Текст книги "Римлянка. Презрение. Рассказы"
Автор книги: Альберто Моравиа
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 47 страниц)
На следующее утро я тщательно оделась, положила пудреницу в сумку и вышла из дома с намерением позвонить Астарите по телефону. Как ни странно, но я чувствовала себя очень легко, тоска, которую накануне вечером навеяла на меня исповедь Сонцоньо, окончательно исчезла. Позднее мне не раз приходилось убеждаться в том, что тщеславие – самый страшный враг человеколюбия и доброты. Именно тщеславие, а не ужас и страх испытывала я при мысли, что я – единственный человек во всем городе, которому известно, как произошло убийство и кто его совершил. Я говорила себе: «Я знаю, кто убил ювелира», и мне казалось, что я смотрю на людей и на вещи совсем иными глазами, чем вчера. Я подумала даже, что во мне, очевидно, тоже произошли перемены, я боялась, что на моем лице можно прочесть тайну Сонцоньо. Одновременно я испытывала сладкое, непреодолимое желание поведать кому-нибудь все, что я знала. Эта тайна переполняла мою душу, готовая вылиться наружу, как вода из тесного сосуда, и мне хотелось перелить ее в чью-то чужую душу. Думаю, что именно такое состояние толкает преступников на исповедь, они рассказывают о своих преступлениях любовницам или женам, а те в свою очередь делятся секретом с близкими друзьями, те – со своими, и так далее, пока слух не дойдет до полиции, и тогда всему конец. А кроме того, сознаваясь в своих грехах, преступники пытаются таким образом взвалить часть невыносимой тяжести на других людей. Словно вина – это ноша, которую можно делить и делить на части и взваливать на плечи разных людей, пока она не станет совсем легкой и незначительной. А в действительности все происходит иначе: бремя неделимой ноши отнюдь не уменьшается от того, что его взваливают на чужие плечи, а, наоборот, становится все тяжелее, чем большее число людей принимают его на себя.
Шагая по улице в поисках телефона-автомата, я купила несколько газет, в которых впервые прочла сообщение об убийстве на улице Палестро. Но с того времени прошло уже несколько дней, и в газетах я обнаружила всего пять-шесть строк под заголовком: «Ничего нового об убийстве ювелира». Я поняла, что если Сонцоньо не наделает глупостей, то он может спать спокойно: преступление не раскроется. Полиции, которая ведет расследование, не так-то легко найти убийцу, поскольку ювелир сам занимался темными и незаконными сделками. Ювелир, как сообщали газеты, вел по большей части тайные дела с людьми всех слоев и всех сословий; убийца мог оказаться совсем незнакомым ему человеком и совершить преступление неумышленно. Это предположение было ближе всего к истине. И именно оно давало всем понять, что полиция вынуждена отказаться от поисков виновного.
Я зашла в кафе, где был телефон-автомат, и набрала номер Астариты. Прошло по меньшей мере месяца полтора, как я звонила ему в последний раз, и, должно быть, я застала его врасплох, потому что сперва он не узнал моего голоса и начал говорить тем непринужденным тоном, каким обычно разговаривал у себя в кабинете. В первую минуту у меня даже мелькнула мысль, что он вообще не хочет больше знать меня, и, откровенно говоря, сердце мое ёкнуло при мысли о служанке, сидевшей в тюрьме, и о роковом для меня стечении обстоятельств: именно теперь, когда я так нуждалась в Астарите, который мог вмешаться и спасти эту бедную женщину, он разлюбил меня. Однако я обрадовалась, что всерьез беспокоюсь о судьбе служанки, ведь это свидетельствовало о том, что я не утратила свою доброту, и доказывало, что я, несмотря на мою связь с убийцей Сонцоньо, в общем-то, осталась прежней Адрианой, кроткой и отзывчивой, как всегда.
Я робко назвала Астарите свое имя, и тотчас же, к великой моей радости, услышала, как изменился его голос, как он стал запинаться и что-то мямлить. Признаюсь, что я почувствовала к нему дружеское расположение, ведь такая любовь всегда льстит женщине, а сейчас она внесла в мою душу успокоение и наполнила чувством благодарности. Я говорила с ним непривычно ласково, назначила ему свидание, он пообещал непременно прийти, и я вышла из кафе.
Всю прошедшую кошмарную для меня ночь беспрерывно лил дождь. Сквозь сон я слышала, как назойливый шум дождя сливался со свистом ветра, отгораживая наш дом завесой непогоды, отчего еще безнадежнее становилось мое одиночество, еще сильнее сгущался вокруг меня мрак. Но к утру дождь прекратился, а ветер, собрав последние силы, разогнал тучи, и сразу же проглянуло прозрачное небо, свежим стал воздух, застывший в неподвижности. Поговорив по телефону с Астаритой, я пошла прогуляться по платановой аллее, любуясь первыми лучами солнца. После дурно проведенной, беспокойной ночи у меня осталось легкое головокружение, но от свежего воздуха оно скоро прошло. Я от души наслаждалась прекрасным утром, и все предметы, на которых задерживался мой взгляд, казались мне особенно привлекательными, очаровывали меня и радовали. Я любовалась влажными бороздками, которые окаймляли уже подсохшие каменные плиты мостовой; любовалась стволами платанов, их корой из белых, зеленых, желтых, коричневых чешуек, блестевших издали, как золото; любовалась фасадами домов, еще хранившими следы ночного омовения – большие мокрые пятна; я с удовольствием поглядывала на утренних прохожих, на мужчин, спешивших на работу, женщин с хозяйственными сумками, детишек с книгами и ранцами, их вели в школу родители или старшие братья. Я остановилась и подала милостыню старому нищему, и, пока я шарила в сумочке, ища мелочь, глаза мои с жалостью разглядывали его потертую военную шинель, заплаты на локтях и на вороте. Заплаты были серые, коричневые, желтые, ярко-зеленые, и я загляделась на них и на крупные черные стежки, которыми были крепко пришиты заплаты; я вдруг подумала о той работе, которую этот нищий проделал в один из таких вот утренних часов: он вырезал ножницами порванный кусок, выкраивал заплату из какой-нибудь старой тряпки, прикладывал ее к дыре и старательно пришивал. Мне было приятно смотреть на эти заплаты, как приятен голодному вид только что испеченного хлеба, и, уходя, я оглянулась еще раз и посмотрела на нищего. В эту минуту я подумала: как было бы прекрасно, если бы вся жизнь стала похожа на это утро, такое ясное, чистое и радостное, если бы наша жизнь была отмыта от темных пятен и мы могли бы с любовью глядеть вокруг, пусть даже нашему взору открывались бы самые обыденные картины. От этих дум ко мне вернулось желание, так долго и молчаливо дремавшее в моей душе, желание спокойной семейной жизни с мужем в новом, светлом и чистом доме. Я поняла, что не люблю свое ремесло, хотя благодаря своей противоречивой натуре выбрала именно это занятие. Я подумала, что мое ремесло никак не назовешь чистым: вокруг меня, на моем теле, на моих пальцах, на моей постели как будто оставались следы пота, мужского семени, порочной страсти, липкой испарины, которые, сколько бы я ни мылась и как бы тщательно ни убирала комнату, казалось, всегда присутствуют здесь. И еще я подумала, что мои ежедневные раздевания и одевания на глазах разных клиентов мешают мне воспринимать свое тело с тем чувством радости и интимности, которое испытывала я еще девушкой, когда купалась или разглядывала себя в зеркале. До чего же приятно смотреть на свое тело как на нечто вечно новое, незнакомое, которое само по себе развивается, наливается силой и красотой; а я, стараясь каждый раз поразить этой новизной своих любовников, навсегда лишила себя этого удовольствия.
