Текст книги "Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь"
Автор книги: Алана Инош
сообщить о нарушении
Текущая страница: 55 (всего у книги 71 страниц)
– Я присоединяюсь к словам государыни, – молвила Ждана. – Это как раз то, что тебе сейчас необходимо, Млада.
– Выздоравливай, сестрёнка, – добавила Радимира. – А как почувствуешь себя готовой – возвращайся, твоё место в дружине всегда будет за тобой. Ты – не одна, у тебя чудесная, удивительная и прекрасная супруга, дочурка, любящая семья… А мы все думаем о тебе и ждём твоего выздоровления. Эту чарку я пью за тебя!
Все единодушно подняли чарки с вишняком, и растроганной Младе оставалось только согласиться с доводами в пользу лечения в общине Дом-дерева. Было решено, что она отправится туда завтра утром.
Рассвет встретил их хвойной тишиной, украшенной сверкающими самоцветами птичьих голосов. Первые янтарно-розовые лучи горели на верхушках спящих сосен, а развилка огромного дерева, облепленного домиками, была уже ярко озарена утренним солнцем. Исполинскую сосну окружали огороды, издали напоминавшие лоскутное одеяло; меж грядок белели фигурки дев, в такую рань уже трудившихся во благо урожая.
– А может, тебе с Зарянкой разрешат поселиться со мной? – высказала надежду Млада, поддерживаемая с двух сторон Гораной и Светозарой.
– Не думаю, – шёпотом вздохнула Дарёна. – В Тихой Роще надо соблюдать тишину и порядок… Зарянка совсем маленькая, ей этого не объяснишь… Она может громко закричать, и это потревожит покой прародительниц.
– Она права, – раздался негромкий голос Левкины. – Я была бы рада позволить вам поселиться у нас втроём, но от ребёнка может быть много шуму, а это недопустимо. Дарёна, ежели будешь навещать супругу вместе с дочкой, лучше приноси её спящую.
Верховная Дева смягчила неутешительные слова по-утреннему лучистой улыбкой, тепло и невесомо коснувшись плеча Дарёны.
– Ну что ж, прощайтесь. Не тужите, это не насовсем!
Упругое, как ветер, крыло тоски захлестнуло Дарёну. Боясь пролить хоть слезинку, она молча покрыла лицо Млады быстрыми поцелуями и отвернулась, чтобы не разрыдаться. Тихорощенский воздух сладко лился в грудь, наполняя её покоем и растворяя колючий ком в горле.
– Лада… Приходи завтра, я буду тебя ждать, – шепнула Млада.
– Да, – выдохнула Дарёна, впитывая кончиками пальцев каждую чёрточку её лица и вороша кудри. – Я приду. Мы с Зарянкой придём непременно…
Дабы не мучить Младу длительной ходьбой, Левкина открыла проход к дереву. Вскоре Горана со Светозарой вернулись, впечатлённые величием Дом-дерева.
– Какое же это всё-таки чудо, – промолвила оружейница, задумчиво глядя на огромную сосну, похожую на раскрытую навстречу рассветному небу руку. – Ну, хорошо Младу устроили – в домике у самой земли. Она там будет не одна, а с двумя девами-ученицами. Они ей и помогут, и подадут, что надо.
Дома Дарёне всё время приходилось глубокими вздохами отгонять слёзы, убеждая себя, что всё это – совсем ненадолго и ради выздоровления Млады. Однако стоило бросить взгляд на пустую, застеленную одеялом лежанку – и готово: солёная поволока плыла в глазах, а дыхание перекрывал горячий солёный комок… Впрочем, окунувшись в домашние хлопоты и заботы о Зарянке, она немного забыла тоску: сияющие синие глазёнки дочки вознаграждали её за всё и исцеляли приунывшее сердце своим ясным теплом. Ради её весёлого смеха можно было перенести всё: и войну, и голод, и лишения, и любую боль. Молозиво Гораны, к слову, оказалось таким жирным и питательным, что девочка с первого утреннего кормления не просила кушать до самого обеда, и нести её к воротам кузни не пришлось. Придя с работы в полдень, оружейница вымылась по пояс и, не надевая рубашки, протянула руки к Зарянке:
– Ну, как тут моя племяшка? Проголодалась, поди?
Она уселась с ребёнком на воздухе, под яблоней, и солнечные зайчики золотисто ласкали её сильные плечи с округло и туго проступающими под кожей мускулами, поглаживали блестящую голубоватую голову и шелковисто мерцали на чёрной косе. Пока малышка насыщалась, Рагна стояла позади супруги, опираясь на её плечо, и с умилённой улыбкой-прищуром смотрела в личико Зарянки. Ласковые ямочки играли на её изрядно округлившихся в последнее время щеках; за месяцы войны и тревог она похудела и побледнела, но с приходом весны её тело начало наливаться сдобной пышностью. Крылинка говаривала, бывало, с усмешкой: «Этак ты скоро меня догонишь, голубушка». За этой полнотой пока не так уж и заметен был живот, в котором под вышитым передником зрела новая жизнь, а может быть, даже целых две. Рагна умела звонко, по-птичьи щёлкать – звук получался громкий, по-лесному гулкий, и Зарянка всегда приходила от него в восторг и хохотала; как ни пыталась Дарёна этому научиться, у неё так не получалось.
Наевшись, Зарянка довольно прищурила пушистые ресницы и явственно замурлыкала на руках у Гораны.
– Вы слышите? – засмеялась Дарёна. – Она мурчит!
– Кошка растёт, – ласково молвила оружейница, почёсывая пальцем за крошечным ушком юной дочери Лалады.
А Зарянка вдобавок пискляво и смешно, тоненько мяукнула. Перекидываться в кошку ей предстояло научиться одновременно с первыми шагами.
Днём за домашней кутерьмой тосковать было некогда, но едва голова Дарёны коснулась подушки, как звёздный полог ночи грустно задышал на неё из приоткрытого окна. Млада и Зарянка стали неотделимой частью души, без которой она безжизненно застывала, глядя в темноту под потолком, а постель казалась сугробом. Слушая чарующее, вводящее в дремотное оцепенение единство ночных звуков, она различила негромкий писк в другой комнате: видно, это Зарянка просила есть; прокравшись на цыпочках в спальню Гораны с Рагной, Дарёна увидела в сумраке очертания сидящей на постели оружейницы – разумеется, с малышкой на руках.
– Чего не спишь? – спросила та шёпотом. – Тебе-то вставать незачем, я её покормлю и уложу. Иди, отдыхай.
Рагна что-то невнятно мычала рядом с супругой, ворочаясь во сне; Дарёна присела на корточки около кормящей Гораны, прильнула губами к головке дочки. Знакомый, родной до слёз запах мягко вполз в ноздри.
– Я вот боюсь… – начала Дарёна, ловя в голове разбредающиеся в темноте слова и пытаясь сложить их в осмысленное предложение.
– Чего? – Горана поблёскивала в полутьме голубыми искорками глаз, а коса чёрной змеёй спускалась ей на плечо.
– Млада так недолго кормила её… – Слова-ростки цеплялись друг за друга шершавыми огуречными усами, и Дарёна распутывала их на ходу. – А ежели очищение от хмари затянется? Боюсь, этак Зарянка совсем от своей родительницы отвыкнет…
– Не забивай себе головку всякими «если бы» да «кабы». – Чмокнув Дарёну куда-то в волосы над лбом, Горана смахнула с её щеки слезинку. – Иди давай, спи.
– А можно я тут, на полу прилягу? – робко попросила Дарёна.
– Это ещё зачем? – Горана хмурила в сумраке тёмные, как у Твердяны, брови.
– Мне там… пусто и одиноко. – У Дарёны вырвался всхлип, но она его поймала и зажала ладонью. – Без Млады и без Зарянки.
Глупо, наверно, прозвучала просьба, и нечего ей было делать в супружеской опочивальне Гораны с Рагной, но невидимая тёплая ниточка тянула её к дочке – её родной, неотторжимой частичке, вдали от которой и дыхание в груди замирало, ненужное.
– Ну что с тобой делать, а? – вздохнула оружейница. – Нет, на пол – не годится. И в постель третьей к нам с Рагной тебя не положишь… Давай-ка так сделаем: посмотрим ещё несколько деньков, как кормление пойдёт. Ежели Зарянка только раз или два за ночь будет есть просить, то и вернём люльку к тебе. Как она мявкнет – ты её сюда неси и меня в бок толкай. А сейчас ступай… Иди, родная. Поспи. Днём к Младе пойдём.
Дарёна не могла дождаться рассвета. На первое посещение решили отправиться всей семьёй – даже Шумилка, придя на обед, напросилась в Тихую Рощу вместе со всеми. Матушка Крылинка набила снедью корзинку, Дарёна взяла на руки Зарянку, и они, шагнув в проход, очутились перед знакомой калиткой.
– Хвала Лаладе, девы! – произнесла Крылинка уставное приветствие жриц. – Мы к Младе пришли!
– О… Всем семейством? – Из-за сосны шагнула незнакомая светловолосая дева с вздёрнутым носиком и малиновыми губами. – И дитя с вами?
Малышка вела себя тихо, предусмотрительно досыта накормленная Гораной.
– Она не будет шуметь, – поручилась за неё Дарёна.
– Хорошо, идёмте, – сказала жрица, открывая калитку.
Дарёна чуть не завалилась на спину, задрав голову к верхушке Дом-дерева. Вблизи его размеры впечатляли до мурашек: казалось, этот исполин подпирал ветвями облака, а в облепивших его необъятный ствол домиках могло разместиться, наверное, всё Кузнечное. На огородах зрели в круглогодичном тихорощенском тепле овощи, вздыхали кронами плодовые деревья, а девы в длинных белых рубашках с тонкими плетёными поясками несли с грядок корзины, полные свежей зелени.
На одной из нижних деревянных площадок сидела на скамеечке Млада. Вид у неё был задумчиво-скучающий, но, заметив родных, она повеселела, и в душе у Дарёны запела светлая струнка радости. Взбежав по доскам-ступенькам, она первой поцеловала Младу и устроилась с Зарянкой у неё на колене. На губах Млады улыбка едва обозначилась, но глаза заискрились, как струйки ручья на солнце. Вдовьим покрывалом соскользнула в небытие плоская, полная тоски ночь, а наяву осталась лишь смолисто-летняя, пахнущая хвоей действительность встречи. Млада по-прежнему не размыкала губ при поцелуях, но нежность в её взоре с лихвой возмещала эту сдержанность.
– Ну, как вы там? – шепнула она, прижимая к себе Дарёну и заглядывая в личико дочки. – Зарянка не голодная?
– Всё хорошо, лада. – Дарёна ткнулась лбом в лоб супруги, потёрлась носом. Если б она умела, то замурлыкала бы. – У Гораны молозива довольно. Чем больше Зарянка кушает, тем больше его становится. Так что не беспокойся, мы не голодаем.
В их долгожданное уютное единение вторглась Крылинка:
– Младушка, ты сама-то как? Я тебе тут съестного принесла – пирог с рыбой, ватрушки, блинчики, пирожки с земляникой сушёной, каша с курятиной…
– Ох, матушка, мне столько не осилить, – с коротким смешком ответила Млада. – Но пирог – это кстати. Кормёжка тут, скажу вам правду, весьма унылая… Одни овощи, мёд, хлеб да каша пустая.
– А тебе рыбку да мяско подавай, киса моя, мурр? – проворковала Дарёна, ласкаясь и тычась носом в ухо супруги.
– Ежели так и дальше пойдёт, я отсюда домой сбегу, – усмехнулась Млада, жмурясь по-кошачьи.
– Мы тебе каждый день станем пироги носить, – пообещала матушка Крылинка. – Ты только скажи, чего тебе надобно – всё принесём! Лишь бы тебе тут хорошо было.
– Тут славно, – сказала Млада. – Домашней снеди только не хватает, а так – благодать… В постели, правда, не очень-то поваляешься. Эти девчушки беспокойные меня сегодня на рассвете из домика выгнали, ходить то и дело заставляют. Заметят, что я присела – и опять тормошат: «А ну-ка, вставай, пойдём!» Пробовали меня к огородным работам привлечь, да только не вышло: ноги у меня слабоваты ещё.
– И правильно делают, что покою тебе не дают, – молвила Горана. – Расхаживаться тебе надобно, силу нагуливать, тело разрабатывать.
– Ты только не утомляйся шибко-то, – с материнской заботой посоветовала Крылинка. – Потихоньку надо, помаленьку.
«Беспокойных девчушек» Дарёна вскоре увидела: это были две молодые девы-ученицы, одна – с роскошным русым плащом волос, шелковисто лоснящимся в солнечных лучах, а другая – белокурая, как одуванчик, даже ресницы у неё были серебристые. Две эти стройные щебетуньи согнали Младу со скамеечки и заставили пройтись вокруг Дом-дерева; это для ослабленной женщины-кошки оказалось нелёгкой задачей – даже с опорой на плечи девушек она раз десять останавливалась, чтобы перевести дух, а потом измученно опустилась на мягкую травку, раскинув руки в стороны и жмурясь на солнце.
– Что-то шибко вы её гоняете, красавицы, – покачала головой матушка Крылинка.
– Ничего, ей полезно, – засмеялись те. – Сейчас вот на Лазоревое пойдём купаться.
Лазоревым звалось не то чтобы озерцо, а просто большая округлая купель в каменном провале, наполненном водами Тиши. Стенки и дно покрывал ярко-голубой налёт – очевидно, отсюда и пошло название. Располагалось Лазоревое у западной окраины Тихой Рощи, на границе с обычным сосновым бором; к воде вели вырубленные в горной породе ступеньки, всего около десятка, а со всех сторон это голубое око земли окружали скалистые стены, словно края огромной чаши. На уровне нижней ступеньки по всей окружности купели тянулся ещё один, внутренний бережок-уступ. В поперечнике Лазоревое насчитывало саженей тридцать [27]27
примерно 64 м
[Закрыть], не более.
– А вот плавать мне полегче, чем ходить, – сказала Млада. – Вчера я тут уже была.
Освободившись от одежды, она плюхнулась в тёплую целебную воду подземной реки и сделала полный круг по купели. Присев у кромки и прижимая к себе Зарянку одной рукой, пальцы другой Дарёна окунула в ласковую рябь волн, расходившихся от Млады.
– Давай её сюда, – сказала та, подплывая. – Пусть учится.
– А может, подождём, пока ты сама окрепнешь? – усомнилась Дарёна.
– В воде Тиши утонуть невозможно, – сказала белокурая ученица. – Растворённая в ней сила Лалады сама держит тело, оттого-то Младе и легко в ней плавать.
Видя, как супруга свободно держится в воде, Дарёна вопреки озабоченному квохтанью матушки Крылинки решилась снять с Зарянки рубашонку и отдать её, голенькую, в руки родительницы. Двигая одними лишь ногами и поддерживая дочку, Млада поплыла к противоположному берегу купели; малышка, очутившись в воде, сперва удивлённо агукнула, но не испугалась. Тёплые волны и руки Млады обнимали её, а солнышко пригревало сверху – чего же бояться? Устроив дочку на своей груди и улыбаясь небу, Млада расслабленно откинулась, отдалась воде, и Дарёне до мурашек захотелось быть сейчас там, рядом с ними обеими. Сбросив всё, кроме нижней сорочки, она последовала за своим порывом. Её подхватила, обвиваясь со всех сторон, живая сила, делая тело лёгким и плавучим, как пузырь воздуха, и малейшее движение придавало ему небывалое ускорение. В два-три взмаха она очутилась около Млады с Зарянкой, и из груди рвался наружу золотисто-солнечный, звенящий бубенцами смех.
– Водица – чудо! – помахала она матушке Крылинке.
Та, конечно, присоединяться не стала, а вот Шумилка проворно разоблачилась и нырнула прямо с верхнего края купели с поджатыми к груди коленями, войдя в воду задом, как сорвавшаяся с ветки груша, и устроив большой «плюх» с тучей брызг. Она принялась нарезать круги около Дарёны с Младой, плескаться, подныривать под ними и хватать за пятки.
– Уйди отсюда, оторва, – отбрыкивалась Млада. – Ты мне ребёнка испугаешь!
– Зарянка, смотри! Я – рыба-белуга, – баловалась Шумилка.
Дарёна от души смеялась её проказам; давно ей не было так весело, легко и привольно.
– Эй, красавицы! – нахально свистнула Шумилка ученицам. – Глядите-ка!
Она в очередной раз нырнула, и девушки залились краской, увидев мелькнувшие над водой упругие и белые ягодицы.
– Так, кое-кого пора отсюда выпроваживать! – Матушка Крылинка грозно хмурилась, уперев руки в бока. – Шумилка, едрить тебя за ногу! А ну, перестань куролесить, ты не на речке с девками!
– Тс-с-с, – зашикали на неё ученицы.
– Ой… – Крылинка смущённо зажала себе рот пальцами. – Чегой-то и правда расшумелись мы. Вы уж не гневайтесь на нас!
Шумилка выпрыгнула из воды через пространственный проход, очутившись прямо перед девами-ученицами во всей красе – с наглой улыбкой от уха до уха, обнажённая, вся в соблазнительных капельках воды на стройном и упругом, мускулистом теле. Те, пунцовые до корней волос, круто отвернулись, а Крылинка зашипела на внучку:
– Шумилка, я те щас уши надеру!
Дарёна фыркала в ладонь, сдерживая рвущийся из груди хохот. Вылезать из надёжных, ласковых объятий воды не хотелось, но время посещения подходило к концу, и она выбралась на берег. Горана огородила её своим плащом, и Дарёна, сняв мокрую сорочку, натянула на голое тело одежду. Тёплый ветерок и солнце обсушили голенькую Зарянку, и Крылинка облачила её в рубашку.
Они попрощались с Младой около Дом-дерева. Поцеловав Дарёну и дочку, она шепнула:
– Жду вас завтра.
Новую одинокую ночь Дарёна перенесла легче, подпитываемая солнечными отголосками встречи, а вспоминая выходки Шумилки, вгонявшей в краску молодых учениц, не могла отделаться от безудержной улыбки.
***
Летние дни звенели золотым монистом, гремели грозами, благоухали медово-смолистым покоем Тихой Рощи. Ежедневно навещая Младу, Дарёна носила ей домашнюю стряпню матушки Крылинки, а иногда, по просьбе супруги, и просто сырую рыбу.
– На одних овощах да траве я тут не только не поправлюсь, но и ноги таскать не смогу, – говорила Млада.
Не зря всё-таки она родилась женщиной-кошкой: телом она крепла и восстанавливалась быстро, и к концу разноцвета её уже отпустили на первую короткую побывку домой; болезненная худоба к этому времени уже ушла, к мышцам вернулась былая стальная сила, но улыбалась Млада по-прежнему редко, а порой становилась отстранённо-замкнутой и угрюмой. Слова из неё в такие дни приходилось тянуть едва ли не клещами. Глядя в глаза супруги, Дарёна утопала в далёкой холодящей печали ночного неба.
– Что с тобой, лада? – спрашивала она. – Тебя будто что-то снедает…
– Тоска чёрная меня гложет, Дарёнка, – вздохнула та. – Не знаю, отчего. Война кончилась, у меня есть ты и Зарянка – радоваться бы надо. А всё ж накатывает порой такое… Лучше тебе и не знать.
– Это пройдёт, ладушка, – уверяла Дарёна. – Вот выйдет из тебя вся хмарь – и отступит тоска-кручина, вот увидишь!
Зарянка между тем снова переселилась к ней в комнату: от частого купания в Лазоревом вместе с родительницами малышка превратилась в добродушную, выдержанную, спокойную молчунью.
– Настоящая женщина-кошка растёт, – говорила матушка Крылинка. – Вся в бабку свою, в Твердяну…
Густое и питательное жёлтое молозиво Гораны девочка кушала четырежды в день, строго в одно и то же время, а ночами свою кормилицу беспокоила всего один раз. Когда Дарёне случалось загрустить, она принималась мурчать-тарахтеть, и с каждым разом это у неё получалось всё лучше и громче.
– Ах ты, моя утешительница, – с нежностью вздыхала Дарёна, обнимая дочку.
Раз в два-три дня заходили в гости Зорица с Радой, а Огнеслава наведывалась намного реже: со вступлением в должность заряславской градоначальницы дел и забот у неё было по горло. Тем временем зацвели липы, наполняя воздух щемяще-сладким медовым безумием, и Рагна с Дарёной под покровительственным руководством матушки Крылинки отправились на заготовку яснень-травы. Рагна, впрочем, в этом деле была уже не новичок: она знала и места, и сроки, и то, как следовало срезать стебли, чтобы трава отрастала после сбора.
– Режь боковые веточки и макушку, а не под корень, – учила она Дарёну. – Тогда из пазух новые побеги пойдут.
Зарянка сидела у Дарёны на животе в прочной сумке с дырочками для ног. Двумя верхними лямками сумка крепилась к плечам, а нижней охватывала поясницу; спинка у неё была жёсткой, из простроченной толстой кожи. Эту диковинку подарила ей Зорица, сшив её по чертежу, найденному Огнеславой в бумагах сестры, и теперь Дарёна могла хлопотать по хозяйству и отлучаться из дома, не расставаясь при этом с дочкой. Зарянка тянулась ручками к золотистым цветочкам, и Дарёна в шутку пощекотала ей ноздри травинкой. Кроха чихнула и удивлённо захлопала глазёнками, а Дарёна рассмеялась.
Веточка за веточкой – корзины наполнялись свежесрезанной травой, источавшей под солнечным жаром пьяняще-луговой, терпкий дух с медовой ноткой. Если уснуть на такой разогретой кучке вместо подушки, приснится лесная сказка с синими кошачьими глазами и лоснящейся на солнце шерстью… Подойдёт на широких лапах, пощекочет усами, потрётся о щёку пушистой мордой и скажет: «Мурр…»
– Дарёнка, не спи на солнцепёке! Голова болеть станет!
Голос Крылинки сдул дрёму, как дыхание летнего ветра, гладившего щёки Дарёны. Полянка звенела кузнечиковым хором, а под соснами колыхалась прозрачная тень, перемежаемая яркими, подвижными пятнами света. Приподнявшись, Дарёна не ощутила привычной тяжести на себе и обмерла: расстёгнутая сумка была пуста.
– Зарянка! – ахнула она, озираясь.
Однако тревога оказалась напрасной: рядом среди золотящихся зарослей яснень-травы сидела Млада и показывала дочке крупного ярко-зелёного кузнечика на стебельке.
– Смотри, смотри, – вполголоса говорила она. – Кто это так усыпительно стрекочет? А это он, кузнечик. Уж как примутся они петь – такой сон наваливается! Вон, даже наша матушка Дарёна не устояла.
Кузнечик держался за стебель крепко, не двигаясь с места, и его можно было погладить по спинке и потрогать за усики.
– Ох, как ты меня напугала, – прошептала Дарёна, подползая и садясь рядом. – Сморило меня что-то… Даже не почуяла, как ты Зарянку из сумки вытащила.
Всматриваясь в глаза Млады, она с робкой радостью отметила про себя: сегодня там как будто не было холодной звёздной бездны, дышащей печалью, и солнечные искорки золотились зёрнами пыльцы на незабудках.
Наконец доверху наполнились все корзины, которые они брали с собой: десять средних и четыре больших, для яблок. Яснень-траву рассыпали для просушки во дворе под навесом, а также в доме на пустых мешках и рогожках, расстеленных на полатях, на чердаке и печных лежанках.
– Много нынче травушки уродилось, давненько не видала я, чтоб столько её было, – сказала матушка Крылинка, окидывая взглядом собранный урожай. – Рагна, свободные рогожи есть? А то давайте пособираем ещё…
– Нет, матушка. Все, что у нас были, травой заняты, – отвечала та.
– Хм, что ж делать-то? – задумалась Крылинка, потирая подбородок. – А, в пучки траву свяжем и развесим. Айда на полянку! В силе травка не вечно будет, а десять деньков всего лишь. Успевать надобно!
– Вы умницы, конечно, вот только обед кто подавать будет, а? – В дом вошли Горана со Светозарой.
– Горанушка, обед я нынче не готовила: с травой мы провозились, – засуетилась Крылинка. – Блины с завтрака остались, будешь? Я нарочно побольше настряпала, чтоб и на обед хватило.
– Ну, коли ничего больше нет, то и блины очень даже сойдут, – ответила оружейница, с фырканьем разбрызгивая воду. Мокрые брови поникли, капельки струились по «кубикам» живота, когда та обмывала коричневые соски. – Рыбку солёную из погреба достаньте – и славно будет. А я пока Зарянку покормлю.
Блинов действительно хватило всем – даже обжора Шумилка наелась от пуза и не посетовала, что ни пирога, ни ватрушек, ни киселя сегодня нет.
Высушенную траву плотно набили в мешочки, а потом собрали ещё столько же. Тем временем подоспела смородина – крупная, душистая, кисло-сладкая. Рагна жадно набросилась на неё, растирая с мёдом и намазывая эту кашицу на хлеб, и Дарёна с улыбкой вспомнила, как сама до жжения под ложечкой бредила ягодами, когда вынашивала Зарянку.
– А скоро и малина с вишней спеть начнут, – облизывалась Рагна. – Ох, отведу я душу, наемся досыта!
Подошёл двенадцатый день липня – День поминовения предков. Заря едва подрумянила восточный край неба, а матушка Крылинка была уже на ногах – ставила тесто; сад, словно понимая, что сегодня за день, торжественно замер, под листвой ярко горели начавшие наливаться вишенки, а чашечки цветов мерцали росой.
– Бабуль, я тут… – начала было Шумилка, переступая порог, но тут же смолкла под строгим «ш-ш!»: по обычаю, следовало встречать этот день в тишине – по крайней мере, первую его половину.
А пришла молодая лучница не с пустыми руками – на лавку легли тушки двух диких гусей и двух уток. Её сестра Светозара, в плаще и высоких сапогах, вернулась с рыбалки со связкой крупных сигов; рыбины были длиною от локтя[28]28
локоть – мера длины, расстояние от локтевого сустава до кончика среднего пальца, от 38 до 47 см
[Закрыть] и более, с холодно серебрящейся, как оружейная сталь, чешуёй.
Матушка Крылинка с Рагной и Дарёной без слов хлопотали на кухне. Ещё с вечера всё было обговорено: на завтрак – кутья и блины с рыбой, а к обеду – кулебяка и запечённый гусь. Пока Крылинка возилась с сигами, Дарёна дробила в ступке орехи из прошлогоднего урожая, а не выспавшаяся Рагна, зевая во весь рот, перетирала мак с тихорощенским мёдом; в последнее время она часто просыпалась по ночам, и с утра ей было тяжеловато вставать. Её сладкие и долгие зевки в конце концов заразили всех: скоро и Крылинка, и Дарёна сворачивали себе челюсти, да и привлечённой вкусным запахом жарящейся рыбы Шумилке перепало этой «заразы».
– Ы-ы-ы-хы-хы, – затянула она, стоя в дверях.
– Ш-ш, – опять шикнула на неё Крылинка.
– О-о-ах, – смачно зевнула Рагна, встряхнув головой и передёрнув плечами.
Главная хозяйка семьи хотела было и её призвать к тишине, но рот у неё опять сам собою растянулся, ноздри раздулись и округлились, а на глазах заблестели слезинки.
– Да что ж за напасть-то такая? – прошептала она. И шлёпнула по руке Шумилки, вознамерившейся стянуть с пылу-жару кусочек рыбы. – А ну цыц! Ишь, оголодала… Обождёшь.
В горшок с разваренной пшеницей добавили мак с мёдом и орехи, а в довершение – полную миску вчера собранной смородины. Если на зимний День поминовения кашу заправляли сушёной земляникой, то летом не грех было и свежую ягоду использовать. Укутав горшок полотенцем, матушка Крылинка поставила его на печку, чтоб кутья не остыла, а сама наконец принялась за выпечку блинов. Как только готовый блин шлёпался на блюдо, Рагна клала в серёдку кусочек жареного сига с предварительно вынутыми косточками, а Дарёна поливала его ложкой сметаны с рубленой зеленью. Краешки блина смыкались мешочком и обвязывались пером зелёного лука.
Когда все собрались за столом, Крылинка вздохнула вполголоса:
– Вот теперь и тебя, Твердянушка, поминать приходится… Вечная честь тебе, вечная слава. И любовь наша неиссякаемая.
Горана в праздничном нарядном кафтане и белой рубашке восседала на месте своей родительницы во главе стола, похожая на неё до пронзительного замирания сердца. За кухонными хлопотами было не до грусти, но сейчас к горлу Дарёны подкатил солёный ком: ещё слишком свежо и больно ощущалась потеря, словно только вчера Твердяна вручила ей кинжал и попрощалась с семьёй. Млада к завтраку не пришла, но Дарёна надеялась встретить её в Тихой Роще и залучить домой хотя бы на обед.
Встав из-за стола, Горана с дочерьми отправилась в сад, чтобы пропустить там несколько чарок хмельного, а три хозяйки сразу же приступили к приготовлению обеда. Возни с кулебякой и гусем было много, поэтому начинать следовало уже сейчас. По четырём углам легли четыре начинки: жареная утятина, солёные грибы, яйца с рубленым луком, творог с укропом, а золотистым утиным жиром Крылинка смазала противень. Во второй печке запекался гусь с сушёными яблоками и грибами.
Светлое молчание Тихой Рощи встретило Дарёну земляничным колдовством солнечных лучей. Сосны нежились в нём могучими, незыблемыми глыбами, а Крылинку ждала встреча с недавно упокоившейся родительницей Медведицей; все сёстры-кошки погибли на войне, и Крылинка обнялась с их вдовами, перецеловала своих племянниц. Половина из них уже обзавелась собственными супругами и детьми, и далеко не всех своих многочисленных родственниц Крылинка знала по именам. Война прошлась своей смертоносной жатвой по их семьям: три племянницы-девы из восьми овдовели, а живыми домой вернулись четыре из шести кошек.
Залитая солнцем полянка Смилины благоухала земляникой: по преданию, очень уж любила великая оружейница эту ягоду, оттого та и выросла столь обильно на месте её упокоения. Завораживающей древностью, тысячелетним покоем и мудростью дышало необъятное дерево с толстыми узловатыми ветвями, и только участки со свежей, недавно наросшей корой напоминали о том, что прародительница Твердяны покидала свою сосну для участия в схватке с Павшей ратью: на местах разъединения тела и ствола осталось это подобие шрамов.
А на полянке, присев на корточки, собирала землянику Млада; её корзинка была уже полна, и женщина-кошка бросала туда последние ягодки, когда Дарёна опустилась в траву прямо перед ней, с нежностью заглядывая в глаза. Они поднялись на ноги одновременно, держась за лукошко, и во взоре супруги Дарёна опять увидела холодящую тень непостижимой печали.
– Это тебе, – шепнула Млада, но ясно было, что бóльшая часть этих ягод попадёт в загребущие руки, а потом и в ненасытный рот Рагны.
Зарянка, которая обыкновенно хорошо вела себя в Тихой Роще, вдруг раскричалась, и Дарёна, охваченная жаркой волной стыда, вынуждена была перенестись домой, где вкусно пахло оставленными на печке кулебякой и гусем. Для пущей сохранности тепла и то, и другое скрывалось под подушками, но дразнящий, уютный запах пропитывал дом насквозь. Всё оказалось просто: за встречами с роднёй, как ныне здравствующей, так и упокоенной в деревьях, они не заметили, что подкралось обеденное время, а малышка требовала положенной по расписанию трапезы. Пришлось Горане переодеваться из праздничной рубашки в будничную, с прорезями, и прикладывать проголодавшуюся племянницу к груди.
В целом всё было как всегда: в обычные дни почти безлюдная Тихая Роща наполнилась посетителями со всех Белых гор, а у Восточного Ключа не иссякала огромная очередь желающих набрать воды из священной реки, которая, по поверью, обладала в этот день особой, великой силой. Западный и Южный Ключи тоже пользовались немалым спросом, но всё же не таким, как Восточный.
– Не всякому под силу туда очередь отстоять, – покачала головой Крылинка. – Хоть бы уж матушка Левкина, что ли, нам по знакомству кувшинчик налила…
О том, обязана ли была новая Верховная Дева снабжать их водой вне очереди, спорить не пришлось: та сама отыскала семейство Твердяны, а вместе с нею из прохода шагнули княгиня Лесияра с Жданой и детьми, Огнеслава с Зорицей, Радой и Берёзкой, а также незнакомая Дарёне ясноглазая и степенная женщина с хорошенькой девочкой на руках. И в осанке, и в гордой посадке головы незнакомки, и в выражении лица, полном мягкой, не высокомерной величавости, чувствовалось княжеское достоинство; её сопровождала темноволосая и кареглазая кошка, судя по причёске – оружейница. Косичка девочки отливала пшеничным золотом в солнечный день, а вот глаза были неожиданно тёмными и блестели, как мокрые ягодки чёрной смородины.
– Вы ещё не посещали Калинов мост? – спросила Лесияра после обмена поклонами и приветствиями.
– Ещё не успели, государыня, – ответила Крылинка. – Мы это напоследок решили оставить, а тут как раз ваше почтенное семейство навстречу…
– Ну, коли так, тогда пойдёмте вместе, – предложила княгиня.
Её сердечная улыбка и свет глаз, проницательных и ясных, как чистое вечернее небо, покоряли с первого взгляда и не оставляли равнодушным никого – ни друзей, ни врагов; в присутствии белогорской владычицы словно незримые крылья мира и покоя простирались над всеми, объединяя сердца узами дружбы и любви. Следом за нею можно было и подняться к солнцу, и шагнуть в гибельную бездну – с одинаковым восторгом и без колебаний; хотелось отдать всю кровь до капли и всё дыхание, только чтобы в её волосах стало меньше седины… В сердце Дарёны в единый сияющий сгусток слились верноподданнический трепет и дочерняя привязанность, и она не находила ответа на вопрос: за что же, за какие подвиги и достоинства ей с матушкой выпало такое счастье? Нет, матушка, положим, вполне заслужила честь стать супругой повелительницы женщин-кошек; Дарёна же, примеряя на себя звание княжеской дочери, пусть и приёмной, чувствовала себя так, словно она осмелилась нахально присесть на престол или надеть властно сверкающий венец.
