Текст книги "Римлянка. Презрение. Рассказы"
Автор книги: Альберто Моравиа
сообщить о нарушении
Текущая страница: 46 (всего у книги 47 страниц)
– Я тут ни при чем, – произнес чей-то дрожащий голос. Рипанделли, не подняв головы, узнал Лучини. – Вы все свидетели, я сидел у окна.
Ответил ему Янкович, самый старший из всех, с унылым видом, каким-то неестественным голосом:
– Да, да, мальчики, можете теперь спорить… кто тут при чем и кто ни при чем. А пока мы спорим, кто-нибудь сюда войдет, и мы все отправимся продолжать наш интересный спор в другое место.
– Мы в любом случае туда отправимся, – угрюмо отозвался Рипанделли.
Янкович возразил с решительным жестом, выглядевшим комично:
– Он с ума сошел… Ему хочется в тюрьму, и непременно вместе с нами. – На мгновение его худое лицо сплошь покрылось морщинками: он смеялся. – Послушайте, что я вам скажу…
– ???
– Так вот. Княгиня жила одна, правда? Значит, раньше чем через неделю ее исчезновения никто не заметит. Сейчас мы отправимся танцевать и будем вести себя так, будто ничего не случилось. Когда бал окончится, мы погрузим ее в мою машину и увезем куда-нибудь за город… Или можем бросить ее в реку. Тогда решат, что это самоубийство. Живет одна… минута отчаяния… Такие вещи случаются… Во всяком случае, если нас спросят, скажем, что в какой-то момент она вышла из зала и больше мы ее не видели… Договорились?
Остальные побледнели от ужаса: женщина была мертва, это они поняли, но мысль, что совершено преступление, убийство и они все в нем виновны, не приходила им в голову. Они чувствовали себя соучастниками развлечений Рипанделли, а не совершенного им убийства. Предложение бросить труп в реку неожиданно поставило их лицом к лицу с действительностью. Лу-чини, Микели и Мастроджованни запротестовали, утверждая, что они не причастны к этому и не хотят быть причастными, пусть Рипанделли сам выпутывается.
– Ну что же, – ответил Янкович, прикинувший в уме возможные юридические последствия преступления, – значит, увидимся в суде… Рипанделли будет приговорен за убийство, и мы тоже получим по нескольку лет за непредумышленное соучастие.
Последовало растерянное молчание. Лучини, самый молодой из всех, стоял бледный, с глазами полными слез; он вдруг стал размахивать кулаком в воздухе:
– Я знал, что так кончится, я знал… Ах, не приходить бы мне сюда!
Но всем было ясно, что Янкович прав. И пора принимать решение: с минуты на минуту в дверь могли постучаться. Предложение самого старшего было одобрено, и сразу же все пятеро мужчин, словно торопясь заглушить тягостные мысли лихорадочной деятельностью, принялись устранять следы преступления. Бутылку и бокалы заперли в шкафчик, труп не без труда перетащили в угол и набросили сверху губчатый мат; на стене висело зеркало, и каждый внимательно поглядел на себя, в порядке ли прическа, одежда. Потом они друг за дружкой вышли из комнаты, погасили свет, заперли дверь; ключ забрал Янкович.
К этому времени бал был в полном разгаре и блеске. Зал был забит людьми: тесно сбившись в группки, гости сидели у стен, стояли опираясь на подоконники; в центре зала во всех направлениях двигались танцующие; отовсюду летели звезды с хвостами из канители, пестрые ватные шарики, из всех углов доносился пронзительный писк уйди-уйди и картонных дудок, среди свисавшего с люстры серпантина болтались разноцветные воздушные шары, время от времени лопавшиеся с резким хлопком, танцующие хватали их, отнимали друг у друга, затевали свалку вокруг тех, кому удавалось сохранить свои шары в целости. Смех, голоса, звуки, краски, фигуры, голубые облака табачного дыма – все это слилось воедино перед исступленными взглядами пятерых, склонившихся с галереи над залитой светом пропастью, расплывалось в радужное марево, казалось недостижимым царством Тысячи и одной ночи, раем беззаботности и легкости – утраченным, навсегда утраченным для них. Вопреки всем усилиям, мысль тянула их назад, загоняла в заставленную шкафчиками комнату с бокалами на столе, со стоящими в беспорядке стульями и трупом в углу. Но в конце концов им удалось сбросить оцепенение, и они спустились с лестницы.
