Текст книги "Римлянка. Презрение. Рассказы"
Автор книги: Альберто Моравиа
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 47 страниц)
Не знаю, почему я так говорила. Вероятно, потому, что теперь уже я точно знала, что все это мне заказано, но испытывала какое-то удовольствие, бередя рану, которая еще могла причинить сильную боль. Он ответил:
– Да… да… – и поцеловал меня.
– Я знаю, чего я хочу, – сказала я и продолжала, не щадя себя, описывать то, что для меня было навсегда потеряно, – мне нужен вовсе не такой богатый дом… мне хватит двух комнат и кухни… но зато все там будет мое, а дом будет сиять, как стеклышко… и я хочу жить в нем спокойно… По воскресеньям вместе ходить гулять… вместе обедать, вместе спать… подумай, Джино, как это будет прекрасно!
Он ничего не ответил. Признаться, я нисколько не расстраивалась, когда говорила все это. Мне даже казалось, что я играю какую-то роль, словно на сцене. Но от этого на душе становилось еще горше, ведь эта роль, такая чужая и далекая, не пробуждавшая ни единого отзвука в моей душе, еще десять дней тому назад была не ролью, а смыслом всей моей жизни. Пока я говорила, Джино, сгорая от нетерпения, начал раздевать меня, и я снова, как и тогда, когда садилась в машину, убедилась, что он все еще нравится мне, я подумала с грустью и досадой, что именно мое тело, всегда готовое испытать наслаждение, а вовсе не душа, которая теперь отдалилась от Джино, делает меня такой доброй и всепрощающей. Он ласкал и целовал меня, от этих ласк и поцелуев мой рассудок мутился и желание пересиливало сердечную обиду.
– Ты меня измучил, – наконец откровенно прошептала я и упала на постель.
Немного погодя я улеглась поудобнее, он последовал моему примеру, так мы и лежали на этой роскошной постели, укрывшись стеганым одеялом до самого подбородка. В изголовье постели белыми пышными складками спадал балдахин. Комната была вся белая, на окнах – легкие и длинные занавеси, красивые низкие диванчики стояли вдоль стен, кругом – блеск зеркал, хрустальные, мраморные и серебряные безделушки. Простыни тонкого полотна ласкали тело, а стоило мне пошевелиться, как подо мной мягко прогибался матрац, убаюкивая и успокаивая. Из ванной комнаты через открытую дверь доносилось ровное и тихое журчание воды. На душе у меня было легко, и я больше не сердилась на Джино. Наступила как раз подходящая минута сказать Джино обо всем, и я знала, что скажу это спокойно, без злобы.
– Итак, Джино, – ласково произнесла я после продолжительного молчания, – твою жену зовут Антоньетта Партини.
Он, вероятно, уже успел задремать, потому что сильно вздрогнул, как будто его внезапно хлопнули по плечу.
– Что ты такое сказала?
– А дочь твою зовут Марией… верно ведь?
Он хотел было возразить, но, посмотрев мне в глаза, понял, что все бесполезно. Мы лежали на одной подушке, повернувшись друг к другу лицом, и, когда я говорила, мои губы почти касались его губ.
– Бедный Джино, – продолжала я, – зачем ты столько времени обманывал меня?
Он вызывающим тоном ответил:
– Потому что я тебя люблю.
– Если ты меня по-настоящему любишь, то обязан был подумать, что когда я узнаю правду, то буду сильно страдать… а ты об этом подумал, Джино?
– Я тебя полюбил, – сказал он, – и потерял голову… и…
– Хватит, – оборвала я, – сперва мне было очень больно… я не думала, что ты способен на такой поступок, но теперь все прошло… не будем больше говорить об этом… а сейчас я пойду приму ванну.
Я откинула простыню, поднялась и пошла в ванную. Джино остался в постели.
Ванна была полна теплой голубоватой воды, и я с удовольствием глядела на нее, так же как на белый кафель и блестящие краны. Я встала в ванну, а потом потихоньку погрузилась в теплую воду. Вытянувшись во весь рост, я закрыла глаза. Из соседней комнаты не доносилось ни звука. Джино, как видно, переваривал мои слова и старался что-нибудь придумать, чтобы меня не потерять. Я улыбнулась про себя, представляя, как он утопает в широкой двухспальной постели, я так и видела его вытянутое лицо, на которое мое известие подействовало, как оплеуха. Но я улыбнулась отнюдь не злорадно, а просто как улыбаются чему-то смешному, что нас совершенно не касается. Я ведь не сердилась на него, а питала к нему какое-то расположение даже теперь, когда до конца узнала его. Потом я услышала его шаги, он, вероятно, одевался. Немного погодя он заглянул в дверь и посмотрел на меня жалкими, как у побитой собаки, глазами, все еще не решаясь войти.
– Итак, мы больше не увидимся, – наконец произнес он дрожащим голосом.
Я поняла, что он в самом деле любил меня, как умел, однако не настолько, чтобы отказаться от обмана и лжи. Я вспомнила Астариту, который тоже по-своему любил меня. Намыливая плечо, я ответила:
– Почему не увидимся? Если бы я не хотела видеть тебя, я не пришла бы сегодня… будем встречаться, но не так часто, как раньше.
Очевидно, мои слова вернули ему мужество. Он вошел в ванную и спросил:
– Хочешь, я тебе помогу?
Я невольно вспомнила маму, ведь она тоже отказалась от своей материнской власти, а старается лишь угодить и услужить мне. Я сухо ответила:
– Пожалуйста… потри мне спину, а то мне самой неудобно.
Джино взял мыло и губку, я встала, и он намылил мне спину. Я смотрелась в зеркало, которое висело как раз напротив, и мне казалось, что я та самая синьора, которой принадлежат все эти красивые вещи. Должно быть, и она стоит вот так перед зеркалом, а горничная, такая же бедная девушка, как я, намыливает и купает ее, стараясь не поцарапать кожу. Как, наверно, приятно, подумала я, когда за тобой ухаживают, ты стоишь спокойно, лениво и смотришь, как кто-то услужливо и проворно вертится вокруг тебя. Мне снова в голову пришла та простая мысль, которая появилась у меня, когда я впервые попала на эту виллу: обнаженная, без своих вечных лохмотьев я выглядела ничуть не хуже хозяйки Джино. И все же мне выпала иная судьба. Я с раздражением сказала Джино:
– Ну хватит, хватит…
Я вышла из ванны. Он взял махровую простыню, накинул мне на плечи, и я закуталась в нее с головы до ног. Джино попытался обнять меня, вероятно желая проверить, не оттолкну ли я его, и я, вся закутанная в белую простыню, разрешила ему поцеловать меня в шею. Потом он молча начал вытирать меня и делал это с таким старанием и ловкостью, как будто только этим и занимался всю жизнь, а я, закрыв глаза, опять представила себя госпожой, а его – горничной. Он принял мою пассивность за уступку, и вдруг я почувствовала, что он ласкает меня. Тогда я оттолкнула его и, сбросив простыню, на цыпочках прошла в комнату. Джино остался в ванной, чтобы спустить воду.
Быстро одевшись, я стала ходить по комнате, разглядывая вещи. Я остановилась у туалетного столика, уставленного черепаховыми и золотыми безделушками. В одном углу среди щеток и флаконов я заметила золотую пудреницу. Я взяла ее в руки и стала разглядывать. Пудреница была тяжелая и массивная, четырехугольной формы, а на месте запора был вправлен большой рубин. На меня вдруг что-то нашло, нет, это был не соблазн, а какое-то откровение: отныне я способна на все, даже на воровство. Я раскрыла свою сумочку и опустила туда тяжелую пудреницу, которая сразу же скользнула на дно, где лежали мелочь и ключи от дома. При этом я испытывала чувственное удовольствие, которое мало чем отличалось от того, что я переживала, когда получала деньги от любовников. По правде сказать, я и сама не знала, зачем мне нужна эта дорогая пудреница, которая так не подходила ни к моей одежде, ни к моему образу жизни. Никогда я не смогу воспользоваться ею, это я твердо знала. Но, украв пудреницу, я, очевидно, подчинилась той логике, которая отныне определяла все мои поступки. Кто сказал «а», тот должен сказать и «б», подумала я.
Джино вошел в комнату и с лакейской аккуратностью прибрал постель и поправил все, что, как казалось ему, стояло не на месте.
– Ну, пойдем скорее, – презрительно сказала я, видя, как он тревожно оглядывается вокруг, желая убедиться, все ли в порядке, – не бойся, хозяйка ничего не заметит… на сей раз тебя не выгонят.
Лицо Джино после этих слов передернулось, как от боли, и мне стало стыдно, что я произнесла такие злые и к тому же неискренние слова.
Мы молча спустились по лестнице и молча сели в машину, стоявшую в саду. Ночь уже наступила, и, как только машина тронулась и понеслась по извилистым улицам фешенебельного района, я, словно ожидая этого момента, тихо заплакала. Я сама не понимала причины своих слез, но на душе у меня было горько. Я не была создана для того, чтобы обманывать и вымещать свое зло на других, а весь этот день, как я ни старалась собой владеть, обман и злоба не раз проскальзывали в моих словах и действиях. И, плача, я впервые за все это время испытывала настоящий гнев против Джино, ведь это он своим предательством заставил меня пережить те чувства, которым я не любила поддаваться и которые так не соответствовали моему характеру. Всегда я была доброй и кроткой, а с этих пор, вероятно, никогда уже не буду такой; эта мысль приводила меня в отчаяние. Я хотела было спросить у Джино: «Зачем ты так поступил? Как я смогу все забыть и не думать об этом больше?» Но я молчала, слизывая слезы, и встряхивала иногда головой, чтобы они скатились из глаз, таким образом трясут ветви деревьев, когда хотят сбросить на землю самые спелые плоды. Я почти не заметила, как мы проехали через весь город. Машина остановилась, я вышла и, протянув руку Джино, сказала:
– Я тебе позвоню.
Он взглянул на меня с робкой надеждой, которая сразу же сменилась удивлением, так как он увидел мое мокрое от слез лицо. Но он не успел ничего сказать: через силу улыбнувшись и махнув ему рукой, я убежала.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯМоя жизнь закрутилась; перед моими глазами мелькали одни и те же лица, и это было похоже на карусель в Луна-парке, которую я видела в детстве из окна своей комнаты и которая радовала мое сердце сверкающими огнями.
Карусель состоит всего лишь из нескольких фигур, и они, сменяя друг друга, все время возвращаются. Под звуки пронзительной, жалобной музыки и звона колокольчиков мимо вас проплывают сначала лебедь, потом кот, автомобиль, лошадка, королевский трон, пасхальное яичко, дракон, а потом снова лебедь, снова кот, снова автомобиль, лошадка, королевский трон, пасхальное яичко, дракон, и так до глубокой ночи. Вот и передо мною мелькали однообразные лица мужчин, бóльшую часть из них я уже знала, а с некоторыми встречалась впервые, но все они мало чем отличались друг от друга. Из Милана вернулся Джачинти и привез мне в подарок шелковые чулки, мы виделись с ним несколько вечеров подряд. Потом Джачинти снова уехал, и я начала встречаться с Джино по два раза в неделю. Остальные вечера я проводила с мужчинами, одних встречала на улице, с другими меня знакомила Джизелла. Разные это были мужчины: и молодые, и средних лет, и старые; некоторые, симпатичные, вели себя пристойно, а другие, неприятные, смотрели на меня как на вещь, но, раз уж я решила менять любовников, это, в конце концов, не имело значения. Я знакомилась с мужчиной на улице или в кафе, иногда ужинала с ним где-нибудь, а потом приводила домой. Мы запирались в моей комнате, занимались тем делом, ради которого пришел сюда мой случайный гость, разговаривали о том о сем, потом он платил деньги и уходил, а я шла в большую комнату, где меня ждала мама. Если я была голодна, то ужинала и отправлялась спать. Изредка, если было еще не поздно, я снова выходила на улицу и возвращалась в город искать нового клиента. Но иногда по нескольку дней вообще сидела дома и ничего не делала. Я окончательно обленилась, с грустью, но и с каким-то упоением я предавалась вялому безделью, в этом, очевидно, сказалась не только моя жажда отдыха и покоя, но также извечная усталость и бедность мамы и всего нашего рода. Очень часто только вид пустой коробки, где мы хранили свои сбережения, мог заставить меня выйти из дома и прогуливаться по центральным улицам города в поисках клиента, но иногда лень одолевала меня, тогда я предпочитала оставаться дома и занимать деньги у Джизеллы или же посылала маму в магазин, где отпускали товары в кредит.
И все-таки не могу сказать, что такая жизнь была мне неприятна. Очень скоро я поняла, что в моем отношении к Джи-но не было ничего странного и необычного, в конце концов, почти все мужчины чем-нибудь да нравились мне. Не знаю, все ли женщины моей профессии таковы или я обладаю какими-то особыми наклонностями; знаю только, что каждый раз я испытываю нетерпеливое любопытство, жду чего-то необычайного, и только изредка меня постигает разочарование. В молодых мужчинах мне нравились высокий рост, худоба, свежесть, их неопытность и робость, их ласковые глаза, мягкие волосы, яркие губы, мужчины зрелого возраста мне нравились своими мускулистыми руками, широкой, крепкой грудью; их плечи, мышцы живота и ноги несли на себе печать силы и мощи, которая приходит с годами; наконец, старые мужчины тоже нравились мне, потому что они в отличие от нас, женщин, не так быстро покоряются времени и не только сохраняют свою красоту, но приобретают с годами какое-то своеобразное обаяние. Частые встречи и новые знакомства научили меня с первого взгляда определять достоинства и недостатки людей с такой точностью и проницательностью, какие даются только опытом. И кроме того, человеческое тело было для меня неиссякаемым источником таинственного и ненасытного наслаждения, и не раз я ловила себя на том, что, прикасаясь кончиками пальцев к телу одного из своих ночных гостей, я словно хочу заглянуть куда-то вглубь, по ту сторону наших обыденных отношений, понять сущность мужской силы и объяснить себе, почему она меня так притягивает. Но я старалась всячески скрывать эту тягу, потому что мужчины со своим вечным тщеславием могли бы ошибиться и подумать, что я влюблена, а на самом деле никакой любви не было, даже любви в их понимании, а это, скорее, напоминало то благоговение и трепет, которые охватывали меня в храме, когда я исполняла религиозные обряды.
Денег я зарабатывала не так уж много, куда меньше, чем я предполагала. А кроме того, я не умела быть такой жадной и расчетливой, как Джизелла. Я, конечно, считала, что мне должны платить, потому что выбрала себе эту профессию не ради удовольствия, но в силу своего характера я поступила так скорее из-за избытка жизненной силы, чем из корысти, я вспоминала о деньгах только в тот момент, когда надо было рассчитываться, то есть слишком поздно. Меня не оставляло какое-то смутное ощущение, что я предлагаю мужчинам товар, который мне самой ничего не стоит и за который обычно не платят, и я смотрела на эти деньги скорее как на подарок, чем как на заработок. Мне казалось, что за любовь или совсем не следует платить, или уж ни за какие деньги ее не купишь. Я колебалась между такой непритязательностью и такой требовательностью и не могла назвать настоящую цену. Поэтому, когда мне платили много, я выражала чрезмерную благодарность, а когда платили мало, я не чувствовала себя обиженной и не протестовала. Только позднее, наученная горьким опытом, я решилась подражать Джизелле и предварительно договариваться о цене. Но вначале я стыдилась и произносила цифру шепотом, так что многие не могли расслышать и мне приходилось повторять.
И еще одно обстоятельство способствовало тому, что мне не хватало денег. Дело в том, что теперь я меньше, чем раньше, считалась с расходами, наоборот, сшила себе несколько платьев, покупала духи, предметы туалета и прочие вещи, необходимые для женщин моей профессии, и денег, которые я получала от клиентов, никогда не хватало, совсем как в то время, когда я позировала и помогала маме шить сорочки. Таким образом, я не стала ничуть богаче, несмотря на то, что пожертвовала своей честью. Так же как и раньше, а может быть, даже чаще выдавались дни, когда у нас в доме не было ни гроша. Так же как и раньше, а может быть, даже сильнее меня грызла тревога за свое будущее. Но по натуре я всегда была беспечной и пассивной, поэтому тревога никогда не превращалась у меня в навязчивую идею, как это бывает у людей менее уравновешенных и менее спокойных. Но все же тревога эта жила где-то в самой глубине моего сознания и точила меня, подобно шашелю, который точит старую мебель; я постоянно чувствовала себя обделенной во всем потому, что, с одной стороны, не могла успокоиться и забыть свое положение, а с другой – избрав себе такое занятие, не могла и улучшить свою жизнь.
Кто действительно не испытывал беспокойства или по крайней мере искусно скрывал его, так это мама. Я с самого начала предупредила ее, что теперь ей не придется портить глаза и сидеть с утра до ночи за шитьем, и она, словно только этого и ждала всю жизнь, сразу же бросила работу и ограничилась небольшим количеством заказов, да и то шила нехотя, скорее от скуки, чем ради заработка. Казалось, долгие годы напряженного труда – а началось это тогда, когда еще девочкой она поступила в услужение в семью одного чиновника, – канули внезапно и бесследно в вечность, так рушатся стены старых домов и на их месте остается лишь куча щебня. Для такого человека, как мама, слово «деньги» означало прежде всего досыта есть и вволю отдыхать. Теперь она ела больше прежнего и позволяла себе вольности, которые, по ее мнению, отличают богатых от бедных: поздно вставала, отдыхала после завтрака, иной раз ходила прогуляться. Должна сказать, что ничего хорошего из этого не вышло. Вероятно, тот, кто привык всю жизнь трудиться, не должен бросать работу: праздность и благополучие портят человека даже тогда, когда они вполне заслуженны. Вскоре после того, как наше положение изменилось к лучшему, мама поправилась, или, вернее сказать, ее худое, изможденное тело как-то сразу и нездорово распухло, и это мне показалось дурным предзнаменованием, хотя я сама не знала почему. Ее костлявые бедра раздались, тощие плечи налились, всегда впалые и дряблые щеки округлились и покрылись румянцем. Но все бы ничего, если бы в этой перемене, происшедшей с мамой, не было одной неприятной детали. Я имею в виду мамины глаза. У нее всегда были большие, широко открытые глаза с живым и участливым выражением. Теперь они заплыли и сверкали каким-то странным, подозрительным блеском. Она поправилась, но от этого не похорошела и не помолодела. Мне казалось, наша новая жизнь наложила свой след не на меня, а на маму, на ее лицо и фигуру; и я не могла на нее смотреть без угрызений совести, смешанных с жалостью и отвращением. И больше всего меня выводила из себя мамина счастливая и блаженная успокоенность. Как человек, которому пришлось в жизни много трудиться и голодать, мама все еще не могла поверить, что все ее невзгоды кончились.
Я, конечно, скрывала от нее свои чувства: во-первых, не хотела ее обижать, а во-вторых, понимала, что не имею права упрекать ее, потому что сама не без греха. Но иногда мое раздражение прорывалось, и в такие минуты мне казалось, что теперь я уже меньше люблю ее, толстую, опухшую, тяжело переваливающуюся с боку на бок, чем в то время, когда она, худая и растрепанная, кричала, суетилась и каждый день жаловалась на судьбу. Я часто задавала себе вопрос: «А если бы я, предположим, удачно вышла замуж, растолстела бы мама так же или нет?» Теперь я, наверно, ответила бы на этот вопрос утвердительно, а тогда ее тучность казалась мне низменной; объясняю это тем, что невольно я смотрела на нее как на соучастницу, которой не дают покоя муки совести.
Мне недолго пришлось скрывать от Джино мое новое положение. Все обнаружилось даже слишком скоро, спустя десять дней после нашего последнего свидания на вилле. Однажды утром мама вошла ко мне, разбудила и сказала заговорщическим и взволнованным голосом:
– Знаешь, кто пришел и хочет с тобой поговорить? Джино.
– Впусти его, – спокойно ответила я.
Мама была несколько разочарована этим сдержанным ответом, открыла окно и вышла. Немного погодя появился Джино, и я тотчас же заметила, что он взволнован и раздражен. Он даже не поздоровался со мною, молча обошел кровать и встал передо мною. Я лежала на постели совсем еще сонная.
– Послушай-ка, в тот раз ты случайно не взяла по ошибке одну вещь с туалета хозяйки? – спросил Джино.
«Началось», – подумала я, но не почувствовала ни страха, ни раскаяния. Наоборот, меня поразил жалкий и трусливый вид Джино.
– А что? – спросила я.
– Пропала очень дорогая вещь… пудреница… золотая с рубином… синьора перевернула все вверх дном… так как вилла, можно сказать, была оставлена на меня, я понимаю, что они подозревают меня, хотя и не говорят об этом вслух… К счастью, все обнаружилось только вчера, уже спустя неделю после их приезда, так что, вероятно, украла одна из горничных… иначе бы меня уже давно выгнали, заявили бы в полицию, арестовали, да мало ли что могли сделать.
Испугавшись, что по моей вине пострадает какой-нибудь невинный человек, я спросила:
– А что сделали с горничными?
– Ничего, – нервно ответил он, – просто пришел полицейский комиссар и допросил нас, второй день все мы ни живы ни мертвы.
Я с минуту колебалась, потом сказала:
– Пудреницу взяла я.
Он широко раскрыл глаза, и лицо его перекосилось.
– Ты взяла… и ты так спокойно говоришь об этом?
– А как прикажешь об этом говорить?
– Но ведь это же воровство.
– Ну и что?
Он посмотрел на меня и вдруг рассвирепел: возможно, он испугался последствий моего поступка, а быть может, смутно догадывался о том, что я возлагаю на него бóльшую часть ответственности за эту кражу.
– Скажи… что с тобой стряслось?.. Ах, вот почему тебе понадобилось войти в комнату сеньоры… теперь я все понимаю… но, дорогая моя, я тут ни при чем… если ты хочешь воровать, воруй где угодно, меня это не касается, только не в том доме, где я служу… Воровка!.. Хорош бы я был, если бы женился на тебе… Женился бы на воровке.
Я дала ему выговориться вволю и внимательно смотрела на него. Теперь я удивлялась, как могла так долго заблуждаться, считая его идеальным человеком. Какой уж там идеальный… Наконец, когда мне показалось, что он исчерпал весь запас своих упреков, я сказала:
– Почему ты сердишься, Джино?.. Ведь никто тебя не обвиняет в воровстве… поговорят еще несколько дней, а потом забудут… ведь у твоей хозяйки таких пудрениц сколько угодно…
– Но почему ты украла? – настаивал Джино.
Я понимала, что он догадывается о том, что побудило меня украсть пудреницу, но хочет услышать мое объяснение. Я ответила:
– Да просто так.
– «Просто так» – это не ответ.
– Тогда, если ты так уж хочешь знать, – спокойно сказала я, – украла я не потому, что она мне понравилась или мне так уж приспичило ее иметь, а потому, что отныне я могу и воровать.
– Что это значит?.. – начал он.
– Теперь вечерами я выхожу на улицу, ищу клиента, привожу его сюда, а он платит мне деньги… а коли я делаю это, то я могу и украсть, разве нет?
Он понял и ответил так, как и следовало от него ожидать:
– И этим ты тоже занимаешься… ну что ж, прекрасно. Здорово бы я влип, если б на тебе женился.
– Раньше я этим не занималась, – возразила я, – но с тех пор, как узнала, что ты женат и имеешь ребенка, я стала такой.
Видно, он ждал этих слов с самого начала разговора и с готовностью возразил:
– Нет, дорогая моя, нечего сваливать вину на меня… кто не захочет, тот не станет шлюхой или воровкой.
– Значит, я была такой, только сама и не подозревала об этом, – ответила я, – а ты мне помог решиться на такое дело.
По моему спокойному виду он понял, что спорить бесполезно. Тогда он переменил тактику.
– Ладно… кто ты и чем занимаешься, это меня не касается… но пудреницу ты обязана мне вернуть… иначе рано или поздно я потеряю работу… Ты должна отдать мне пудреницу, а я сделаю вид, что нашел ее, мало ли где, хотя бы в саду.
Я ответила:
– Что же ты сразу не сказал? Если она тебе нужна, чтобы не потерять место, тогда возьми ее… она там, в верхнем ящике шкафа.
Он облегченно вздохнул и торопливо подошел к шкафу, выдвинул ящик, взял пудреницу и положил ее в карман. Потом посмотрел на меня, но уже совсем по-другому, как-то смущенно, видимо желая примирения. Но у меня не хватило духа встретить его взгляд. Я спросила:
– Твоя машина внизу?
– Да.
– Уже поздно, и тебе не следует оставаться у нас… поговорим обо всем в другой раз, когда встретимся.
– Ты на меня сердишься?
– Нет, не сержусь.
– Нет, сердишься.
– Говорю тебе, нет.
Он вздохнул, склонился над кроватью, и я позволила ему поцеловать себя.
– Ты позвонишь мне? – спросил он уже с порога.
– Конечно.
Вот каким образом Джино узнал о моей новой жизни. Но в тот день, когда мы снова увиделись, мы уже не говорили ни о пудренице, ни о моем занятии, как будто это были самые обыкновенные и неинтересные вещи, все значение которых заключалось только в их новизне. Одним словом, Джино вел себя почти так же, как мама, но только он ни на минуту не выказал изумления, а ведь я помню, какой ужас охватил маму в тот первый вечер, когда я привела с собою Джачинти, и, несмотря на ее теперешний довольный вид и дородность, я до сих пор угадывала в ней какую-то тревогу. В характере Джино была заложена хитрость, свойственная многим ограниченным, недалеким людям. Думаю, что, узнав о коренных изменениях, происшедших в моей жизни по его вине, он сказал сам себе, пожав плечами: «Отлично, таким образом, я убью сразу двух зайцев… она перестанет меня упрекать, и я останусь ее любовником».
Есть мужчины, которые изо всех сил цепляются за то, что им принадлежит, будь то деньги или женщина, не говоря уже о самой жизни, – за все это они готовы заплатить даже ценой собственного достоинства, и Джино был как раз из их числа.
Я продолжала встречаться с ним, потому что он все еще нравился мне больше всех остальных и – хотя я и считала, что между нами все кончено, – я не хотела, чтобы разрыв был слишком резким и оставил неприятный осадок. Я не любила внезапных разрывов и грустных расставаний. Я считаю, что есть чувства, которые сами по себе зарождаются и сами отмирают от скуки, равнодушия или по привычке, которая тоже является своего рода укоренившейся скукой; и я рада, что эти чувства отмирают естественно, без всякого моего или постороннего вмешательства, уступая постепенно свое место другим, не внося в жизнь явных и резких перемен; а кто хочет разом избавиться от этого бремени, рискует сохранить в целости и невредимости те самые привычки, которые он надеялся вырвать с корнем. Я хотела, чтобы ласки Джино стали мне так же безразличны, как его слова, и понимала, что надо ждать, когда это придет само собой, иначе он сможет снова в любой момент вторгнуться в мою жизнь и вынудить меня вновь завязать с ним прежние отношения.
Еще один человек вернулся в мою жизнь, я имею в виду Астариту. С ним все обстояло много проще, чем с Джино. Джизелла тайком виделась с ним, и думаю, что он водил с ней дружбу только оттого, что хотел разузнать кое-что обо мне. Как бы то ни было, Джизелла ждала удобного момента, чтобы поговорить со мною об Астарите, и, когда она решила, что прошло уже достаточно времени и я уже успокоилась, она позвала меня и, начав издалека, наконец выложила, что видела Астариту и что тот спрашивал обо мне.
– Ничего определенного он мне не сказал, – продолжала она, – но я поняла: он по-прежнему влюблен в тебя… по правде говоря, мне стало его даже жаль… он выглядит таким несчастным… Повторяю тебе, он ничего мне не говорил… но я все равно догадалась, что ему очень хотелось бы тебя увидеть… теперь, после всего случившегося…
Но я оборвала ее.
– Послушай, бесполезно продолжать разговор в такой манере…
– В какой манере?
– Да со всеми хитростями… скажи лучше, что он послал тебя ко мне, он хочет увидеть меня, а ты взялась передать ему мой ответ.
– Предположим, что это так, – смущенно согласилась она, – как тогда быть?
– Тогда, – ответила я спокойно, – можешь сказать ему, что я не прочь с ним встречаться… как встречаюсь с другими, разумеется, без всяких обязательств, а так, время от времени.
Джизеллу чрезвычайно поразило мое спокойствие, она думала, что я ненавижу Астариту и никогда не соглашусь вновь встретиться с ним. Она никак не могла взять в толк, что отныне для меня не существовало уже ни ненависти, ни любви, и она подумала, что я, подобно ей самой, преследую какую-то цель.
– Ты поступаешь правильно, – многозначительно проговорила она после минутного раздумья, – и я на твоем месте поступила бы так же… в иных случаях нужно быть выше всяких антипатий… Астарита тебя по-настоящему любит, он мог бы даже добиться развода и жениться на тебе… какая ты, однако, хитрая… а я-то считала тебя простушкой…
Джизелла так и не поняла меня, и я по опыту знала, что стараться открыть ей глаза бесполезно. Поэтому я с притворной развязностью подтвердила:
– Так оно и есть… – и этим ответом вызвала в ней зависть и восхищение своей особой.
Она передала Астарите мое согласие, и мы встретились с ним в том самом кафе, где я впервые увидела Джачинти. Как и говорила Джизелла, он до сих пор был безумно в меня влюблен. И в самом деле, увидев меня, он побледнел, куда девалась вся его смелость, он даже не мог рта раскрыть. Это чувство, вероятно, было сильнее его; и я согласна с некоторыми женщинами из народа, вроде мамы, которые уверяют, что любовница может приворожить мужчину. Так я невольно и бессознательно околдовала его, и он, понимая это, не мог освободиться от моих чар, как ни пытался. Раз и навсегда я сделала его своим покорным, бессловесным рабом; раз и навсегда я обезоружила, парализовала и подчинила своей воле. Он рассказывал мне впоследствии, что наедине с собой он репетировал холодное презрение, чтобы потом разыграть эту роль передо мною, он даже придумывал слова, которые мне скажет, но, стоило ему только меня увидеть, кровь отливала от его лица, тиски сжимали грудь, все мысли испарялись, а язык отказывался повиноваться. Будучи не в силах выдержать даже мой взгляд, он терял голову, и его охватывало непреодолимое желание броситься передо мной на колени и осыпать поцелуями мои ноги.
Астарита и впрямь был совсем не похож на других мужчин: в нем чувствовалась какая-то одержимость. После того как мы встретились и поужинали в ресторане, причем оба молчали, мы отправились ко мне домой, и он попросил рассказать ему подробно, ничего не пропуская, о моей жизни, начиная с нашей поездки в Витербо и кончая разрывом с Джино.
– Но почему это так тебя интересует? – удивилась я.
– Так, – ответил он, – просто так… ну что тебе, жалко, что ли?.. Не думай обо мне, рассказывай.
– Пожалуйста, если тебе так хочется, – ответила я, пожимая плечами.
И я подробно, как он и просил, рассказала обо всем, что произошло со мною после поездки: как я объяснилась с Джино, как следовала советам Джизеллы, как встретилась с Джачинти. Я умолчала только о пудренице, сама не знаю почему, вероятно просто чтобы не впутывать его – ведь он служил в полиции. Он задавал мне вопросы, особенно подробно расспрашивал о моей встрече с Джачинти. Казалось, что его не удовлетворяют простые ответы, ему хотелось как бы видеть все и осязать, одним словом, участвовать во всем самому. Он без конца прерывал меня вопросами: «А ты что сделала?» или «А он что?..» Когда я замолчала, он обнял меня и прошептал:
