Текст книги "Чепель. Славное сердце"

Автор книги: Александр Быков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Лёгкий стук в крышу никто не услышал, только Вершко почувствовал его как невидимое касание чьей-то руки.

Бойцы продолжали тихо беседовать, окружённые танцующими тенями. Их лица, подсвеченные огнём, уже не впервые виделись для Вершко воплощением дружинной жизни. «Какая бы картина получилась… Вот состарюсь – возьму холсты и краски и всё-всё нарисую. Что бы было перед глазами, чтобы посмотрел – и порадовался, как в Царьграде… Детям буду рассказывать про своих друзей».

Разные по характеру и по возрасту, эти люди были готовы к действию в любой момент. Уговаривать не надо, ни два раза повторять. И, в тоже время, самостоятельные, с головой на плечах. И надёжные, если что и плечо подставят и своим щитом прикроют.

Как пять пальцев одной руки укрепляют себя сами и помогают друг другу.

«Мизинчик – это, конечно, Прытко – самый младший и, вроде бы, самый слабый, но без него вся рука не цела, на обрубок похожа. Прытко – старшего товарища погибшего сын. Ярёмин сын.

Горобей – указательный палец. Всё видит, всё знает, укажет на главное, скажет не в бровь, а в глаз, аж страшно иногда от его правды.

Кудеяр, наверное, безымянный палец – и сильный, и вроде бы незаметный, и почти по центру, но скромнее, и важный, без сомнения.

Брыва похож на большой палец – весь он велик и силён, но по смыслу – стоит в ряду со всеми, сильнейший из них. Значит, Брыва – средний палец.

А я, выходит, большой палец – думал Вершко, – я напротив них стою, их силу скрепляю, в кулак зажимаю. Но если в сторону без дела один торчит большой палец, а и любой другой так же само*, то он всей руке обуза и помеха и уязвимое место».

Подумал так и вспомнил отцовскую науку, как тот говорил: за один палец ухватил супротивника, можно и на землю положить, и обезоружить… и вовсе порешить, пока у того от боли взор замутился.

Страшна постороннему наука воинская, но она необходима. А если ты воин, для тебя страх как вражеский нож – выпустил его, он ниточку твоей жизни и обрежет…

Не спеша направляясь к двери, Вершко знал, что его боевые товарищи с ним рядом. Эти четверо особенно, а и вся дружина тоже.

В растворённую дверь пахну̀ло свежим ветром, ночным цвириканьем и шелестением молодых трав, запахами леса с молодой липкою листвой и кисленькой новой хвоей, близким жильём и далёким пахотным полем, и сладостью цветения природы по всем мыслимым местам. Ухнула ночная птица. Прошуршал ёжик в траве.

Луны нет. Черно̀ было бы совсем, если б не звёзды. «Когда Вон Та звёздочка голубенькая коснётся края леса, пора будет менять охрану».

Над головою простирался Млечный путь. Двоился, стекался в широкий поток, расплёскивался рукавами и малыми каплями. Пролила молоко Небесная Корова. В Начале Времён. Так и сверкает. Звёздами переливается. Созвездиями расцветает. Вот Медведица играет с Медвежонком. Вот Царевич спасает Царевну. Вот Лебедь белая летит. А вот Ворон чёрный смотрит на неё.

«Ушла Косматая звезда. И вроде всё как всегда, но нет – след её ещё отзовётся» – подумалось само.

В неверном свете в двух шагах от порога тускло блеснуло что-то новое. Вершко поднял с земли горячий оплавленный кусочек металла видом как бы расплющенную фасолину. Ладонь жгло несильно. Повертел в руке, и так, и этак разглядел. Вершка полтора в длину, три четверти в ширину, толщиной в полногтя. С догадкой, вызвавшей одновременно восторг и тревогу, Вершко посмотрел снова на небо. Как будто струны от сердца туда потянулись.

Небесная подковка из небесной кузни… Мала подковка – крохотно копытце, разве что летучее создание её потеряло, а зачем ему подковка – оно крыльями, наверное, машет, летит себе по вольному ветру…

А может, это ему на счастье бросили с неба Деды. Увидели внука, дай, думают, пошлём ему на добрые дела да от всякого зла оберег. Чтобы всё у него было хорошо.

