Текст книги "Римлянка. Презрение. Рассказы"

Автор книги: Альберто Моравиа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 47 страниц)

Но мать держалась непринужденнее, скорее всего, просто из любопытства решила поддерживать беседу.

– Я и не знала, что у вас есть невеста, – сказала она, обращаясь к Мино, – давно это случилось?

Она жеманно поджимала губы и разговаривала, выглядывая из-за своего огромного бюста, как из окопа.

– Месяц тому назад, – сказал Мино.

И правда, мы познакомились месяц назад.

– Синьорина из Рима?

– Не то слово! Семь поколений жили здесь.

– А когда вы поженитесь?

– Скоро… как только освободится дом, где мы собираемся жить.

– Ах… вы уже присмотрели дом?

– Да, небольшая вилла с садом… и с башенкой… очень уютная.

Мино насмешливым тоном описывал ту маленькую виллу, которую я ему показала на аллее возле нашего дома. Я сказала:

– Если мы будем ждать, пока освободится тот дом… то, боюсь, мы никогда не поженимся.

– Пустяки, – весело отозвался Мино. Он, кажется, окончательно пришел в себя, и даже лицо его чуть-чуть порозовело. – Ты ведь знаешь, что дом освободят в назначенный срок.

Я не люблю разыгрывать комедий, поэтому промолчала. Служанка переменила тарелки.

– Виллы, синьор Диодати, – начала вдова Медолаги, – имеют свои преимущества, но и свои неудобства… они требуют массу прислуги.

– Зачем нам прислуга? – сказал Мино. – В этом нет нужды… Адриана намерена сама выполнять работу кухарки, горничной, экономки… не правда ли, Адриана?

Синьора Медолаги смерила меня взглядом и произнесла:

– По правде сказать, синьоре некогда думать о кухне, об уборке комнат и постелей… У нее полно других забот… но если, конечно, синьорина Адриана привыкла… то тогда…

Она оборвала фразу и обратила свой взор на тарелку, которую ей протягивала служанка.

– Мы не знали, что вы придете… и смогли добавить к столу только несколько яиц.

Я сердилась на Мино, сердилась на эту женщину и чуть было не сказала: «Да, я привыкла… привыкла выходить на панель». А Мино был весел и возбужден, он непринужденно налил себе вина, потом мне (синьора Медолаги не спускала с бутылки беспокойного взгляда) и продолжал:

– Но Адриана ведь не синьора… и никогда ею не будет. Адриана всегда сама стелила постели и убирала комнаты… Адриана – девушка из народа.

Синьора Медолаги принялась разглядывать меня, будто только сейчас увидела впервые, потом заметила с оскорбительной вежливостью:

– Но я как раз и сказала: если синьорина привыкла…

Дочь снова уткнулась в свою тарелку.

– Да, привыкла, – продолжал Мино, – и я, конечно, не буду настаивать на том, чтобы она меняла столь полезные привычки… Адриана дочь белошвейки и сама белошвейка… не так ли, Адриана? – Он потянулся через стол, взял мою руку и повернул ее ладонью вверх. – Правда, она делает маникюр, но рука у нее рабочая: большая, сильная, простая… а волосы хоть и вьются, но все-таки непокорные и жесткие. – Он оставил мою руку и грубо потрепал меня по волосам, как гладят животных. – Одним словом, Адриана – достойная представительница нашего доброго, здорового и крепкого народа.

В его голосе звучал вызов, но никто его не принял. Дочь вдовы Медолаги смотрела на меня так, будто я была прозрачная, а она разглядывала предмет, находящийся позади меня. Мать приказала служанке сменить тарелки, а потом, повернувшись к Мино, вдруг спросила:

– А вы, синьор Диодати, уже видели новую комедию?

Я чуть было не расхохоталась – так неловко хозяйка попыталась переменить тему разговора. Однако Мино ничуть не смутился:

– Не говорите мне об этой комедии… такая пошлость.

– А мы собирались завтра в театр… говорят, что актеры играют великолепно.

Мино возразил, что актеры играют не так уж блестяще, как утверждают газеты; синьора удивилась, как это газеты могут искажать истину; Мино спокойно ответил, что в газетах все, начиная от первой и кончая последней строчкой, – сплошная ложь, и весь разговор продолжался в том же духе. Как только собеседники исчерпывали очередную тему, синьора Медолаги тотчас же судорожно хваталась за другую. Мино, который, казалось, от души забавлялся, охотно принимал участие в игре и с готовностью отвечал на все вопросы. Сначала разговор шел об актерах, потом о ночной жизни Рима, о кафе, о кино, о театрах, о ресторанах и тому подобных местах. Мино и синьора Медолаги были похожи на двух игроков в тамбурелло,[3]3
  Игра в мяч ракетками, на которые натянута кожа.


[Закрыть] которые перекидываются мячом и внимательно следят за тем, чтобы он не упал на землю. Но Мино проделывал все это с присущим ему чувством юмора, а синьорой Медолаги руководил страх и презрение ко мне и ко всему, что так или иначе было связано со мной. Этим поверхностным и чисто условным разговором она, казалось, хотела дать понять следующее: «Заявляю вам, что позорно жениться на девушке из народа и еще позорнее приводить ее в дом вдовы государственного служащего Медолаги». Дочь сидела ни жива ни мертва: она ужасалась и явно желала, чтобы ужин поскорее закончился и я ушла. Сперва меня забавляла эта словесная дуэль, но потом я устала и отдалась целиком той грусти, которая владела моей душой. Я понимала, что Мино не любит меня, и это сознание наполняло меня еще большей горечью. Кроме того, Мино бессовестно воспользовался моими сокровенными мечтами, чтобы разыграть комедию нашей помолвки, и я никак не могла взять в толк, хочет ли он посмеяться надо мной, или над собой, или же над этими двумя женщинами. А скорее всего, он издевался над всеми сразу, и в первую очередь над самим собой. Казалось, что он так же, как и я, лелеял мечту о нормальной, порядочной жизни и по каким-то причинам, правда несхожим с моими, мечте этой никогда не суждено осуществиться. С другой стороны, я понимала, что, расхваливая в моем лице девушек из народа, он отнюдь не льстил ни мне, ни народу; таким способом он хотел позлить свою хозяйку, вот и все. И я вынуждена была признать, что он не лгал, утверждая, что не способен полюбить всем сердцем. Тут я впервые поняла, что любовь – это главное, все зависит от нее. Только к иным людям любовь приходит, а к иным нет. И если уж она пришла, то ты распространяешь свою любовь не только на любимого человека, но на всех людей и на весь свет, как было со мной, а если любви нет, то не любят никого и ничего, как было с Мино. А недостаток любви рано или поздно превращает человека в бесполезное и слабое существо.

Со стола убрали посуду, и на скатерти, усеянной крошками и освещенной светом круглой лампы, появились четыре чашечки с кофе, терракотовая пепельница в виде тюльпана, а рядом легла большая белая рука с темными пятнышками, унизанная дешевыми кольцами, – рука синьоры Медолаги, сжимающая сигарету. Внезапно я поняла, что не могу больше находиться здесь, и встала.

– К сожалению, Мино, – сказала я, нарочно утрируя римский акцент, – я должна идти… у меня уйма дел.

Он положил свою сигарету в пепельницу и тоже поднялся. Звонким голосом, как и подобает «плебейке», я пожелала им «доброго вечера», слегка кивнув головой, на что синьора Медо-лаги ответила церемонным поклоном, а дочь вообще промолчала. Я вышла в коридор и сказала Мино:

– Боюсь, что синьора Медолаги после сегодняшнего вечера предложит тебе поискать другую комнату.

Он пожал плечами.

– Не думаю… комнаты дорогие, и плачу я аккуратно.

– Я ухожу, – сказала я, – этот ужин испортил мне настроение.

– Почему же?

– Потому что я убедилась в том, что ты действительно не способен любить.

Эти слова я произнесла с грустью, не поднимая глаз. Потом взглянула на него и увидела, что он побледнел. А может быть, это просто показалось мне в полутьме коридора. Внезапно мной овладело раскаяние.

– Ты обиделся? – спросила я.

– Нет, – с трудом выдавил он, – в конце концов, это правда…

Сердце мое наполнилось любовью, и я порывисто обняла его.

