Текст книги "Чепель. Славное сердце"

Автор книги: Александр Быков

Глава шестая. Песняры

Интересный балаган едет мимо леса, мимо поля – на большущей телеге шатёр из цветных кусков-лоскутков, высокий, везде ленточки разные цветные же повязаны. Что-то на нём начертано, что-то к нему приклеено, что-то на нём прицеплено. На ветру ленточки легко трепещут, что-то поскрипывает, что-то позвякивает. Два коника вороной и белый везут его легко. Ещё два коника серый в яблоках и рыжий привязанные идут сзади – отдыхают. В балагане – весёлые люди, неунывающие. Поют себе, смеются о чём-то.

Едет балаган по Полесской песчаной дороге. Песочек мелкий-мелкий, почти белый, неглубокий. Колёса немного вязнут, ну, иногда и подтолкнуть приходится.

Батька-селянин с хлопчиком-подростком просится с обочины:

– Подкиньте, хлопцы до первого дома! – притомили мы ноги по пыльной дороге!

– А ты, почтенный, – стихотворец! На ходу сочиняешь!

– Да разве я сочиняю, так – языком болтаю…

– Садись почтенный, а это сын у тебя?

– Да, сын! Хороший хлопчик, только хворее часто – до лекаря идем. Добры лекарь е? Деречине. Пешком пошли – силы набираться, а уже и не хватае силы, глянь на его, бледны зусим… А вы светлые якие-сь, хлопцы, не ругаетесь – смеётесь… хто вы такие?*

– Мы – музыканты, песняры по-вашему.

– О! А сами-то разве не наши?

– Мы и наши, и ваши, сегодня здесь поём, завтра там танцуем.

В балагане пододвинулся с краю крепкий мужчина сам загорелый, волос белый с белыми усами, а мальчика поднял могучими руками, как пушинку, посадил на хорошее место, чтоб дорогу было видно – около возницы весёлого белокурого.

– И куды ж вы теперь едете, песняры?

– Куда глаза глядят!

– Чего на месте не сидится вам, чего ищете?

– При богатых дворах жить – себя потерять. И навсегда, всё одно, денег не заработаешь! А вся мудрость – в дороге. Вся радость – среди людей, на площадях, на майданах, на торжищах. От одного города до другого идём – песни сочиняем. От одного народа другому несём добро – не шитое, не пряденое, не кованое, не краденое, не потрогать его, ни в карман положить, на себя не надеть, ни продать, ни прожить. Наше добро особого рода – это мудрое слово, человека свобода, это дружная песня про то и другое, это танец, что будит и любовь и силу. Что народу любо, то и нам мило.

Мальчик раскрыл глаза широко и удивлённо заулыбался, все посмеялись, заулыбался и селянин:

– Ну, ты хлопец мастак, так-растак!

– Это, почтенный, что – так, пустяк. Вот отец мой, бывало, ка-ак начнёт быль-небылицу, не знал, как остановиться. Все развесят ухи как лопухи, и всё кидают ему медяки да серебряки. А чтоб отец уже взял да замолк, носили ему золотой замок. Вешали на губы, закрывали на ключ. Но отец-то мой был сильно могуч – свистел через ноздрю, выбрасывал соплю и тою соплёю перебивал всё остальное – и железное, и золотое.

– Ну же ж ты и врак!

– Так ясное дело – не дурак!

И опять все посмеялись.

– А ну, хлопчик, давай знакомиться, – обратился весёлый возница к мальчику, заметив, как жадно тот впитывает происходящее. – Я – Янка, трубадур. А это всё мои друзья – мне без них никак нельзя!

Это Веленица-Милавица – певица – она у нас Прынцесса.

Мальчику приветливо улыбнулась красивая-милая девушка с длинными тёмно-рыжими локонами в алых и голубых лентах. Девушка, сразу понимая игру, повязала мальчику на запястье кожаный цветной лоскуток: «Это от всякой болезни, и про нас память». Отец-селянин снял ко груди соломенную шляпу и кивал, понимая, что это для его сына большое событие.

