, рвали ткань курточки. Садал не замечал боли. Не имеет значения. Он преодолевал чудовищные груды взорванных бетонных глыб, находил проходы между ржавыми противотанковыми ежами. Он не боялся черных солдат. Солдаты его не замечали. Он был тенью, призраком, он был вещью Тавеля, последней разрешенной вещью в стране. И плача, во тьме, в реве – цикад, он проникал, наконец, в проем тяжелой, вышибленной гранатой, двери.
Садал не боялся тьмы. Садал радовался ее плотным объятиям. Ведь не будь тьмы, он, Садал, мог столкнуться на улице с комиссаром Донгом, или с разносчиком фруктов, или с девицами из заведения “Звездный блеск”, не будь тьмы, его могли окликнуть с бесчисленных балкончиков, нависающих над узкой уличкой… Пробираясь сквозь мертвый город, путаясь в заплесневевшем тряпье, не замечая костров, разведенных военными патрулями, он боялся, что улицы, правда, вдруг оживут. Он хотел, чтобы Хит-тон всегда оставался мертвым и темным. Он хотел, чтоб на улицах Хиттона никогда не появлялся ни один человек. Он знал: стоит ему нырнуть в проем вырванной взрывом двери, втянуть в грудь темный воздух, полный тления и сырости, – он услышит голос.
Кай!
Садал радовался тьме, битому стеклу, осыпающейся штукатурке, чудовищному, громоподобному реву цикад – запустению. Он полз в темноте, попадая руками в какую-то вонючую слизь, ощупывал стены и, наконец, в темноте натыкался на телефонную трубку.
Провод был короткий. Почти всегда Садал говорил стоя, приткнувшись к сырой кирпичной стене. Скоро спина начинала ныть. Он не замечал этого. Он привык к боли, она казалась ему столь же естественной, как пустые выжженные коробки домов, как ржавая колючка на улицах, как громоподобный рев цикад, как, наконец, этот странный телефон, непонятно почему не разбитый прикладом, не раздавленный пластами падающей с потолка штукатурки, не отключенный от единственной телефонной линии.
Кто забыл его?
В ночи, один, навалясь ноющей спиной на сырую кирпичную стену, Садал вспоминал слова.
Он сумрачен, это так. Он, может, даже растерян. Но он помнит, он знает: он человек-дерево. Придет время, он будет стоять над серебристой отмелью, над Большой рекой, над ее медленными заводями…
Это для тебя, Кай!
Остальное не имеет значения.
Главное, расти, никого не задевая. Главное, давать густую прохладную тень. Доктор Сайх учит: счастье в единении. Доктор Сайх учит: единение – это Новый Путь. Он, Садал, человек-дерево, будет стоять в начале пути.
Идущий над берегом издали будет видеть его гигантскую крону.
Все предсказано, все предопределено.
Старые книги правы: мир рухнул. Ядовитые змеи и желтые пауки заняли людские жилища. Лианы и орхидеи оплели каждую тропинку. Неизвестные чудища шуршат в подвалах и на чердаках… В сумеречном сознании Садала что-то сбивалось. Он вдруг видел дорогу, истоптанную тысячами босых ног, он вдруг слышал стонущую людскую колонну, окруженную конвоирами. Он видел: кого-то отводили в сторону, над поверженным взлетали мотыги. Он понимал: истощенная земля Сауми требует удобрений. Каю нужна жирная земля. Счастлив и чист умерший в Кае.
Садал не помнил, когда он поделил весь мир на Кая и на остальных.
Просто мир однажды сломался, по улицам Хиттона ползли зеленые броневики, смрадно несло гарью и чадом, кричали люди.
Потом рев броневиков смолк, в подъездах трещали выстрелы, гортанно и гневно перекликались черные солдаты, низко, томно плакали дети. Он, знал, это хито не хотят уходить из города. Он знал, хито обязаны уйти из города. Доктор Сайх учит: хито – это враги. Доктор Сайх учит: хито – это извечные враги. Доктор Сайх учит: хито предали революцию. Хито следует наказать. Хито предали другого. Хито следует уничтожить.
Потом смолкли и крики, на Хиттон упала тишина, пустые улицы начали зарастать сорняками.
Доктор Сайх учит: великому покою предшествуют великие потрясения. Доктор Сайх учит: чем глубже потрясение, тем глубже покой. Он, Садал, знает: это так. Он всегда хотел быть деревом.
Пусть Хиттон остается пустым, обращался он к Каю.
Пусть земли будут пусты, пусть воды будут пусты, пусть в небе не плавают тени птиц.