– Нет, неправда… я просто так сказала, от злости… и потом я все равно очень тебя люблю… посмотри-ка… я принесла тебе галстук.

Открыв сумку, я вытащила галстук и протянула ему. Он посмотрел на него и спросил:

– Украла?

Он пошутил, но эта шутка, как я поняла позднее, свидетельствовала о его расположении ко мне, пожалуй, больше, чем самые горячие слова благодарности. Однако тогда меня будто что-то укололо в самое сердце. Глаза мои наполнились слезами, и я прошептала:

– Нет, купила… в магазине, здесь, внизу.

Он заметил мое волнение и обнял меня:

– Глупышка… я же пошутил… впрочем, если бы ты украла его, я все равно был бы рад… и может быть, еще больше.

Я немного успокоилась и сказала:

– Подожди, я тебе сама его повяжу.

Он задрал подбородок, я развязала старый галстук, подняла воротничок и продела под него новый.

– А этот ужасный потертый галстук, – продолжала я, – я возьму с собой, его просто нельзя больше носить.

На самом же деле я хотела взять галстук себе на память.

– Итак, скоро увидимся, – сказал он.

– Когда?

– Завтра, после ужина.

– Хорошо.

Я схватила его руку в хотела ее поцеловать. Он отдернул руку, однако я успела прикоснуться к ней губами. Не оборачиваясь, я быстро стала спускаться по лестнице.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

После этого дня моя жизнь потекла по-прежнему своим чередом. Я по-настоящему любила Мино, и меня не раз охватывало желание бросить свое занятие, которое так не вязалось с истинной любовью. Но наше материальное положение не изменилось, у меня было все так же мало денег, и не было возможности заработать их каким-либо другим путем. А брать деньги у Мино я не хотела. Впрочем, у него и самого каждая лира была на счету, родители посылали ему ровно столько, сколько требовалось на жизнь в городе. Поэтому я все время испытывала непреодолимое желание самой расплачиваться в кафе, в ресторанах, словом, везде, где мы бывали с ним вместе. Мино неизменно отказывался от моих предложений, и каждый раз я испытывала горечь и разочарование. Когда у него не было денег, он водил меня в городские парки, мы сидели на скамейке, разговаривали и разглядывали прохожих, совсем как настоящие бедняки. Однажды я сказала ему:

– Если у тебя нет денег, все равно пойдем в кафе… заплачу я… ну, что тебе стоит?

– Это невозможно.

– Но почему же? Я хочу зайти в кафе и что-нибудь выпить.

– Тогда иди одна.

По правде сказать, мне не так хотелось пойти в кафе, как хотелось самой заплатить за него. Мое желание было сильным, страстным и упорным; еще с большим удовольствием я отдавала бы ему все деньги, которые я зарабатывала от близости со случайными мужчинами. Мне казалось, что только так я смогу доказать ему свою любовь; а кроме того, я надеялась таким образом привязать его к себе более крепкими узами, чем любовь. Как-то раз я призналась:

– Я с радостью дала бы тебе денег… и уверена, что это тебе доставило бы хоть небольшое удовольствие.

Он засмеялся, а потом ответил:

– Наши отношения, по крайней мере с моей стороны, основаны отнюдь не на удовольствии.

– А на чем же тогда они основаны?

Он заколебался, а потом ответил:

– На твоем желании любить меня и на моей неспособности сопротивляться этому желанию… но это отнюдь не значит, что моя неспособность сопротивляться беспредельна.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Очень простую вещь, – спокойно пояснил он, – я тебе не раз говорил… мы вместе, потому что ты этого захотела… а я, наоборот, этого не хотел, да и теперь, по крайней мере теоретически, не хочу…

– Хватит, хватит, – оборвала я, – не будем говорить о нашей любви… зря я затеяла этот разговор.

Думая о его характере, я часто приходила к печальному выводу, что он меня совсем не любит и что я для него лишь объект для какого-то непонятного эксперимента. В действительности он всецело был поглощен только собой, но, как ни узок был круг его интересов, характер Мино оказался очень сложным. Происходил он, как я поняла, из вполне обеспеченной семьи, которая жила в провинции, и был очень деликатный, умный, образованный, воспитанный, серьезный юноша. Его семья, насколько я сумела понять из его скупых рассказов, ибо он не любил говорить об этом, была как раз такой семьей, в которой я, мечтавшая о тихой, нормальной жизни, хотела бы родиться. Это была довольно типичная семья: отец – врач и землевладелец, мать – еще не старая женщина, заботящаяся только о детях и муже, три младшие сестры и старший брат. Правда, отец – местный делец и заправила, мать – страшная ханжа, сестры – довольно пустые девицы, а старший брат – просто-напросто гуляка, вроде Джанкарло; но в общем-то все эти недостатки были пустяковыми, и мне, родившейся совсем в других условиях и среди иных людей, они даже не казались недостатками. Несмотря ни на что, семья жила дружно, родители, сестры и брат любили Мино.

Я считала его счастливчиком, ведь он родился в такой семье. Он же, наоборот, питал к своей семье необъяснимое отвращение, антипатию и неприязнь, которых я никак не могла понять. И подобное же отвращение, антипатию и неприязнь он, казалось, испытывал к самому себе, к своей жизни, к своим поступкам. Думаю, что эта ненависть к себе самому была лишь отражением ненависти к своей семье. Другими словами, он ненавидел в себе то, что связывало его с семьей, и то влияние, которое она, несмотря на эту ненависть, на него оказывала. Он, как я уже говорила, был хорошо воспитан, образован, умен, тонок, серьезен. Но он презирал все эти качества лишь за то, что обязан был ими семье и той среде, в которой родился и вырос.

– Но каким же, – спросила я однажды, – ты хотел бы быть? Ведь это прекрасные качества… ты должен благодарить небо, что обладаешь ими.

– Гм! На что мне все это? – отозвался он нехотя. – Я бы лично предпочел быть таким, как Сонцоньо.

Уж не знаю почему, история Сонцоньо произвела на него очень сильное впечатление.

– Ужас какой! – воскликнула я. – Да он же ведь злодей, неужели ты хочешь быть похожим на это чудовище!

– Разумеется, я не хочу быть похожим на него во всем, – спокойно объяснил он, – я назвал Сонцоньо лишь для того, чтобы ты поняла мою мысль… как бы то ни было, Сонцоньо создан для жизни в этом мире, а я не гожусь.

– А тебе интересно узнать, – спросила я, – какой бы я хотела быть?

– Ну, скажи.

– Я бы хотела быть, – медленно начала я, смакуя каждое слово, ибо в каждом из них была заключена моя сокровенная мечта, – именно такой, как ты, хотя тебе твое положение не нравится… я хотела бы родиться в богатой, как у тебя, семье, где бы мне дали хорошее воспитание… хотела бы жить в таком же прекрасном чистом доме, как твой… хотела бы иметь, как и ты, хороших учителей и гувернанток, которые учили бы меня иностранным языкам… хотела бы проводить лето, как ты, на море или в горах… иметь красивую одежду, ходить в гости и принимать гостей… потом хотела бы выйти замуж за честного, работящего, хорошо обеспеченного человека, который любил бы меня… хотела бы жить с этим человеком и иметь от него детей.

Мы разговаривали, лежа в постели. Внезапно, как это с ним часто бывало, он набросился на меня и начал тискать и тормошить, повторяя:

– Браво, браво, браво! Одним словом, ты хотела бы быть такой, как синьора Лобьянко.

– А кто эта синьора Лобьянко? – спросила я удивленно и немного обиженно.

– Злая фурия, она часто приглашает меня к себе в надежде, что я влюблюсь в одну из ее ужасных дочерей и женюсь на ней… потому что я, как принято говорить, прекрасная партия.

– Но я совсем не хочу быть такой, как синьора Лобьянко.

– И все-таки ты стала бы такой, если бы имела все то, о чем говоришь… синьора Лобьянко тоже родилась в богатой семье, и ей дали отличное воспитание, нанимали учителей и гувернанток, учили иностранным языкам, потом она училась в школе и даже, кажется, в университете… она как раз выросла в прекрасном чистом доме… она каждое лето ездила на море и в горы… она имела красивые туалеты, ходила в гости и принимала у себя гостей… Бесконечные приглашения и бесконечные приемы… она вышла замуж за честного человека, инженера Лобьянко, который трудится и зарабатывает много денег… наконец, она тоже имеет от мужа, которому, я думаю, она никогда не изменяла, кучу детей… а именно: трех дочерей и одного сына… и несмотря на это, она, как я уже сказал, злая фурия.