Под влиянием таких мыслей преступление Сонцоньо, коварство Джино, несчастье, случившееся со служанкой, и сеть интриг, опутавших меня, вновь показались мне прямыми последствиями моей неправедной жизни; последствия эти были лишены особого смысла, отнюдь не возлагали на меня вины, но с ними можно было покончить лишь в том случае, если бы я сумела осуществить все мои прежние мечты о семейной жизни. Мне ужасно захотелось быть праведной во всех отношениях: жить в мире с моралью, которая не позволяет заниматься моим ремеслом; жить в мире с природой, которая требует, чтобы женщина моего возраста имела детей; жить в мире с эстетическим вкусом, который требует, чтобы люди окружали себя красивыми вещами, одевались в новые изящные платья, жили в светлых, чистых и уютных домах. Но одно исключало другое, и если я хотела жить в мире с моралью, то не могла бы жить в мире с природой, а эстетический вкус одновременно противоречил и морали и природе. И при этой мысли я испытала привычную досаду, преследовавшую меня всю жизнь, я имею в виду вечное сознание своей нищеты, которую можно побороть, лишь только принеся в жертву самые светлые чаяния. Но кроме того, я поняла, что еще не окончательно примирилась со своею судьбой, и это вселило в меня новую веру в будущее; я подумала, что, как только мне представится случай переменить жизнь, он не будет для меня неожиданностью и я вполне сознательно воспользуюсь им без колебаний.
Я назначила свидание с Астаритой на полдень, в это время он как раз уходил со службы. В моем распоряжении было еще несколько часов, и я, не зная, чем заняться, решила навестить Джизеллу. Я уже давно не виделась с нею и подозревала, что в ее жизни кто-то занял место Риккардо, игравшего роль не то жениха, не то любовника. Джизелла, как и я, надеялась рано или поздно упорядочить свою жизнь, думаю, что это общая мечта всех женщин моей профессии. Меня вела к этому природная склонность, а Джизелла, которая придавала непомерно большое значение мнению людей, главным образом заботилась о соблюдении внешних приличий. Она стыдилась, что другим известно, кто она такая – в этом все дело, – хотя в отличие от меня привела ее к этому ремеслу более сильная, чем моя, склонность к такой жизни. Я же, наоборот, не испытывала никакого стыда, а лишь иногда, в редкие моменты чувствовала себя униженной и оскорбленной.
Дойдя до дома Джизеллы, я стала подниматься по лестнице. Но меня остановил голос привратницы:
– Вы к синьорине Джизелле? Она здесь больше не живет.
– А куда она переехала?
– На улицу Касабланка, номер семь.
Улица Касабланка размещалась в новом районе.
– Приехал какой-то блондин на машине, они взяли вещи и уехали.
Я тотчас же подумала, что пришла сюда именно за тем, пришла услышать эти слова: Джизелла уехала с каким-то синьором. Не знаю почему, но я вдруг почувствовала сильную усталость, ноги подкосились, и я схватилась за дверной косяк, чтобы не упасть. Но я постаралась взять себя в руки и, подумав, решила разыскать Джизеллу по новому адресу. Я села в такси и попросила шофера отвезти меня на улицу Касабланка.
Машина увозила нас все дальше от центра города, от его узких улочек, где, тесно прижавшись друг к другу, стоят старинные дома. Улицы постепенно расширялись, разветвлялись, стекались воедино, образуя площади, затем опять расширялись, дома здесь были сплошь новые, и между ними проглядывали зеленые полоски бывших полей. Я понимала, что моя поездка к Джизелле носит невеселый, даже тягостный характер, и от этого мне делалось все грустнее и грустнее. И вдруг я вспомнила, как старалась Джизелла совратить меня с пути истинного и сделать такой, какой была сама; я невольно так же естественно, как кровоточит незажившая рана, начала плакать.
Когда я вышла из такси в самом конце улицы, глаза мои блестели и щеки еще были мокры от слез.
– Не надо плакать, синьорина, – сказал шофер.
Я только покачала головою и пошла к дому Джизеллы.