– Это самый сильный человек на свете – показал Янка на богатыря с белыми волосами и усами – его зовут Торхельд – он дудит на волынке и сочиняет северные суровые, но нежные песни. А может взять коня на плечи и бежать с ним полдня.

Торхельд согнул перед мальчиком руку: «Дави пальцем!» – пальчик потрогал каменный бицепс. Селянин восхищённо заогогокал. Все опять посмеялись.

– Это Смиргун – в его руках гусли поют как девушки, а девушки мурлычут как гусли. «Ха-ха! Верно-верно!» – сказал Смиргун, немного смущаясь для порядка.

– Нику-Никола цыган – он бродяга больше, чем мы все. Его ближайший родич – Ветер. Он – скрыпач. Ты слышал скрыпку? – он сам её придумал!

Нику, хитро играя чёрными глазами, достал чудесный невиданный инструмент. Тряхнул чёрными прядями. Поднял палочку-смычок. И запела душа!.. Тихонько… Запела…

– А это – Дивак, Диваня – он умеет летать!

Дивак достал лёгкие бубенчики-колокольчики и стал позванивать согласно скрипке. Низким басом загудел Торхельд. Потянула бархатно-серебристым голосом Милавица.

Селянин, вздохнул, потёр глаза, не смея нарушать музыку словами. Оказалось, что он и не старый человек, а просто очень усталый.

– Как это – летать? – слушая волшебные звуки, спросил мальчик.

– Увидишь, малыш, приходи с тятей на представление… А как зовут тебя? – спросил Янка, а Милавица игриво показала рожицу. И мальчик, уже согретый вниманием, ответил: «Я – Олесь».

– О, красивое имя! – воскликнули чуть не все разом. То ли правда так им понравилось, то ли хитрецы такие, а может и то, и то.

И скрипка пела, и грустила, и завлекала, и смеялась, Позванивали бубенцы, подпевали тихонько дружные голоса. И шли весело под пологую горочку кони. И солнышко грело. И ветер трепал волосы и ленты. И странствие было легко и приятно. Сказка…

Приехали песняры. Издалёка. Косматую звезду в том году встречали ещё в Эстергорме Венгерском, за лето прошлое исходили Богемию, Хорватию, Сербию, Болгарию. Зимовали в Царь-городе, Граде Константина. Видели купола и храмы, дворцы и лачуги. Сей весной заезжали на Угорщину. Новые песни пели на Пасху князю Изяславу Ярославовичу в Киеве. Проехали уже через Волынщину и через Берестье, но долго там не задержались – крепость есть крепость, всё в строгости и порядке. Послушали песняров, похвалили, и дальше отправили. Были недолго и в Кобрине. Путь держали ныне на Варяжское поморье.

Вот и до нас докатили. Не глухое место Деречин – само небольшое, но в нём середина – вокруг множество небольших поселений. Там и сям расположены семьи и роды. Среди лесов, среди полей живут себе хлеборобы, мельники, пекари, охотники, мясники, рыбаки, бортники, гончары, лесорубы, плотники, скотоводы, кожевники, скорняжники, дубильщики, красильщики, портные, каменщики, печники, на все руки мастера, да и всех не перечесть. А по грибы-ягоды ходить – это и не работа вовсе, а удовольствие, но некоторые и на том зарабатывают. А в Деречине – вече. Большой сход. И ярмарка. Во все стороны торговые дороги. Много мастеровитых и талантливых людей и вездесущих торговцев.

Дидюк Заоколицкий отсюда родом. Богатый купчина. Домище у него до самого верха в тридцать венцов, а подворье саженей по пятьдесят вдоль и поперёк. Есть в Деречине зодчий – знатный строитель, много построил, зарабатывает тем, что рисует владельцу будущий дом, какой тому понравиться, и руководит строительством. Есть в Деречине столяры – любую вещь вырежут из дерева – хочешь, наличники резные, хочешь, двери все в зверюшках, хочешь, истукана о семи ликах, хочешь, хитроумную детскую игрушку, что и взрослому охота поиграться. Есть в Деречине художник – он рисует заморскими красками (а какие-то сам намешивает) на лучших липовых досках картины, какие закажешь, на металлических бляхах медных, бронзовых, железных – так, что не обдерёшь краску, на кожаных плащах, штанах и сумках замысловатые красивые узоры. Много чего есть в Деречине. Есть добрый лекарь – это Бранибора, Вершислава, Святояра и их сестры Светланы отец. Зовут его, а это все знают, Буривой.

Но у лекарей, как и у кузнецов, как и у всяких мастеров, частенько не как у простых людей – знают они много и знания их секретны. И делаются эти люди как бы немного… не в себе. Вот и Буривой стал говорить, что он уже и не Буривой, а называет себя Родомыслом. Почтенный он человек, много делает добра, и в глаза ему не перечат: Родомысл, так Родомысл. А за глаза – всё равно Буривой.

Он всех лечит и учит. Раньше, в молодости был дружинником. А потом нашёл в себе талант исцелять болезни. И, то ли на военное дело сил больше не хватило, то ли посчитал важнейшим, чем война, возвращать здоровье, стал лечить. И хорошо у него это получалось. Теперь и не только из окружных деревень, но и из отдалённых поселений стекались к нему люди с какой-нибудь хворобой. А он ко всему этому готовиться. Насобирает тыщу сортов ягод, трав, мхов, семян, цветов, кореньев, редких каких-то лягушек, жучков, надерёт коры с разных деревьев, каких-то каменчиков натолчёт-натрёт в порошки, наберёт и рогов, и костей, и всякого такого, что непривычного человека от одного вида или запаха этой гадости может наизнанку вывернуть. Пчёл, конечно же, очень любит. Пчелиный мед и яд у него среди первых лекарств. И муравьями пользуется. Наварит-напарит зелий, снадобий, притирок, примочек, пластырей, намешает порошков, мазей. Различные настои, бальзамы и эликсиры настаивает на очищенной крепчайшей браге! Её и пить-то нельзя – всё нутро спалит! Целая отдельная изба у него полна целебных средств. Пока готовит, приговаривает, заговаривает, силу вселяет. Пьявок мерзко-противных из пруда поналовит. И часто хорошо помогает.

А руки у Родомысла как будто не забыли ратного поприща – железные, хоть ему уже лет, наверно, шесть с половиной десятков. Этими железными руками, как клещами, бывает, мнёт человека, особенно в бане пораспарив, а тот аж млеет, но терпит, знает, что станет ему от хвори легче.

А между этими занятиями, вместе с другими грамотеями детей Деречинских учит Родомысл в специальном учебном доме.

К нему, лекарю Родомыслу и привёл мальчика Олеся встреченный нами по дороге батько-селянин. Посмотрел Родомысл на Олеся, пощупал тонкие ручки и ножки, шею, спину вдоль всего торчащего хребта, поглядел на язык, на глаза, на пальцы, взохнул.

– Сколько детей у тебя, Мазай?

– Двенадцать Бог дал, двое померли.

– Так ты каким ремеслом занимаешься?

– Плотницким.

– А сколько у тебя скотины дома?

– Конь есть и две коровы, три козы, хряк, свинья поросная и кур две дюжины. Ну и две собаки… и три кошки… мышей ловят.

– А старшим детям сколько лет?

– Шестнадцать и четырнадцать.

Родомысл помолчал.

– Чем же ты семью кормишь, Мазай?

– Выбился я из сил… прости, батюшка. Чем придётся… с утра до ночи, не разгибаюсь, жену загнал, нету сил. Все худые. А вот Олесь такой тихий хлопчик, ничего не попросит, ему, наверно, меньше всех достаётся…

– Так ты всё понимаешь… Хочешь сына поправить?

– Ой, хочу! Помоги, Родомысл!

– Оставляй мне мальчика в ученики. Буду его кормить как надо и учить. А ты будешь мне на него одёжку чистую привозить раз в месяц.

– Щедрый ты человек… как же отплачу тебе за добро?…

– Сын твой станет грамотным, и будет мне помогать – в этом и будет твоя мне помощь.

Как раз подошёл Ярила мокрый*, по другому, Трибожий День – Свято в конце весны, в начале лета. В этот день на смену молодому Яриле-Весеню приходит зрелый Трисветлый Даждьбог. Пора поминать дедов, а нечистую силу – утопленников, самоубиенцев, неприкаянных душ – на всё лето заговаривать, творить обереги, чтоб к людям не лезли, бесчинств не творили. Сего дня, как огня, боится всякая нечисть. А перед самым Солнечным восходом на сей «Духов день» открывает мать сыра-земля свои тайны, и потому знахари ходят в это время «наслушивать клады». А роса в этот день делается особенно целебной.

Обычно в народе говорят: «С Духова дня не только с неба, а и от земли тепло идёт», «Придет Трибож станет на дворе, как на печке». А ныне печка уже за две недели до свята. Ох, и жаркая ныне весна!

На ярмарке Деречинской с раннего утра народу полно. Ремесленники и торговцы продают-покупают. Скоморохи-музыканты народ развлекают. Народ понаехал – рты раззевают.

Помост, сколоченный из хорошей доски, по очереди принимал желающих выступать. Сооружён помост на пригорочке, на берегу небольшой реки, что называют Вец. Вец, потому что обычно здесь проходит большой сход – вече, то бишь «вец». На этот самый пригорочек и на этот самый помост взбираются высказаться по наболевшему делу, покричать, поспорить, конечно, с соблюдением всех вечевых приличий, пока могут их соблюдать. Лицо друг другу бьют не часто – не Киев и не Новгород. Но и не без того. А ныне веселье.

Наши песняры на все трюки мастера.

 
… Со всего свету собрались
Петь, играть, народ потешать!
Чудно сказать —
Все разного племени,
А все из города Бремена.
Беремен* – не потому, что все жонки брюхаты
Хоть и этим тоже богаты,
А потому, что все делом заня̀ты.
И военно-пограничным,
И торгово-столичным.
 
 
Этот город не стар, не млад,
Да и не каждому рад.
С башнями-стенами,
Что из камня поделаны,
Чтобы супостаты не лезли.
А мы поём свои песни,
Чтоб издалёка слышно,
Что нашим здесь не кисло!
Работают, гуляют,
Добра наживают
Чужих привечают,
А кто наглец – вон выгоняют…
 

Стали показывать короткую сказку про Ярилу, Леля и Лелю – как двое милых поругались, а Ярила их помирил. Торхельда нарядили во всё белое, сделали огромную огненно-рыжую шевелюру – могучий получился Ярила, всем на загляденье и на вразумленье. Милавица и Янка изображали влюблённую пару. Им изображать легко – они и есть влюблённые. Да ещё какие влюблённые: от этой любви Милавица к Янке от отца сбежала. Да не просто от отца, отец то у ней – король. Правда маленькое у него совсем королевство в западной земле, ближе к Ютландии, но всё же королевство. И хотел отец выдать дочь за сильного соседа принца Ютландского. А Милавица-то Янку полюбила. В балагане теперь ездит, и ничего, не жалуется.

Из толпы протиснулись к песнярам поближе и Олесь с отцом. Глядят, рты раззявивши*. Торхельд усмотрел в первом ряду худющего своего попутчика. И в конце сказки соскочил с помоста, подхватил на руки Олеся, и тут же взбежав обратно на помост, прогремел: «А вот уже и дитё народили! Молодцы, постарались быстро!» – чем вызвал восторг у Олеся и бурю хохота у смотрящих.

Потом много ещё чего показывали. Смиргун и Никола очень задорно играли на разных своих струнах, а народ ещё и заглядывался на диковинную скрыпку. Строили пирамиду в основании которой был, конечно, Торхельд, потом Янка, потом Смиргун, потом Никола – на плечах друг у друга, а сверху Дивак – самый лёгкий. И прыгали и кубарем катались. Ходили на ходулях в длинных штанах и сарафанах, будто невиданные великаны. А Дивак худенький, лёгкий и очень ловкий ходил по канату, натянутому между двух крупных деревьев. Канат был прочен и тонок, и натянут высоко, так что его было почти не видно. А Дивак на нём не просто ходил – танцевал, прыгал, кувыркался и ещё делал вид, что падает, так что у всех сердце замирало и падало. А на другом канате перелетал с дерева на дерево. Получалось, что летает!

В часов пять пополудни ярмарка стала остывать и расходиться. Гудела-то она чуть не с рассвета! Артисты тоже устали и решили заканчивать на сегодня. Янка остался собирать, да заворачивать деньги, набросанные в расстеленный на земле платок. Торхельд с остальными отправились укладывать реквизит в свой разноцветный балаган. Денег набралось неплохо, можно было продолжать путь.

На левое плечо Янке, тяжело придавливая, опустилась каменная лапа, а к горлу спереди через правое плечо тесно прижалось лезвие. Презрительный голос процедил:

– Скоморох дешёвый, пикнешь – глотку перережу! Слушай сюда и запоминай… Твоё представление – г…но, твои подельщики – тоже г…но, и ты сам – тоже г…но! Ты сегодня денег себе не заработал. Только на налоги, шваль бродячая! Всё забираю, благодари, что шкуру твою не трогаю… ну, не слышу, благодари! – сталь прижалась плотнее.

– … Вовек не забуду твою щедрость! – прохрипел Янка.

– Запомни! Старший княжеский дружинник Рангвальд налоги уже взял – больше можешь не платить! – презрительный голос усмехался. Обладатель каменной лапы, ножа у горла и противного голоса резко толкнул Янку сапогом в спину между лопаток – лицом в траву. Нож, правда, убрал… Янка, с похолодевшим сердцем, не имел сил подняться, только, обернувшись, видел со спины здоровенного дружинника с двумя подручными, который удалялся вразвалочку, не по-людски плюя на землю. И перед глазами у Янки, почему-то, всё расплывалось…

– А кого бить, Торхельд? Сам не знаю, как так вышло, надо найти, где этот Рангвальд. – Янка и все мужчины из песняров разошлись искать Рангвальда.

Безнадёжность этого дела для Янки начала проглядываться сразу. Людей не знают. Место не знают. Упустил! Надо было кидаться на него со всей силы… Только силы не было. Надо было звать на помощь, только голос пропал…

Дедок с пушистой белой бородкой, рядом с которым присел Янка, поглядел на него – поглядел, да и подтолкнул коленом об колено:

– Чего кручинишься внучок?.. Я видел, как вы пели-танцевали – от же ж молодцы, дай Бог здоровья! А чего ты поник?.. Не молчи – скажи старику!

Неприятно говорить, но некуда деваться, и не обижать же доброго человека. Янка рассказал, как у него отобрали деньги.

– Да ладно бы воры – я с каким хочешь вором сам справлюсь! А тут старший дружинник княжеский со своими людьми! Как тут быть? Что за место?.. Э-хе-хе-э… Янка встал устало и стал бродить около деда.

– Постой-погоди! Место у нас доброе, не гневи домовых-родовых. А лучше скажи мне, какой такой старший дружинник?? Я старших всех знаю! – Как звать его?

– Рангвальд!

– Какой такой Рангвальд? Нету никакого Рангвальда!..

– Я как слышал, так и говорю – Рангвальд он назвался, старший княжеский дружинник… Да, я так впросак редко попадаю – старший он или какой – он сразу тесак приставил к горлу, а я… не ожидал. Мы уж и погоревали, сейчас не знаю, как быть… Не пропадём, конечно…

– А какой он из себя?

– Тупой… и здоровенный, вот такого роста, вот такие плечищи, вот такая жо..а. Волосы кудрявятся тёмно-русые, а борода, сколько видел, чёрная… Но старшим он стал только не из-за ума…

– Да-а, с дружинными связываться – толку мало. Всё на их стороне, и сила, и оружие, и закон… А только нету никакого Рангвальда у нас – это же был бы свей, або* дан – а у нас все свои… А вот кудрявого с чёрной бородой… Либо он тебя обманул, либо не княжий, либо не старший и не Рангвальд…

А всё одно – тебе надо итить к Вершиславу! Вот – человек! Охранный старшина княжий. Я его и его отца знаю. Это его дело. Он и выведает, кто вас обобрал. Он как раз приехал домой на побывку.