– Советую вам, – сказал в заключение Янкович, – побольше оживления: танцуйте, развлекайтесь, как будто ничего не случилось.
И вот Мастроджованни, а за ним и остальные четверо замешались в толпу, растворились в ней, неотличимые от прочих танцующих, которые, тоже в черном, как и они, медленно двигались, обняв дам, проплывая в танце перед подмостками оркестра.
― АНГЛИЙСКИЙ ОФИЦЕР ―
(рассказ, перевод Р. Хлодовский)
Она остановилась перед магазином, чтобы взглянуть, едет ли за ней машина или почему-либо отстала. Это был небольшой военный автомобиль, весь заляпанный грязью. За рулем сидел офицер, и, кроме него, в машине никого не было. Поравнявшись с магазином, он притормозил. Сесть ли ей в машину, подумала она, если пригласит офицер, и решила, что не стоит. Особенно на этой улице портних и модисток, где ее все знают. Отвернувшись, она принялась рассматривать выставленный в витрине шелковый шарф. Несколько дней назад, загоревшись желанием купить его, она интересовалась ценой. Машина проползла за ее спиной вдоль тротуара и поехала дальше. Поглощенная созерцанием вожделенного шарфа, она лишь слегка пожала плечами, словно говоря: «Скатертью дорожка». Шелковый шарф очень ей нравился, но он был для нее слишком дорог. Поэтому, вдоволь налюбовавшись им, она вспомнила о машине, которой с гордым пренебрежением позволила проехать мимо. Ведь именно из-за этого шарфа, который совсем свел ее с ума, она пококетничала с офицером, весьма недвусмысленно улыбнувшись ему разок-другой. По правде говоря, она вышла сегодня из дому с твердым намерением подцепить кого-нибудь, кто купил бы ей этот шарф. Такой разлад между волей и характером выводил ее из себя. Отчего она не может хоть однажды быть последовательной? Раз уж ступила на эту дорожку, нечего корчить недотрогу.
Она с сожалением оторвала взгляд от шарфа и взглянула на себя в стекло витрины, где была выставлена женская галантерея. Ветер растрепал ей волосы – длинные белокурые пряди падали на лоб и на большие смеющиеся глаза. День выдался морозный и ясный. У нее закоченело лицо, под густым слоем пудры оно казалось бледным и бескровным. Но ее рот казался от этого еще более красным и припухшим. Она была без шляпки, в коричневом пальто, стянутом в талии поясом, со стоячим воротником. Она подумала, что, конечно же, она совсем не похожа на этих ужасных девиц, шляющихся по улицам под руку с солдатами. Внезапно она решила – и как ей показалось, твердо и окончательно – не поддаваться больше соблазнам случайных знакомств. Такое решение вернуло ей беспечное и бездумное спокойствие. Стоя перед витриной, она безмятежно рассматривала себя в стекло и поправляла волосы.
Улица слегка поднималась вверх и заканчивалась площадкой, с которой открывалась широкая панорама города. Посреди площадки возвышался обелиск. Отвернувшись от витрины, она посмотрела в конец улицы и увидела, что машина остановилась у обелиска так, что офицер имел возможность следить за каждым ее движением: если бы она направилась не вверх к площадке, он мог бы сразу же повернуть назад и следовать за ней. «Он ждет меня, он купит мне шарф», – подумала она с радостным облегчением, словно все то время, пока разглядывала себя в зеркале витрины, ее мучали сожаления об упущенной возможности. Она тут же подошла к двери магазина, открыла ее, окликнула хозяйку, с которой была знакома, и попросила отложить для нее шарф до следующего дня. Потом весело направилась к обелиску.
Но еще не дойдя до обелиска, она вдруг вспомнила о решении, принятом ею за несколько минут до этого, и закусила губу, досадливо мотнув головой. Вот чего стоят все ее благие намерения. Она разозлилась на себя. Но не стала поворачивать обратно. Оправдываясь, она сказала себе, что это ничего не изменило бы: офицер все равно догнал бы ее. А теперь она даже не взглянет на него и пройдет мимо, а если он привяжется, отошьет его, да так, что он не посмеет усомниться в ее порядочности.
Выйдя на площадку, она, потупив глаза, прошла мимо машины, подошла к парапету и принялась любоваться открывающимся оттуда видом города. Она великолепно понимала, что останавливаться и смотреть на столь хорошо знакомую ей панораму – значило приглашать офицера вылезти из машины и подойти к ней. Но она подумала, что, в конце концов, в этом нет ничего дурного. От разрешения подойти к ней и, пожалуй, даже заговорить до всего остального еще весьма и весьма далеко. Она облокотилась о парапет и, поправив волосы, взглянула вниз.
Как она и предполагала, офицер подошел и прислонился к парапету рядом с ней. Она украдкой взглянула на него. Он показался ей совсем молоденьким, гораздо моложе ее. У него было круглое, румяное лицо с крупными чертами и маленькие, глубоко посаженные светло-голубые глаза. Положив руки на парапет, он не отрываясь смотрел на крыши домов, чуть ли не с изумлением, словно то, что он их увидел, было для него полной неожиданностью. Она посмотрела на него пристально, бесстыдно, думая при этом, что как только их взгляды встретятся, ему придется заговорить. Но офицер, казалось, не решался обернуться в ее сторону. Время шло, и она все больше злилась на себя за то, что так ясно дает понять, что ждет, когда он станет приставать к ней. При завязывании подобного рода знакомств она всегда испытывала точно такое же раздражение; всякий раз голос мужчины, пытающегося под каким-нибудь предлогом начать с ней разговор, заставлял ее дрожать от злости. Но другие, подумала она, хотя бы брали на себя инициативу. А этот – она совершенно уверена, – если не заговорить с ним самой, не промолвит ни слова. Свирепо уставившись на смущенно молчавшего офицера, она вдруг сказала:
– Хорошая погода, не правда ли?
Офицер тут же обернулся и ответил с глубоким убеждением:
– Чудесная.
Голос у него оказался приятным, вежливым. Потом опять наступило молчание.
«Больше я ему ничего не скажу, – подумала она, досадливо скривив рот. – Постою немного и уйду».
Видно было, что офицер старается побороть свою робость. Наконец, кивнув в сторону машины, он сказал так, словно обычная в таких случаях сделка между ними уже состоялась:
– Поехали.
Она почувствовала, что ноги ее словно бы сами собой рванулись к машине, и еще больше разозлилась.
– Зачем? – спросила она, пристально глядя на него и кокетливо улыбаясь.
– Чтобы побыть вместе, – простодушно ответил офицер.
– А зачем нам быть вместе?
Теперь ей казалось, что она должна держать себя, как добропорядочная дама, неизвестно почему остановленная на улице незнакомым мужчиной и готовая доказать ему, что он ошибся. Молодой человек, видимо, растерялся.
– Чтобы поговорить, – ответил он. И осторожно добавил. – Мы можем зайти в кафе.
– Но я никогда не хожу в кафе.
– Почему?
– Потому, – ответила она, высокомерно и надменно отчеканивая каждый слог, – что я не имею обыкновения ходить в кафе.
– О, – воскликнул офицер, словно сказанное ею заставило его понять очень многое. – Тогда просто покатаемся, – предложил он, снова указывая на машину.
– Я не привыкла кататься с незнакомыми молодыми людьми.
Она увидела, что на этот раз офицер покраснел.
– Меня зовут Брюс, – сказал он. – Гильберт Брюс… а вас?
– Для вас меня никак не зовут, – ответила она, очень довольная тем, что так ловко его отбрила.
Наступило молчание.
– Вы плохо обо мне думаете, – упрямо продолжал офицер. – Но ведь вы не знаете, чего я от вас хочу.
Тут она вконец обозлилась.
– Еще как знаю! – ответила она. – Вы хотите предложить мне деньги за удовольствие приятно провести со мной часок-другой, не так ли?
Она заметила, что он опять покраснел, но промолчал.
– И я знаю даже, – добавила она ехидно, – сколько вы собираетесь мне предложить… Две-три тысячи лир или, может, чуть больше… Не так ли?
Офицер попробовал отшутиться:
– Однако вы неплохо знаете цену.
– Еще бы не знать… Ведь ваши товарищи обычно бывают расторопнее вас и, не разводя канители, сразу называют сумму.
– Мои товарищи смелее меня.
– А потом, – продолжала она, – вы предложите мне еще несколько пачек сигарет.
– Сигарет? Да, конечно, – сказал офицер, пытаясь улыбнуться.
– И пару банок консервов, если я вас попрошу. Не так ли?
Не переставая улыбаться, он слегка кивнул головой. Потом взял ее за руку и сказал смущенно:
– Я вижу, что ошибся… Извините.
Она поняла, что офицер прощается, и вдруг испугалась, что он и в самом деле принял ее совсем за другую женщину и что теперь, после стольких усилий, она же еще останется с носом. Ее задор и злость тут же исчезли.
– Да нет, – сказала она с поспешностью, показавшейся ей самой комичной, – вы нисколько не ошиблись.
– Не ошибся?
– Говорят же вам, нет, – повторила она, теряя терпение.
Она увидела, что он сильно покраснел; но на этот раз, должно быть, уже не от смущения.
– Тогда поехали?
– Поехали.
Они направились к машине. Офицер помог ей сесть, уселся и сам рядом с ней и включил мотор.
– Куда?
– Ко мне домой, – сказала она просто. – Я покажу дорогу.
Машина тронулась, объехала обелиск и, почти задевая низко свисающие ветви деревьев, помчалась по бульварам. День был чудесный, и все дорожки были заполнены гуляющими. Она поглядывала на прохожих и не могла подавить в себе чувства тщеславной радости от того, что едет мимо всех этих людей в машине, пусть даже в военной машине, заляпанной грязью. Теперь она спрашивала себя, почему так грубо разговаривала с офицером даже после того, как решила согласиться. Она злилась на себя и в то же время испытывала смутное удовлетворение от того, что еще раз поступила так, как поступать – она понимала это, – совсем не следовало.
Повинуясь ее указаниям, офицер провел машину по бульварам, затем по широкой, обсаженной деревьями аллее. В стремительном беге машины, в самом ветре, заполнявшем ей рот и трепавшем волосы, она ощущала нетерпение страстного желания, уверенного, что скоро оно будет удовлетворено; ей было стыдно, и в то же время она испытывала чувство горькой радости. Они въехали в бедный квартал. За голыми ветками больших платанов потянулись уродливые типовые строения со множеством окон.
– Сюда, – сказала она, указывая боковую улицу.
Офицер осторожно переехал через трамвайные пути и въехал на улицу. Многоэтажные здания занимали лишь начало улицы, за ними раскинулся квартал жалких лачуг.
– Сюда… Направо… Теперь налево, – говорила она, по мере того как один переулок сменялся другим. Офицер вел машину, внимательно прислушиваясь к каждому ее слову. Наконец она сказала:
– Приехали.
Машина остановилась.
Они оказались перед воротами, увитыми виноградом. Сад, узкой лентой опоясывающий дом, был, по-видимому, густой, но маленький. Сам же дом, грязно-коричневого цвета и тоже небольшой, с приземистым мезонином и четырьмя окнами по фасаду, выглядел довольно невзрачно.
– Если хотите, можете поставить машину в сад.
Офицер кивнул в знак согласия и снова включил мотор. Она распахнула сперва одну створку ворот, затем с трудом – вторую. «Я предложила ему поставить машину в сад, – думала она, возясь с воротами, – только потому, что мне будет стыдно, если ее увидят перед моими воротами».
Перед крыльцом оставалась небольшая заасфальтированная площадка, на которой могла поместиться машина. Остальная часть сада между оградой и стеной дома густо заросла травой и старым плющом. В глубине сада, в зарослях лавра, виднелся маленький вольер, окруженный проволокой. Здесь они держали трех кур и петуха. Не зная, чем заняться, пока офицер разворачивался, чтобы поставить машину, она подошла к вольеру и заглянула туда. На темном фоне сырых опавших листьев ярко выделялись белое оперенье петуха, его красный гребень и красная бородка. Но все три курицы были черного цвета, и в тени кустарника их почти не было видно. «Не могу я стоять у двери, словно прислуга, – подумала она. – Лучше уж покормлю кур… Когда он подойдет, увидит, какая я домовитая. Так я произведу на него лучшее впечатление». Она подняла с земли миску и стала медленно сыпать корм курам, давая офицеру время поставить машину у дома. Прогрохотала въехавшая во двор машина, потом сразу же наступила тишина, но она не обернулась. Три курицы жадно клевали. Ей казалось, что все это представляет трогательное зрелище: хорошо одетая женщина сыплет корм, а у ее ног копошатся куры. Она услышала скрип закрываемых ворот, но продолжала сыпать корм. Петух, видимо, не был голоден: он стоял поодаль и время от времени точил клювом шпору. Наконец она услышала, как под сапогами офицера зашуршали листья и нарочно повернулась к нему спиной. Офицер вошел в курятник и подошел к ней.
– Я запер ворота, – сказал он бодро.
– Правильно сделали, – ответила женщина, не глядя на него.
Как раз в это время у нее кончился корм. Она наклонилась и поставила миску на землю.
– Вам нравятся куры? – спросила она выпрямляясь.
– По правде сказать, нет, – улыбнувшись ответил юноша.
– Они несут яйца, – сказала она серьезно, словно намекая на нечто очень важное и как будто желая сказать: «Я женщина бедная, а в наше время куры, несущие яйца, представляют немалую ценность».
Стоящий поодаль петух вдруг как бы невзначай подошел к одной из куриц, особенно надутой и важной, и вскочил на нее. Курица присела, но не сделала попытки удрать. Петух крепко вцепился клювом в ее гребень и некоторое время потрепыхался на ней. Потом отпустил ее и принялся сосредоточенно клевать оставшиеся зерна. Курица встала, взъерошила перья, опять привела их в порядок и еще более важная и надутая, чем прежде, стала клевать рядом с петухом.
– У них тоже любовь, – сказал офицер с фатоватой усмешкой.
Она подумала, что сказанная им фраза вульгарна, и ничего не ответила.
– Прошу, – произнесла она холодно и подчеркнуто учтиво.
Они вышли из курятника и направились к входной двери.
Заляпанная грязью военная машина стояла перед крыльцом.
– Вы приехали с фронта? – спросила она, указывая на машину.
– Да с фронта.
– Там идут бои? – снова спросила она, поднимаясь по ступенькам крыльца и улыбаясь ему.
Ей стало неприятно, оттого что она спросила его об этом, но почему, она сама не понимала.
– Да, идут бои, – равнодушно сказал офицер.
Женщина вынула из сумочки ключ, отперла дверь и вошла в дом. Офицер вошел следом за ней и снял фуражку. Они оказались перед лестницей с железными перилами. В доме было темно и холодно.
– Я живу на втором этаже, остальные – на третьем, – объяснила она, проходя вперед. Офицер ничего не ответил.
На первой площадке она открыла дверь и пригласила его войти. Потом заперла дверь, оставив ключ в замке. Взяв из рук офицера фуражку, она повесила ее на вешалку. Офицер снял шинель и повесил ее под фуражкой. Вешалка из полированного дерева стояла в узеньком коридорчике с темными, облезлыми стенами. Они прошли в гостиную – небольшую квадратную комнату, такую же облезлую, как и коридор. Вся обстановка здесь состояла из старого дивана и двух кресел у покрытого стеклом столика на никелированных ножках. В углу на тумбочке стоял радиоприемник. Она подошла к окну и подняла жалюзи. Но в комнате не стало светлее. На окнах висели синие занавески, и сквозь них смутно просвечивали голые ветки какого-то большого дерева. Офицер огляделся, не решаясь сесть на жесткий продавленный диван холодного голубоватого цвета.
– Садись, садись, – сказала она, с намеренной развязностью переходя на «ты». Офицер сел и, когда она проходила мимо него, видимо, осмелев от этого перехода на «ты», схватил ее за руку.
– Нет… нет… Погоди, – сказала она и вышла из комнаты.
Она прошла в конец коридора, подошла к внутреннему телефону и сняла трубку. И почти сразу же услышала голос матери, которая, волнуясь, как всегда, спросила, неужели она уже вернулась.
– Конечно, раз я тебе звоню, – ответила она резко. И добавила. – Не пускай вниз девочку… У меня гость… Потом я сама поднимусь.
Мать хотела еще что-то сказать, но она бросила трубку.
Теперь она спрашивала себя, в самом ли деле ей нравится этот офицер, надо ли и дальше сохранять принятую в хорошем обществе позу лицемерного презрения к продажной любви, в которую она встала с первых минут их знакомства.
«Во всяком случае, сегодня, – подумала она, – я не должна брать у него денег».
В тот первый раз, когда она уступила домогательствам одного из ищущих приключения военных, она сделала это совершенно бескорыстно, не собираясь вовсе на этом подзаработать. Но потом, когда они расставались, военный предложил ей деньги, и, почти не задумываясь, с веселой, милой и беспечной непринужденностью, глубоко поразившей ее самое, с покорностью, наверное показавшейся мужчине преднамеренной, но которая была всего лишь результатом ее полнейшей неопытности, она эти деньги взяла. Затем она об этом пожалела, так как уловила, а может быть, ей это только почудилось, – бог знает какое презрение к себе в тоне своего случайного любовника. И тогда она поклялась, пряча, однако, деньги в сумочку, что это случилось с ней в первый и последний раз. Но со вторым военным – она сама не могла бы объяснить почему – все произошло точно так же: она была такой же сговорчивой и вела себя с той же милой и унизительной для нее непринужденностью. Так же было и с третьим. В конце концов она помимо своей воли всецело предалась этому своего рода призванию, которое оказалось столь прибыльным. Однако неизменно она испытывала чувство горькой досады. Сегодня ее досада невольно обернулась грубостью, с которой она встретила предложение молоденького офицера. И вот теперь перед ней снова встал вопрос: брать деньги или нет? Правда этот офицер нравился ей не больше всех прочих. Но в пользу бескорыстной любви говорило то, что он был еще очень юн, почти мальчик, моложе ее лет на пять или шесть. Его зеленая молодость, подумала она, проявляется и в его робости, и в том, как вежливо и почтительно он с ней держится. Должно быть, студент, решила она, и, конечно же, из хорошей семьи. Кто знает, были ли у него до нее женщины.
Размышляя об этом, она зашла в маленькую, чистенькую кухню. Подошла к буфету, открыла его, вынула бутылку и два бокала, поставила их на поднос и понесла.
День клонился к вечеру. Комната погрузилась в серые сумерки, делавшие еще более странной и нереальной фигуру офицера, который, положив ногу на ногу и засунув руки в карманы, сидел в глубине дивана против пустого стола и кресел. Она поставила на стол поднос, откупорила бутылку и, наклонив голову так, что волосы упали ей на нос, придав ее хорошенькому лицу выражение хлопотливое и сосредоточенное, налила в бокалы виски.
– Английское, – сказала она с улыбкой и села рядом с ним на диван. – Тебе нравится?
– Приятное, – ответил офицер. Он вынул из кармана пачку сигарет и протянул ей.
– Сигареты? – воскликнула она с излишней живостью. – Спасибо… у меня есть свои… Посмотри. – И принялась искать сумочку.
Офицер сделал настойчивый жест, как бы говоря «да бери же»; она тут же прекратила поиски сумочки и с той же унизительной покорностью, которая заставляла ее брать деньги, взяла сигарету.
Некоторое время они молча курили. Женщина сняла пальто и дрожала от холода в своей шерстяной кофточке и легкой юбке.
– Холодно, – улыбнулась она и, дохнув, показала на облачко пара.
– Да, очень, – спокойно согласился офицер.
– Вы, англичане, больше привыкли к холоду, чем мы, итальянцы… В вашей стране всегда холодно.
– В этом году даже в Лондоне холодно, – сказал офицер, не глядя в ее сторону.
– Почему?
Он пожал плечами.
– Составы заняты под военные перевозки… Не подвозят угля.
– Вы ведете войну всерьез… В Англии все работают для войны… Даже женщины, не правда ли?
– Конечно, – сказал офицер очень убежденно. – Все работают для войны… Даже женщины… Совершенно верно.
Наступило долгое молчание. Офицер пристально смотрел на нее своими глубоко посаженными маленькими голубыми глазами, и под его взглядом она ощущала, как ею овладевает тревога и растерянность. «Сейчас он попробует поцеловать меня», – подумала она. Мысль об этом почти ужаснула ее, и рот ее сам собой исказился в брезгливой гримасе. Впрочем, предчувствие неизбежности первого поцелуя всегда вызывало в ней гадливость и отвращение. Она была замужем, у нее была дочь, у нее бывали любовники, но едва лишь чужие губы касались ее губ, как всю ее с головы до ног охватывало почти истеричное чувство девической стыдливости. Однако офицер не поцеловал ее. Вместо этого он взял ее руку и, показав на обручальное кольцо, спросил:
– Ты замужем?
– Да.
– А где твой муж?
Она заколебалась: сказать ли ему правду? Сказать ли, что она просто разъехалась с мужем? Как-то, неизвестно уж почему, она соврала одному офицеру, заявив, что муж ее попал в плен, и теперь эта ложь показалась ей самым удобным объяснением. С одной стороны, это, конечно, выставляло ее поведение в еще более непривлекательном свете, но, с другой – вызывало к ней жалость, оправдывая ее поступки бедностью и одиночеством.
– Мой муж в плену, – сказала она, нагло глядя ему прямо в глаза.
Офицер по-прежнему молча смотрел на нее. Но ей показалось, что в его взгляде она прочла что-то вроде сочувствия, и она уцепилась за это.
– Я осталась совсем одна, – продолжала она, подчеркивая каждое слово. – Мой муж неплохо зарабатывал… А теперь у меня нет ни гроша.
Ей казалось, что она говорит правду, но в то же время она знала, что все это ложь, что муж ее совсем не в плену, что он присылает достаточную сумму, чтобы у нее было все необходимое, и что те деньги, которые она таким путем зарабатывала и намеревалась зарабатывать и впредь, тратятся ею только на ее собственные прихоти. Но ей казалось, что она говорит правду, и, как всякий человек, рассказывающий о себе грустную правду, она растрогалась.
– А ты женат? – спросила она офицера.
– Обручен.
Он сунул руку в задний карман брюк, извлек бумажник и, вынув из него фотографию, протянул ей. На фотографии была изображена не то чтобы безобразная, но и не красивая девушка, стоявшая на фоне деревьев, опершись о велосипед. Она сознавала, что рассматривает фотографию с глупым и лицемерным почтением.
– Хорошенькая, – сказала она, возвращая карточку.
– Да, очень хорошенькая, – с гордостью сказал офицер, пряча фотографию в бумажник.
Вдруг она испугалась, что фотография невесты расхолодила его; ей захотелось вызвать его на тот самый поцелуй, которого она только что так боялась.
– Не прошло и часа, как мы познакомились, – сказала она с улыбкой, – а кажется, знаем друг друга давным-давно. Не правда ли?
Говоря это, она положила свою ладонь на ладонь офицера и просунула пальцы между его пальцами.
Сумерки сгустились в комнате, густые тени выползли из углов, подобрались к дивану, к сидящим на нем женщине и офицеру.
Офицер сжал ей руку, привлек ее к себе. Но не поцеловал ее, а лишь положил ее голову себе на плечо. Некоторое время они сидели так, не двигаясь, в сером, холодном полумраке. Склонив голову на плечо офицеру, она таращила в темноте глаза, не зная, что же теперь делать. Она не впервые сталкивалась с сентиментальностью там, где предполагала встретить циничную дерзость, но всякий раз это смущало и даже злило ее. Ей казалось, что прошло бесконечно много времени. Наконец офицер попытался ее поцеловать.
– Подожди, – сказала она рассудительно и стерла с губ помаду.
Потом они поцеловались.
Поцеловав ее, офицер опять положил ее голову себе на плечо и принялся гладить, поправляя ей волосы на лбу, взъерошивая их, снова поправляя и снова взъерошивая. Он гладил ее голову в каком-то немом чувствительном исступлении, и казалось, он хочет отполировать ее лоб, подобно тому как мерно набегающие на берег волны полируют белую гальку. Она поняла, что ей попался мужчина, больше нуждающийся в нежности и ласке, чем в физической близости, в страсти, и, хотя она не мешала ему, ей вдруг сделалось невыносимо скучно. Время от времени офицер переставал гладить ее, осторожно целовал и снова проводил пальцами по ее лбу, сперва над бровями, а потом там, где начинались волосы. Рука его была нежной и в то же время тяжелой; нежной, потому что ею двигало какое-то теплое чувство, тяжелой, потому что она сильно давила на ее лоб, как бы желая втереть под кожу эту ласку, словно своего рода питательный крем. Неожиданно в глубокой тишине раздался стук в дверь.
– Извини, – сказала она, вставая с дивана. Она прошла в коридор и слегка приоткрыла входную дверь. В первый момент она никого не заметила, но, опустив глаза, увидела круглое личико дочки, ее длинные волосы и завязанный на голове бант.
– Я же просила бабушку не пускать тебя вниз… У меня гости, – сказала она, не открывая двери.
– Бабушка спрашивает, придешь ли ты обедать.
– Приду… А теперь иди… и больше не заходи за мной… Я сама приду.
– Ладно.
Девочка послушно ушла. В приоткрытую дверь женщине не было ее видно, она только слышала, как девочка медленно поднималась по слишком высоким для ее ножек ступенькам. Потом звук детских шагов затих, и она осторожно прикрыла дверь. Она почувствовала, что офицер стоит на пороге гостиной. Не оборачиваясь, она наклонила голову так, что волосы опять упали ей на глаза, и сказала:
– Может, пойдем в мою комнату?
Они прошли по коридору в спальню. Там тоже царил холодный полумрак; словно неосязаемое пыльное облако, он окутывал низкую кровать и два-три простых стула, и от этого спальня казалась пустынной и нежилой. Она пропустила офицера вперед и закрыла дверь. Потом обернулась и сразу очутилась в его объятиях. На этот раз он обнял ее так сильно и неумело, что, не удержавшись на ногах, они оба сели на постель. Все еще находясь в его объятиях, она протянула руку и зажгла стоящую на тумбочке лампу. Он сразу же отпустил ее. Не зная, что сказать, она спросила растерянно:
– Что ты обо мне думаешь?
Офицер внимательно оглядел ее. На мгновенье она испугалась, что он скажет какую-нибудь пошлую, грубую фразу, которая обидит ее, и пожалела, что задала подобный вопрос.
– Я думаю, – ответил он наконец совершенно искренне и даже как-то застенчиво, – я думаю, что ты очень красивая.
Она опустила глаза с довольной усмешкой.
– Спасибо, ты очень любезен. – Затем, оправив юбку, встала с кровати. – Пойду, закрою окно.
Она подошла к окну и опустила жалюзи. И подумала: «Надо сказать, чтобы он раздевался». И опять ее злила его неопытность, вынуждающая ее к бесстыдству. Но едва эта мысль промелькнула у нее в голове, как она вдруг заметила, что офицер спокойно снимает мундир и вешает его на стул. Затем он стал расстегивать брюки. Такая неожиданная развязность рассердила ее. Ей показалось, что она совсем не вяжется с робостью первых объятий.
Присев на край кровати, она, не говоря ни слова, сжав зубы от затопившей ее ярости, наклонилась, чтобы снять туфли. Она слышала, как юноша укладывается за ее спиной; и тут вдруг мысль о том, что он смотрит на нее, окончательно вывела ее из себя.
