Текст книги "Том 5. Очерки, статьи, речи"

Автор книги: Александр Блок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 43 страниц)

В.И. Пржевалинский. Уланы Кайзера (Эпизод войны)

Драма в пяти действиях и шести картинах 1–6/II 1917 г. Действующая армия

В сценах серых, а порой отвратительных, как сама жизнь, когда на нее смотрят обывательскими глазами, автор изображает все то, что, по всей вероятности, случалось и до сих пор может случиться с людьми, живущими в полосе военных действий.

У помещика на Волыни – усадьба, хозяйство, дочь-невеста. Дом – полная чаша. В июле 1914 года жених уходит на войну. Осенью 1915 года, во время отступления, в именье приходят немецкие уланы, жгут, грабят, помещика приговаривают к расстрелу, дочь его насилуют. Помещику с дочерью удается бежать, они сначала прячутся в лесной землянке, а в январе 1916 года – в доме у ксендза. Дочь забеременела и повесилась. Вот и все.

Немцы и поляки говорят на том же языке, что и русские, иногда только вставляя слова «националь напиток», «кавиар» [172]172
  Икра (нем. Kaviar).


[Закрыть]или «так, муй ойче». [173]173
  «Да, мой отец» (полъск.).


[Закрыть]Мужички, или русские пейзане, говорят: «Рассея-то… как раскачается да ухнет, так все немцы и с кайзером верх тормашки полетят».

Пьеса, стоящая совершенно вне литературы, неприемлема для постановки на сцене.

Н. Иртеньев. Хананеянка

Пьеса в одном действии (Из рассказа автора)

Молодой художник женился на великосветской барышне, тоже художнице. В то время как молодые, устав от двухнедельных визитов, сидят в своем «гнездышке» и говорят друг другу нежные пошлости, приходит приятель художника в затасканном пиджаке и грязной косоворотке – тоже художник; его монологи доказывают, что автор знаком по меньшей мере с переделками из Достоевского для нужд суворинского театра: «Знаю сам, что скотина; все нутро вопит: так, господи! скотина я беспросветная!»

Молодой муж в ужасе, как отнесется к его приятелю молодая великосветская жена. О, счастье! Художника приютила не только его чистая и прекрасная «Нотя», но и добрая молодая горничная, которая в восторге от своих господ. Спившийся приятель теперь поселится у них и будет писать картину, «такую прекрасную, – лучше всех!» Все растроганы. Занавес.

Драматический этюд, сочиненный с лучшими намерениями, носит на себе след такой любительщины, которая делает его неприемлемым для постановки на сцене.

Н. Федоров. Корни жизни

Комедия в четырех действиях

Известная оперная певица Вичини когда-то ушла от мужа, музыкального педагога, с бароном. Теперь у нее есть слава, почет, друзья и деньги; она выдает свою племянницу за князя Ахметова, племянника своего друга, генерала Струкова; она дает приданое своей горничной, которая изъездила с ней Европу и ввертывает в разговор испанские и итальянские слова; эта кокетливая горничная, по-видимому, возымела желание причалить к тихой пристани и выйти замуж за влюбленного в нее лакея певицы Вичини.

Таким образом, все окружающие певицу Вичини находят свои корни жизни, только ей самой не хватает их, и она тоскует о своей дочери Нине, которую она бросила в трехлетнем возрасте, уйдя к барону, и которой теперь девятнадцать лет.

Певице Вичини удается узнать о дочери случайным путем, через начинающего поэта, жениха Нины. Встреча с мужем не приводит ни к чему; отец запрещает дочери видеться с матерью; но Нина, в которой пробудилось к матери нежное чувство, бежит от отца к ней. Музыкальный педагог пребывает в грустях о дочери. Некий неунывающий извозопромышленник, его домохозяин, человек хороший (потому что уже двенадцать лет не набавляет ему платы за квартиру), и старая преданная прислуга подготовляют внутренний перелом в душе музыкального педагога. Дочь его Нина довершает остальное, заставляя отца помириться с матерью при помощи нескольких монологов о христианском всепрощении и незаметно введя в комнату, освещающуюся к тому времени вечерним солнцем, свою мать.

Нина находит корни жизни, сочетаясь браком с начинающим поэтом, а мать ее, оперная певица, – вновь сойдясь со своим мужем, музыкальным педагогом. Педагог, обнимая жену, восклицает, чтобы «распорядились насчет чайку», «самоварчик мигом вскипит», но быстро спохватывается, что у него есть одна бутылка шампанского, при помощи которой все эти счастливые обыватели и «склеивают» свои жизни под занавес.

Пьеса, исключительно банальная по содержанию, написана соответствующим языком, напоминающим добросовестный протокол, вследствие чего она представляется неприемлемой для постановки на сцене.

Отчеты, заявления и письма в редакцию. Ответы на анкеты

Новое общество художников

Петербург. Выставка картин в залах Академии наук

Среди новых художников нет таких мощных, как Врубель. Здесь никто не испил чашу до дна, но чаша ходила в кругу. На наших глазах сгорели и сгорают передовые бойцы искусства. Тем строже мы судии преемников, которым не суждено отпылать на первом, и самом мучительном, костре. Мы и от них требуем сгораний тем ярче, чем задумчивей в нас память о ранних и дерзких и чем стремительней разносится площадной гам подделок.

Прежде бездарности просто не имели отношения к искусству. При трудолюбии они недурно «воспроизводили действительность». К этому можно было отнестись благодушно. Труднее стерпеть теперь, когда модничают, лезут из собственных рам, не обладая ничем, кроме посредственных зрительных органов, передающих самые неважные цвета и линии.

Рядом с этим особенно радует «Новое общество». Здесь вспоминается стих нашего поэта: «И тот, кто любит, любит в первый раз». Эти художники – любят. И за их любовь, еще святую, хочется простить им их недостатки, хочется видеть лишь то лучшее, что было в их замыслах и мечтах.

Мурашко написал большой триптих «В сумерках». Картина знакома ощутившим тайны большого города, блистательного беспутства. Искра надежды всегда теплится в самом сердце безнадежного ужаса. На главном полотне фигура рыжей парижанки в черном газе, с собачкой на розовых пальцах руки, с чувственным оскалом зубов; но на утомленных веках бродит пугливая заря. Другая – пришла в город из Пиренеи и, может быть, больше подруг заставила согнуться человека с усталой спиной, с белой рукой, одного из «безликих» вечернего ресторана. Полный тайного смысла портрет болезненной девочки в гробовом глазете – тоже работа Мурашко.

Несколько темпер Кандинского. «На берегу» – у бездонной воды: белое облако над горой, над омутом. «Поэты», «Всадники», – но один поэт, один всадник. В красном камзоле, на зеленой опушке, на облачном фоне – это поэт. Всадник проскачет – рядом промчится тень. Будут ли другие? В «Тишине сумерек» Фокина – вечернее небо, поросль, тихая вода, костер с прямой струйкой дыма, мальчик кричащий. Хорош портрет Н. Б. Поленовой – Кустодиева; возбуждают любопытство «Амазонки» Кардовского.

Но орнаменты Щусева для трапезной Киево-Печерской лавры – не смелы и не религиозны. Карикатуры Зальцмана мало смешны и несколько вымучены. Милы вышивки и некоторые акварели («В детской», «Старушка», «Цветы») Линдемана. Интересен «Оркестр» Билита. Из розовых мраморов Аронсона хороши «Sagesse» [174]174
  «Мудрость» (франц.).


[Закрыть]и «Etude d'enfant». [175]175
  «Этюд ребенка» (франц.).


[Закрыть]

Есть, конечно, «Свадебный поезд времен тишайшего царя», из числа поездов, встречающихся на всех выставках, есть «Бабочка», есть «На лыжах», есть «Уборка хлеба» и, увы, даже «Типы баб», но о явно плохом и неинтересном этот раз мы не будем говорить.

Обстановка выставки носит печать прежних выставок «Мира искусства». Все любовно обдумано – драпировки, мебель, майолики, художественные издания, цветы.

Январь 1904

<Заявление, помещенное в журнале «Золотое руно»>

Редакция «Золотого руна» поручила мне сложное и ответственное дело – критические обозрения текущей литературы. Для того чтобы успеть отметить своевременно все ценное, я намереваюсь объединить в каждом из первых очерков maximum того, что мне представляется возможным объединить. Так, я думаю, можно говорить о современном реализме, охватывая большой круг очень разнообразных писателей. Точно так же можно собрать много литературных фактов в главах о новой драме, о лирике, о критике, о религиозно-философском движении наших дней. Задача моя облегчается тем, что я буду иметь в виду по преимуществу художественную литературу, согласно с существом журнала.

Первый очерк в ближайшем номере «Золотого руна» я посвящу реалистической беллетристике последних месяцев. Исчерпав объединяющие очерки возможно скорее, я постараюсь давать ежемесячные отчеты о выдающихся литературных явлениях со всею возможной полнотой.

Апрель 1907

Александр Блок.

Письмо в редакцию <журнала «Весы»>

М. г., г. редактор!

Прошу вас поместить в вашем уважаемом журнале нижеследующее: в No «Mercure de France» от 16 июля этого года г. Семенов приводит какую-то тенденциозную схему, в которой современные русские поэты-символисты рассажены в клетки «декадентства», «неохристианской мистики» и «мистического анархизма». Не говоря о том, что автор схемы выказал ярую ненависть к поэтам, разделив близких и соединив далеких, о том, что вся схема, по моему мнению, совершенно произвольна, и о том, что к поэтам причислены Философов и Бердяев, – я считаю своим долгом заявить: высоко ценя творчество Вячеслава Иванова и Сергея Городецкого, с которыми я попал в одну клетку, я никогда не имел и не имею ничего общего с «мистическим анархизмом», о чем свидетельствуют мои стихи и проза.

Примите и пр.

Александр Блок.

26 августа 1907

Письмо в редакцию <газеты «Свободные мысли»>

М. г., г. редактор.

Прошу вас напечатать следующее мое заявление. Несмотря на то, что я не принимаю более участия в литературных вечерах, мое имя иногда печатается на афишах без моего согласия. Покорнейше прошу гг. устроителей более не делать этого.

Примите и пр.

Александр Блок.

Январь 1908

<О Льве Толстом>

Толстой живет среди нас. Нам трудно оценить и понять это как следует. Сознание, что чудесное было рядом с нами, всегда приходит слишком поздно.

Надо всегда помнить, что сама жизнь гения есть непрестанное излучение света на современников. Этот свет остерегает от опасностей и близоруких: мы сами не понимаем, что, несмотря на страшные уклонения жизни от истинного пути, мы минуем счастливо самые глубокие пропасти; что этим счастьем, которое всегда твердит нам: еще не поздно, – мы обязаны, может быть, только недремлющему и незаходящему солнцу Толстого.

Интеллигенции надо торопиться понимать Толстого в юности, пока наследственная болезнь призрачных «дел» и праздной иронии не успела ослабить духовных и телесных сил.

18 сентября 1908

<Ответ на анкету «Над чем работают писатели?»>

Я работаю над поэмой; не буду рассказывать сюжета, так как это мешает исполнению. Кроме того, редактирую новое издание своих стихов, последний, третий, том которого выйдет из печати в январе.

Декабрь 1911

<Ответ на анкету о лучших литературных произведениях 1913 года>

Важнейшими литературными произведениями этого года я считаю два романа: «Петербург» Андрея Белого и «Туннель» Бернгарда Келлермана. А. Белый говорит о судьбах России, Келлерман – о судьбах Америки и Европы; А. Белого вдохновляет близкое прошлое, Келлермана – близкое будущее; у писателей этих, принадлежащих к различным расам, нет ни одной общей точки зрения, ни одного общего приема: даже недостатки их, поражающие – у А. Белого, совершенно различны. Тем не менее оба произведения, отмеченные печатью необычайной значительности, говорят о величии нашего времени.

19 декабря 1913

Следует ли авторам отвечать Критике?

<Ответ на анкету>

Может ли писатель отвечать своему критику? – Признаюсь, что я не вижу в этом вопросе никакой принципиальной остроты. Это – бытовой вопрос, ему не будет места в будущем, как не было места в старину. Он продиктован современной оторопью, неестественной растерянностью, которая охватила нашу современность с 1905 года, в частности – и литературу.

Если любишь жизнь, не можешь не любить и этот больной пульс ее; разве можно в этигоды не быть в лихорадке? – Но и любя, надо знать, что это – лихорадка, что лихорадка должна пройти.

Писать, значит – пребывать в особом мире, значит поститься и трудиться. Писать трудно и должно быть трудно. Создание художественного произведения есть совершенно особый вид труда, и если он затрачен в меру силы художника, он дает художнику и совершенно особое удовлетворение– сам по себе, независимо от всего. Значительно произведение или нет, судить не художнику; но, если особый, только ему одному свойственный, труд затрачен, – художник имеет право полагать, что произведение говорит само за себя.

Критика, в большинстве случаев, умеет сказать мало соответствующего о произведении: ведь нельзя требовать от людей, чтобы и они побывали в мире художника, прошли вместе с ним трудный путь творчества; особенно от людей, которые так торопливы, как критики. Если же художник видит или знает, что его критик тоже затратил соответствующий труд на рецензию, что и он причастен к тому миру, то он может, пожалуй, вступить с ним в переговоры; разумеется, если это будет способствовать уяснению смысла произведения. А впрочем…

Я вспоминаю Флобера, который может служить образцом поведения для всякого художника. Флобер был дружен с критиком Сент-Бевом, значит, мог думать, что Сент-Бев причастен к его миру. Когда вышел в свет роман «Саламбо», Сент-Бев написал враждебную рецензию. Флобер ответил большим письмом; это целая статья, самостоятельный труд; и, однако, письмо не было предназначено для печати; публика узнала о его существовании из переписки Флобера, которая была опубликована, когда ни автора, ни критика уже не было в живых, а роман «Саламбо» стал известен всему миру.

Нам, читателям, стыдно не знать «Саламбо»; но письмо автора романа к его критику мы все-таки имеем право не читать.

Лучше писателю воздержаться. Лучше не вмешивать свое самолюбие в дело своей жизни. Пусть произведение говорит само за себя.

4 декабря 1915

<Заявление в редакции «Биржевых ведомостей» и «Театральной Газеты»>

Ал. Блок просит сообщить, что стихотворение его «Не подходите к ней с вопросами» инсценировано для экрана без его ведома и разрешения.

– Любя кинематограф, – говорит Ал. Блок, скорее домашней любовью, я не могу не порицать многих действий кинематографистов, главным образом в области обкрадывания писателей. С этим надо серьезно бороться.

1915

Письмо в редакцию <газеты «Биржевые ведомости»>

М. г., г. редактор!

Мы, нижеподписавшиеся, считаем своим долгом выразить искреннее возмущение по поводу тех выражений, которые допустил профессор В. Н. Сперанский в беседе с сотрудником «Биржевых ведомостей». В утреннем нумере от 16-го января напечатано буквально следующее: «Горький – живой труп, и гальванизировать его бесполезно». Не желая оспаривать по существу более чем странное, с нашей точки зрения, мнение проф. Сперанского об авторе недавно написанной книги «Детство», мы хотим, однако, подчеркнуть, что выражения, в которые это мнение облечено, неприличны с точки зрения литературной и оскорбительны с точки зрения человеческой.

Поликсена Соловьева (Allegro),

3. К. Гиппиус,

Д.В. Философов,

Александр Блок.

16 января 1916

К избирателям

Казалось бы, выборы гласных в городскую думу – дело маленькое, не имеющее связи с организацией нашей победы над врагом.

На самом деле это – не так.

Обновленческая партия имеет такое же отношение к хозяйству столицы, какое прогрессивный блок – к общегосударственному хозяйству.

Такова связь общая. А вот ближайшая.

Из отчета о деятельности городских попечительств, составленного Л. Я. Гуревич, следует ясно, что трудная работа налаживалась только там, где работали прогрессивные, обновленческие элементы. В остальных случаях дело шло крайне вяло.

Если теперь восторжествуют стародумцы, мы вверим огромный бюджет столицы, уже равный приблизительно бюджету, например, целой Швейцарии, – людям непросвещенным, темным и косным. Мы не можем учесть того вреда, который произойдет от этого. В частности, мы можем опасаться за судьбы семейств запасных и ратников, которые требуют теперь все больших забот.

Мы твердо знаем, что весь расчет старо думцев покоится только на косности и лени избирателей. Страна просыпается не по дням, а по часам, но косности и лени все еще много. Все еще действуют кое-где разлагающие яды, которые расточались в течение десятков лет нововременцами всякого рода. Секрет их действенности заключался не столько в каких-нибудь программах, которые они меняли, в зависимости от выгод, сколько в умелой пропаганде всякого воздержания от действия, в замалчивании вопиющих фактов.

Мы должны помнить, что чем больше ставится обывателям препятствий, чем более ограничено число их высоким цензом, – тем большая ответственность лежит на тех сравнительно немногих, кто может использовать свое избирательное право.

Мы все еще «ленивы и нелюбопытны» – по слову Пушкина, но как легко в данном случае победить свою лень!

Стоит только в назначенный день пойти к урне и опустить в нее свой бюллетень.

Не может быть сомнения в том, что в эту трудную минуту большинство бюллетеней будет содержать в себе имя из числа предложенных обновленческим комитетом. Пусть только все, кто может, используют свое право, твердо помня, что это – уже не маленькое дело, что это непосредственно связано и с обороной страны и со всяческим ее расцветом в будущем.

Февраль 1916

Приложения

Заметки и наброски

<Заметки о Владимире Соловьеве>

В передней перед панихидой (глаза). На площадке лестницы, когда выносили гроб и тетя Саша повисла на нем. За гробом на улице впереди меня, с непокрытой головой, ушедшей в поднятые плечи, и серая сталь волос на потертом буром воротнике шубы. Замечание Адама Феликсовича Кублицкого-Пиоттух. [176]176
  Над строкой Блоком написано: «Зинаида Николаевна» <Гиппиус>.


[Закрыть]

В то время в средних петербургских кругах особенно ненавидели Вл. Соловьева. О нем распространяли мелкие и наивные сплетни.

Потом – рассказы о пророчестве об Антихристе в Городской думе; лицо и проникновенный голос; однако известный публицист счел остроумным упасть со стула.

Потом скоро – смерть. Потом – потоки дружеских воспоминаний, где рассказывались все исключительно чудные и странные поступки. Эти воспоминания мелькают в журналах и до сих пор. Особенно – о хохоте. Большею частью говорят, что хохот был странный, иногда – обидный, добродушный, акающий, почти мальчишеский; одна известная писательница, впрочем, говорила мне обратное: что хохот был страшный, что виден был огромный черный рот (хохотал, зияя черным ртом).

Все непохожее на обыкновенное всегда странно и обидно, а в лучшем случае – отвратительно и страшно. Непохожих принято уничтожать.

Осень 1910

<Начало статьи>

В 1908–1909 годах главной темой петербургских религиозно-философских собраний был вопрос об «интеллигенции и народе». Были шумные споры, доходившие до крика; были веские возражения с «классовой» точки зрения, наряду с глумлением, ехидством и истерическими выпадами; была борьба логик, самолюбий, «дворянские покаяния» и «разночинская» самоуверенность, случаи образцового непонимания друг друга и, обратно, какое-то сверхпонимание, с полунамека или вовсе без слов. Во всяком случае, было празднично и бодро, старые и маститые писатели услышали в этой теме свое заветное и старинное и ответили юным молодыми словами; верую, что иные слова старых были тогда моложе и вечнее иных слов юных, что за ними таились опыт и пытка десятилетий и что слова были белы, как седины самих говорящих, и бескорыстны, как они.

Прошло несколько месяцев, и вопрос, как всегда бывает, сошел с очереди, пафос умер, как думали многие. В этом году, однако, мы слышим те самые ноты из уст К. И. Чуковского (см. его фельетон в субботнем No «Речи» – «Мы и они»).

Тот самый пафос, растерянность, отчаянье в голосе, – точно не прошло с тех пор целых три года… Итак, «интеллигенция и народ», вопрос, самая постановка которого в том виде, как она делается, не только «не научна», но и «безграмотна» (тогда приходилось слышать немало таких возражений), оказывается вечным лейтмотивом, одним из главных лейтмотивов той торжественной музыкальной драмы, которая фантастичнее и гениальнее многих сочиненных драм и имя которой – русская жизнь. Лейтмотив только замирает, уступает на время место другим или теряется в музыкальном хаосе, но с течением времени неудержимо вновь и вновь возникает…

Октябрь 1911

Ибсен и Стриндберг (Набросок)

На Ибсена-художника мы смотрим снизу вверх, – не оттого ли иногда хочется посмотреть сверху вниз на Ибсена-человека. Стриндбергу мы всегда смотрим прямо в лицо, как равному, как человек – человеку; разумеется, впрочем, в его глаза можно глядеть лишь человеческими глазами, иначе – как бы мужественная улыбка снисхождения не заиграла на его лице.

Голова Ибсена – голова небывалой птицы над фьордами или – снежный ком, обломок скатившейся лавины. Голова Стриндберга – голова человека, голова мужчины,у него жесткие усы, и глубокие мужественные морщины избороздили его лицо.

Рукопожатие Ибсена, вероятно, легкий нажим львиной лапы, белой, бескровной руки, которая вечно держит одно перо и вечно вписывает на скрижали одним пером повесть жизни. Рукопожатие Стриндберга, вероятно, рукопожатие рабочего или атлета; едва ли есть какая-либо мягкость в его руке, которая, ломая перья, постоянно сменяет их новыми и потом берет тигель и покрывается ссадинами и болячками – в возмездие за добывание золота алхимическим путем?

Государство, которому Ибсен и Стриндберг не принесли никакой пользы, выражаясь мягко, могло бы рассуждать так: шея Ибсена слишком нежна для веревки, зато шея Стриндберга выдержит всякую веревку (а не наоборот). В этом нет ни смешного, ни нереального.

Оккультных наук, теософии, алхимии, мистики, таинственного – боятся только от природы усталые, вырожденные умы (средний ученый) или односторонние, грубые умы. Так же, как декаденты боятся науки, позитивных методов мышления.

Стриндберг – пример ума сильного, не боящегося противоречий [177]177
  Противоречие – понятие, созданное слабыми умами, которые боятся богатства, предпочитают нищету.


[Закрыть]. Лаборатория Стриндберга веселая, но сам-то он – печальный, «несчастный» (Вельзунг).

Относительно наследия многих писателей, даже великих, бывают досады. Например, Толстой оставил много скучного. Наследие Стриндберга, при всей громадности, веселое, не угнетает.

Март 1912