Передо мной выросло ослепительно белое современное знание, построенное совсем недавно, о чем свидетельствовали бочки, бревна и лопаты, сваленные в кучу в маленьком с жидкой растительностью садике, и пятна известки на решетчатых воротах. Я вошла в белый и пустой вестибюль, лестница тоже оказалась белой, а сквозь матовые стекла проникал мягкий свет. Привратник, молодой рыжий парень в рабочем комбинезоне, ничуть не похожий на обычных старых и грязных привратников, распахнул дверцы лифта, я вошла, нажала кнопку и начала подниматься вверх. В лифте приятно пахло свежим деревом и лаком. Даже в шуме лифта слышалось что-то новое, как в моторе, который работает недавно. Я поднималась на последний этаж, и по мере того, как лифт шел вверх, становилось все светлее и светлее, будто в доме вообще не было крыши, а лифт летел прямо в небо. Потом он остановился, я вышла в очутилась на ослепительно белой площадке, залитой ярким солнцем. Прямо передо мной была светлого дерева дверь с блестящей медной ручкой. Я позвонила, дверь открыла худенькая миловидная служанка, брюнетка в кружевной наколке и вышитом переднике.
– К синьорине Де Сантис, – произнесла я, – скажите ей, что пришла Адриана.
Служанка оставила меня одну, а сама направилась в конец коридора к двери с матовыми стеклами, такими же, как в окнах на лестнице. Этот коридор тоже был весь белый и пустой, как и вестибюль; я решила, что в квартире комнаты четыре, не больше. От калорифера шло приятное тепло, поэтому еще сильнее чувствовался резкий запах свежей штукатурки и масляной краски. Наконец стеклянная дверь в конце коридора распахнулась и служанка сказала, что я могу войти. Сперва, как только я вошла в комнату, я ничего не могла разглядеть, так как сквозь широкое окно, которое, казалось, занимало всю противоположную стену, врывался поток ослепительно ярких лучей зимнего солнца. Квартира находилась на самом верхнем этаже, и в окно глядело сверкающее голубое небо. На мгновение я словно забыла о цели своего визита и испытала такое удовольствие, что даже зажмурилась от этого золотистого, как старое вино, солнечного света. Но голос Джизеллы вывел меня из оцепенения. Она сидела возле окна у столика, уставленного флакончиками, а маленькая седая женщина делала ей маникюр. Джизелла с обычной своей наигранной непринужденностью воскликнула:
– Ах, это ты, Адриана… садись… обожди минуточку.
Я села возле двери и огляделась вокруг. Комната со стеклянной стеной была длинная и узкая. По правде говоря, мебели в ней было немного: только стол, буфет и несколько стульев светлого дерева, но зато все новое, а главное, все залито солнцем. Солнце придавало окружающему какое-то великолепие, и я невольно подумала, что только в богатых домах бывает такое солнце. Испытывая почти чувственное наслаждение и ни о чем не думая, я прикрыла глаза. Вдруг что-то тяжелое и мягкое вспрыгнуло ко мне на колени, я раскрыла глаза и увидела огромного кота неизвестной мне породы, с длинной и мягкой шелковистой шерсткой, серого, даже, пожалуй, голубоватого цвета, с крупной мордочкой, сердитое и важное выражение которой мне не понравилось. Кот принялся тереться о мое плечо, задрал кверху пушистый, как плюмаж, хвост и хрипло мяукнул. Наконец он свернулся у меня на коленях и замурлыкал.
– Какой красавец, – сказала я, – что это за порода?
– Это персидский кот, – гордо ответила Джизелла, – они очень дорогие… цена на них доходит до тысячи лир.
– Никогда еще не видела такого, – сказала я, гладя кота по спинке.
– Знаете, у кого точно такой кот? – вмешалась маникюрша. – У синьоры Радаэлли… и видели бы вы, как она за ним ухаживает… прямо как за ребенком. На днях она даже опрыскала его духами из пульверизатора… а педикюр будете делать?
– Нет, Марта, на сегодня хватит, – сказала Джизелла.
Маникюрша собрала свои инструменты и пузырьки в чемоданчик, попрощалась с нами и вышла из комнаты.
Мы остались одни и посмотрели друг на друга. Джизелла показалась мне тоже какой-то новой, как и весь дом. На ней был красивый красный свитер ангорской шерсти и бежевого цвета юбка, этих вещей я раньше у нее не видела. Она немного располнела, особенно в груди и бедрах. Веки у нее чуть-чуть припухли, и это придавало ей несколько угрюмый вид. Она была похожа на человека, который хорошо ест, много спит и ни о чем не думает. Она некоторое время разглядывала свои ногти, а потом в упор спросила:
– Ну, что скажешь? Как тебе нравится мой дом?
