Текст книги "Римлянка. Презрение. Рассказы"

Автор книги: Альберто Моравиа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 47 страниц)

В этих мечтах или, вернее сказать, размышлениях утро пролетело незаметно, и я удивилась, когда услышала, как колокола на соседней церкви прозвонили полдень, а длинный солнечный луч, проникший сквозь окно, дотянулся до самой моей кровати. И этот колокольный звон, и солнечный луч, так же как и мое безделье, – все это казалось мне необычным, приятным и неслыханным удовольствием. Вот так же, должно быть, нежатся в своих постелях, мечтают, слушают колокольный звон и следят за солнечными бликами богатые синьоры, которые живут в домах, похожих на виллу хозяев Джино. И все с тем же сознанием, что я уже больше не бедная работящая Адриана, какой была вчера, а совсем новая, другая, я наконец поднялась с постели и, подойдя к зеркальному шкафу, сняла с себя ночную сорочку. Я посмотрела на себя в зеркало и впервые поняла мамину гордость, вспомнив, как она говорила художнику: «Посмотрите, какая у нее грудь… какие ноги… какие бедра».

Я вспомнила Астариту, вспомнила, как желание обладать этим телом меняло его характер, манеры и даже голос, и я сказала себе, что, конечно, найдется немало мужчин, которые за то, чтобы насладиться моим телом, заплатят столько же, а может быть, и еще щедрее, чем Астарита.

Не спеша, сообразно моему новому настроению, я оделась, выпила чашку кофе и вышла из дома. Я зашла в ближайший бар и позвонила по телефону Джино. Он дал мне номер телефона виллы, но посоветовал с особой лакейской предосторожностью звонить только в исключительных случаях, так как господа не любят, когда слуги пользуются телефоном. Я поговорила с какой-то женщиной, должно быть с горничной, потом через минуту подошел Джино. Он сразу же спросил меня, не заболела ли я, и я не могла сдержать улыбку, так эта заботливость соответствовала его неизменно безукоризненному поведению, которое, вероятно, не всегда было неискренним, по-тому-то и ввело меня в заблуждение.

– Я чувствую себя отлично, – ответила я, – никогда так хорошо себя не чувствовала.

– А когда мы увидимся?

– Когда угодно, – ответила я, – но только я хотела бы встретиться так, как мы встречались раньше… то есть на вилле, когда твои господа уедут.

Он тотчас же понял, о чем я говорю, и быстро сказал:

– Они уедут дней через десять… в рождественские праздники… не раньше.

– Тогда увидимся через десять дней, – небрежно сказала я.

– Как, – спросил он удивленно, – значит, раньше мы не увидимся?

– Раньше у меня не будет времени.

– Что случилось? – спросил он с подозрением в голосе. – Ты на меня сердишься?

– Нет, – ответила я, – если бы я сердилась, то не стала бы встречаться с тобой на вилле. – Тут мне пришло в голову, что он начнет ревновать и надоедать мне, поэтому я добавила: – Не бойся… я тебя люблю по-прежнему… просто мне нужно помочь маме выполнить срочный заказ… к празднику… я смогу выходить из дома только очень поздно, а ты в это время всегда занят, поэтому лучше подождать, пока твои господа уедут.

– Ну, а по утрам?

– Утром я буду спать, – ответила я, – между прочим, ты знаешь, я больше не позирую.

– Почему?

– Я устала… ты доволен? Итак, увидимся через десять дней… я тебе позвоню.

– Хорошо.

Он произнес эти слова не очень уверенно, но я достаточно хорошо знала его и была убеждена, что раньше чем через десять дней он, несмотря на свое подозрение, не даст о себе знать. И более того, именно потому, что он подозревает что-то, он не объявится раньше. Джино никогда не был смелым человеком, а мысль, что я разоблачила его обман, должно быть, наполнила его душу страхом и волнением. Повесив трубку, я вспомнила, что разговаривала с Джино спокойно, приветливо, даже любезно, и это меня порадовало. Скоро и в моем чувстве к нему я сумею обрести такое же спокойствие, такую же приветливость и любезность; и я смогу встретиться с ним без боязни обнаружить в себе, в нем и в наших отношениях фальшь, скуку и ненависть.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В тот же день я отправилась в меблированные комнаты навестить Джизеллу. Было уже за полдень. В этот час Джизелла обычно только поднималась с постели и начинала одеваться, чтобы идти на свидание с Риккардо. Я присела на неубранную кровать, а Джизелла тем временем расхаживала по комнате, где царил полумрак, среди разбросанных в беспорядке платьев и белья. Я спокойно рассказала ей, как ходила к Астарите и как он сообщил мне, что Джино женат и у него есть ребенок. Услышав эту новость, Джизелла вскрикнула не то от радости, не то от неожиданности, подошла ко мне, села напротив и обняла меня за плечи.

– Да что ты… не может быть… жена и ребенок… да так ли это?

– Его дочь зовут Марией.

Было ясно, что ей хочется все разузнать как следует и обсудить эту новость, но мой спокойный вид разочаровал ее.

– Жена и дочь… дочь зовут Марией… и ты так спокойно об этом говоришь?

– А как же я должна говорить?

– И тебя это не огорчает?

– Конечно, огорчает.

– Значит, он тебе так и сказал: Джино Молинари женат и у него есть ребенок… да?

– Да.

– А ты ему что ответила?

– Ничего… что я должна была ответить?

– Ну, что ты почувствовала? Заплакала?.. В конце концов, это просто катастрофа для тебя.

– Нет, я не заплакала.

– Ведь теперь ты не сможешь выйти за него замуж! – воскликнула она с легкомысленным и веселым видом. – Ну и подлость… Надо же быть таким бессовестным… бедная девушка, которая, можно сказать, жила только ради него одного… Что за подлецы мужчины!

– Джино еще не знает, что мне все известно, – сказала я.

– На твоем месте, дорогая, – взволнованно воскликнула она, – я выложила бы ему всю правду в глаза… и не мешало бы влепить ему пару хороших оплеух.

– Я назначила ему свидание через десять дней, – ответила я, – думаю, что мы будем продолжать наши прежние отношения.

Она отступила назад, широко раскрыв от удивления глаза:

– Но зачем? Он тебе еще нравится? После всего, что он натворил?

– Нет, – ответила я, с трудом сдерживая волнение, – он теперь уже не так сильно нравится мне… Но, – я заколебалась, а потом, поборов себя, добавила: – не всегда ведь пощечины и ругань являются лучшим орудием мести.

С минуту Джизелла молча смотрела на меня, прищурив глаза и отодвинувшись назад, как это делают художники, когда разглядывают свою работу, потом воскликнула:

– Ты права… как я не подумала об этом… а знаешь, как я поступила бы на твоем месте? Преспокойно оставила бы его в счастливом неведении, а потом в один прекрасный день бац – и бросила бы его. – Я ничего не ответила. Спустя минуту она продолжала уже более спокойно, но все еще громким голосом, в котором слышалось воодушевление: – Прямо до сих пор не могу прийти в себя… жена и дочь… а перед тобой он корчил из себя бог знает кого… да еще заставил тебя купить мебель, приданое… ну и дела, ну и дела! – Я упорно молчала. – Но я-то, – воскликнула она с торжеством, – согласись, что я-то его сразу раскусила… что я тебе говорила? Этот человек тебя обманывает… бедная Адриана.

Она обняла меня и поцеловала. Я позволила ей поцеловать меня, а потом сказала:

– Да, по самое страшное, что из-за него я потратила все мамины деньги.

– А твоя мать знает об этом?

– Нет, пока еще не знает.

– О деньгах не беспокойся, – закричала она. – Астарита влюблен в тебя по уши… стоит тебе захотеть, и он даст тебе сколько угодно денег.

– Я не хочу больше видеть Астариту, – ответила я, – любой мужчина, только не Астарита.

Должна заметить, что Джизелла была вовсе не глупа. Она тотчас же поняла, что об Астарите, по крайней мере теперь, не может быть и речи, и поняла также, что значили мои слова «любой мужчина». Она сделала вид, что размышляет, потом сказала:

– В конце концов, ты права, я тебя понимаю… после всего, что случилось, мне тоже было бы неприятно видеться с Астаритой… он всего хочет добиться силой… и о Джино он рассказал тебе в отместку. – Она снова замолчала, а потом с торжественным видом заявила: – Положись на меня… хочешь, я познакомлю тебя с человеком, который охотно тебе поможет?

– Да, хочу.

– Положись на меня.

– Только я не хочу больше ни с кем быть связанной, – добавила я, – хочу быть свободной.

– Положись на меня, – повторила она в третий раз.

– Первым делом я хочу вернуть все деньги маме, – продолжала я, – хочу купить кое-что себе и, наконец, хочу, чтобы мама больше не работала.

Джизелла тем временем уселась у туалетного столика.

– Ты всегда была слишком добра, Адриана, – сказала она, торопливо пудря лицо, – теперь видишь, к чему приводит доброта.

– Знаешь, сегодня утром я не ходила позировать, – заявила я, – решила бросить это занятие.

– И правильно сделала, – отозвалась Джизелла, – я тоже в конце концов занимаюсь этим только ради… – и она назвала имя одного художника, – только чтобы доставить ему удовольствие… а как только он кончит работу, баста!

Я совершенно успокоилась и испытывала теперь к Джизелле огромную симпатию. Ее слова «положись на меня» звучали для меня как ободрение, как сердечное и искреннее обещание разрешить как можно скорее все мои затруднения. Я прекрасно понимала, что Джизелла хочет помочь мне не из любви, а, как в том случае с Астаритой, из желания, возможно и неосознанного, увидеть меня поскорее в таком же положении, в каком находилась она сама – ведь никто ничего не делает даром, – и, поскольку на этот раз желание Джизеллы совпадало с моим, у меня не было повода отказываться от ее помощи, пусть даже и не бескорыстной.

Джизелла очень торопилась, она уже опаздывала на свидание с женихом. Мы вышли вместе и начали спускаться по темной, крутой и узкой лестнице старого дома. На лестнице Джи-зелла, находившаяся все еще в возбужденном состоянии, а может быть, испытывая желание как-то смягчить мое огорчение и показать, что я не одинока в своем горе, сказала:

– Знаешь, я начинаю думать, что Риккардо хочет устроить со мной такую же шутку.

– Он тоже женат? – наивно спросила я.

– Нет, конечно, он не женат… Думаю, что он просто водит меня за нос… я ему заявила: дорогой мой, я в тебе не очень-то нуждаюсь, если угодно, оставайся, а не угодно, можешь катиться на все четыре стороны.

Я ничего не ответила, но подумала: какая огромная разница между мною и Джизеллой и как непохожи ее отношения с Риккардо на мои отношения с Джино. В конце концов, она никогда не обольщалась насчет намерений Риккардо и, насколько мне известно, время от времени беззастенчиво изменяла ему, а я всеми силами своей наивной души надеялась стать женой Джино и всегда оставалась ему верна, ибо нельзя назвать изменой тот случай, когда я уступила Астарите в Витербо, ведь он принудил меня к этому шантажом. Но я подумала, что Джи-зелла может обидеться на меня, если я ей это скажу, поэтому я промолчала. У ворот мы расстались, договорившись встретиться завтра вечером в кафе, она просила меня не опаздывать, потому что она, вероятно, будет не одна. Затем Джизелла убежала.

Я понимала, что нужно рассказать обо всем случившемся маме, но у меня не хватало духу. Мама по-настоящему меня любила, поэтому в отличие от Джизеллы, которая в обмане Джино видела лишь подтверждение своей правоты и даже не пыталась скрыть своего торжества, конечно, огорчилась бы, а не обрадовалась этой своей победе. Мама желала мне счастья, и ей было все равно, каким путем оно ко мне придет, просто она считала, что Джино не сможет мне его дать. После долгих колебаний я решила ничего маме не говорить. Пусть завтра вечером она увидит все собственными глазами, и хотя я понимала, что, пожалуй, слишком жестоко таким путем вводить ее в курс событий, перевернувших всю мою жизнь, однако так будет легче избежать объяснений, замечаний и разговоров вроде тех, на которые столь щедрой оказалась Джизелла. По правде говоря, теперь меня охватывал ужас при мысли о приготовлениях к свадьбе, и мне не хотелось ни думать, ни говорить об этом с кем бы то ни было.

На следующее утро, боясь расспросов мамы, которая уже что-то заподозрила, и сказав ей, что спешу на свидание с Джино, я ушла из дома и отсутствовала почти весь день. Специально для свадьбы я сшила себе новый серый костюм, собираясь надеть его сразу после венчания. Это был мой самый лучший наряд, и я долго колебалась, раздумывая, стоит ли надевать его. Но потом я решила, что когда-нибудь все равно придется это сделать, если не сегодня, то в другой раз, кроме того, я понимала, что мужчины всегда придают большое значение внешнему виду, а мне надо было произвести самое выгодное впечатление, выглядеть как можно элегантнее, чтобы получить побольше денег, и потому отбросила все свои колебания. Итак, я не без трепета надела свой самый лучший наряд, который, как я теперь понимаю, был вовсе не так уж хорош, а, скорее, просто жалок, как и все мои платья в то время, потом я аккуратно причесалась и чуть-чуть, но не более обычного, подкрасилась. Тут я хочу сказать, что никогда не понимала, почему многие женщины моей профессии, выходя на панель, румянятся сверх меры, ведь лица их становятся похожими на карнавальные маски. Это, вероятно, объясняется тем, что в силу своего образа жизни они обычно очень бледны, а может быть, просто боятся, что, ненакрашенные, они не привлекут внимания мужчин либо не дадут им понять, что с ними можно заговорить. Я же, несмотря на усталость и утомление, всегда сохраняла здоровый смуглый цвет лица; без ложной скромности могу сказать, что мне никогда не составляло труда заставить мужчин оглядываться на меня на улице и незачем было прибегать к излишней косметике. Я привлекаю взгляды мужчин не румянами, не подведенными глазами, не выкрашенными в соломенный цвет локонами, а своей статностью – по крайней мере в этом уверяли меня многие мужчины, – своим спокойным и кротким выражением лица, белозубой улыбкой и густыми волнистыми каштановыми волосами. Женщины, которые перекрашивают волосы и румянят щеки, видно, не понимают, что мужчины сразу догадываются, с кем имеют дело, и заранее предвзято судят о них. Моя же непосредственность и вполне приличный вид вводят мужчин в заблуждение, они воспринимают все как случайное приключение, что, по правде говоря, нравится мужчинам больше, чем простое удовлетворение чувственности.

Одевшись и причесавшись, я пошла в кино и два раза подряд посмотрела один и тот же фильм. Когда я вышла из кинотеатра, было уже поздно, и я направилась в кафе, где мы с Джизеллой условились встретиться. Это кафе было шикарное в отличие от той скромной кондитерской, которую мы обычно посещали вместе с Риккардо; сюда я попала впервые. Я тут же поняла, что Джизелла не случайно выбрала это место, ей хотелось подчеркнуть мои прелести, набить мне цену. Все эти уловки и хитрости, а также и другие, о которых я еще упомяну в свое время, действительно могут надежно обеспечить материальное положение молодой красивой женщины вроде меня, что является желанной целью многих женщин. Но не всем удается достигнуть этого, и я как раз принадлежу к числу таких неудачниц. В силу своего простого происхождения я всегда смотрела с недоверием на все роскошные места: в дорогих ресторанах и кафе я чувствовала себя неловко, стыдилась улыбаться или переглядываться с мужчинами, мне казалось, что меня выставили к позорному столбу под ярким светом хрустальных люстр. И наоборот, я всегда питала глубокую и искреннюю любовь к улицам родного города со всеми его домами, церквами, памятниками, магазинами, городскими воротами, ценила эти красивые и родные улицы больше любого роскошного зала ресторана или кафе. Мне нравилось гулять по улицам и бульварам в вечерние часы, медленно прохаживаться вдоль освещенных витрин магазинов, поглядывая временами вверх на постепенно темнеющие кусочки неба в просветах между крыш, нравилось толкаться в толпе и выслушивать, не оборачиваясь, недвусмысленные предложения мужчин, которые иной раз, поддавшись внезапному соблазну, отваживались шептать мне их на ухо; нравилось без конца ходить взад и вперед по одной и той же улице, и я прекращала прогулку, только когда выбивалась из сил, но душа моя оставалась все такой же свежей и ненасытной, будто я бродила по большому базару, где одна диковина сменяет другую. Улица заменяла мне и гостиную, и ресторан, и кафе; ведь я родилась в бедности, а бедняки, как известно, умеют развлекаться, не тратя денег, они любуются выставленными в витринах магазинов товарами, которые не могут купить, и фасадами домов, в которых не имеют возможности поселиться. По той же причине мне нравилось бывать в церквах, которых в Риме великое множество и которые открыты для всех. В этих богатых храмах среди мрамора, позолоты и дорогих украшений застарелый и тяжелый запах нищей толпы перебивает порой благовоние ладана. Конечно, богатые синьоры не прогуливаются по улице и не ходят в церковь, они разъезжают по городу в машинах и, откинувшись на спинки сидений, читают газеты; а я предпочитала улицу всем другим местам, поэтому сразу же пресекала все знакомства, которые, по мнению Джизеллы, необходимо было поддерживать, жертвуя своими даже самыми глубокими привязанностями. Я ни за что не соглашалась идти на эту жертву, и все время, пока длилась наша дружба с Джизеллой, мои вкусы были предметом бурных споров. Она не любила улицу, к церквам относилась равнодушно, а толпа вызывала в ней презрительное отвращение. Пределом ее мечтаний были дорогие рестораны, где предупредительные официанты следят за каждым жестом клиентов, самые роскошные кафе и игорные салоны, а также модные дансинги, где музыканты наряжены в особые костюмы, а танцующие все сплошь в вечерних туалетах. Здесь Джизелла перевоплощалась, меняла манеры, жесты, даже голос. Словом, изо всех сил старалась казаться дамой из высшего общества, что было для нее идеалом, которого она, как вы увидите впоследствии, в какой-то мере достигла. Но самое любопытное, что человека, которому было суждено удовлетворить ее честолюбивые планы, она встретила не в этих роскошных ресторанах, а благодаря мне, именно на улице, которую так ненавидела.

Джизеллу я застала в кафе вместе с мужчиной средних лет. Он был коммивояжером. Джизелла представила его мне как синьора Джачинти. Он показался мне плечистым, среднего роста, но, когда он встал, я увидела, что он вовсе не высок, а очень широкие плечи делали его еще приземистей. Свои блестящие, как серебро, седые густые волосы он, очевидно, с умыслом подстригал «под ежик», надеясь казаться выше ростом; черты его румяного, пышущего здоровьем лица были правильные, даже благородные, как у статуи: прекрасный лоб, большие черные глаза, прямой нос и хорошо очерченный рот. Но выражение кичливого самодовольства и наигранного благодушия делало это на первый взгляд красивое и величественное лицо скорее отталкивающим.

Я немного волновалась, поэтому, обменявшись рукопожатием с новым знакомым, молча опустилась на стул. Джачинти как ни в чем не бывало продолжал разговаривать с Джизеллой, будто я подошла к ним просто случайно, хотя в действительности все затевалось ради встречи со мной.

– Ты не можешь пожаловаться на меня, Джизелла, – говорил Джачинти, положа ладонь на ее колено, – сколько времени длился наш союз, назовем его так, хорошо?.. Полгода? Так вот, скажи, обидел ли я тебя хоть раз за эти полгода?

Голос у него был звучный, он медленно отчеканивал каждое слово, но старался явно не для слушателя, а просто упивался самим собой.

– Нет, нет, – сказала Джизелла, опуская голову; ей, видно, все это уже давно надоело.

– Ну-ка, Джизелла, скажи Адриане, – продолжал Джачинти своим ясным чеканным голосом, – я не только не скупился платить за услуги – давайте договоримся называть это услугами, – но каждый раз, приезжая из Милана, привозил тебе какой-нибудь подарок… Помнишь, я привез тебе флакон французских духов? А в другой раз подарил тебе куклу из кисеи и кружев?.. Женщины считают, что мужчины ничего не понимают в dessous,[2]2
  Дамское белье (франц.).


[Закрыть] но я – счастливое исключение, ха-ха!

Он сдержанно засмеялся, показав великолепные зубы, безупречная белизна которых заставляла сомневаться в их подлинности.

– Дай-ка мне сигарету, – чуть сухо сказала Джизелла.

– Сию секунду, – ответил он с шутливой поспешностью.

Он предложил сигареты и мне, взял себе одну и, закурив, продолжал:

– А ты помнишь сумку, которую я тебе привез в прошлый раз… Такая большая, из толстой кожи… настоящий шик-модерн… ты что же, больше ее не носишь?

– Но ведь это хозяйственная сумка, – сказала Джизелла.

– Люблю делать подарки, – сказал он, обращаясь ко мне, – понятно, не просто из сентиментальных соображений, – он покачал головой и выпустил из ноздрей струю дыма, – а по трем причинам: во-первых, я люблю, когда меня благодарят; во-вторых, подарки себя оправдывают: тот, кто получил один подарок, надеется заслужить другой; в-третьих, женщины привыкли строить иллюзии, а подарки служат как бы проявлением любви, даже когда ее нет и в помине.

– Какой же ты хитрец, – безразличным тоном, даже не глядя в его сторону, сказала Джизелла.

Он покачал головой и улыбнулся во весь рот.

– Нет, я не хитрец… просто я человек, который много пережил и сумел извлечь из этого урок… и знаю, что с женщинами надо разговаривать в одной манере, с клиентами – в другой, а с подчиненными существует третий способ разговора и так далее… У меня в голове все аккуратно разложено по полочкам… например, имея в виду какую-то женщину, я разбираю свою картотеку, смотрю: такие-то меры имели должный успех, а такие-то нет, я прячу все на место и действую в соответствии с этим… вот и все.

Он снова рассмеялся.

Джизелла со скучающим видом курила сигарету, а я по-прежнему молчала.

– Женщины довольны мною, – продолжал он, – ибо понимают, что им не придется разочароваться, я-то знаю их потребности, их слабости и их капризы… я ведь тоже радуюсь такому клиенту, который понимает меня с полуслова и с которым не надо тратить зря время на болтовню, потому что знает, чего сам хочет и чего хочу я… у меня в Милане на столе стоит пепельница с надписью «Будь благословен тот, кто не заставляет меня терять время попусту». – Он отложил сигарету, отвернул рукав пиджака, взглянул на часы и добавил: – Я думаю, пора и поужинать.

– Который час?

– Восемь… извините, я сейчас вернусь.

Он встал и удалился в другой конец зала. И в самом деле, он был невысок, широкоплеч, с седыми густыми, стоящими дыбом волосами. Джизелла загасила сигарету о край пепельницы и сказала:

– Какой нудный, только о себе и говорит.

– Я уже заметила.

– Пусть он себе говорит, а ты ему только поддакивай, – продолжала она, – увидишь, он откроет тебе кучу секретов… он воображает себя невесть кем… Но он щедрый и будет делать подарки.

– Да, а потом начнет попрекать ими.

Она ничего не ответила, а только покачала головой, словно говоря: «Тут уж ничего не поделаешь». Мы сидели молча, пока не вернулся Джачинти, он расплатился, и мы вышли из кафе.

– Джизелла, сегодняшний вечер посвящается Адриане, – сказал Джачинти на улице, – но не окажешь ли ты честь поужинать с нами?

– Нет, нет, спасибо, – торопливо отозвалась Джизелла, – у меня свидание.

Распрощавшись с Джачинти и со мной, она ушла. Когда она удалилась, я сказала:

– Джизелла очень славная девушка.

Он скривил рот и ответил:

– Да, недурна, у нее прекрасная фигура.

– Неужели она вам несимпатична?

– Я считаю, – заявил он, шагая рядом со мной и сильно сжимая мою руку высоко, почти под мышкой, – что не обязательно быть симпатичным, а каждый должен хорошо знать свое дело… например: машинистке не обязательно быть симпатичной, она должна быстро и без ошибок печатать на машинке… а такая женщина, как Джизелла, должна уметь исполнять свои обязанности, то есть сделать приятными те час или два, которые я провожу в ее обществе, симпатичной она может и не быть… а Джизелла плохо знает свое дело.

– Почему?

– Потому что думает только о деньгах… и все время боится, что ей мало заплатят или совсем не заплатят… я, конечно, не требую, чтобы она меня любила, но такова уж ее профессия, женщина должна вести себя так, будто действительно любит меня, и создавать полную иллюзию любви… я ведь за это ей плачу… а Джизелла слишком ясно дает понять, что все делает по расчету… она, черт возьми, не даст дух перевести, как тут же начинает торговаться.

Мы дошли до ресторана, шумного, битком набитого народом, который был под стать Джачинти; здесь собирались коммивояжеры, биржевые маклеры, коммерсанты, промышленники. Джачинти прошел вперед, отдал пальто и шляпу мальчику и спросил:

– Мой столик свободен?

– Да, синьор Джачинти.

Столик стоял возле окна. Джачинти сел и, потирая руки, спросил:

– Ты любишь вкусно поесть?

– Думаю, что да, – ответила я смущенно.

– Хорошо, это мне нравится… за столом надо есть… Джизелла, например, никогда не хотела есть… говорила, что боится располнеть… все это глупости: каждому делу свой час… за столом надо есть.

Он, видно, был сильно зол на Джизеллу.

– Это же правда, – нерешительно заметила я, – кто много ест, тот полнеет… а некоторые женщины не хотят полнеть.

– И ты относишься к категории таких женщин?

– Я нет… но говорят, что я и так слишком полная.

– Не обращай внимания, это все из зависти… ты как раз в норме, уж я-то разбираюсь в таких вопросах. – И он по-отечески погладил мою руку, будто хотел меня успокоить.

Подошел официант, и Джачинти сказал:

– Первым делом уберите эти цветы, они маячат перед глазами… а потом принесите, как всегда… понятно, а? Да поскорее.

И, обращаясь ко мне, добавил:

– Он знает меня и мой вкус… пусть действует сам… увидишь, жаловаться не придется.

И действительно жаловаться мне не пришлось. Все блюда, что нам подали, были вкусны, хотя и не очень изысканны, зато всего было много. Джачинти ел с аппетитом и увлечением, крепко сжимая нож и вилку в руках, он не глядел на меня и молчал, будто находился здесь один. Он был так поглощен едой, что забыл даже о своей пресловутой солидности, ел быстро, как будто боялся, что не успеет насытиться и останется голодным. Он жадно хватался за все разом, запихивал в рот кусок мяса, левой рукой отламывал хлеб и откусывал его, правой наливал себе в бокал вина и начинал пить, еще не прожевав пищу. Все время он причмокивал, переводил глаза с одного предмета на другой и каждый раз встряхивал головой, словно кот, ухвативший слишком большой кусок. Я же, хотя и не страдала отсутствием аппетита, не хотела есть. Впервые я готовилась отдаться мужчине, которого не только не любила, но даже не знала, поэтому я внимательно рассматривала его, стараясь разобраться в своих чувствах и представить себе, как выпутаюсь из положения. Позднее я уже не рассматривала так тщательно внешность мужчин, с которыми имела дело, вероятно потому, что нужда, толкавшая меня на это, научила с первого же взгляда находить в каждом из них что-то хорошее и приятное, чтобы сделать хотя бы более или менее сносными наши интимные отношения. Но в тот вечер эта профессиональная уловка, а именно: с самого начала найти хоть что-нибудь приятное в человеке и тем самым скрасить вынужденную близость, была мне еще неизвестна, и я, можно сказать, инстинктивно и бессознательно искала выхода. Я уже сказала, что Джачинти был недурен собой, и, пока он молчал и не распространялся о чувствах, которые его волновали, он мог показаться даже красивым. Это уже кое-что значило, так как любовь главным образом вызывается физическим влечением; однако мне этого было мало, потому что я никогда не могла не только любить, но даже просто хорошо относиться к мужчине только из-за его приятной наружности. Обед кончился, и прожорливый Джачинти, удовлетворив свой необузданный аппетит и громко рыгнув несколько раз, снова принялся болтать; я заметила, что в нем не было ничего, что могло бы хоть чуть-чуть понравиться мне, я по крайней мере не могла обнаружить в нем ничего приятного. Он не только все время говорил о себе, о чем меня, впрочем, предупредила Джизелла, но вообще был очень несимпатичен, на редкость самодоволен, рассказывал длинные, нудные истории из своей жизни, которые не делали ему чести и как раз подтверждали мое первое, но слишком лестное о нем впечатление. Ничто, решительно ничто не нравилось мне в нем, а те черты характера, которые он считал своими достоинствами, особенно выхваляясь ими, казались мне непростительными недостатками. Позднее, правда довольно редко, я встречала подобных мужчин, они ничего из себя не представляли, и при всем желании в них нельзя было обнаружить то, что могло бы вызвать расположение к ним; я всегда удивлялась, как такие люди живут на свете, и спрашивала себя, не моя ли тут вина, что я не умею с первого взгляда открывать в людях достоинства, которыми они, несомненно, обладают. Как бы то ни было, но со временем я привыкла к неприятным собеседникам, научилась притворно смеяться, шутить, в общем, стала вести себя так, как хотели того мои клиенты, и становилась такой, какой им хотелось меня видеть. Но в тот вечер эти мои наблюдения вызвали во мне немало грустных мыслей. И пока Джачинти болтал, ковыряя спичкой в зубах, я решила, что новое мое ремесло не такое уж легкое: нужно изображать любовный восторг, которого вовсе не испытываешь; взять, к примеру, Джачинти – он в действительности внушал мне совершенно противоположные чувства. И нет сокровищ, которые могли бы купить твою благосклонность; поэтому трудно, особенно в таких случаях, вести себя иначе, чем Джизелла: она заботилась лишь о деньгах и не скрывала этого. И еще я подумала, что сегодня вечером мне придется вести этого противного Джачинти в свою комнату, которую я готовила не для таких встреч; я решила, что мне не везет, видно, судьба захотела, чтобы я с самого начала не слишком обольщалась, и потому она послала мне именно Джачинти, а не наивного юнца, ищущего любовных приключений, или простого малого без излишних претензий, каких много на белом свете; одним словом, присутствие Джачинти в моей комнате знаменовало собой мое полное отречение от прежних надежд на честную и тихую жизнь.

Джачинти говорил беспрерывно, однако он был не настолько туп, чтобы не заметить мою рассеянность и печаль.

– Крошка, почему мы грустим? – неожиданно спросил он.

– Нет, нет, – покачав головой, поторопилась ответить я.

Я чуть было не поверила в его напускную искренность, мне захотелось вдруг поделиться с ним моими переживаниями и рассказать хоть немного о себе после того, как я столько времени выслушивала его.

– Так-то лучше, – проговорил он, – а то грустные девушки мне не нравятся… и потом, я тебя не для того пригласил, чтобы ты грустила… может быть, у тебя и есть на то причины, не стану спорить, но, пока ты находишься со мною, оставляй свою грусть дома… Я ничего не желаю знать о твоих делах, не желаю знать, кто ты, что с тобой стряслось и все такое прочее… эти вещи меня не интересуют… между нами существует договор, хоть и не в письменном виде… я обязуюсь платить тебе определенную сумму денег, а ты за это обязана скрасить мне вечер… все остальное не в счет.