А может, это от ратной зброи пращура-богатыря чешуйка отлетела, под ударом страшным раскалилась. Может, тем ударом пращур ранен?.. Может, битва там на небе?! За внуков своих и там сражаются предки наши!..

Но не одни они там, в бескрайнем чёрном океане. Их вождь – могучий, страшный врагам, огненный бог Перун. Внук Предвечного Рода. Вечный Воин. Яростный и свободный. Сам Огонь.

Восседает Перун на белом как снег, на быстром и могучем как буря исполинском коне. Сверкает Перун грозными очами, блистает несокрушимыми доспехами, гремит громом его боевой клич. Страшными грозовыми раскатами слышны его удары по врагу.

Держит он в руке огненный меч в полнеба вышиной. Мечет Перун в своих врагов неотразимые стрелы-перуны. Не закрыться от оружия Перунова щитом, не заслониться ни деревом, ни домом, не увернуться, не миновать. Такой силы Перуновы удары, что любую каменную твердыню способны разметать в щебень.

Поэтому и скрываются враги от его гнева поглубже под землю, в сторону владений Змея – извечного его супротивника.

А если кто Перунова войска истинный воин, у кого огонь в сердце не затух, у кого душа чиста, как яркий свет, – тому не страшен бог-вождь – тот честен, храбр, яростен в бою, тот смерти не боится. Ведь смерти для такого нет. Все его видят, тем более – Перун. Такого ярый бог забирает в свою ближнюю дружину. А там, в бескрайних небесах ещё много великих дел и весёлых пиров для славной дружины Перуна…

Сжал Вершко в кулак родимую, небесную вестницу. Глянул в вышину. «Знак это мне!».

Млечный Путь померцал ему в ответ.

Глава вторая. Выстрел

Вэто время по княжескому дому ходил вор.

Супруга князя Пресветла спала не в княжьей опочивальне, а в другой комнате с детьми малыми Витком и Далинкою.

И вот этот вор, как есть – тать, поверх стены крепостной, мимо стражи неусыпной, по стене дома отвесной, через окно залез, куда ему не следует. И был в княжеской опочивальне долго, видно всю ночь, впотьмах всё что-то искал и перерыл все княжеские вещи.

А заметили вора уже только утром, перед восходом солнца, как он по крыше, да через стену уже на ту сторону перебирался. И разглядеть-то его было нельзя – предрассветный сумрак непрогляден, сам он тёмно-сер, скрытен, шума не делал, шёл и крался и через стену перебирался, как по воздуху летел.

Стражник Скайняр, узревший вора, долго, три мига и понять не мог, мерещиться ему в сумраке, или в самом деле кто-то уже через стену убегает, а его Скайняра не видит. Тоже шум не поднял, быстро отправил младшего стража к старшине охранному Вершку, что делать? А сам c помощником побежал со стены вора снимать, да не нашёл уже никого, а только следы разбирал.

Вершко велел всех так же тихонько будить. Кудeяру с двумя следопытами – след искать. Посмотрели, что в доме пропало – ничего, вроде не пропало, а только в опочивальне вещи аккуратно так перерыты. Наказал строго, чтоб не касались ничего, проверяли воду и припасы – вдруг отравитель. Всем челядинцам рассказали, как выглядел вор, и всех разослали по городку вора выследить. А выглядел вор: сам серый и весь в сером.

А Вершко, приставив десяток княжьих отроков, во главе с осторожным Скайняром, стеречь княжну с детьми, сам со стражею, разделённою на пять равных частей по числу крупных улиц в городке, выехал из крепости на поиски. Гонцов выслали на все дороги – людей спрашивать. И к князю одного.

Бросились искать чужака на постоялые дворы. Господарик крупного постоялого двора «Речица» сказал, что сам вор, то есть похожий на него весь в серое одетый муж, вроде как был торговый человек из вольной балтийской марки, привозил свежую рыбу во льду целую повозку, но рыбы часть из-за жары всё же протухла, так что он рыбу не всю продал. Вел себя тихо, на постоялом дворе не буянил, расплатился, как положено – двадцать один медяк за неделю. А нынче утром отправился, наверное, восвояси, куда – не знает.