Он, Садал, человек-дерево, будет стоять над Большой рекой и гигантская тень его кроны ляжет на мягкие пески. Там, в тени, отдохнет Кай.
Другой.
Единственный.
Необходимый.
Садал давно перестал различать явь и видения. Он давно не задумывался над тем, что следует считать явью. Ночные звонки? Голос Кая, несущий утешение? Или всегда неожиданные появления Тавеля, приносящие смуту и шум?
Они шли по мостовой, изрытой воронками, они поднимались по бесконечным щербатым лестницам, они опускались в темные, затопленные тьмою подвалы. Тавель шумно дышал. Он, Садал, вдруг забывал, что он – человек-дерево. И когда они шумно шли по развороченной мостовой, костры патрулей всегда оказывались безжизненными, они никогда не встречали черных солдат, хотя их котелки висели над огнем, выкипали, плескались кипятком прямо в огонь.
Он знал, солдаты прячутся в кустах, они ждут, когда Тавель Улам проследует мимо, когда он минует их посты, схлынет как чудовищный потоп, затеряется в развале разгромленных магазинов и лавок. Вот тогда солдатам можно будет бесшумно окружить это место не допуская к Тавелю случайных хито. Время текло, оно таяло в реве цикад, захвативших город, оно медленно перетекало неизвестно куда. Неизменным оставалось одно – приказ военной Ставки. И прячась в кустах, оберегаясь от змей и жгучих колючек, черные солдаты с тоской смотрели в огонь очередной подожженной лавки, ничему не удивляясь, ни к чему не прислушиваясь. Пусть жжет. Он, Тавель, уничтожает то, что отнимает у человека свободу. Доктор Сайх учит: свободен только свободный. Доктор Сайх учит: свободен лишь отринувший власть вещей. Неволя приходит с обретением первой вещи. Тавель не обретал. Тавель не уничтожал. Тавель дарил им свободу.
Мерзкая жидкость обжигала горло Садала.
Пошатываясь, он брел вслед за Тавелем.
Утро только угадывалось, но серая ящерица тау, укус которой смертелен, уже сидела на капоте подорванного грузовика и широко раздувала серую грудь. На изрытой воронками мостовой, примяв босыми ногами траву, тупо стоял невероятно худой старик в мятой грязной рубашке, в таких же мятых штанах, один их тех, кто месяцами прятался в подвалах и на чердаках, но, наконец, не выдержав горя и одиночества, покинул свою нору. В левой руке старик держал узелок, правой придерживал расшатанную тележку на велосипедных колесах. Он устал от голода, от страха, от одиночества. Он не понимал, почему громадный город пуст, где люди, отчего пахнет тлением, а улицы забиты искалеченными вещами? С того дня, когда ворвавшиеся в дом черные солдаты убили его сына и беременную невестку, а остальных, раздев, куда-то увели, он не видел ни одного человека, он ни с кем не перекинулся ни одним словом. Он провел много времени в подвалах и на чердаках, понятно, что за такое большое время многое могло измениться, но вид мертвого Хиттона его ошеломил.
Он видел знакомую улицу, но это была незнакомая улица.
Кровля банка “Дау и Сын” лровалилась вовнутрь, дыры окон щерились осколками пыльного стекла. На большой, покрытой плесенью кукле неподвижно устроилась крыса, равнодушно следя за стариком крошечными стеклянными глазками. В пробоины, в окна, в трещины стен неумолимо, глухо лезли лианы. Из разбитых витрин прямо на изрытую мостовую клубками вываливались какие-то тряпки. Подъезды, кюветы, воронки, сама мостовая были покрыты сумасшедшей мешаниной вещей. Раздавленные тюбики иностранной косметики, битые антикварные вазы, осколки граммофонных пластинок, ржавый слесарный инструмент. Драные книги, великое множество отсыревших разбухших книг, раскатанные штуки тканей – все было смято, всклублено, вдавлено в грязь, будто неведомые чудища, вырвавшись из джунглей, в слепой ярости прошлись по Хиттону.
Мягкая мебель, вспоротая, выпотрошенная штыками, разбитые книжные шкафы, жухлая желтая листва и такие же жухлые желтые фотографии. Испакощенные, искалеченные вещи валялись везде, они были убиты, их покрывала плесень. Страшней всего показались старику груды женской и детской обуви, брошенной у каждого подъезда, там, где черные солдаты готовили хито к далекому переходу в спецпоселения Юга.
Старик ничего не понимал.
Он впервые выбрался из убежища. Он впервые вылез из своей зловонной дыры. Возможно, он прятался в подвалах пять месяцев, возможно, пять лет. Он не помнил. Он дрожал от непонимания, он боялся сойти с ума.
Появление Тавеля и Садала повергло старика в смятение. Но они нисколько не походили на черных солдат, убивших его сына и беременную невестку. Садал сам походил на такого, как он, Тавель был бос и обнажен до пояса. Преодолев смятение, старик мелкими нерешительными шажками, бормоча что-то испуганное, старческое, побрел им навстречу, тупо оглядываясь на развалы погибающего вокруг добра.
Тончайший утренний туман стлался над мостовой. Его широкие призрачные линзы необыкновенно увеличивали каждую трещинку, каждую травинку. Старик по щиколотку брел в тумане, во много раз увеличивающем его ужас. Он тупо косился на ржавые остовы выброшенных через окна холодильников, на раздавленные радиоприемники, на множество заплесневевших детских игрушек, на битую посуду. Его пугала улица, ставшая безымянной, его пугали сгоревшие подорванные автомобили. Размахивая своим жалким узелком, старик мелкими шажками двигался навстречу Садалу и Тавелю, не понимая, не зная, что именно этот узелок с его нехитрыми пожитками и превращает его автоматически из самого обыкновенного сумасшедшего в самого настоящего хито, в сознательный вредный элемент.
Тавель пожалел старика.
Он подпустил его совсем близко, потом трижды выстрелил старику в живот.
Доктор Сайх учит: хито – это враги. Доктор Сайх учит: хито – это извечные враги. Доктор Сайх учит: хито предали революцию. Хито следует наказать. Хито предали другого. Хито следует уничтожить.
Садал радовался: старик убит. Садал радовался: Хиттон пуст. Садал радовался: наступит такое время, когда в Хиттоне останется он один. Наступит такое время, когда он поднимет гигантскую крону над заводями Большой реки и укроет в прохладной тени Кая.
Вслед за Тавелем он поднялся по широкой мраморной лестнице, еще покрытой лохмотьями пестрого ковра. Лестница показалась ему смутно знакомой. Впрочем, все в Хиттоне казалось ему смутно знакомым. Квартира, в которую они вломились после того, как Тавель вышиб плечом дверь, тоже казалась ему знакомой. В кухне стоял даже холодильник. Его не выбросили в окно, просто вырвали проводку и разбили агрегат. Здесь же валялся скелет собаки.
Тавель засмеялся: это собака-хито. Она не хотела уходить в спецпоселение. В руке Тавель держал плоскую стеклянную флягу. В этом городе много укромных уголков. Ему нравится эта квартира. Они хорошо отдохнут. Он тащил Садала по коридору, они перешагнули через валяющийся на полу светлый китель высшего офицера бывших королевских войск. Китель был запылен, но когда-то он, несомненно, был светлым. Всю правую полу кителя покрывали бурые пятна, сухие пятна того же цвета цепочкой тянулись к дальней комнате, дверь которой оказалась запертой изнутри. Туда они не пошли. Им хватило скелета собаки-хито.
Устроившись на циновке, Тавель откинулся спиной на диван, из дыр которого лезли куски желтого пенопласта. Это почему-то показалось ему смешным. Смеясь, он хорошо хлебнул из плоской стеклянной фляги.
Хороший город Хиттон! В нем много укромных мест.
Не целясь, Тавель трижды выстрелил в зеркало. Звонко осыпалось стекло.
Замечательный город Хиттон! Развлечений в нем хватит на целую жизнь.
Не целясь, Тавель выстрелил в бронзовую фигурку Будды. Срикошетив, пуля снесла задвижку шкафа. С полок посыпались заплесневевшие школьные тетрадки, рулоны бумаг, старые пожелтевшие фотографии.
Вот конура истинного хито!
Тавелю было невыразимо смешно. Он догадывается, где лежит хозяин конуры. Бывший хозяин. Судя по мундиру, он относился к высшим офицерам бывших королевских войск. Наверное, его скелет лежит в той запертой комнате. Можно пойти и посмотреть. Скелет обязательно там, в Хиттоне никто не вытаскивал из квартир трупы. Много крыс, смеялся Тавель. Они быстро довершают любое дело. Таких офицеров, смеялся Тавель, не расстреливали. Их убивали мотыгами, этому повезло. У нас всегда было мало патронов. Сейчас их еще меньше. Если бы он, Тавель, мог вернуть свой особый офицерский корпус, он бы кое-что изменил. Но, возможно, веселился Тавель, он еще кое-что и впрямь изменит.
Хочешь, посмотрим на скелет хито? – спросил он Садала. Доктор Сайх учит: хито – это враги. Доктор Сайх учит: хито – извечные враги. Доктор Сайх учит: хито предали революцию. Приятно видеть мертвого хито.
Ты только что убил последнего хито – равнодушно напомнил Садал. Ты, наверное, забыл, Тавель. Ты только что убил хито на мостовой. Может, это правда последний хито.
Их много, скрипнул Тавель зубами. В некоторых провинциях их становится даже больше, чем было. Убьешь одного, появляется два новых. Они воруют оружие, они отнимают его у патрулей. Они осмеливаются нападать на спецпоселения. Говорят, они всегда уводят с собой детей. Они не убивают детей. Они их уводят с собой. Они даже не подозревают, каких детей они иногда уводят, и кто помогает им выходить именно на определенные спецпоселения.
Приступы смеха душили Тавеля.
Генерал Тханг не производит впечатления тонкого и умного человека, но он, Тавель, знает: генерал Тханг умнее любого хито. Это, конечно, не означает, что генерал Тханг умнее и тоньше всех. Будь у него, у Тавеля, его особый офицерский корпус, он бы непременно кое-что изменил. Возможно, веселился Тавель, он и впрямь кое-что изменит.
– А, может, есть смысл встретиться с хито? Тавель шумно докончил содержимое плоской фляги. Может, есть смысл пойти с ними на переговоры? Говорят, среди хито есть настоящие солдаты, они умеют держать оружие в руках. Они мало едят, но у них крепкие руки. Ему, Тавелю, надоело бродить среди руин. Ему, Тавелю, надоели проповеди доктора Сайха. Этот Сайх, этот Тханг – они отняли у меня все, пожаловался он Садалу. Они оставили мне только тебя, Садал.
Скрипя зубами, Тавель расстреливал старые фотографии.
Клочья фотографий взлетали в воздух, крутясь, падали на пол, на низкий широкий подоконник, уже оплетенный лианами, вползшими с улицы. Один такой клок упал на колени Садала. Если бы он протянул руку, он увидел бы на фотографии элегантного высшего офицера бывших королевских войск. Таких офицеров люди Тавеля забивали мотыгами. Рядом с офицером, прижавшись к нему, сидели две улыбающиеся женщины. Одна совсем юная. Вторая, постарше, с обожанием глядела на офицера.
Знакомы ли Садалу эти лица?
Он не знал. Он не мог вспомнить. Тавель смеялся ему в лицо. А если объединить разрозненные отряды хито? Доктор Сайх учит: счастье в единении. А? Он, Тавель, мог бы создать в джунглях настоящую свободную военную зону. А? Страну контролирует тот, кто сосредотачивает в своих руках реальную силу.
Садал равнодушно кивал.
Садал смотрел на оплетенный лианами подоконник, на коленях Садала все еще лежал обрывок фотографии. Но если бы он и всмотрелся, вряд ли бы в элегантном высшем офицере бывших королевских войск он узнал себя. Сумеречное сознание Садала не принимало прошлого. Он смотрел в окно и слушал Тавеля Улама.
Тавель смеялся.
Будущее, оно для Кая. Он, Тавель, много сделал для того, чтобы приблизить будущее. Он, Тавель, еще многое сделает для Кая. Тавель шумно радовался этой возможности. Он уже не хотел создавать в джунглях свободную военную зону. Доктор Сайх учит: хито – это враги. Доктор Сайх учит: хито – это извечные враги. Доктор Сайх учит: хито предали революцию. Хито следует наказать. Хито предали другого. Хито следует уничтожить.
Пошатываясь, они спустились по лестнице.
Ленты тумана все еще плавали над мостовой. Все было как прежде, так же лежал, прижав к груди узелок, мертвый хито, но что-то все-таки изменилось. Не могло не измениться, ведь они шли к Каю. И он, Садал, оживая, уже чувствовал себя деревом. Его искалеченные корни уже врастали в земные пласты, по тесным капиллярам поднимались живительные соки. Он уже ощущал приближение тишины, великой, может быть, величайшей тишины, в которой только и можно что произрастать, разбрасывая над миром гигантскую прохладную тень, под которой так хорошо будет отдыхать Каю.
Они шли, распугивая патрули.
Они пересекли окраину бывшего королевского сада, через руины взорванного зоопарка вышли на территорию Биологического Центра, где черные патрули уже не бежали от них, а внимательно, по-волчьи, следовали за ними, не приближаясь, однако, ближе, чем на двадцать шагов. Они помнили, что у Тавеля есть оружие.