Я никогда не была завистливой. Но на сей раз впервые в жизни позавидовала и удивилась, как это некоторые люди могут всю жизнь таить в душе подобное чувство, которое казалось мне не только неприятным, но и унизительным. Мое лицо начало подергиваться, словно от нервного тика, оно сразу будто осунулось, и я не могла даже улыбнуться и сказать Джизел-ле обыкновенные вежливые слова. А сама Джизелла внушала мне непреодолимое отвращение. Мне хотелось сказать ей что-нибудь обидное, унизить ее, уколоть, в общем, хоть как-то омрачить ее радость.
«Что это со мною? – подумала я растерянно, машинально продолжая гладить кота. – Неужели это я?»
К счастью, это состояние продолжалось недолго. Из глубины души уже поднялось и бросилось на борьбу с завистью мое обычное добродушие. «Джизелла – моя подруга, – думала я, – ее судьба не может оставить меня равнодушной, я должна за нее радоваться». Я представляла себе, как Джизелла впервые вошла в этот новый дом и захлопала от радости в ладоши, и в ту же самую минуту холодное и сковывающее чувство зависти покинуло меня, я вновь ощутила тепло ласкового солнца, будто оно проникло в самую глубину моей души.
Я сказала:
– И ты еще спрашиваешь! Чудесный дом, просто душа радуется… но как все это произошло?
Очевидно, я произнесла эти слова искренне и даже улыбнулась, скорее себе, чем Джизелле, в награду за то, что преодолела свою зависть. Джизелла ответила важным, доверительным тоном:
– Помнишь Джанкарло, этого блондина, с которым я сразу же сцепилась? Ну, так он вернулся ко мне… он оказался куда лучше, чем можно было предположить с первого взгляда… потом мы встречались… много раз… несколько дней тому назад он сказал: пойдем, я хочу сделать тебе сюрприз… я, признаться, решила, что он хочет купить мне какой-нибудь подарок, сумочку там или духи… но он посадил меня в машину, привез сюда, ввел в этот дом – он еще не был заселен… Я подумала, это его квартира… а он спросил меня, нравится ли мне тут. Я ответила «да», но, разумеется, ни о чем даже не подозревала… а он мне говорит: эту квартиру я купил для тебя… можешь себе представить, что со мною было!
Она рассмеялась и с гордостью огляделась вокруг. Я порывисто встала, подошла к ней и обняла:
– Я так рада… очень рада… По-настоящему рада за тебя.
Эти слова и жест окончательно рассеяли мою неприязнь. Я приблизилась к окну и выглянула наружу. Дом стоял на возвышении, внизу без конца и края тянулись ровные поля, пересеченные извилистой рекой, там и тут раскинулись рощи, риги, невысокие холмы. Только с одной стороны стояло несколько белых зданий, последний кусок городской окраины. Там на горизонте, где светлое небо сходилось с землей, четко вырисовывались голубые горы. Обернувшись к Джизелле, я сказала:
– Какой отсюда прекрасный вид!
– Тебе правда нравится? – спросила она, потом подошла к буфету, вынула два маленьких бокала, пузатую бутылку и поставила на стол. – Выпьешь немного ликера? – спросила она небрежно.
Чувствовалось, что роль хозяйки дома доставляла ей огромное удовольствие.
Мы сели за стол и молча начали тянуть ликер. Я понимала, что Джизелла смущена, и мне захотелось помочь ей выйти из затруднительного положения. Я ласково сказала:
– Однако ты не очень хорошо поступила со мною… почему ты мне ничего не рассказала?
– У меня времени не хватило, – торопливо ответила она, – потом, знаешь, в связи с переездом я была очень занята покупками, пришлось покупать самые необходимые вещи, мебель, белье, посуду… у меня не было ни одной свободной минутки… обставлять квартиру – это ведь не шутка.
Разговаривая, она жеманно поджимала губы, подражая синьорам из хорошего общества.