Сам этот рыбный торговец говорил по-нашему хорошо, но видно, что из германцев, либо из данов, либо из свеев онемечившихся. И был этот человек с охранником – большим чернявым воином, хорошо одетым, что выглядел побогаче своего купца. И три медяка в день господарик брал с обоих по честному – занимали вдвоём только одну комнату.

Посмотрели стражники в погребе. Погреб глубокий, холодный, рыбы свежей лежит шесть берёзовых бочёнков – и вполне рыба годная. Господарик поклялся, что немного рыбы чуть-чуть попорченной чужак ему оставил на прокорм, так и сказал: «На прокорм, мол, тебе оставляю – хороший у тебя двор постоялый. А за бочёнками пустыми приеду».

– Это вор был, запомни! – строго посмотрел Вершко. – Рыба его – воровская!

Наклонился к господарику:

– Но, так и быть – не всю забираю, «чуть-чуть на прокорм» оставлю. Господарик, глядя на Вершко с открытым ртом, кивнул, закрыл рот и поклонился:

– Храни Господь!

Дружинники, и не думая ухмыляться, утащили четыре бочёнка в казённые погреба, себе же на обед.

И ездили стражники, и пешком ходили, сопрели сами, коней намучили. День уже пошёл за полдень, как прибежала к Вершко прачка, приходящая в княжий дом, Фёкла. И сказала, что видела, наверно, вора со светлыми патлами в серой ризе с ещё одним чёрным мужиком её своячница – утром рано дворами проезжали на конях мимо дома ихнего, и их собаки облаяли. Ехали за речку на ту сторону, может и на север. А повозки у них не было.

Тогда Вершко – к следопытам, а они как раз на берег речки привели. Кудеяр показал след. След на берегу был чёткий, а за рекою его потеряли и видно не случайно потеряли – путанный был след.

Тут Вершко уже точно понял, что имеет дело с хитрым лазутчиком. Только, что лазутчику надо было в княжьей опочивальне, оставалось непонятно. Выбрав наиболее вероятные направления бегства незваного гостя, Вершко отрядил своих людей скакать до вечера, по дорогам всех расспрашивать. Сам со своим лучшим десятком быстрой рысью отправился по дороге на север к морю, на Неманский торг, в Городно. Откуда, в самом деле, свежая морская рыба? Но поехал не по главной дороге людной через Волковыск, а по лесной более западной дороге, по которой ближе к ляхам утекать.

По пути снова взяли след от двух конников. Они шли на полуночный заход, оставляя Белый Исток слева, а Волковыск справа.

Вот на этой самой малой Городненской дороге, через шесть часов пути без передыху, преодолев около пятидесяти больших поприщ, на подходе к небольшому селению Соколка, и увидели наши охранники на дороге двух конно-едущих мужчин, подходящих под описание.

Сомнений не оставалось. И у преследуемых сомнений тоже не было.

Травеньское* солнце давно перекатило за полдень, уже пошло на заход. Небо же ещё не окрасилось в багрянец. Дождя не выпало третий день, утренний слабенький туман с самой раницы уже растаял в солнечном свете, воздух весь день стоял, и всё измучилось зноем. Спеко̀та* снотворным маревом повисла над землёй, отбивая охоту до всякого дела. И кто мог позволить себе лениться, либо не работать, плелись в тенёк, на речку купаться, сидели дома и пили: кто студёную водицу родниковую, кто травяные отвары, квасы и сбитни, постоявшие в погребах, охолодевшие, смачные. А то просто дремали, отдыхая от трудов, забравшись в ненагретое местечко.

Но не всем мирно сиделось по домам, и благоухание весны не смиряло их души. И жара и духота для таковых не была преградою.

Среди полей по дороге заслышался шум.

Топот коней и человеческая брань, звон и скрежет железа на конях и людях слышались окрест, поселяя испуг в женщинах, и заставляя мужчин проснуться, повернуться, вглядеться и прислушаться.

Ветер гудел в ушах у погони. Всадники скакали по широкой сухой дороге со всей мочи своих тяжеловатых коников. Тут вся масть лошадиная не отличалась буйной прытью, но под криками и ударами людей кони ржали дико и неслись вперёд как сам ветер.

– Сто-ой!!!..!!! Шоб ты сдох!!!

– Ты су… и…, п… тябе!!!

– …ать, твой-уу… на… падзярэм!!! – выкликали многие глотки на славянском наречии, характерно дзэкая, гэкая и шокая, и употребляя спокон века родные всему славянскому миру, а хорошо известные и не только ему, забористые обороты речи. Воздух рвали проклятия и унизительная и грозная ругань. Слова сносило встречным ветром, но души раскалялись и распалялись на расправу, хуже самой погоды. Сердца звенели бесстрашным стальным порывом. Вкус крови, казалось, слышится уже на губах.

Погоня держалась кучно, не рассыпалась, и для селян, цепенеющих от жары, как быстро возникла из зноя, так же быстро в нём и растворилась. Как дивное, но страшное наваждение.

Всадник, летевший впереди всех, наяривал плёткой сильную серую кобылу и часто гокал в такт. На нём была короткая риза, схожая по цвету с серой монашеской, но поверх – кожаная перевязь, нетипичная для слуги Христова, на которой бился короткий меч. Спину его прикрывал небольшой из тройной дублёной кожи с нашитыми бляхами щит, а из щита уже торчали пару метких стрел. Из-под ризы на ладонь вниз виднелась кольчужка.

Рожа у беглеца была скуластая, решительная, с перекошенным от натуги ртом, с прищуренным от встречного ветра глазами. Щурился он на саксонский манер – глаза делались волчьи. Волосы имел светлые, непокрытые они лихо развевались на ветру. Выбрит он был по имперской моде – ни усов, ни бороды. Сам – крепкий, широковатый, подбородок квадратный с глубокой разорой* и весь вид – разбойничий.

За ним, отставая на корпус лошади, на вороном узкомордом нездешнем жеребце мчался явно гридень, либо шляхетский – воин, одним словом – прямой, высокий, крепкоплечий, чёрный волосом и с тонкой чёрной бородой и усами, загорелый, скалил белые зубы. На голове – лёгкий шлем, под кольчугой – рубаха белая, хорошая, поверх кольчуги, несмотря на жару – добрая стёганая куртка без рукавов, какие вздевают под серьёзную бронь. У него тоже висел меч – узкий, длинный, слегка изогнутый, может и Дамасской работы. Этот – похожий, скорее, на царьградца.

Он всё заглядывал назад, не наседает ли погоня, что боялся он её – не сказать: уверенный очень, сильный, но чтоб развернуться и дать бой – надо ж быть безумцем.

И сдаваться этим двум тоже явно не хотелось…

Были они налегке, без вьюков, а только с небольшими седельными сумами – как есть, за поворотом их ждал обоз со всем необходимым!

На расстоянии около четырёх сотен шагов за ними ревел на скаку, как разъярённое бычье стадо, отряд из десятка вооружённых бойцов. Они щедро хватали ртом пыль, поднятую беглецами, а после них самих дороги было не видно совсем.

Эти, сразу было ясно, – стража князя Любомира. В белых с червоным* наддёвах. При ближайшем рассмотрении на белом поле нарисован червоны щит, а на щите опять-таки белая с зубчатым верхом башня. Нетрудно догадаться, что это могло бы значить. Нарисована Белая Вежа, большая срединная башня в княжьей крепости – знак твёрдости и верности князя Любомира и его дружины.

Невелик князь и стража невелика, но всё же сноровка воинская видна сразу. Расстояние до беглецов медленно сокращалось. Дружная погоня, слаженная. Некие воины из лука успевают стрельнуть. И цвирканье тетив и стрел вплеталось в общий гомон.

Во главе погони нёсся, как ветер, старшина Вершислав. Помня, как загнал на своём веку уже двух коней, он своего буланого не стегал, а нагнувшись низко к его шее, рычал ему над ухом, что, мол, «Давай-дава-ай, р-родно-ой, быстре-ей!!!» И коню это было как-то здорово понятно.

Справа почти вровень скакал Брыва на крепконогом богатырском жеребце рыжем в белые пятна, с заплетённой в косички нестриженной гривой. Так могуче это выглядело, что, казалось, попадись им с конём по дороге обхватное дерево – дерево снеслось бы, как свирепой бурей, с корнями.

Слева от Вершко летел Горобей – с чёткими скулами, сурово молчащий, похожий на натянутую струну. Усы его, пусть и не очень длинные, лихо вились по ветру. А конь его, такой же поджарый и мускулистый, как хозяин, знал своего седока с жеребячества и слушался, как будто был его продолжением.

Кудеяр на красивой, норовистой гнедой кобыле, что подпускала к себе на удивление только Кудеяра, держался за старшиной, слегка вправо, чтобы и быть рядом, и самому видеть дорогу, и сохранять свободу манёвра.

Прытко на таком же, как сам, бойком разномастном конике норовил обойти Горобея слева, а Горобей его осаживал: «Не лезь вперёд батьки!» Горобей-то ведь ещё и над десятком бойцов десятник. Погрозить порою может ещё как!

Остальные семеро бойцов ровно, не напирая, скакали следом. Жадно впитывая скачку, бойцы ловили каждый миг, ища возможность для перехвата беглецов, но те либо хорошо знали дорогу, либо очень хорошо понимали тонкости военного дела и никакой возможности ни пересечь их путь, ни легко настичь на каком-нибудь повороте, ни даже толком прицелиться не давали.

Прытко прикидывал, как бы отличиться, поймав лучше вон того – чёрного здоровенного.

Кудеяр присматривался к манере галопа беглецов, стойке в стременах и запоминал следы в пыли.

Горобей соображал, откуда могут быть такие бравые и лихие скакуны у якобы купца с охранником.

Брыва не думал, он скакал. Иногда очень грозно, громче всех выкрикивая проклятия.

Вершко в горячке погони вдруг вспомнил о небесной подковке, которую ночью засунул себе в правый сапог, и как-то само собой попросилось: «Подковка, подковка, помоги догнать воров!»

Через четверть часа бешеной скачки кони стали задыхаться. Расстояние, сократившееся до меньше, чем шагов двести, казалось, уже не преодолеть.

– То-овсь! На ры-ысь! – скомандовал Вершко, понимая, что кони впереди тоже не железные. – Следить! – отряд перешёл на скорую рысь, жадно впиваясь взглядом в спины уходящих беглецов.

– Далеко не уйдём! – рыкнул сакс, так же как и погоня, сбавляя скок серой кобылы. – Укрыться надо! God demet!..

– В лес! – отозвался царьгородец, мотнув головой к ближайшему от дороги языку леса…

В это время княжьи стали дружно прямо с сёдел натягивать луки.

Вершко, видя разворот беглецов в сторону леса, понял, что случай зацепить из лука будет только один и только сейчас.

В миг он скатился с коня, снарядил и мощно натянул тетиву. Запал от скачки слился с его недюжинной силой, а гулкие стуки сердца, казалось, замерли на вздохе. Он видел цель как свою ладонь. Ноги срослись с землёй. Не дрогнула твёрдая рука. Мгновение стало вечностью.

Расстояние до цели сейчас было уже шагов двести пятьдесят, и она, удаляясь через лужок, поворачивала влево, подставляя бок. Его люди рысили вперёд, целили с шаткой опоры – хоть что говори про меткость степных всадников-лучников, ничто не заменит добрый увесистый лук и крепкие ноги, стоящие на Матушке-Земле, для точности стрельбы.

Предощутил – «Попал!». И выпустил стрелу.

Стрела, как Божья кара, взмыла вверх, загудела на свободе свою древнюю песню, будто она – толстая медная струна, и только петь её учили; медленно повернулась вокруг оси, невидно трепеща красным пером, и посмотрела, наконец, вниз острым своим бронебойным клювом на жертву у самой кромки леса.

Чхаг!! Коротко и жутко сбило кадык у сакса. Упав с лошади, он захрипел, забился и заизвивался как рыба, выдернутая на берег. Хватаясь за горло руками, он в ужасе не мог понять, чем дышать и как жить, бил землю ногами и хлебал свою кровь.

Царегородец верхом припустил сильнее, и за ним – серая кобыла налегке, не останавливаясь, ускакали в негустой, светлый лес и далее, далее, спасаясь, без разбору дороги.

Погоня возликовала единым голосом, окружая добычу, гогоча и поглядывая на старшину. Прытко, изловив старшинского коня, скакал к герою дня.

Сам герой дня застыл, выставив левую ногу вперёд и отклонивши корпус назад, лук приопущен, правая рука на отлёте, поднявши подбородок, всё ещё держа в уме удачный выстрел.

Прытко дал коня. Старшина тряхнул головой и одним махом вскочил в седло. Как будто не было усталости караульной ночи, целого спекотного дня и изматывающей скачки. Поехал к отряду.

Саксонский полумонах уже нашёл положение на карачках, в котором мог не задыхаться. Звериная сила, кипевшая в сердце, могла бы поднять его в битву, но проясняющийся от боли и неожиданности рассудок приказывал выжить. И он, зажимая окровавленными руками порванную трахею, сипел и старался просто дышать.

– Попаỹся, ворог!

– От гэто стрельнув так стрельнув! Хто такое бачыỹ?

– А ведь мог и уйти!

– А зацепив то як, за самый кадык, и жывы!

– Зачепиỹ знатно, на самом краю леса, а то мог бы и уйти!

– У нашего старшины цэплялка добрая! – тут весь отряд заржал в знак великого согласия.

– Так известно – у него чеплялки хорошие, хоть правая, хоть левая, как зацепит – рад не будешь! Как он его – за горло! Схватил за полверсты за горло, за самый кадык! и на-а об землю! – крутил глазами могучий Брыва, пот слетал с его усов.

– Старшой – «Чепляло»!

– Да, верно, чепела – ухват, ухватил и готово! Га-га-га!

– Чэпель! Чэпель!! – поднял на голос подходящее новое слово сияющий прямо-таки от гордости Горобей, победно тряся в небо указательным перстом.

– Га-га-га, Чэпель! – смеялись другие.

– Чэпель! – разнеслось по округе новое понятное и очень точное прозвище. Осенило бойцов подходящее слово, подходящее под характер старшинский, не дающий никому спуску, под его ухватку воинскую – точную и жёсткую, под цепкие руки, под всё замечающий верный глаз, под въедливый, дотошный ум.

Но всё ж он и добрый человек и посмеяться над ним иногда не грех, и прозвище до сих пор никакое не клеившееся, нынче в самый раз пришлось.

Выстрел этот стал прямо откровением для всех – всё так делает старшина Вершислав – ладный воин – ухватисто, точно, чётко, в самую десяточку. И слова также говорит – молчит-молчит, потом как скажет – всё равно, что пригвоздит: смысл к делу, человека к его рукам, свяжет, сцепит в голове твоей одно с другим, как будто глаза тебе откроет.

Двое – Пловда и Зграбень сошли с коней осматривать и вязать пленённого. Восторженный выстрелом молодой боец Граник подскочил и подобрал счастливую краснопёрую стрелу. Подъехал Вершко, и Горобей и Брыва одобрительно били его по плечам, да по спине, хвалили горделиво и гоготали. Радовался открытой хорошей улыбкой Кудеяр. Прытко чуть не подпрыгивал от гордости.

Объявили ему, что теперь он – Чепель! Вершко ухмыльнулся в русые свои усы – «не обидное… а может и правда…». Подумал о небесной подковке засунутой в сапог. И аж дух захватило.

– Перунов день!! – гаркнул он со всей силы среди радостного гомона, сдавил буланого сивку-бурку пятками. Конь заржал и вздыбился. Дружинные пуще прежнего заорали и засверкали глазами, затрясли оружием, знаменуя успешное завершение ратного труда. Вершко вздымал к небу лук: «Гляди Перун – этот выстрел посвящаю тебе!» Весь десяток орал, гордясь старшиной – вот он ярый на вздыбленном коне, каждому – брат, равный среди них, и лучший.

И даже саксонец забыл о порванной глотке и, стоя на четвереньках, снизу вверх с ужасом, холодящим нутро, смотрел на неистовую ярость, на необузданную силу, кипевшую перед ним. Смотрел, забыв о боли, на мистическую фигуру их вожака на вздыбленном коне с луком, вздетым к небесам, что здесь, казалось, центр мироздания, и вся сила, и вся жизнь сейчас в нём, в этом славянском язычнике… который, видимо, его самого и подстрелил.