Глухая, поросшая колючкой, аллея вывела их к запущенной бамбуковой беседке. Внутри, на мятых циновках, валялось несколько плоских фляг, но Тавель потянулся не к фляге. Он жадно прильнул к узкой щели, пробитой ножом в стене. Не оборачиваясь, он ухватил Садала за курточку и силой притянул к себе. Мгновенно трезвея, Садал, человек-дерево, увидел обширный бассейн, обнесенный низким каменным бортиком. Вода была глубокая, чистая. Вдали, над стеной глухих зарослей, высился мощный каменный куб Биологического Центра.
Фляги остались нетронутыми.
Уткнувшись лбом в бамбуковую стену, Тавель что-то хрипел, он, казалось, задыхался, но Садал его не слышал…
Здесь Кай!
Прильнув к щели, Садал не увидел, а внутренне, в себе угадал, почувствовал, как дрогнули, качнулись тростники, отмечая своими колеблющимися верхушками путь пробирающихся к бассейну людей, как странно пискнула и вспорхнула вверх птица – светлая, крошечная, показавшаяся ему пушинкой.
Или обломком льда.
Или клочком тумана.
Не имеет значения.
Тростник шуршал, как всегда, он шуршал так, как всегда шуршит, когда его раздвигают руками, но он, Садал, человек-дерево, сразу услышал, понял, почувствовал, что сейчас, здесь, рядом с этим бассейном, наполненным голубой чистой водой, тростник шумит вовсе не так, как обычно. Если бы это он, Садал, двигался в тростниках, то он старался бы ступать неслышно, осторожно, так, чтобы тростник оставался тихим, как сон, а если бы там двигался Тавель, то Тавель, конечно, не озирался бы и не оглядывался, и не следил бы за колеблющимися верхушками тростников, он двигался бы ломая, пригибая под себя тростник, прокладывая себе дорогу.
Но в шуршащих тростниках шел не Садал. Там шел не Тавель. Там двигался не черный солдат военного патруля.
Кай.
Другой.
И он, Кай, шел так, будто сам был братом тростника. Он не утверждал себя твердым шагом, он не крался, как вор, он не прятал себя в тростниках. Он просто шел в тростниках, мягко раздвигая его верхушки, а за ним пробиралась Тё, легкая как птица, ведь ей не надо было думать, куда и как ступать крошечной ногой, она видела перед собой Кая и его следы могли вести ее только туда, куда шел он сам…
Присев на низкий бортик бассейна, Кай вскинул над собой руку.
Он смеялся.
Большой и указательный пальцы торчали вверх, остальные были согнуты. Знак радости. Кай хотел радовать Тё.
Прижавшись лбом к теплому бамбуку, Садал забыл обо всем, он даже потеснил плечом скрипнувшего зубами Тавеля.
Вот Кай.
Голые плечи Кая блестели. Лишь на лице загар казался неровным, пятнистым, да под нижними ребрами отчетливо выделялся бледный широкий шрам.
Не имеет значения.
Конечно, пятна на коже могут указывать на многое. Будь такие пятна на ноге, это означало бы, что их носитель родился на юге, а в предыдущей своей жизни, несомненно, был путешественником; будь такие пятна на локте, это означало бы, что их носитель происходит из провинции Чжу, а в своей предыдущей жизни, конечно, носил через плечо расшитую золотом ленту военачальника; располагайся такие пятна чуть ниже пояса, это означало бы, что их носитель в своей предыдущей жизни был грязным убийцей, разбойником и растлителем. Но сейчас все это не имело никакого значения. Обливаясь потом, Садал молил: “Я здесь, я рядом. Заметь меня, Кай, укрепи меня единением”.
Вот Кай.
Садал чувствовал торжество. Вечер близок, хито убит, плеск воды, смех Кая… Вечер близок, Хиттон пуст, пусты руины бывшего королевского сада… Он пройдет через мертвый город, он пройдет сквозь рев цикад… Вечер близок, хито мертв, он, Садал, снова услышит голос…
И он, Садал, уже чувствовал себя деревом.
Он уже вкоренялся в сухую землю, он уже восходил кроной над Хиттоном, над Большой рекой, он уже бросал на Сауми густую прохладную тень, он уже не понимал, зачем Тавель рвет его за плечо, зачем так тяжело бьет по бедру эта тяжелая металлическая игрушка, сунутая Тавелем в карман его курточки…
Садал радовался.
Вот Кай.
