Текст книги "Том 5. Очерки, статьи, речи"

Автор книги: Александр Блок

5. Сергей Городецкий. «Перун»

Прошло немногим больше года с той поры, как на литературное поприще вступил Сергей Городецкий. Но уже звезда его поэзии, как Сириус, яркая и влажная, поднялась высоко. Эта звезда первой величины готова закончить свое первое кругосветное плаванье. Мы верим в то, что звезда-корабль отбросит ненужный груз и, строго храня свои чудесные сокровища, заключит первый круг, уже почти очерченный ею, и, поднявшись снова, пройдет путь еще круче и еще чудеснее.

Вторая книга Сергея Городецкого – «Перун» – не обманула надежд, открытых «Ярью». «Ярь» была поразительней и неожиданней, но в целом – бледней и неуверенней. Она отличается своей романтической хрупкостью от «Перуна», в котором бледнеют, выцветают и отпадают лепестки утренних цветов; солнце, поднявшись до зенита, выпило с них всю росу; оно опалило их, и больше ему нечего медлить над ними; его кругозор стал шире того пышного и нежного луга, на который впервые загляделись его лучи.

Слишком быстрое следованье второго сборника за первым возбуждало опасения. Но у поэта хватило сил не повторяться там, где нужно, и хватило сил убить самого себя, повторяясь там, где это было опасно. И «Перун», несмотря на тщательные, хотя и не всегда вразумительные подразделения, хранит на себе следы разгрома от ливня, который, побивая слабые побеги, укрепил сильные ростки.

Как всякий молодой поэт, Сергей Городецкий еще не имеет в своем распоряжении многообразия форм и средств. До сих пор его единственная форма – краткое стихотворение, и потому естественно, что очень многое у него обещает развернуться в драму, в роман, может быть в рассказ, а всего вернее и скорее – в сказку. Потому же можно заранее сказать, что отделы его первых книг не выдержат строгой критики, что их приходится не творить, а придумывать, если не отнести почти каждое стихотворение в особый отдел. Так оно и есть на самом деле в «Перуне».

Наиболее целен первый отдел, как раз самый слабый, если не считать отдельных строк, которые, как дикие птицы, стремятся вылететь из стихотворений подозрительно гладких. Таким строкам, как:

 
И только ал закатный вал,
И только мил вечерний пыл —
 

просто претит находиться в одном отделе с откровенно банальным романсом:

 
Утро. Лазурное утро. Как ясен
Словно впервые увиденный свет!..
 

Название первого отдела – «Семя вражды» – открывает глаза на дальнейшее гораздо больше, чем любое стихотворение этого отдела. Быстро восходящее солнце сжигает без следа всю неглубокую философию лунных томлений и плохо выраженные проклятия. Все дальнейшее в книге, строго говоря, и не стоило делить более чем на два отдела, которые всего полнее очерчены в «Зарослях злобы» и в «Перуне».

Эти две страны души поэта имеют право оспаривать друг у друга первое место, хотя бы временно, пока не победил окончательно Перун и не определилась судьба Юда, которое уже родилось, мечется по лесам и сосет древесные соки.

«Заросли злобы» – область, куда не проникало солнце, где не гудела еще «ярь», не совершалось чудесно-пьяных зачатий и рождений. Это – день белый, ясный и несчастный. И Городецкий имеет полное право называть свои стихи не только лирическими, но и лироэпическими,потому что красная нить событий пронизывает лирику. В «Зарослях злобы» проклятия реальны и ярки, потому что насквозь видны тяжелые морщины страданий при неподкупном свете белого дня. Может быть, эти проклятия могли бы потрясать еще больше, если бы поэт бережливее относился к подробностям, которые он восстановляет, и распределял их еще равномернее. Пережить эти подробности ему мешает еще хмель юности, сердце, которое

 
Склоняется миром явлений
Все бытие исчерпать.
 

Вот старик, узнавший жизнь «дотла». Он помнит смерть матери, и подвальный мир, и удары ремня. Помнит год любви:

 
Густая ночь тяжелых кос.
 

Помнит муки родов жены – «женский крик и лязг зубов», помнит, как «дряхлела кровь» под «удавным гнетом событий». И вот его яркий и простой вопрос:

 
И я спрошу: вот этот шрам.
Вот этот стон. Вот тот удар.
За что?
 

Вот глухая мука, открывающаяся за лицами; они названы по-верхарновски: «зрелища трущобных катастроф, глухие карты тягостных путей». Вот «старик, поднявший до виска единственную бровь»:

 
Когда-то в страхе крикнул он – и замер крик,
И равны пред его зрачком убийство и любовь.
 

Вот «закутанная в желтый мех, подкрасившая на лице глубокий шрам». Вот просит денег женщина в платке. Вот «чистые лица детей»:

 
Увидишь жизнь отцов по губкам, глазкам и бровям —
На белом мраморе следы пороков и страстей.
 

И всего ужаснее, непоправимее – вот «собственный свой лик в правдивом зеркале», свой взгляд – взгляд «человека с божеским лицом».

Вот – прачка на чердаке, где «не запеть по-людски»:

 
Только песню начнешь,
С первых слов
    Оборвет,
    Унесет
В небеленую глотку окна.
 

Вот хозяйка, которая «двух девушек гуляющих держала для гостей». Она «сама весь дом ведет» и только молится:

 
Пошли, господь, хорошую,
  Красивую собой.
 

Вот проститутка гонит с постели солдата за то, что брат ее убит на площади «такими же, как он». Вот – дочь часовщика ведет за кассой счет утекшим часам любви. Вот вертятся колеса и ремни, издеваясь над каторжной жизнью рабочих. Вот – страстная песня о какой-то «любимой, затерянной в мчащихся годах». И вот – еще страстней – тоска шарманки:

 
И опять визги, лязги шарманки, шарманки,
Свистящей, хрипящей, как ветер ночной, —
Размалеванной жизни пустые приманки,
Льняная коса над ночной сединой.
 

И самое страстное проклятие:

 
Не хочу. Надоело. Без маски глядится
В лицо мне седая, мещанская жисть.
Эй, кому травяная коса пригодится,
Дешевая краска, удалая кисть?
 

Это – продолжение того отдела в «Яри», который называется «Темь». И в последнем стихотворении уже «нежно-лиловые края неба» «готовы засмеяться». Готовы вспыхнуть солнечные краски:

 
Смолкло. Над желтым обрывом
Оратор.
 

Теперь солнце зальет все «зрелища трущобных катастроф» и почти сотрет память о них. Так еще ослепительно это солнце-юность, что ничего не видно, кроме необычайного и «единого во многом» лица, и ничего не слышно, кроме ярого гула весенних зачатий. Здесь – в клочьях неконченных эпических картин – события нередко утопают в лирических заклинаниях, в туманах баллад, в любовных песнях. Здесь оживают народные слова и эпитеты: «сине небо, пролубь глыбкая, милы браты, голубок сизокрыл, цветок милоок, конь желтогрив». Все живет и трепещет своей жизнью: «кудри-лежебоки», а у Яги – «зверь-головка». Зрительные восприятия остры: «след зеленеет набелой росе», «холод высиниллуга». Все здесь – свадьбы и зачатия, битвы и пиры, потому что весна настала, и заманила, и унесла – куда? Ярила в белой рубахе, волосом русый, со щеками алее морковного сока, встречает Перуна – в алой рубахе, скачущего в вихре «по цветам зеленых риз». И Перун спрашивает Ярилу:

 
Там за лесом
Двадцать девок
Расцветало
Краше дня?
 

И Ярила отвечает Перуну:

 
Там за лесом
Двадцать лодок
Улетало
В дым огня.
 

И из прекрасно-уродливых объятий, сплетений и зачатий, на какие способна только сама природа обнаженная, не знающая стыда и греха, – возникают медленно два лица какой-то пары – какие-то первозданные люди, в которых красота борется с уродством, чистота со стыдом, солнце с ночью, ярь с истомой. Он -

 
…желто-рыжий,
Солома и кумач,
Веселый да бесстыжий,
Неряха и лохмач.
 

И тогда она – болотная дева-Яга, у которой

 
Лесные волоса,
Прилуки, да запевы,
Змеиная краса.
 

Он «сам к Яге на кочку валится из дупла». Она пропадает змейкой – болотным огоньком. Или он – лунный старик, который

 
Поднялся синей кручей
Из синей темноты.
Повесил желтый месяц,
Лучистый желтый серп.
 

И тогда она -

 
На ковре, в слепящем блеске,
Онемелая Чаргиль.
Тело розовое млеет.
Тело тонкое – миндаль.
 

И он уже становится оборотнем:

 
Хихикает, морщится темный комочек,
В окошке убогом колдун-колдуночек,
Бородка по ветру, лети-полетай…
 

Она же склоняет бадью над колодцем и гадает:

 
Журавль долгоспинный, журавлик высокий,
Нагнися ко мне…
Курчавенький, русый, веселый являйся,
Журавлик, качайся, скорей подымайся,
Вот на тебе алая лента моя.
 

И опять с новым лицом является она, вся холодная, «снежно-белая», но «под глубинами и под сединами ее» -

 
Заполоненная весна,
Зеленотопкая тайга.
 

И здесь как будто она взяла верх, и у него уже нет лица, оно «закрыто ее рукавом», когда он кричит ей:

 
Все взяла, на ветер кинула:
На, пляши, гуди, мети,
Замети, убей, уйми!
Косы белые раскинула,
Пляшешь, душишь, отпусти!
Руки-вихри разойми!
 

Но вот она уже томится, «льется в светлые туманы, тает, светами дыша». Она – «душа нежных сумерек» – «душа утренней Смугляны», которую «душит хвоей Лесовик», которую Перун освобождает от лунного плена, ограждает отливным и крутобоким щитом. Так, может быть, он – светлый эпос,твердое копье событий – ограждает от утреннего холода ее – нежную лирику,для того чтобы не пролилась в туманы и не истаяла эта

 
…душа младой Смугляны,
Нежных сумерек душа.
 

В эпосе, в тревоге свадеб и битв – неустанных событий, прежде всего Городецкий видит спасительный маяк, без которого он потерял бы путь и заблудился бы в неверной и широкой своей стихии, в «родимом хаосе» лирики. Мы думаем, что со временем он, поэт, хмельной от лирики, найдет маяк еще более надежный – в драме, для которой у него нет еще строгой и хитрой диалектики.

6. Сергей Соловьев. «Цветы и ладан»

Передо мною – первая книга стихов начинающего поэта, изданная с любовью и тщанием, снабженная интересным предисловием, разделенная на шесть отделов и напечатанная преувеличенно мелким, бисерным шрифтом. Об этой книге приходится говорить много, потому что она представляет собою очень редкий и очень поучительный пример соединения вещей – обыкновенно несоединимых. Не может быть сомнения в том, что автор ее – оригинален и талантлив, так же как и в том, что он пишет стихи; ноточно так же почти не может быть сомнения в том, что автор – не поэт, и то, что выходит из-под его пера, – не поэзия;я говорю: почти,потому что во всей книге, состоящей из семидесятистихотворений (и многие занимают по нескольку страниц), можно найти пятьс небольшим стихотворений, в которых есть истинная поэзия; все остальноепредставляет из себя груду стихов, обыкновенно очень ловких и часто оканчивающихся необыкновенно остроумными и изобретательными рифмами; из них многие в русской поэзии до сих пор не употреблялись. Сам Сергей Соловьев придает своим стихам значение только ученического опыта(см. предисловие, стр. 10). Я бы сказал еще резче: это – только справочная книга для поэтов, и все стихи, которые автор произвольно соединил в стихотворения, должны быть разделены на правильные категории, распределены по графам; каждая графа должна объединять в себе однородные примеры образов удачных и неудачных, рифм плохих и хороших, и т. д., и т. д. В этом смысле и подлежит изучению книга, кратко и точно обличающая себя самое в предисловии, где сказано: «В истинном процессе творчества мы имеем только неделимость творческого акта; мысль родится одновременно с образом и напевом; она даже не сознается отдельно от оных» (стр. 7–8).

Между тем мысльавтора «Цветов и ладана» витает около того «града,обещанного религиями», «вместо которого, – по его словам, – человечество выбрало город —реальное Нет, безобразное дитя природы (?), созданное духом похоти и смерти» (стр. 9). Благодаря этому мысль автора пренебрегает не только городом, но относится с полным презрением ко всему миру явлений природы, что явствует хотя бы из того, что количество банальных или нелепых суждений о природе безмерно превышает количество оригинальных и здравых наблюдений над ней. В связи с этим образность встихах Соловьева почти отсутствует; что же касается «напева»то он отсутствует совершенно и всюду, за исключением тех стихов, которые я выше называю «истинной поэзией».

Ко всему этому присоединяется еще второе, изумительное противоречие: автор стремится к напевности и образности не только в предисловии, но и во всех без исключения стихах, так что очень странно, почему они ему почти нигде не даются.

В подтверждение своих слов я приведу примеры, очень большой запас которых, к сожалению, не может быть использован весь, за неимением места. Первое, что с первой же страницы бросается в глаза, – это то, что не только строфы, но и отдельные стихи можно переставить без всякого для них ущерба:

 
Темнеет вечер; голос стада
Звучит в померкнувших горах.
Струится тихая прохлада.
Вечерний ветер гонит прах.
 

Если бы только вторая строка не была соединена с первой, как фраза (логическая, а не лирическая), то все четыре строки можно было бы переставить на любое место. Пока же можно только поставить две последние строки на место двух первых. Зато в строфе на стр. 94

 
Пахнет, синеет весна.
Голос кукушечий слышен.
Иль я лицом не красна?
Стан мой – не строен, не пышен?
 

можно сделать любыеперестановки. Сверх того, все строфы приведенных стихотворений и еще очень многих ничего не потеряют от перестановки в отношении к лирике,потому что они не связаны ни малейшей напевностью, и лишь часть из них потеряет в отношении логики,так как последовательность зрительных впечатлений и образов – вполне произвольна.

Второе, что бросается в глаза, – это полное пренебрежение к внешнему миру и происходящая отсюда зрительная слепота, которая достигает иногда грандиозных размеров и опять-таки преграждает все пути образам:признаков такого пренебрежения – не счесть. Прежде всего почти ни одна строфа не говорит целиком о конкретном, а непременно восстановляет и мысль, обыкновенно отвлеченную и ничуть не относящуюся к конкретному. Например:

 
Лес – неподвижен и мутен,
Серая мгла – над рекой.
Призрак любви… он – минутен!
Вечен вселенной покой.
 

Если же строфа и повествует о зрительных впечатлениях (редко – чисто зрительных), то, обыкновенно, о разных и не связанных между собою, например:

 
Вот в лесу золотошумном
Глохнут мертвые тропы.
Гулко бьют по твердым гумнам
Однозвучные цепы.
 

Сверх того, те образы, какие есть, отличаются банальностью: «леса синеют», ели поднимают в небо, «ряд вершин – подобия креста», «поток шумит, блистая в мутной пене», фиалка – синяя, розан – алый, листья – изумрудные; соловей – или «предается сладким трелям», или: «мирно полночный поет соловей». Такие образы – общие места – иногда даже не дают знать о времени года: например, в стихотворении «Вечерняя молитва» (стр. 40) мы только на 28-й строке с удивлением узнаем, что дело происходит зимой. Есть много образов, совершенно ничего не говорящих: «слетает пыль с горячих губ», «брызги крови кормят пыль», «восторг, как золото, нетленен». Яркий пример нагромождения образов, не выражающих ровно ни– чего, – тирада о дровах:

 
Дров серебристыесажени
Сложены вдоль по опушке.
Греются – бедные – спилены —
В ласке святых поднебесий(!)
 

Или о пруде:

 
В переливах изумруда
Блещет, зыбко рябь струя,
Гладь(?) расплавленного(?) пруда —
Голубая чешуя(?)
 

Есть ужасающе банальные эпитеты и сравнения: «коралл уст», небо – «голубой атлас», пальмы – «дети пустыни». Есть слова и целые выражения, эпитеты и сравнения – уморительные или отталкивающие: кудри – «рассыпчаты»,«кумиров мертвых телеса», «воняжура» (грубый славянизм); «роями вывелисьна улицах гетеры» (через несколько строк упоминается городовой, едва ли сопоставимый с гетерами); Ио – «погоняема кручиной»;она же просит Зевса: «Дай мне паругрудей снежных (пару пива, что ли?), золотых кудрей венок»;раб Ахиллеса «мажет воском тетиву»; «облаков блуждающие лодки бегут, как золотые сны»; «лист – отцветшее дитя»; Поликсена говорит Ахиллу: «Ты со мнойулыбнешься печалям, что тебя от родных унесло»; у «прелестной» – «пальцы ручки благовонной»;«темно-пурпурна плодов кожура»; лучи «съели»«все, что было снега, льда». В стихах, подражающих Кольцову и возмутительных почти сплошь, встречаются такие:

 
Под дубовый пол
Ткнул газетину,
Намочив ее
Керосином всю.
 

Или – хуже того:

 
Грудь высокая
Что копна стоит.
 

Или – хуже того:

 
Как бы Пашеньке
Не раскаяться:
Баба мертвая
К ней таскается.
Не дает ей спать,
Страхом мучая.
Лицо – синее,
Вся вонючая.
 

И, наконец, о беременной женщине сказано:

 
Лицо оплыло; тихо-бессмыслен взор;
Распухли жилы; грузно поник язык;
Блестят под вздернутой одеждой
Ноги, серебряным лоснясь туком.
 

В стихах встречаются такие слова, как: «мелодично», «ароматичен»; обильное повторение двух прилагательных или наречий рядом, уничтожающее впечатление: «солдаты ненасытно, жадно ищут Иудейского царя»; земля – «безлюдная, немая»; небо – «далекое, холодное»; знак – «надежный, верный»; лоно – «плодородное, злачное»; фавны – «дерзкие, страстные, пьяные»; меч – «дымящийся, теплый, язвительный»; выражения неправильные, как «страх не вовсе исчез с ее сердца», или: «ты был доброволен в крови»; особенно часты фальшивые расстановки слов: «с грудьюматери девичьей слил уста Иммануэль»; «тонут в лазури торжественных лилий, девственных, стройных и белых, леса»; «за леса краем»; «перед зари зажженным алтарем»; «в колокола нежном отголоске»; «Фисба, Востока затмившая дев» и т. д. Самый яркий пример – строфа из стихотворения «Пирам и Фисба», вся вторая половина которого заставляет помирать со смеха.

 
И кровь не иначе
Из раны забила, дымясь и кипя,
Струею горячей,
Как возле отверстия трубки, шипя,
В стремлении яром
Вода закипит,
И мощным ударом
Воздушные волны сечет и кропит.
 

Я покончу с отрицательными примерами, запас которых, однако, далеко не исчерпан; все те немногие стихотворения, где есть истинная поэзия, пахнут ладаном, запаха же цветов во всей книге Сергея Соловьева нет ни малейшего, так что и заглавие книги не выдерживает критики. Но вот – подлинные, живые стихи: пусть несовершенные, но проникнутые прелестью какой-то невыразимой.

Пресвятая Дева и Бернард

 
Он за город ушел, где дороги
Был крутой поворот.
Взоры монаха – молитвенно строги.
Медленно солнце спадало с прозрачных высот.
И молиться он стал, на колени упал, и в фигуре
Были смиренье, молитва.
А воздух – прозрачен и пуст.
Лишь над обрывом скалы в побледневшей лазури
Зыбкой листвой трепетал засыпающий куст.
Воздух пронзали деревьев серебристые прутья.
Горы волнами терялись, и вечер, вздыхая, сгорал.
Знал он, что встретит сегодня Ее на распутьи…
Благовест дальний в прозрачной тиши умирал.
Шагом неспешным прошла, и задумчиво-кротки
Были глаза голубые, и уст улыбался коралл.
Пав на колени, он замер, и старые четки
Всё еще бледной рукой своей перебирал.
Осененная цветом миндальным,
Стояла одна у холма.
Замер благовест в городе дальнем…
Ты ль, Мария, Мария сама?
Никого. Только золотом блещет
На закате пустая даль.
Веет ветер, и дерево плещет,
Беззвучно роняя миндаль.
 

Об остальных поэтах не приходится говорить так пространно, как о Бальмонте, Бунине, Городецком и Соловьеве. Одни из них написали мало, другие хотя много, но слишком плохо. О тех же, которые написали и мало и плохо, – мы лучше совсем умолчим.

Маленькая книжка стихов Сологуба (шестая по счету) называется «Змий». Это – краткая и страшно задумчивая, как все стихи Сологуба, легенда из восемнадцати стихотворений – странная повесть о владычестве золотого и злого Змия и о холодной людской покорности ему:

 
Безумная и страшная земля,
Неистощим твой дикий холод, —
И кто безумствует, спасения моля,
Мечом отчаянья проколот.
 

Очень многие из стихотворений, составляющих книжку встречались нам и прежде – в периодических изданиях. Но много стихов Сологуба, лучших, чем «Змий», до сих пор разбросано в журналах и альманахах; потому не совсем понятно, почему поэт захотел собрать и издать отдельно именно этот цикл.

Хорошо озаглавил свою вторую книжку Виктор Стражев: «О печали светлой». Это – из пушкинского стиха. Маленькая книжка заставляет совсем забыть первые и очень неудачные опыты поэта – «Opuscula» [33]33
  «Мелкие сочинения» (лат.)


[Закрыть]. Душа новой книги – лирическая душа, для которой «παντα ρετ» [34]34
  Всё течет (греч.)


[Закрыть] Гераклита говорит «безмерно больше всех бессчетных „знаю“». Лучшие строки Стражева о природе: «Светит ясною росинкой глубь зацветшего куста»; или: «И затопила дебрь лесная меня густою тишиной»; или: «Заночевали легким станом летуньи-тучи в вышине», или:

 
Звоны, левы, гулы, гуды
В тишине полей плывут.
 

Очень целен и свеж отдел «Шестопсалмие». И вся Книжка свежа и проста, как ее белая одежка, в ней – «думно и светло». Хуже удаются Стражеву – город и ужас, словом – печаль несветлая. Нельзя совсем употреблять слово «возможно» вместо «может быть», делать ударение: «Пабло» и говорить: «меркшая звезда» – или «померкшая», или «меркнувшая», «меркнущая». И невозможно нагромождать эпитеты: «осенний бледный тихий день».

Маленькая книжка Дмитрия Цензора – «Старое гетто» – могла бы быть еще меньше. Этот поэт слишком многословен, он не довольно любит слова. Несмотря на однообразие его музы, от него можно ждать лучшей книги, судя уже по тем стихам, которые нам приходилось читать в журналах и газетах. У Цензора есть еще банальности вроде «трепетали ночные созвездия» и такие невозможные выражения, как: «все миражно».

Очень скучна гладкая книжка А. Федорова – «Сонеты». Не говоря уже о том, что сонет требует мастерства, которое доступно двум-трем из современных поэтов, – Федорову нет никаких оснований писать сонеты; лучшие строки – или рабское, или плохое подражание Бунину, и темы и миросозерцание – похожее на Бунина, но лишенное свежести и первозданности его. Когда Федоров говорит: «огонь на мачте», вспоминается бунинский сильный и короткий: «топовый огонь». Когда Федоров говорит, что башню «далеко видят корабли», рассказывает, как он облокотился на борт корабля, как кричит пароход, как стоит «на полночи надменный Сириус», – неизменно вспоминается Бунин. Даже восточные слова и областные словообразования Федоров употребляет похоже на Бунина, но хуже, чем он.

«Алая книга» стихов Сергея Кречетова – почти сплошная риторика. К автору ее можно обратить некоторые из основных упреков, обращенных мной к Сергею Соловьеву: например, упрек в том, что строфы и строки можно переставлять как угодно. С внешней стороны стихи очень гладки; в этом смысле у Сергея Кречетова была хорошая школа; наибольшее влияние оказали на него, по-видимому, Валерий Брюсов и Андрей Белый. Но влияние это было слишком внешне и не помогло автору «Алой книги» стать поэтом. Оригинальных мыслей, образов и напевов у Сергея Кречетова совсем нет.

Длинна и скучна книга «Стихотворений» В. Башкина. На обложке напечатано, что там есть гражданские мотивы и лирика. Но их там нет. В бескрылых жалобах и общих местах об угрюмых людях, заводах и солдатах нет ничего гражданского. А в «лирике» – все больше – «она и он – луна, балкон» и т. д. Язык совершенно плоский и не всегда правильный: так, вместо глагола «надеть» употребляется глагол «одеть».

Неумеренно банальна и ненужна толстая книга Б. Б. Бера: «Сонеты и другие стихотворения». Бумага – первый сорт, отделы называются по-латыни и по-гречески, есть лирика, драма и эпическая поэма, есть переводы Ницше, Шекспира, Эредиа, Шелли, Бодлэра, Кардуччи; еще с новогреческого и «Из Абу-Ишан Кисаи». Но и «Абу-Ишан Кисаи» не помогает. Книга занимает почти триста страниц, и почти такова же первая книга автора. Это уж вторая. Потом, вероятно, будет третья.

В заключение и для развлечения можно сообщить, что появился новый журнал «Поэт», ближайшая задача которого – «прийти на помощь начинающим поэтам». Надо полагать, что поэты, как «гетеры», по счастливому выражению Сергея Соловьева, «роями вывелись на улицах». Редакция журнала в предисловии находит вполне естественным, что все остальные редакции не принимают стихов тех поэтов, которых принимает она. Я тоже нахожу это естественным. Во всяком случае, журнал не потерпит недостатка в материале, так как отныне все остальные журналы могут отправлять туда все негодные для них рукописи. Говоря серьезно, зачем начинать печататься тем поэтам, стихи которых «страдают излишней растянутостью и мелкими погрешностями технического свойства?» Если стихи хорошие, умные редакторы простят мелкие погрешности, а если скверные, зачем же прощать и поощрять их редакторам журнала «Поэт»? Поэзия – не благотворительность.

Июнь-июль 1907