Я думаю, поможет. – Дедок строго поглядел на Янку. – Иди внучок к нему, чтобы «рангвальды» и всякое жульё у нас не управлялись… Я тебе объясню, кудой пойти…

Вершко открыл дверь. За порогом стоял высокий стройный парень. Светлые кудри до плеч. Глаза, смеющиеся обычно, сейчас серьёзны. Смелый… Решительный… Разгильдяй.

– Слушаю тебя, мил человек.

– Здравствуй! Ты ли Вершислав? Люди подсказали, что мне к Вершиславу надо.

– Я – Вершислав.

– Меня Янка зовут. Мы со товарищи моими – песняры, издалёка приехали. Народ веселили на Святе вашем. А потом наши деньги отнял шляхтич местный со своими людьми. Ежели можешь, помоги вернуть деньги. – Янка просить мог, но не любил, заставил себя смотреть прямо – буду обязан за помощь.

– Заходи в дом, расскажи по порядку.

Через часа полтора, ещё засветло Вершко вместе с Брывой, Янкой, Торхельдом и Смиргуном стояли у порога дома Милована. Милован – простой дружинник, но здоровенный, а значит особенный. Он из сотни Судислава. Постучал в дверь. Вышел Милован, как Янка рассказал – точный портрет:

– Чего треба? – грубо спрашивает Милован.

Вершко к Янке обращается:

– Он?

Янка отвечает:

– Точно! Он самый.

– Деньги песняру верни! – повернулся Вершко снова к Миловану.

– Какие деньги? Куда лезешь? Чего припёрлись?! Какое твоё дело, Верш, вечно лезешь, куда тебя не просят! Нету никаких денег, и ничего не знаю! – Милован развернулся и хотел уйти в дом.

Дверь упёрлась в ногу Вершко. Милован с немалой силой давил дверью, а Вершко спокойно стоит и говорит:

– Я тебя, Милован, знаю… жадоба тебя душит. Не позорь себя и князя. Люди доброе дело делают – веселье приносят, а ты их обижаешь. Деньги все равно заберу. Могу тебя к князю отвести со свидетелями. А хочешь, прямо сейчас морду набью?

– Хто? Ты – мне??

– Я – тебе.

– С двумя бугаями, с целой кодлой* за спиной?!

– Это, чтобы ты быстрее думал.

– …

– Давай деньги им отдадим – и всё, и больше никаких обид. – Сказал Вершко почти ласково, но с таким прищуром, который ничего хорошего не обещал.

– Ты… зачем… Чепель кляты… Не забуду тебе, прознаешь ещё меня…

– Надо делать добро, Милован! Всем, а не только себе.

Через пять минут Вершко вышел со свёртком в руках, а Милован – закрывать дверь.

– А-а! Чуть не забыл! – Вершислав обернулся всем телом у Милована перед носом, стал, как вбитый гвоздь перед холодцом. – Вернёшься в крепость – сотнику своему Судиславу передашь, что охранный старшина велел с повинной придти, и всё, что было, расскажешь. Понесёшь воинское наказание, какое твой сотник сочтёт. Всё, ходи вольно!

Когда Вершко передавал деньги Янке, Смиргун уважительно глядел, Брыва довольно улыбался, Торхельд одобрительно кивал головой. Брыва и Торхельд всё это время, конечно же, с любопытством поглядывали друг на друга… один тёмный, другой белый… два здоровых мужа.

У Янки отлегло от сердца:

– Благодарю, Вершислав! Как сочтёмся с тобой?

– Добрым словом!

– Кроме слова, надо что-то доброе в ответ сделать, только тогда всё хорошо получается. Если один всё трудиться, а ему только благодарствия говорят – человек перестанет делать добро. Это происходит незаметно… А мы за добро, чтобы его меньше не делалось. Давай я тебе песню сочиню!

– Здорово говоришь. – Вершко подумал. – Пошли, заведу к отцу – он тебе придумает, про что песню.