– Но она родилась фурией… при чем же тут среда?

– Нет, она такая же, как все ее знакомые и знакомые ее знакомых.

– Может быть, она и такая, – сказала я, пытаясь освободиться от его объятий, – но у каждого человека свой характер… возможно, синьора Лобьянко действительно злая фурия… но я уверена, что, живи я в таких условиях, я стала бы гораздо лучше, чем сейчас.

– Ты стала бы такой же ужасной, как синьора Лобьянко.

– Но почему, скажи, почему?

– Так уж…

– Нет, давай разберемся… свою семью ты тоже считаешь ужасной?

– Разумеется… самой что ни на есть ужасной!

– А сам ты тоже ужасный?

– Во мне ужасно все, что идет от семьи.

– Но почему… объясни.

– Так.

– Это не ответ.

– Точно такой ответ, – произнес он, – дала бы тебе синьора Лобьянко, если бы ты задала ей кое-какие вопросы.

– Какие вопросы?

– Неважно, – ответил он беспечно, – щекотливые вопросы… слово «так», особенно сказанное уверенным тоном, затыкает рот даже самым любопытным… так… без всякого объяснения… просто так.

– Не понимаю тебя.

– Какое имеет значение, понимаем мы друг друга или нет, если, по твоим словам, мы любим друг друга? – заключил он, обнимая меня с насмешливым видом, явно доказывавшим, что он-то меня вовсе не любит.

На том и закончился наш спор. И как Мино никогда целиком не отдавался чувству, оставляя скрытой какую-то, возможно самую важную, часть своей души, что лишало всякой прелести редкие проявления его любви, так он никогда не открывал мне своих сокровенных мыслей; всякий раз, когда мне начинало казаться, что я проникла в глубину его дум, он шуткой или насмешкой отталкивал меня, стараясь отвлечь от себя внимание. Он действительно ускользал от меня во всех смыслах. Я чувствовала себя низшим существом, неким подопытным и изучаемым объектом. И наверно, именно поэтому я любила его так сильно, так преданно и так беззаветно.

Впрочем, иногда мне казалось, что он ненавидит не только свою собственную семью и свою среду, но всех людей на свете. Однажды, не помню уж по какому поводу, он заметил:

– Богатые люди ужасны… но и бедные тоже не лучше, хотя совсем по другим причинам.

– Ты скоро объявишь, – сказала я, – что вообще ненавидишь всех людей без исключения.

Он засмеялся и ответил:

– В принципе, когда я один, я не чувствую к людям ненависти… Вернее, моя ненависть почти совсем исчезает, и я начинаю верить, что люди постепенно становятся лучше… если бы я не верил в это, я не стал бы заниматься политикой… но, когда я нахожусь среди людей, они наводят на меня ужас. – И внезапно с искренней болью добавил: – Люди, по правде говоря, немногого стоят.

– Мы с тобой тоже люди, – сказала я, – и потому ничего не стоим и не имеем права их судить.

Он снова рассмеялся:

– Да я и не осуждаю их… я их чувствую… или, вернее сказать, чую… как собака чует след куропатки или зайца… разве собака может осуждать? Я чую коварство, глупость, эгоизм, мелочность, фальшь, грубость, невежество, всю низость людей… я их чую, это ведь чувство… а разве ты можешь отрицать это чувство?

Я не знала, что ответить, и ограничилась тем, что заметила:

– У меня такого чувства нет.

В другой раз он сказал:

– Впрочем, я не знаю, хороши или плохи люди… но они, это мне ясно, бесполезные и никчемные существа…

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я хочу сказать, что можно прекрасно обойтись без человечества… оно всего лишь безобразный нарост на теле земного шара… язва… земля выглядела бы куда лучше, если бы на ней не было людей, их городов, улиц, портов, их мелочной суеты… представь себе, как прекрасен был бы мир, если бы в нем остались только небо, море, деревья, земля, животные.

Я не могла удержаться от смеха.

– Какие странные идеи приходят тебе в голову!