– Я тебя отлично понимаю, теперь, когда ты получила все это и устроилась хорошо, тебе неприятно встречаться со мною… ты меня стыдишься, – сказала я без всякого ехидства и обиды, будто речь шла о вещах, которые меня совершенно не касались.
– Ничуть я тебя не стыжусь, – ответила она с раздражением, и мне показалось, ее обидели не столько мои слова, сколько мой спокойный тон, – если ты так думаешь, значит, ты просто дурочка… Конечно, теперь мы не сможем встречаться, как раньше… я хочу сказать, не сможем ходить вместе и все такое прочее… если он узнает, мне придется худо.
– Будь спокойна, – все так же ласково сказала я, – больше ты меня не увидишь. Сегодня я пришла лишь для того, чтобы узнать, что с тобою случилось.
Она сделала вид, что не расслышала мои слова, и тем самым я укрепилась в своих предположениях. С минуту мы обе молчали. Потом она спросила меня с деланным участием:
– Ну, а как ты?
И тотчас же я почему-то подумала о Джакомо и сама удивилась своим мыслям. Прерывающимся голосом я ответила:
– Я? Ничего… как всегда.
– Как Астарита?
– Виделась с ним несколько раз.
– А Джино?
– С ним все кончено.
При мысли о Джакомо сердце мое сжалось. Но Джизелла по-своему поняла мое смущение, она, видимо, объясняла это тем, что я огорчена ее удачей и ее пренебрежительным отношением ко мне. После недолгого размышления она сказала преувеличенно озабоченным тоном:
– И все же я уверена, что, если бы ты только пожелала, Астарита устроил бы тебе такой же дом.
– Но я не собираюсь иметь дело ни с Астаритой, ни с кем-либо другим, – спокойно ответила я.
Джизелла недоверчиво взглянула на меня.
– Почему? Ты не хочешь иметь такую же квартиру?
– Квартира прекрасная, – ответила я, – но я решила быть свободной.
– Я и свободна, – сердито бросила она, – свободнее тебя… целый день что хочу, то и делаю.
– Я имею в виду не такую свободу.
– А какую же?
Я поняла, что обидела ее уже тем, что мало восхищалась домом, предметом ее гордости. Но объяснять ей, что дело не в доме, что в действительности я не желаю связывать свою жизнь с нелюбимым человеком, значило бы снова обидеть ее, и даже сильнее прежнего. Я предпочла переменить разговор и поспешно сказала:
– Покажи-ка мне лучше квартиру… сколько у тебя комнат?
– А тебе-то на что? – огрызнулась она. – Ты сама же говорила, что не хочешь иметь такую квартиру.
– Я вовсе этого не говорила, – спокойно возразила я, – у тебя прекрасный дом, дай бог, чтобы у меня был такой.
Она молча сидела, опустив голову.
– Значит, ты не будешь показывать мне свой дом? – вяло проговорила я спустя минуту.
Джизелла подняла глаза, и я с удивлением увидела, что они полны слез.
– Какая же ты подруга? Видно, только прикидывалась, – внезапно воскликнула она, – ты… ты… готова лопнуть от зависти… и теперь хочешь опорочить мой дом, чтобы сделать мне больно!
Она захлебывалась рыданиями, все лицо ее было мокро от слез. Плакала она от досады, на сей раз мучилась завистью она сама, и эта бессмысленная зависть Джизеллы невольно оскорбляла мою безнадежную любовь к Джакомо и наш разрыв, который я так переживала; но именно потому, что я хорошо понимала Джизеллу, я пожалела ее. Я встала, подошла к ней, положила руку ей на плечо.
– Зачем ты так говоришь… я вовсе не завидую… мне просто хотелось другой жизни… вот и все… но я рада, что тебе хорошо, а теперь, – добавила я, обнимая ее, – покажи мне остальные комнаты.
Джизелла высморкалась и, уже успокаиваясь, сказала:
– Их всего четыре… они почти пустые.
– Пойдем посмотрим.
Она встала, пошла впереди меня по коридору и, открывая поочередно все двери, показала мне спальню, где стояли лишь кровать и кресло, показала пустую комнату, где собиралась поставить еще одну кровать – «для гостей», показала комнатку служанки, просто маленькую каморку. Все это она проделывала в каком-то раздражении, распахивала двери и кратко объясняла назначение каждой комнаты. Но ее досада уступила место гордости, когда дело дошло до ванной комнаты и кухни, облицованных кафелем, с новой электрической плитой и сверкающими кранами. Она объяснила мне, как пользоваться плитой, нахваливала ее преимущества перед газовой, уверяла, что она гораздо чище и удобнее; и хотя в душе мне все это было безразлично, я притворилась заинтересованной, выражая свое восхищение и удивление громкими возгласами. Джизелла, видимо, осталась довольна моим поведением и, когда мы закончили осмотр, предложила:
– А теперь вернемся… и выпьем еще по рюмочке.
– Нет, нет, – ответила я, – мне пора уходить.
– Куда ты так спешишь? Посиди еще немного.
– Не могу.
Мы стояли в коридоре. С минуту она колебалась, потом сказала:
– Ты обязательно приходи ко мне… знаешь, что мы с тобой устроим? Он часто уезжает из Рима, я тебя извещу, а ты приведешь двух своих дружков и мы славно повеселимся…
– А вдруг он узнает?
– Откуда он узнает?
Я ответила:
– Ладно… договорились.
Теперь я в свою очередь заколебалась, а потом осмелела и задала ей вопрос:
– Кстати, скажи… он тебе ничего не говорил о своем друге, с которым был в тот вечер?
– О том студенте? Почему ты спрашиваешь? Он тебя интересует?
– Нет, я просто так.
– Мы его видели вчера вечером.
Я не смогла скрыть волнения и сказала прерывающимся голосом:
– Послушай… если ты его увидишь… скажи, чтобы он зашел ко мне… Но это так, между прочим.
– Ладно, скажу, – ответила Джизелла и подозрительно взглянула на меня. А я смешалась под ее взглядом, ибо мне казалось, что на моем лице слишком явно написана любовь к Джакомо. По ее тону я поняла, что она и не подумает выполнить мою просьбу. В порыве отчаяния я открыла дверь, попрощалась с Джизеллой и быстро, не оглядываясь стала спускаться по лестнице. На втором этаже я вдруг остановилась, прислонилась к стенке и посмотрела вверх.
«Зачем я ей сказала? – подумала я. – Что со мною случилось?»
И, опустив голову, я пошла вниз.
Я назначила свидание Астарите у себя. Когда я добралась до дома, то была совершенно без сил, я уже отвыкла выходить по утрам, яркий солнечный свет и уличная суматоха утомили меня. Меня не огорчила встреча с Джизеллой, я уже выплакала все слезы, когда ехала к ней в такси. Дверь мне открыла мама и сказала, что Астарита ожидает меня уже около часа. Я вошла прямо в свою комнату и села на кровать, не обращая внимания на него; он стоял возле окна и смотрел во двор. С минуту я сидела неподвижно, прижав руку к груди и тяжело дыша: я слишком быстро поднялась по лестнице. Я сидела спиной к Астарите и рассеянно смотрела на дверь. Астарита поздоровался, но я не ответила. Он подошел, присел возле меня и обнял за талию, пристально глядя мне в глаза.
Из-за всех своих забот я совсем забыла, как он необуздан и пылок. Меня охватила острая неприязнь.
– А ты всегда этого хочешь? – начала я сдавленным голосом, отстраняясь от него.
Он ничего не ответил, но взял мою руку и, глядя на меня исподлобья, поднес ее к губам. Мне показалось, что я схожу с ума, и я вырвала руку.
– Ты всегда этого хочешь? – повторила я. – И даже утром?.. И после того, как все утро работал? И натощак? И перед обедом?.. Знаешь, ты просто какой-то необыкновенный.
Губы его задрожали, глаза расширились.
– Но я люблю тебя.
– Однако есть время для любви и есть время для всего прочего… я назначаю тебе встречу на час дня, надеясь, что ты поймешь, что речь идет не о любовном свидании, а ты… ты прямо ненормальный какой-то… и тебе не стыдно?
Он молча смотрел на меня. Мне вдруг показалось, что я слишком хорошо понимаю его состояние. Он был влюблен и ждал этого свидания бог знает сколько времени. Все эти дни, пока я выкарабкивалась из своих бед, он только и думал обо мне, о моих ногах, бедрах, о моей груди, о моих губах.
– Итак, – сказала я немного мягче, – если я сейчас разденусь…
Он кивнул головой в знак согласия. Я рассмеялась, правда, беззлобно, но презрительно.
– А тебе не приходит в голову, что мне может быть грустно или просто не до этого… что я голодна или устала… или же меня беспокоят какие-то свои заботы… эти мысли тебе не приходят в голову, а?
Он смотрел на меня, потом вдруг кинулся ко мне, сильно прижался, зарывшись лицом в мое плечо. Он не целовал меня, а только прижимал голову к моему телу, как будто хотел вобрать в себя все его тепло. Он тяжело дышал, и время от времени судорожные вздохи вырывались из его груди. Я перестала сердиться на него, его поведение будило во мне обычную растерянность, жалость и грусть. Когда я решила, что он уж слишком долго вздыхает, я оттолкнула его и сказала:
– Я позвала тебя по делу.
Он взглянул на меня, потом взял мою руку и начал ее гладить. Он был упрям, и для него действительно не существовало ничего, кроме его желания.
– Ты ведь связан с полицией, верно?
– Да.
– Так вот, прикажи арестовать меня, посади меня в тюрьму. – Эти слова я произнесла твердо, в эту минуту я в самом деле хотела, чтобы он так поступил.
– Почему? Что случилось?
– Случилось то, что я воровка, – решительно ответила я, – вышло так, что я украла, а вместо меня арестовали невинную… Поэтому прикажи арестовать меня… я охотно пойду в тюрьму… вот чего я хочу.
Он не удивился, но лицо его выразило досаду. Недовольно поморщившись, он сказал:
– Успокойся… и объясни, что произошло…
– Я же тебе говорю, что я воровка.
И я коротко рассказала ему о краже и о том, как вместо меня была арестована служанка. Я рассказала об обмане Джи-но, но не назвала его имени, сказала просто, что это «слуга». Мне не терпелось рассказать ему и о Сонцоньо, о его преступлении, но я сдержалась. Закончила я словами:
– Теперь выбирай… либо ты освободишь эту женщину из тюрьмы… либо я сегодня же явлюсь в полицейский комиссариат с повинной.
– Успокойся, – повторил он, поднимая руку, – что за спешка?.. Она в тюрьме, но ее еще пока не осудили… подождем.
– Нет… я не могу ждать… она в тюрьме, и ее, наверно, бьют… не могу я ждать… ты должен сейчас же все решить.
Он понял по моему тону, что я говорю вполне серьезно, с недовольным видом поднялся и сделал несколько шагов по комнате. Потом, словно разговаривая сам с собою, он произнес:
– Между прочим, тут еще это дело с долларами.
– Но она ведь не призналась… ведь доллары нашлись… можно сказать, что кто-то подстроил все из мести.
– А пудреница у тебя?
– Вот она, – сказала я, вынув ее из сумочки и протягивая ему.
Но он отказался:
– Нет, нет… отдашь ее не мне. – Он с минуту, видимо, раздумывал, а потом добавил: – Я могу освободить эту женщину из тюрьмы. Но полиция должна иметь доказательства, что она невиновна… как раз пудреница и может послужить таким доказательством.
– На, возьми пудреницу и верни ее хозяйке.
Он расхохотался неприятным смехом.
– Сразу видно, что ты ничего не понимаешь в таких делах… если я возьму пудреницу, я обязан арестовать тебя… иначе спросят, как это удалось Астарите получить краденую вещь, от кого, каким образом и так далее и тому подобное… нет и нет… вот что нужно сделать: доставить пудреницу в полицию, но не раскрывать своего имени.
– Можно послать ее по почте.
– По почте нельзя.
Он сделал несколько шагов по комнате, потом сел рядом со мною и сказал:
