Текст книги "Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь"

Автор книги: Алана Инош

– Ум и способности у Огнеславы не хуже, чем у её сестры. – Лесияра подошла к окну, снова подхватила Злату на руки и с нежностью потёрлась носом о её щёчку. – Надо их только направить в нужное русло. Ничего, втянется. Всё будет хорошо, дитя моё.

Она не осталась на обед: дела звали. Лебедяна поставила на стол ещё горячий рыбный пирог, отмякший под подушками, и созвала телохранительниц; щедро отрезая куски и подавая их кошкам, она улыбалась в ответ на их почтительные поклоны, а её душа была сдавлена весенним льдом, словно холодная река. Хотелось плакать от прозрачности воздуха и светло-зеркальной выси неба, оплаченной четырьмя жизнями, в том числе и жизнью сестры. Кусок не лез Лебедяне в горло, и она, очистив для дочки ломтик рыбы от костей, выскользнула из дома.

Как она могла отблагодарить самоотверженную Четвёрку? Некому уже было поклониться, припав к ногам и обняв колени, разве только пустить по ветру песню, чтобы та облетела всю землю и рассыпалась мерцающими слезинками. Эхо подхватывало голос Лебедяны на свои прозрачные крылья и уносило к небу, а в груди оседали блёстки утешительного инея.

 
Обернись, душа, белой птицею,
 
 
Стань подругою ветру-страннику,
 
 
Расчеши ему кудри буйные,
 
 
Жемчугами звёзд перевитые.
 
 
Расскажи, душа, рекам боль мою,
 
 
Да излей её всю до донышка:
 
 
Полной мерою я пила её,
 
 
Горькой мерою, неизбывною.
 
 
Ты рассыпь её по лесам-лугам,
 
 
Да по клеверу медоносному,
 
 
Припади, душа, грудью к травушке,
 
 
Сладких рос испей хмель предутренний.
 
 
Как мороз побьёт рожь несжатую,
 
 
Так и в косы мне иней просится.
 
 
Серебрится боль нитью белою,
 
 
Клюквой в снег уйдут губы алые.
 
 
Ты лети, душа, над вершинами,
 
 
Разыщи вдали поле бранное;
 
 
Упади слезой, снегом утренним
 
 
В неподвижные очи воинов.
 

Ветер, обдувая щёки Лебедяны, студил на них тёплые солёные ручейки, а на плечи ей опустились руки дружинницы Иволги:

– Не кручинься, госпожа. Скоро и радость придёт.

Чёрными собольими дугами гнулись брови Иволги, светлой лазурью сияли пронзительные, ясные очи, хищный вырез ноздрей точёного носа пленял нервным изяществом очертаний, а из-под шапки вились тугие русые кудри; смотрела она на княгиню до мурашек пристально, ласково. Хороша была кошка, да сердце Лебедяны навек принадлежало кареглазой мастерице золотых дел.

– Придёт, куда ж денется, – освободив вздохом стеснённую грудь, улыбнулась Лебедяна.

Не заставила себя долго ждать радость – всего два дня пролетели, как два лебединых крыла. Как всегда, чтобы не скучать, кошки-охранницы занимали себя делами: белокурая Бузинка выстругивала ножом игрушки для девочки – деревянных зверушек и птиц, кучерявая и темноволосая Денница плела корзинку, а Иволга отправилась за дровами. Злата, прильнув к плечу Бузинки, не сводила зачарованного взора с рождающегося из куска дерева медвежонка; из-под ножа сыпались золотистые стружки, а кошка рассказывала малышке:

– Медведь-берложник, лесной хозяин, всё ест. Рыбу ловит, гнёзда птичьи разоряет. Ягоду любит разную, орехи, грибы. Яблоки да груши лесные тоже уважает… Сперва падалицу съест с земли, потом к веткам тянется. Зверь умный: коли деревце тонкое и сломаться под ним может, он на него не полезет, а трясти будет, чтоб плоды наземь сыпались. Встанет на задние лапы, передними упрётся и трясёт. Лапища у него хоть и большая, да ловкая: ежели в дупле соты медовые отыщет, выковырнет так осторожно, что даже не поломает.

– А медведь злой? – спросила Злата.

– Не бывает злых или добрых зверей, дитятко, – ответила Бузинка, кончиком ножа кропотливо вырезая круглое медвежье ухо. – Всякая тварь, чтоб выжить, себе пропитание ищет, а с врагом сражается не со зла, а по надобности. Но сердит порой бывает топтыгин, это правда. Вспыльчив, но отходчив. Взбесится да и остынет тут же. А ежели испугать его, понос у него случается. – Бузинка усмехнулась, стругая у деревянного зверя под хвостом. – И у людей такое бывает порой… «Медвежьей болезнью» сию неприятность кличут. А вот случай был один, помню… Родительницы мои около леса живут, сад яблоневый держат. Повадился, значит, к ним медведь лазать за яблоками: ночью заберётся, яблоню обтрясёт и хрустит плодами, лакомится – только чавканье в саду стоит. Садовые-то яблочки сладкие, а лесные – кислятина, а медведь на сладенькое падок. Жалко моим матушкам стало трудов своих, взяли да и обобрали все плоды с деревьев. Пришёл ночной тать, глядь – а яблок-то и нету, собраны все. Осерчал он – две яблони поломал, забор повалил и на крыльцо нагадил. Вот так вот отомстил. Держи. – И Бузинка вручила Злате готового медвежонка.

С улыбкой слушая этот рассказ о медвежьих повадках, Лебедяна вышивала у окошка. Тем временем вернулась Иволга с большой вязанкой дров; сложив её на кухне около печки, она сняла рукавицы и заткнула их за пояс – румяная с холода, статная да ладная. Кладя стежок за стежком, поглядывала Лебедяна на ставшие привычными и родными горные склоны, на затянутое снежно-серой, полупрозрачной облачной пеленой небо – уже обычной, а не насланной врагом. «Тогда и начнёшь ценить простой свет дня, когда он померкнет», – думалось княгине Светлореченской.

Иголка вонзилась в палец, в льняную ткань впиталась брусничная капелька крови, но Лебедяна не почувствовала боли: по тропке к дому шагала Искра, волоча перекинутую через плечо тушу горного барана. Кольчуга и латы на ней тускло серебрились, потрёпанный плащ колыхался тёмными складками, а из-под надбровных щитков шлема блестели родные карие глаза. Лебедяна выскочила на крыльцо и замерла, прижав руки к разрывающейся груди и шатаясь – в чём была, даже без полушубка.

– Здравствуй, лада, – прозвучал любимый голос. Его лёгкая охриплость, как налёт инея, шероховато и непривычно коснулась сердца княгини.

Крякнув, Искра сбросила добычу наземь и достала из-за пояса чуть смятый пучок подснежников. Сближение до поцелуя произошло мгновенно, обжигающе-морозно; от горной стужи Лебедяну защищали крепкие объятия самых нужных на свете рук, а цветы щекотали щёку, дыша весенней свежестью и светлой грустью. На крыльцо вышла Иволга, окинув Искру внимательно-холодным, изучающим взором, и та нахмурилась:

– А это ещё кто?

– Государыня настояла на охране, – поспешно объяснила Лебедяна. – Это Иволга, а в доме – Бузинка и Денница. Они мне и в хозяйстве здорово пособляют.

– Ну, коли так, то ладно. – Искра сняла шлем, открыв изрядно заросшую тёмной щетиной голову.

Коса скользнула ей на плечо, и в прядях цвета собольего меха Лебедяна увидела первые серебристые ниточки. А Искра задорно свистнула:

– Эй, сестрицы! Я не с пустыми руками… Раз уж вы тут – айда сюда, барашка освежевать да зажарить надобно. Мяса всем хватит. А я пока себя в порядок приведу.

Покушать кошки всегда любили, а потому сразу же высунулись из домика – облизывающиеся, с хищным блеском в глазах. Они подвесили тушу на деревянной перекладине во дворе, уважительно качая головами и хваля удалую охотницу: у барана была точным и мощным движением свёрнута голова, а шкура осталась целёхонькой – ни раны от стрелы, ни следа от кошачьих клыков.

– Истопи-ка баньку, родная, – шепнула Искра, пощекотав Лебедяну губами за ухом.

Пока охранницы, вооружившись кинжалами, возились с бараньей тушей, Лебедяна не жалела дров на растопку печи-каменки в тесной бане, притулившейся на заднем дворе кургузой пристройкой. В доме слышался весёлый визг: это Искра кружила дочку на руках и подбрасывала её к потолку, целуя и осыпая нежными словами.

– Ах ты, золотце моё, яхонт мой драгоценный… Не забыла меня, сердечко моё родное?

Злата, обвивая ручонками её шею, спросила:

– А как ты солнышко из плена спасла, тётя Искра?

Та чмокнула девочку в обе щёчки, уткнулась лбом в её лоб.

– Не я одна за солнышко сражалась, радость моя. Не я одна…

На снегу под тушей барана ярко алела кровь. Кошки вручили Лебедяне состриженную шерсть:

– Вот, госпожа, на рукавички да ноговицы для Златы сгодится.

Парилась Искра долго, всласть: дружинницы уже успели выпотрошить барана и развести во дворе костёр, чтобы зажарить его целиком. Съедобные потроха переложили льдом и оставили снаружи, около дома, дабы было потом из чего варить вкусную похлёбку.

– Ух!

Искра, розовая и блестящая от пота, выскочила из бани нагишом и принялась растираться снегом, а Злата изумлённо глазела на неё, прильнув к окошку. Искра подмигнула ей и с рёвом расплющила о свою грудь большую пригоршню снега. Лебедяна в надетом внакидку полушубке с улыбкой наблюдала, как та приплясывала босиком, рычала и хохотала; потом она скользнула следом за кареглазой кошкой в предбанник и поставила на столик чашку с пенным отваром мыльного корня.

– Хм… Затупилась малость, – промычала Искра, попробовав бритву на ногте.

Пока она точила и правила лезвие на ремне, Лебедяна с наслаждением ощупывала её туго налитое силой тело, закалённое в битвах. Пальцы наткнулись на бугорок нового шрама от стрелы, и сердце содрогнулось, пройдя сквозь холодный призрак боли.

– Всё, ладушка, кончена война, – ласково молвила Искра, покосившись на неё через плечо. – Сейчас мы только навиев к старому проходу, что за Мёртвыми топями, проводим – да и сами по домам.

Лебедяна держала зеркальце, пока Искра с треском соскребала с головы длинную щетину; когда подошёл черёд затылка, она взяла у женщины-кошки бритву:

– Давай, помогу.

Искра чуть нагнула голову, подставляя затылок под лезвие. Лебедяна брила осторожно и медленно, боясь невзначай порезать, а рука возлюбленной шаловливо тянулась к ней и норовила ухватить за бедро.

– Прибереги пыл до ночи, – шепнула ей Лебедяна, чмокая в свежевыбритое местечко за ухом.

Переодевшись во всё новое и чистое, затянув кушак и обувшись, Искра вышла к дружинницам, жарившим барана под открытым небом на вертеле, а Лебедяна с каким-то пронзительным, животным удовольствием прижала к груди заскорузлую от пота и грязи одежду любимой. Отвара мыльного корня оставалось ещё достаточно, и она замочила портки и рубашку Искры в лоханке, плеснув туда немного крепкого щёлока.

Облачная дымка седыми клочьями висела на горных вершинах, запах костра и жарящегося мяса дразнил нюх, а Злата вертелась около Искры и льнула к ней, то и дело просясь на руки. Истосковавшаяся по дочке мастерица золотых дел не могла отказать ей и сама беспрестанно обнимала, тискала и целовала малышку. Глядя, как они милуются, Лебедяна тонула сердцем в тягучей нежности и смахивала с глаз влажную дымку, заволакивавшую взор и заставлявшую всё вокруг плыть в тёплом солёном мареве.

– Твоя, значит? – Иволга, поворачивая тушу над огнём, ухмыльнулась Искре.

Та и глазом не моргнула – продолжала мурлыкать и покрывать быстрыми чмоками личико Златы.

– Моя, – ответила она спокойно. – И Лебедяна – моя.

– Так госпожа вроде как замужем, – хмыкнула Иволга.

– Как только муж ей развод даст – за мной будет, – сказала Искра.

И это было столь же непоколебимо, как горы вокруг. От кошачьего мурлыканья на ушко Злата задремала, и Искра отнесла её в дом, уложила на печку и укрыла разноцветным лоскутным одеялом. Лебедяна чувственно-плавной поступью приблизилась к возлюбленной, скользнула ладонями по её груди, жарко прильнула всем телом. Губы жадно впечатались в губы, сливаясь в поцелуе.

– Прибереги пыл до ночи, – подмигнула Искра.

Горячая струнка натянулась и пела меж ними, соединяла сердца, души и тела. Дружинницы отрезали кинжалами куски баранины и ели прямо у костра вприкуску с печёным луком, чмокая и облизывая жирные пальцы, а Искра в одну кошачью морду умяла целую лопатку. Полуведёрный бочоночек хмельного мёда быстро опустел.

– Ты надолго, лада? – спросила Лебедяна, прильнув к плечу Искры.

– Завтра мне уж в войско возвращаться надобно, – ответила та. – На денёк всего отпустили.

Затаив вздох, княгиня Светлореченская отправилась на речку – полоскать в проруби выстиранное. Всю работу, что обыкновенно делали служанки, она не погнушалась взять на себя, и это было ей в радость: Лебедяна внутренне созрела для перехода к простой, скромной жизни с Искрой в горном домике, а роскошный лоск княжеских дворцов стал её даже тяготить. То, что заставляло сердце биться, а кровь жарко и радостно мчаться по жилам, не требовало пышных обёрток – нечто настоящее, неподдельное, единственно нужное. Она и охранницам стирала рубашки и подштанники; сперва кошки смущались, что госпожа их обстирывает, и предлагали позвать для этой цели девушку-работницу, но Лебедяна отказалась. Руки ломило от ледяной воды, ветер обжигал мокрые пальцы, но она выжимала рубашку возлюбленной до онемения в побелевших кистях. Зато щёки рдели летними маками, и подошедшая Искра белозубо улыбнулась:

– Красавица моя… Что ж ты сама спину гнёшь и ручки свои белые морозишь?

– Ежели сидеть сложа руки, этак можно и со скуки скиснуть, – ответила Лебедяна. И лукаво двинула бровью: – А коли работницу взять… Вдруг ты на неё заглядываться станешь? Нет уж, лучше я сама.

Родные руки крепко обняли её сзади, не давая нагнуться к корзине, а шёпот Искры обжёг ей ухо:

– Зачем мне работницы, когда есть госпожа, которую я люблю?

С наступлением ночи, которую они обе так ждали и предвкушали, к ним в постель некстати забралась Злата. Когда послышался топот босых ножек, Лебедяна мягко подавила в себе тихий голос невольной досады, а Искра с неизменной радостью раскрыла девочке объятия; Злата с разбегу влетела в них, и женщина-кошка задула пламя лампы. Юркнув под одеяло и устроившись между двух родительниц, малышка громким шёпотом спросила:

– Тётя Искра, а я правда твоя?

Лебедяна затаилась, застыла в неловком холодке. Искра, в шутку ущипнув Злату за носик, усмехнулась:

– Что ж, слово – не воробей… Мы с матушкой Лебедяной тебе попозже всё рассказать хотели, а оно вот как вышло. Да, родная, ты – моя дочка.

Во мраке послышался не то писк, не то всхлип, и Злата порывисто обняла Искру за шею. Она прильнула к ней всем тельцем, вцепилась руками и ногами, как медвежонок – не оторвать. Женщина-кошка прижала её к себе с жадной, оберегающей, звериной лаской и замурлыкала.

– Спи, моё дитятко…

Ждать пришлось недолго: мурлыканье всегда действовало безотказно, как мощное снотворное зелье. Искра с гибкой осторожностью встала с постели и шепнула:

– Я скоро, лада. Только уложу её внизу, на печке.

Она снесла уснувшую Злату к дружинницам, а Лебедяна откинулась на подушку и уставилась в тёмный потолок с мокрой и солёной от слёз улыбкой. Мучивший её день за днём комочек тревоги рассосался: всё получилось само, просто и быстро, как внезапный поцелуй.

Короткое, как вспышка молнии, «ах» вырвалось у Лебедяны: на постель мягко вспрыгнула огромная кошка с янтарно золотящимися во тьме раскосыми глазами. Пушистая морда защекотала княгиню усами, а широкая лапа многозначительно потянула вверх подол её рубашки. Тысячами ночных мотыльков забилось внутри желание, Лебедяна сбросила с себя всё и открыла свою наготу великолепному зверю, тягуче и ласково урчавшему над нею. Острые сосочки кошачьего языка втянулись, и он горячо и влажно заскользил по телу, а Лебедяна запустила пальцы в густой мех и почесала за чутким ухом. Она не отказала себе в удовольствии переплестись в объятиях с большой, тёплой, мягкой и уютной кошкой; под сердцем выгибала изящную спинку нежность, до колючих слезинок захлёстывая её, когда она чесала пушистый бок и думала: «Это всё – моё, родное». Ей самой хотелось замурлыкать.

Ночь промелькнула, словно в горячечном бреду. Искра то ублажала Лебедяну в кошачьем облике, то оборачивалась человеком, и тогда княгиня чувствовала под своими ладонями шелковистую кожу её сильной спины. Всё её тело превратилось в звенящую песню наслаждения, и от одного прикосновения сосков Искры из груди рвался крик, а лопатки сдвигались в сладком судорожном изгибе.

Пробудилась Лебедяна уже одна, и сердце рухнуло в холодную пропасть печали. Неужели Искра уже ушла? До её слуха донёсся плач Златы, и княгиня принялась лихорадочно убирать волосы и одеваться.

Горные вершины горели янтарно-розовым отсветом зари, в расчистившемся небе висели лёгкие золотые облака; Искра, уже в кольчуге и латах, прощалась во дворе с ревущей в голос дочкой. У неё не хватало духу насильно разорвать цепкие объятия детских рук, и на её лице была написана растерянность.

– Ну, ну… Не кричи так, котёнок мой. Вон, матушку Лебедяну разбудила…

– Ты хотела уйти, даже не простившись со мной? – Княгиня подошла к ним, кутаясь в шубку.

– Ты так сладко спала, лада, что было жаль тебя будить, – виновато улыбнулась Искра. – Долгие проводы – лишние слёзы, сама знаешь… Да не вышло уйти неслышно.

Злату удалось немного успокоить мурлыканьем, и Лебедяна приняла её с рук Искры.

– Ты постой, погоди! Я тебе хоть смену чистую с собой дам, – засуетилась она, укладывая дочку на печную лежанку.

Увязанные в узелок рубашки исчезли в недрах вещевого мешка Искры, и та, прильнув к губам Лебедяны коротким, но крепким поцелуем, растворилась в лучах зари. Умом княгиня понимала, что разлука будет недолгой, но сердце рвалось вслед и роняло на снег кровавые капли-бусинки.

Со вчерашнего дня осталось много баранины, и обед можно было не готовить, а поэтому Лебедяна занялась шерстью: растеребила, отделила грубую от тонкой, промыла и высушила на горячей печке, прочесала. Бузинка вырезала для Златы белку, попутно рассказывая девочке о повадках этого пышнохвостого зверька; у Лебедяны за работой высохли слёзы, сердце отмякло, и она с улыбкой прислушивалась к разговору.

Иволга тем временем со стуком поставила вёдра с водой около печки и бросила рукавицы на лавку. С самого утра она была необъяснимо мрачной, её светлые глаза колюче поблёскивали, а губы то и дело кривились.

– Чего это ты смурная такая нынче? – полюбопытствовала Бузинка. – Не с той ноги встала?

– Не твоего ума дело, – буркнула та, садясь на лавку и далеко протягивая свои длинные ноги.

Лебедяна, собиравшая прочёсанную шерсть в кудель, спросила:

– И всё-таки, Иволга, что тебя снедает? Может, случилось чего?

– Ничего, госпожа, не случилось, – угрюмо хмыкнула дружинница. – Так, мысли всякие. Не бери в голову.

Но княгине не давал покоя хмурый вид охранницы, и она стала настаивать:

– Прошу тебя, Иволга, скажи мне, что тебя мучит? Может, я смогу как-то помочь тебе, утешить или подсказать?

Та кисло поморщилась, покачивая носком сапога и глядя за окно, а потом устремила на Лебедяну отстранённый и чужой, пристально-колкий взор.

– Ну, воля твоя, госпожа, только тогда не обижайся. Думается мне вот что… Неправильно это всё как-то.

– Что неправильно? – удивилась Лебедяна, ощущая смутный укол тревоги.

– Ну… – Иволга неопределённо взмахнула в воздухе пальцами. – Ты уж не серчай, я что думаю, то и говорю. Не мне тебя судить, однако негоже это – от живого мужа блудить и детей на стороне наживать. По моему разумению, супруг иль супруга судьбой даётся, и узы брака надо чтить. Всем ты, госпожа, взяла – и умом, и красой, и хозяйственностью, и сердце моё к тебе сперва потянулось, а теперь будто бы корёжит меня. Сделанного, конечно, назад не воротишь, но… Душа у меня горит, словно бы стыд какой-то одолевает. Но не за себя мне горько – за тебя. Точно цветок прекрасный увидела, а один лепесток у него оторван…

С каждым словом Иволги Лебедяна словно погружалась в ледяную воду. Руки повисли, налившись мертвенной тяжестью, а нутро подёргивалось инеем. Кожей княгиня чувствовала, как от холодеющих щёк отливала кровь, а на сердце бурлили сотни горестных и хлёстких слов, не находя выхода сквозь стиснутое комом слёз горло.

Денница молчаливо притаилась за очередной корзинкой: видно, опасалась вмешиваться в разговор, принявший столь неприятный оборот. Бузинка же, перехватив взгляд Лебедяны, переменилась в лице: на скулах заходили желваки, челюсти сурово стиснулись. Она отложила фигурку, которую вырезала, и поднялась на ноги.

– Неладно ты, сестрица, поступаешь, – сдержанно проговорила она. – Дитя слушает, а ты такое о его матери говоришь… Выйдем-ка на двор: парой слов мне с тобою перекинуться надобно.

При виде её туго сжавшихся кулаков Лебедяна заподозрила, какие «слова» белокурая кошка задумала сказать, но подняться и воспрепятствовать не могла: ноги словно отнялись, расслабленные и безжизненные. Иволга с усмешкой и вразвалочку, словно бы нехотя последовала за Бузинкой, а Злата проводила их взглядом, полным недоумения и смутного беспокойства. Некоторое время кошки провели снаружи, за дверью слышалась какая-то возня; сердце Лебедяны гулко вело отсчёт этим мучительным мгновениям, пока наконец Бузинка не перешагнула порог дома – как и прежде, невозмутимая и сдержанная. Только сбитые костяшки на её правом кулаке грозно алели…

– Ну, про что я рассказывала-то? – Дружинница как ни в чём не бывало улыбнулась девочке, подхватила её и усадила к себе на колени.

– Как белка орешки на зиму запасает, – пискнула Злата.

– Ага! Ну так вот, слушай дальше…

Не утерпев, Лебедяна на подкашивающихся ногах выбралась во двор. Угрюмая, разъярённая Иволга расхаживала из стороны в сторону, прикладывая снег к разбитой губе и распухшей, лиловой скуле. Судя по красноречивым следам стычки, она схлопотала, по меньшей мере, два удара.

– Прежде чем осуждать меня и вешать на меня клеймо блудницы, Иволга, тебе следовало бы знать правду, – тихо и горько проронила Лебедяна. – Когда я поняла, что ошиблась в толковании знаков судьбы, было уже слишком поздно: я прожила много лет в браке с Искреном и родила ему сыновей. Сначала я оставалась с ним, потому что так предписывал закон, затем – потому что он захворал, и я боролась с его недугом. А моя настоящая судьба в лице Искры всё-таки нашла меня… И случилось то, что случилось. Выходя за князя, я не ведала любви, не знала её вкуса и цвета, не чувствовала её прикосновения к душе. Я думала, что всё так и должно быть… А увидев Искру, наконец полюбила по-настоящему. И пошла за зовом сердца. Правильно я поступила или нет – пусть каждый решает для себя. Я вынесла свою меру боли, выплакала меру слёз и не жалею ни о чём.

Краткое, звонкое эхо разносило её слова солнечными искрами по снежным склонам, и с каждым звуком тяжесть уходила с сердца. Закончила Лебедяна с улыбкой. Иволга слушала, опуская голову всё ниже, а её богатые, выразительные брови сдвигались всё сумрачнее. Когда княгиня Светлореченская смолкла, дружинница печально промолвила:

– Ежели по справедливости, то тебе следует гнать меня взашей, госпожа. Тому, что я сказала тебе, да ещё и при ребёнке, нет прощения. Теперь, когда ты сказала правду, позволь сделать то же самое и мне… Сердце моё к тебе бьётся неровно с первого дня, как мы здесь поселились. Разум мне говорит, что всё это – напрасно, но проклятое сердце решило, что прекрасней тебя нет на свете никого. Вот и стала я искать в тебе пороки и изъяны, дабы разлюбить… А ежели ты меня прогонишь, так будет даже лучше: я скорее тебя забуду.

– Любят, Иволга, вопреки всему – и порокам, и изъянам. – Лебедяна с грустной, горьковатой улыбкой коснулась сильного плеча женщины-кошки – осторожно, словно боясь задеть сердце где-то в глубине. – Любовь не разделяет в человеке хорошее и плохое, а принимает целиком. Но ты права, наверно. Ежели тебе больно рядом со мной находиться, то ступай, я держать тебя не стану, хоть и жаль мне с тобою расставаться: пока жили мы тут, я со всеми вами будто сроднилась. Но ты ещё найдёшь свою судьбу, вот увидишь. А это… пройдёт.

– Знаю, что не для меня ты, – вздохнула Иволга, осторожно поймав руку Лебедяны и сжав её. – Прости меня, госпожа.

– Я не держу обиды. – Лебедяна, потянувшись вверх, тихонько поцеловала Иволгу в синяк. – Но для твоего начальства, наверно, я должна написать грамоту о том, что ты не самовольно ушла, а я тебя сама отпустила. Война кончилась, и мне уже не нужно столько охраны.

От поцелуя Иволга вспыхнула отчаянным румянцем и низко поклонилась.

– Благодарю тебя, госпожа. Я недостойна такой доброты.

Взяв в опочивальне письменные принадлежности, Лебедяна набросала несколько строк, поставила подпись и вручила грамоту Иволге. Сомнение и сожаление давили на душу тягучей тоской, и она спросила:

– Ты точно решила уйти?

Женщина-кошка почтительно выпрямилась и сухо отчеканила:

– Точно так, госпожа.

– Хорошо, – еле слышно вздохнула Лебедяна. – Ну… Тогда прощай. Пускай судьба поскорее сведёт тебя с твоей настоящей суженой.

Ожидание тянулось нитью пряжи, ложилось петлями, свиваясь в плотную ленту. Сияние весны разгоралось жарче, всё вокруг наливалось соками, и пробуждающаяся земля наполняла кровь своим головокружительным колдовством; вот уже цветник около горного домика освободился от снежного покрова, и Лебедяна старательно очистила его от прошлогодних листьев и стеблей. Навстречу яркому солнцу проклёвывались многолетники, а однолетние цветы княгиня Светлореченская посеяла семенами. Она не решалась применять белогорскую волшбу для ускорения их роста: в глубине души всё ещё гнездился страх. Долгая борьба с недугом Искрена роковым образом подорвала её силы, и теперь Лебедяна боялась тратить подаренную Искрой молодость. Хоть седина и пропала после соития с возлюбленной, но она невольно чувствовала себя дырявым сосудом: сколько ни лей в него – всё неизменно просочится наружу.

Эту встречу Лебедяне пришлось выносить под сердцем, как дитя. Листая горные рассветы, словно страницы толстой мудрой книги, она добралась наконец до последней главы. Глава эта повествовала о блеске солнца на шлеме, тихих шагах по тропинке, прохладе кольчуги под ладонью и горьковатой, как отвар яснень-травы, усталой ласке дорогих сердцу карих глаз. И снова возвращалась Искра не с пустыми руками: спину ей оттягивал трёхпудовый осётр, которого она волокла, держа за верёвку, продетую сквозь жабры.

– Добытчица ты моя, – шепнула Лебедяна, снимая с неё шлем и гладя щетинистую голову. – Какой огромный! Куда нам столько?

– Засолим, – ответила Искра коротко. – Не пропадёт.

Всё остальное было написано в припорошённых инеем усталости глазах, которые после долгого поцелуя оттаяли и потеплели. Смыв в бане дорожную грязь и наведя блеск на голову, Искра окунулась в ледяную реку, а обед решила отложить:

– Какая мне еда… Я три дня без сна – просто с ног валюсь, родимые мои. Вздремну чуток сперва, а потом уж и перекусить можно.

С этими словами она забралась на печную лежанку, обняв пристроившуюся у неё под боком Злату. Лебедяна хотела забрать дочку, чтоб та не мешала родительнице отдыхать, но Искра простонала:

– Оставь, лада… Пускай. Соскучилась я…

Кошки-охранницы взялись за осетра, а Лебедяна ходила по дому, согретая тихим счастьем, и не знала, за что схватиться: прясть ли, стирать или, быть может, огненными маками вышить на рубашке свою радость? В итоге она просто села к окошку и замурлыкала себе под нос песню без слов.

Бузинка оказалась большой мастерицей по заготовке рыбы. Уложив пересыпанные солью и душистыми травами пластики осетрины в бочонок и прижав их гнётом, она поставила это излюбленное яство женщин-кошек в погреб-ледник.

– Готово, – доложила она Лебедяне. И добавила: – Ну что ж, госпожа… Избранница твоя домой вернулась, война кончилась, опасность тебе более не грозит, а значит, пора нам прощаться. Ежели тебе не трудно, напиши и для нас с Денницей увольнительные грамоты.

От Лебедяны не укрылся её взор, который с тёплой грустью обвёл деревянный зверинец на полочке. Тут были и медведи, и олени, и волки, и зайцы, а пташек скопилась целая стая… В холостячках покуда ходила Бузинка, но сердцем давно грезила о своём дитятке, оттого-то и привязалась к Злате всей душой.

– Этот день должен был настать, – вздохнула княгиня Светлореченская. – Грамоты я вам непременно дам, только прошу вас, останьтесь ещё чуть-чуть. Вот пробудится Искра, посидим вместе за столом – тогда и ступайте. Вы мне почти как родные стали, не могу я вас просто так отпустить.

Кошки согласились. Искра поднялась только к вечеру, когда закатные лучи залили вершины гор тёплым румянцем; нырнув в погреб, она вышла оттуда с бочонком хмельного мёда на плече.

– Что ж, сестрицы, дозвольте вас отблагодарить за всё.

Мелкими пташками полетели чарки – одна за другой, прыг-скок… Пришлось Бузинке с Денницей задержаться немного долее, чем «чуть-чуть»: крепкий медок уложил всех кошек. Дружинницы уснули прямо за столом, уронив головы на руки, а Искра, пошатываясь, по-медвежьи облапила Лебедяну и пробурчала ей куда-то в шею:

– Что-то хмель меня одолел… С устатку, видно. Ладушка, ты меня простишь, ежели я нынче ночью бревном побуду?

– Иди уж, отдыхай, – усмехнулась Лебедяна.

***

В цветнике колыхались на ветру маленькие, скромные кустики белолапки. Этот цветок мог расти на суровых, бесплодных скалах, выбирая для себя самые труднодоступные места. В окружении изящных лепестков, покрытых нежной, чуть приметной «шёрсткой», серебрилась пушистая розетка из нескольких шариков – ни дать ни взять подушечки кошачьей лапки.

Слёзы капали на дубовую столешницу, на которой лежала разводная грамота.

«Я, Искрен сын Невидов, владыка земли Светлореченской, освобождаю супругу свою Лебедяну от брачных уз. Отныне может она считать себя вольной, аки птица в небе, и дальнейшую стезю себе выбирать по желанию своему. Отпускаю её чистой, ни в чём не повинной, упрёков не возлагаю на совесть её. Дочь Злату отпускаю с нею же. Всё принадлежащее ей носильное платье и все нательные украшения остаются за нею неотторжимо, прочее же имущество оставляю в своём владении. Право именоваться княгиней Светлореченской Лебедяна утрачивает. Искрен».

Пальцы Лесияры ласково смахнули слёзы со щёк Лебедяны, а та прильнула к тёплым рукам родительницы.

– Тебе осталось только написать ответ, а я его заверю, – улыбнулась белогорская княгиня.

Всего одна строчка отделяла Лебедяну от свободы, и дрожащая рука вывела её, поставив закорючку подписи. Случилось то, чего она так ждала, так почему же щёки ей согревали солёные ручейки?

– Кто же теперь станет его лечить? Как же он… без меня? – Лебедяна зажала ладонью всхлип. – Ведь его хворь может вернуться!

– Не тревожься об Искрене, дитя моё, – сказала Лесияра. – Отпусти его наконец и сама – так же, как он отпустил тебя.

С треском порвался пояс, знаменуя расторжение уз; его половиной Лебедяна обмотала свёрнутую трубкой грамоту. Злата с бархатными звёздочками белолапки в волосах пустилась в пляс под песню горного ветра, а повелительница женщин-кошек и её дочь наблюдали за нею в окно.

– Больше я не княгиня Светлореченская, – вздохнула Лебедяна.

Её плечи расправились, а грудь дышала свободно, словно она сбросила тяжёлый, многослойный наряд, долгие годы сковывавший её тело.

– Зато ты снова княжна Лебедяна. – Лесияра нежно прильнула губами к виску дочери.