– Человечество, – продолжал он, – не имеет ни начала, ни конца… но оно несет в себе резко отрицательные черты… история человечества – сплошная скучная ошибка… что толку в людях? Я прекрасно мог бы обойтись без них.

– Но ведь ты сам, – возразила я, – частица этого человечества… выходит, без тебя тоже можно обойтись?

– Без меня и подавно.

Была у него еще и другая навязчивая идея – идея воздержания, что казалось особенно странным, поскольку он не пытался применить ее на деле, и она служила ему лишь для того, чтобы отравлять себе жизнь. Он носился с этой идеей и как назло особенно охотно развивал ее сразу же после нашей близости. Он говорил, что любовь – это всего лишь глупый и самый легкий способ освободиться от всех сомнений, изгоняя их из себя низменным путем, вдали от чужого глаза, как через черный ход выпроваживают неугодных гостей.

– А когда дело сделано, мужчина вместе со своей партнершей – женой или любовницей – как ни в чем не бывало отправляется гулять, и они готовы мириться с жизнью, какой бы ужасной она ни была.

– Я тебя не понимаю, – сказала я.

– Хотя бы это ты должна понимать, – ответил он. – Это ведь твоя специальность.

Я обиделась и ответила:

– Моя специальность, как ты выразился, любить тебя… Но если тебе угодно, между нами не будет больше близости… а я все равно буду любить тебя.

Он засмеялся и спросил:

– Ты в этом уверена?

В тот день мы больше не говорили на эту тему. Но впоследствии он не раз возвращался к этому вопросу, и я в конце концов перестала обращать внимание на его слова и принимала их без возражений, так же как и некоторые другие черты его противоречивого характера.

О политике, если не считать кое-каких туманных намеков, он не говорил со мной. Я и по сей день не знаю, к чему он стремился, каковы были его убеждения, к какой партии он принадлежал. Это неведение отчасти объяснялось тем, что он держал в секрете эту сторону своей жизни, а отчасти тем, что я ничего не смыслила в политике и из робости и безразличия не пыталась получить у него сведения, которые просветили бы меня. Я поступала неправильно, и одному богу известно, как я впоследствии раскаивалась. Но тогда мне было удобнее не вмешиваться в его дела, которые, как я считала, меня не касаются, я думала только о любви. Одним словом, вела себя точно так, как ведут себя сплошь и рядом женщины, неважно, жены или любовницы, не подозревающие, как заработаны деньги, которые мужчины приносят им. Не раз мне приходилось встречаться с теми двумя друзьями Мино, с которыми он сам виделся чуть ли не каждый день. Но и они никогда не говорили о политике в моем присутствии: они либо шутили, либо вели разговор о всяких пустяках.

Однако во мне жил постоянный страх, ибо я понимала, что затевать заговор против правительства – дело опасное. Больше всего я боялась, что Мино пойдет на какое-нибудь открытое столкновение: по невежеству я не могла представить себе заговора без стрельбы и крови. Между прочим, я вспоминаю один случай, когда я, хоть и бессознательно, почувствовала, что должна вмешаться и предотвратить опасность, грозящую Мино. Я знала, что оружие иметь запрещено и что за незаконное ношение оружия можно в два счета угодить в тюрьму. Кроме того, Мино иногда легко теряет выдержку, а оружие часто подводило людей, которые могли бы спастись, не будь оно у них под рукой. Все это натолкнуло меня на мысль, что пистолет, которым Мино так гордился, был ему не только не нужен, хотя сам он утверждал обратное, но мог навлечь на него беду в том случае, если Мино будет вынужден пустить его в ход или если у него просто найдут этот пистолет. Но я не осмеливалась сказать ему об этом, потому что знала: наш разговор ни к чему не приведет. В конце концов я решила действовать тайком. Как-то раз он объяснил мне устройство пистолета. И однажды, пока он спал, я вынула из кармана брюк пистолет, вытянула обойму и разрядила ее. Затем вставила обойму на место и снова засунула пистолет в карман. А патроны спрягала под белье в ящик комода. Все это я проделала в мгновение ока, а потом улеглась возле Мино. Через два дня я положила патроны в сумочку, вышла из дома и выбросила их в Тибр.

Как раз в это время меня навестил Астарита. Я почти забыла о его существовании, считая, что сделала все от меня зависящее для спасения служанки, и не хотела больше возвращаться к этому. Астарита сообщил мне, что священник принес пудреницу в полицию и что хозяйка, заполучив свою вещь, сняла по совету полиции свое обвинение против служанки, которую признали невиновной и освободили из тюрьмы. Должна заметить, что известие это было мне особенно приятно, потому что рассеяло горький осадок, оставшийся у меня после той исповеди. Я думала теперь не об освобожденной служанке, а о Мино и решила, что после того как опасность доноса со стороны священника отпала, то ни мне, ни Мино теперь ничего не грозит. Поэтому не удержалась и радостно обняла Астариту.

– Неужели тебе так сильно хотелось, чтобы эту женщину освободили? – заметил он с сомнением в голосе.

– Конечно, тебе это должно казаться странным, ведь ты каждый день со спокойной совестью сажаешь десятки невинных людей за решетку… но я-то по-настоящему мучилась! – с притворным жаром воскликнула я.

– Никого я не сажаю за решетку, – пробормотал он, – я только выполняю свой долг.

– А ты видел священника? – спросила я.

– Нет… не видел… я позвонил по телефону… мне сообщили, что действительно какой-то священник принес пудреницу, которую получил во время исповеди… и мне оставалось только отдать распоряжение.

Мне почему-то стало грустно и я спросила:

– Ты в самом деле меня любишь?

Его взволновал этот вопрос, и, обнимая меня, он пробормотал:

– Почему ты спрашиваешь?.. Теперь-то ты должна бы это понять.

Он хотел поцеловать меня, но я увернулась и сказала:

– Я спрашиваю, потому что хочу знать, всегда ли ты будешь помогать мне… всякий ли раз, когда я тебя об этом попрошу… так же, как ты теперь помог мне?

– Всегда, – ответил он, дрожа всем телом. А потом, приблизив ко мне свое лицо, спросил: – А ты будешь ласкова со мною?

После того как Мино вернулся ко мне, я твердо решила не встречаться больше с Астаритой. Я отличала его от всех прочих случайных мужчин, хотя и не любила, а иногда даже испытывала отвращение к нему; вероятно, именно поэтому считала, что с ним я вроде бы изменяю Мино. Я собиралась сказать ему всю правду: «Нет, никогда я больше не буду ласкова с тобой», но потом внезапно передумала и промолчала. Ведь сила была на его стороне, а Мино могли в любой момент арестовать, и тогда мне придется обратиться к Астарите, чтобы он помог освободить Мино, поэтому мне невыгодно портить с ним отношения. Я смирилась и выпалила единым духом:

– Да, я буду ласкова с тобой.

– А скажи мне, – спросил он, осмелев, – скажи… ты меня хоть немного любишь?

– Нет, любить не люблю, – решительно ответила я, – это ты сам знаешь… я тебе уже десятки раз говорила.

– И никогда меня не полюбишь?

– Думаю, что нет.

– Но почему?

– Разве объяснишь это?

– Ты любишь другого?

– Это уж тебя не касается.

– Но я так нуждаюсь в твоей любви, – сказал он с отчаянием, уставясь на меня своим колючим взглядом, – почему… почему ты не хочешь хоть чуточку полюбить меня?

В тот день я позволила ему остаться у меня до поздней ночи. Он был безутешен, убедившись еще раз, что я не полюблю его, и, наверное, ему было трудно примириться с моими словами.

– Но я ведь не хуже прочих людей, – твердил он, – почему бы тебе не полюбить именно меня, а не другого?

По правде говоря, он вызывал во мне жалость, и так как он настойчиво выспрашивал, какие чувства я питаю к нему, и старался найти в моих словах хоть зерно надежды, то я почти поддалась искушению обмануть его, чтобы он мог создать себе хотя бы иллюзию чувства, которого так жаждал. В ту ночь он был особенно печален и расстроен. Казалось, он жестами и поведением своим хотел пробудить во мне хотя бы видимость любви, в которой ему отказывало мое сердце. Помню, что он попросил меня сесть обнаженной в кресло. Затем он опустился передо мной, положил голову мне на колени, прижимаясь к ним лицом, и замер в такой позе надолго. А я в это время должна была ласково и нежно гладить его по голове. Он не впервые заставлял меня разыгрывать эту любовную пантомиму; но в тот день он, видимо, был в полном отчаянии. Он со стоном прижимался головой к моему животу, как будто хотел войти в мое чрево и остаться там. В такие минуты он казался мне не любовником, а ребенком, который уткнулся головой в теплые мамины колени. И я подумала, что многие люди хотели бы вовсе не родиться; в этом его бессознательном жесте было выражено смутное желание вновь оказаться внутри темного лона, из которого он с такой мукой был вытолкнут на свет.

Эта сцена коленопреклонения длилась так долго, что я в конце концов заснула, откинувшись на спинку кресла, рука моя так и осталась лежать на его голове. Не знаю, долго ли я проспала, а проснувшись, увидела, что Астарита уже поднялся с колен, сидит передо мной одетый и смотрит на меня своим колючим и печальным взглядом. А может быть, это только мне приснилось или привиделось. Когда я окончательно проснулась, Астариты уже не было, он ушел, оставив у меня на коленях, где лежала его голова, обычную сумму денег.

А потом в течение двух недель, которые были самыми счастливыми в моей жизни, я почти каждый день встречалась с Мино, и, хотя наши отношения не изменились, я радовалась уже тому, что наши встречи стали своего рода привычкой и что мы оба, казалось, пришли к какому-то согласию. Между нами установился молчаливый договор, из которого следовало, что он меня не любит, никогда не полюбит и во всех случаях предпочитает любви воздержание. Точно так же подразумевалось, что я его люблю, буду всегда любить, несмотря на его безразличие, и предпочитаю его такую ненастоящую и ненадежную любовь полному отсутствию любви. Я не была похожа на Астариту: я смирилась с тем, что нелюбима, и находила много радости в том, что сама люблю. Должна признаться, что в глубине моей души всегда теплилась надежда, что я заставлю Мино полюбить меня и добьюсь этого своей покорностью, терпением и нежностью. Но я ни в коей мере не позволяла этой надежде пустить глубокие корни, и это больше, чем что-либо другое, придавало горький привкус его неискренним и случайным ласкам.

Тем не менее я как бы невзначай старалась войти в его жизнь, и так как я не могла войти в нее с парадного подъезда, то пыталась проникнуть с черного хода. Вопреки всем его разговорам о ненависти к людям, которая, я думаю, была вполне искренней, он в то же время, как это ни странно и ни противоречиво, с неукротимой энергией проповедовал и действовал во имя того, что он считал благом для человечества. Правда, его часто охватывали внезапные приступы разочарования, и они тоже были искренними. В тот период он увлекался тем, что сам иронически именовал моим «просвещением». Как уже было сказано, я старалась привязать его к себе и всячески потакала этой затее. Однако эксперимент очень скоро провалился, и надо рассказать, как это произошло. Несколько вечеров подряд Мино приносил с собой книги; объяснив мне вкратце, о чем в них шла речь, он читал вслух то один отрывок, то другой. Читал он очень хорошо, меняя интонацию в зависимости от текста, с увлечением, и разрумянившееся его лицо становилось вдохновенным. Но читал он большей частью такие вещи, которые я при всем желании не могла понять, и очень скоро я вообще перестала вникать, а с ненасытным удовольствием следила за изменчивым выражением его лица. Когда он читал, он весь преображался, куда девались его застенчивость и ироничность, он как бы находился в своей стихии и не боялся показаться искренним. Этот факт весьма меня поразил, потому что до сих пор я считала, что любовь, а отнюдь не чтение наиболее благоприятствует раскрытию человеческой души. Но у Мино все было наоборот, никогда, даже в редкие минуты его открытого расположения ко мне, не видела я на его лице такого восторга и такой сердечности, с какими он, то возвышая свой голос и заставляя его звучать необыкновенно раскатисто и глубоко, то понижая его до тона задушевной беседы, читал мне своих любимых авторов. Бесследно исчезала театральная и шутовская наигранность, не покидавшая его даже в самые серьезные моменты и наводившая на мысль, что он все время исполняет придуманную и рассчитанную на внешний эффект роль. Несколько раз я даже замечала, как глаза его увлажнялись. Потом он закрывал книгу и коротко спрашивал: