355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Алана Инош » Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь » Текст книги (страница 22)
Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь
  • Текст добавлен: 21 октября 2016, 18:33

Текст книги "Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь"


Автор книги: Алана Инош



сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 71 страниц)

– Я понимаю, ты пришла сюда лечить меня, а не получать удовольствие, но полезное можно и соединить с приятным, – шепнула навья, раздвигая колени девушки.

Всю ловкость своего длинного, искусного в ублажении языка приложила Северга, чтобы добиться от Голубы одного пискляво-испуганного «ой». Внимательно слушая прерывистое дыхание и по нему безошибочно читая все оттенки чувств, женщина-оборотень продолжила и углубила свой поцелуй взасос, которым она обхватила розовые горячие складочки. И она достигла цели: пальцы Голубы неуклюже скользнули ей в волосы. Радость растеклась теплом по жилам: ну, хоть какой-то отклик!

– Не спеши только отдавать, прими и от меня хоть что-то взамен, – ныряя взглядом в глубину затуманенных, хмельных глаз Голубы, улыбнулась Северга и выскользнула из штанов.

Может быть, не самым действенным, но уж точно самым приятным из упражнений для неё было размещение тяжёлой, пухленькой ножки Голубы у себя на плече. Несколько мягких, пробных движений бёдрами – и Северга нашла нужную глубину и частоту, от которых по нервам бежали раскалённые белые молнии. В глазах девушки отразилось недоумение и смущение, но скоро они закатились и обморочно затрепетали ресницами. Опавшая хвоя шершаво жалила колени, еловые лапы сомкнулись, образовав зелёное укрытие, а ручей обещал никому не рассказывать о том, что происходило на его берегу.

Почти до предела измотанная наслаждением, Северга опустилась рядом с разморённой Голубой. Закутавшись в распущенные волосы и порозовев, словно в парилке, та проронила:

– Я не такая красивая, как моя сестра…

Северга чтила святое право девушек нести чушь до, после и уж тем более во время соития, но в ответ на эти слова едва не хохотнула.

– Милая моя, женщина в такие мгновения прекрасна. Любая женщина становится самой красивой на свете, когда открывается для ласк. Меня не волнует твоя сестра: сейчас я с тобой и я наслаждаюсь.

Вынимая из солнечно-янтарных прядей застрявшие хвоинки, она целовала Голубу то в сливочно-белое круглое плечико, то в розовое колено, а потом снова добралась до губ и надолго лишила этот ротик возможности говорить глупости. Плевать она хотела на эту белобрысую морковку, когда под ней вскрикнула мягкая, тёплая и уже почти родная пышечка Голуба. Северга сама содрогнулась всем телом и душой и обняла затрясшуюся мелкой дрожью девушку – впрочем, нет, уже женщину. Слизнуть с пальцев «сок девственности», как она любила, навья не удосужилась: было не до того – тут успокоить бы тоненько, совсем по-девчоночьи всхлипывавшую Голубу. Неполноту объятий из-за плохо повинующейся правой руки Северга восполняла нежностью губ, ласковым трением носа о нос и доверчивым замиранием щекой к щеке.

Старые ели вдруг зашептались, качая верхушками, закружились хороводом вокруг навьи, и она провалилась в смолисто-прохладную яму сна. Её ноги превратились в корни и вросли в землю, а туловище вытянулось сосновым стволом; тёплые слёзы Рамут поили её, а внучки качались на ветках-руках…

Разбудили её пальцы, нежно ворошившие ей волосы. Приподняв голову с уютных колен Голубы, Северга первым делом потянулась к ней губами и получила самый искренний, сердечный и жаркий поцелуй. Девушки всегда оставались довольны, даже те, у кого «это» случалось в первый раз; не вышло осечки и сейчас – взгляд дочери Вратены говорил сам за себя.

– Долго ты проспала. Ну да ничего, зато силушки набралась – и от землицы-матушки, и от меня. – В глазах Голубы по-вечернему сияло тихое и умиротворённое счастье.

Почему она, обладая таким ценным для Северги, таким спасительным даром, решилась на это только сейчас? Наверно, лишний вопрос. Она сделала это, почувствовав себя готовой к такому шагу. И, судя по тому, какой длинный они с Севергой прошли путь от стегания хворостинкой в лесу до первой обжигающей близости на берегу ручья, решение зрело у девушки долго и трудно.

А солнце за стволами уже клонилось к закату. Прохладно и таинственно было в ельнике – точно в сказочном водном царстве, только вместо водорослей всюду зеленел мох; лишь какая-то пичужка, похожая на голубя, порхала с ветки на ветку, своим взволнованным курлыканьем нарушая лесной покой.

– Ох, это сестрица моя, Дубрава, – всполошилась вдруг Голуба. – Горлицею обернулась и за нами проследила. Теперь матушка с тёткой всё узнают…

– И что ж такого страшного они сделают, коли узнают? – усмехнулась Северга. – Розгами высекут? Не бойся, не дам тебя в обиду, да и за себя постоять смогу. Не беспомощная я уж теперь.

Хочешь не хочешь, а домой идти было надо: вечерело. Вслух Северга смеялась и подтрунивала над уныло-встревоженным видом Голубы, а сама внутренне прислушивалась к своим ощущениям. Сил и правда прибавилось: ноги упруго и уверенно толкали земную твердь, грудь легко и с наслаждением втягивала воздух, а одышки через каждую сотню шагов как не бывало. Желая себя проверить, Северга подскочила и ухватилась левой рукой за ветку, раскачалась и спрыгнула, придав себе изрядное ускорение. Пружинисто приземлившись, навья весело встряхнулась.

– Ух, да ты и впрямь меня исцелила, Голубушка! Ну… Почти.

Мертвенная синева ещё проступала на правой руке, а пальцы не могли сжаться в кулак, хотя подвижность в плече и локте восстановилась. Осколок иглы всё ещё сидел в ней, грозя вонзиться в сердце, но думать об этом не хотелось. От прилива бодрости она была готова бежать вприпрыжку, но приходилось подстраиваться под понурый шаг Голубы, которая с приближением к дому становилась всё печальнее.

Вратена встречала их, грозно уперев руки в бока и в раздражённом нетерпении притопывая ногой. Едва Голуба переступила порог, как мать вцепилась ей в косу и так дёрнула, что у девушки брызнули из глаз слёзы.

– Ах ты, дрянь, ах ты, гулёна, ах, блудница бесстыжая! Нашла кому своё сокровище отдать!

Она поносила дочь и ещё более грязными словами, нещадно таская её за волосы, а Малина, охая, пыталась встрять между ними. Всё оружие и доспехи Северги лежали под потолком, заброшенные на полати, и до недавнего времени эта высота была непреодолимым препятствием для навьи: при попытке вскарабкаться туда у неё до дурноты кружилась голова. Сейчас она с былой лёгкостью подскочила, схватила кнут, и тот, чёрной разъярённой змеёй свистнув в воздухе, вытянул Вратену между лопаток. Рубашка лопнула, заалела кровь.

– А ну, не смей на неё руку поднимать! – рявкнула Северга.

Вратена в пылу гнева не ощутила первого удара, но последующие несколько укротили её. Вжавшись в стену, она только закрывала лицо руками.

– Не надо, молю тебя, хватит! – повиснув на руке Северги, вскричала Голуба.

Кнут, сделав своё дело, покорно свернулся, и навья тихонько поцеловала заплаканную девушку в висок, а Вратена, исступлённо трясясь, протяжно взвыла:

– Во-о-он… Вон отсюда, волчица проклятая! Чтоб сей же час твоего духу здесь не было…

– Не беспокойся, я уйду, – усмехнулась Северга. – Я достаточно окрепла, чтобы покинуть ваш гостеприимный дом. Благодарю вас за всё, не смею больше быть вам обузой.

– Сестрица, остынь малость, – увещевала Малина. – Давай-ка на двор выйдем, потолкуем.

Вратена неохотно повиновалась вкрадчиво-мягкой руке сестры, и обе женщины вышли за дверь дома.

– Ох, беда мне! – С горестным возгласом Голуба повисла на шее Северги.

Пленительное кольцо её мягких рук жарко сомкнулось, взбудораженная дрожь тела передавалась навье, вызывая у неё грустную усмешку. Гладя девушку по затылку и лаская шёлковый толстый жгут её косы, она шепнула:

– Не слушай матушку, плюнь и разотри. Ты – чудо. Ты мудрее их всех, вместе взятых. Я благодарна тебе за твою помощь и за это маленькое счастье.

Рыжеватое золото доверчивой веснушчатой улыбки хотелось спрятать в ладонях от ветра и гроз, приласкать, отогреть поцелуями, и Северга вновь с наслаждением прильнула к губам Голубы. Сколько ей осталось жить? Неделю? Месяц? Полгода? Длина оставшегося отрезка пути не волновала женщину-оборотня, имело значение лишь то, куда этот путь её приведёт – к сияющим снежной чистотой горным вершинам или в чёрную пустоту небытия.

Их с Голубой поцелуй прервало злое шипение:

– А ну, руки прочь от неё!

Вернулись сёстры-ведуньи. Вратена хоть и смотрела на Севергу волчицей, но руки распускать больше не решалась: навья всё ещё сжимала свёрнутый кнут. Говорить старшей из сестёр, видимо, мешала злость, и слово взяла младшая, Малина.

– Значит, так, навья… Посовещались мы и решили: на ноги ты встала, окрепла и можешь о себе позаботиться сама. Дальше кормить и держать у себя мы тебя не сможем: и так уж в селе пересуды пошли – кто, дескать, ты такова да откуда взялась. Врать приходится, изворачиваться и даже отвод глаз людям делать, но сколько верёвочку ни вить, а кончику быть. Ежели до Змеинолесского долетит весть, что ты тут, несдобровать тебе, да и нам заодно достаться может: до сей поры люди на тебя зло держат, сердце у них не успокоилось. Ступай-ка ты на все четыре стороны. Эту ночь ещё ночуй, а на восходе солнца отправляйся в дорогу. Мы тебе больше не помощницы.

– Благодарствую и на том, – с лёгким полупоклоном усмехнулась Северга.

Она достала свои доспехи, пылившиеся на полатях, и весь вечер приводила их в порядок, чистила оружие и разминалась: двести отжиманий и столько же подтягиваний, растяжка, прыжки. Освежив в телесной памяти боевые приёмы, Северга решила, что для нынешнего своего состояния она держится неплохо. Ослаблена, но пока не настолько, чтобы позволять призрачной сиделке запускать костлявые пальцы в ещё живое сердце.

Когда вечерняя синева загустела до ночной черноты и кузнечики завели свою убаюкивающую песню, в дом постучались двое – мужчина и женщина. Ахнув, Голуба успела набросить одеяло на доспехи Северги, разложенные на самом видном месте, пока гости не вошли в горницу. Закутанная в тёмный вдовий платок женщина, ещё не старая и пригожая собою, была утомлена дорогой и попросила водицы; половину лица её спутника скрывала борода с редкими нитями проседи, но глаза сверкали упрямо и молодо.

Женщина пришла за советом по «бабьим делам»: что-то «там» её беспокоило, докучали то какие-то рези, то ноющая боль, зачастили нездоровые выделения. Получив целебные травы и подробные наставления по лечению, она поблагодарила сестёр и скромно подвинула к ним узелок с подарком.

– Ночь уж на дворе, куда вы пойдёте? – гостеприимно озаботилась Вратена. – Оставайтесь.

– Да мы у родичей тут остановились, – уклончиво ответила женщина.

Не став задерживаться, поздние гости покинули дом, а за ними следом в сени выскользнула Голуба. Вернулась она скоро, молчаливая и встревоженная.

– Ну, чего там? – спросила её мать.

– Обернулась я птицей-совой и за гостями нашими проследила, – ответила девушка. – Слышала я их разговор. Женщина говорила, мол, не она это. У той, мол, лицо другое совсем было, глаза ледяные и злющие – такие нескоро забудешь. А у этой – иные: угрюмые, но не злые. И волосы короткие, а у той коса была. А мужик-то ей: «Косу-то и обрезать можно». А баба ему: «Можно-то можно, но те глаза я из тысяч других узнаю, не перепутаю. Неужто я убийцу моего мужа и твоего брата в лицо не признала б? Я сама в неё навозом швыряла. Она, проклятущая, ещё деньги мне предлагала за мужа убитого».

Вратена недобро зыркнула в сторону Северги.

– Ну, видишь сама теперь, что слухи уж пошли. Эта баба из Змеинолесского сюда не за советом да лечением приходила, а нарочно – на тебя посмотреть. Уходить тебе пора. Эта не признала – другие признать могут.

– Уйду, не беспокойся, – хмыкнула навья.

Рассматривая своё отражение в миске с водой, она думала: неужели так преобразили её месяцы противостояния с костлявой девой, что эта красивая вдова, глядя в глаза убийцы своего мужа, не узнала её? Ну да, лицо осунулось слегка от болезни, седина поблёскивала в коротко остриженных волосах, но в целом она осталась прежней. «Иные глаза»… Может, конечно, со стороны и виднее, но особых изменений в своих глазах Северга не замечала.

Или ведуньи тут что-то наколдовали?…

– Горе этой бабы сделало её глаз острым, на него пелену обмана никакими заговорами уж не накинешь, – вздохнула Малина. – Даже если б хотели мы, ничего сделать не смогли бы. Просто не узнала она тебя.

Ночь была полна кузнечикового бодрствования и мерцания далёких звёзд над лесом. Когда Северга, сидя на крылечке, ловила дыхание ночного неба и перекатывала в груди зябкий комочек своего одиночества, её локоть защекотало что-то невесомое и тёплое, шелковисто-ласковое. Оказалось – прядь распущенных волос Голубы. Пропуская это струящееся волшебство меж пальцев, навья улыбнулась.

– Не говори, что ты проигрываешь своей сестре в красоте. Каждая из вас хороша по-своему, но твоя красота мне ближе.

В молчании Голубы горчила разлука, а звёздный свет печально мерцал в её глазах.

– Видела ту женщину? Я правда убила её мужа, – сказала Северга, проверяя, дрогнет ли эта подснежниковая чистота, отвернётся ли, отвергнет ли её с отвращением. – Он в числе прочих полез на меня с вилами. Я уже не помню его, да и вдову его с трудом узнала.

– У каждого своя правда. Так всегда было, есть и будет. – Тёплая ладошка Голубы легла на щёку Северги. – Я люблю тебя, навья.

– Ты всё ещё пахнешь, как девственница, – пробормотала навья, погружая губы в мягкую подушечку этой ладони.


***

Уснув на плече Северги, Голуба проснулась на крылечке одна, закутанная в намокшее от росы одеяло. Над тёмной стеной леса розовела заря, подрумянив краешек неба, и сердце сжалось: неужели уже ушла?

Бух… Бух… Бух… Тяжёлые шаги приближались, и вот – рядом остановились сапоги, поблёскивавшие чешуйками брони. Край чёрного плаща обмёл ступеньки, и высокая жутковатая фигура в доспехах, поравнявшись с девушкой, спустилась с крыльца. В одной руке женщина-воин держала шлем, а на другой, покалеченной, чернела кожаная перчатка. Меч висел справа, чтобы его было удобнее вынимать из ножен левой рукой.

Отяжелевшее от холодной влаги одеяло соскользнуло к ногам Голубы. Встав, девушка сверлила взглядом спину Северги, пока та не остановилась. Сердце ёкнуло, а Северга обернулась – суровая и незнакомая в воинском облачении.

– Так смотришь – аж спина чешется. – Твёрдые, горько и жёстко сложенные губы чуть покривились в усмешке.

Неужели не вернётся, не взойдёт снова на крыльцо, не сожмёт в объятиях? Вчерашняя Северга, в светлой льняной рубашке, в чунях с онучами и без этого скрывающего тело и душу панциря доспехов, наверно, и вернулась, и обняла бы, а эта, отчуждённая и страшноватая – вряд ли. Горечь спустилась холодной седой паутинкой на сердце Голубы.

Зажав шлем под мышкой, Северга протянула девушке руку – будто прочла её мысли. Паутинка горечи осветилась грустным солнцем: нет, это всего лишь доспехи придавали Северге воинственный и непривычный для Голубы вид, глаза же оставались прежними и принадлежали той, кому она подарила свою невинность в тихом ельнике. Левая, непокрытая рука навьи была тёплой, а мертвящий холод правой чувствовался даже сквозь перчатку.

– Голуба! – Суровый оклик матери, вспоров утреннюю тишину, хлестнул девушку между лопаток, и она съёжилась. – Иди в дом сей же час!

– Останься. И расправь плечи, – шепнула Северга. – Я хочу запомнить тебя такой – мудрой, спокойной, непоколебимо светлой. Твой облик поможет и мне сохранять твёрдость в трудный час.

И снова:

– Голуба, паршивка такая! Я с кем разговариваю? Ты что, оглохла?!

Пальцы Северги, придержавшие подбородок Голубы, не дали ей обернуться в сторону матери. Всем телом, душой и сердцем потянулась дочь Вратены к навье, и дыхание Северги защекотало ей веки. Целомудренный поцелуй в глаза – и женщина-оборотень отступила. Рука выскользнула из руки, а крапива уронила с жгучих листьев росу, задетая краешком чёрного плаща.

Обе сестры-ведуньи стояли на крыльце, провожая взглядом уходящую Севергу. Когда тёмная фигура растворилась в лесу, Вратена молвила:

– Солнце покажется – и двинемся следом. Она хочет повидаться с дочерью, а значит, пойдёт в Навь.

– А хозяйство на кого оставим? – растерянно спросила Голуба.

От взгляда матери ей стало жутко и тоскливо.

– Какое хозяйство, дурочка? Нам не суждено вернуться домой. Что такое четыре жизни супротив многих и многих тысяч? Капля в море. И если нужно пожертвовать четырьмя жизнями, чтобы не дать случиться страшному кровопролитию – мы это сделаем. Собирайся в путь.

Когда Северга спала, одурманенная обезболивающим отваром, мать с тёткой Малиной через её душу пытались соприкоснуться с Душой Нави и прочесть там заклинание, запирающее Калинов Мост. Пока навья в бреду бормотала имя Жданы, над нею склонялись сёстры-ведуньи и, дрожа веками жутко закатившихся глаз, силились выловить в бескрайнем и тёмном, холодном, тоскливом пространстве заветные слова.

И однажды им это удалось. Причудливый, страшноватый звук этих слов на навьем языке превратился в огненные письмена в памяти Голубы, пока она повторяла их за матерью, заучивая для будущего произнесения. Четыре стороны света – четверо сильных: мать, тётка Малина, Дубрава и она, Голуба. Четыре скалы воздвигнутся над Калиновым Мостом и закроют проход в Навь навеки, не позволив грядущей оттуда беде случиться. Нужны были только слова заклинания, и они их заполучили. Но где находился Калинов Мост? Точное его расположение не знал никто, а Душа Нави не могла дать таких сведений. Оставалось только одно: дождаться, пока Северга окрепнет, и проследить за ней, когда она отправится домой. Куда ей, в самом деле, было ещё стремиться? В бреду она звала то княгиню, то Рамут – «выстраданную дочь». Прилагая всё своё искусство, ведуньи качали эти весы, стараясь утяжелить чашу Рамут, чтобы Северга уж точно отправилась в Навь, а не рванула к Ждане.

Прыг-скок, прыг-скок – серый зайчишка юркнул в незакрытую калитку и обернулся Боско.

– Я с вами! – выпалил запыхавшийся мальчик.

– Ты-то куда? – нахмурилась Малина.

– Авось, пригожусь.

Оставленная Севергой безрукавка лежала на лавке. «Забыла, не взяла», – надломленно заныло сердце Голубы. Зарывшись в собственноручно связанную вещь лицом, она вдохнула запах женщины-оборотня – смесь волчьего пота, свежего духа мокрой травы, горького дыма и еловой терпкости. Встретив решительно прищуренными глазами ластящийся к окну рассвет, девушка надела безрукавку на себя.

4. Калинов мост

Совиный облик трепетал прозрачным плащом, дышал хвоей и смолой, но перья и крючковатый клюв лишь мерещились любому случайному наблюдателю: внутри кокона из ведьминского морока летела над лесом девушка, а не птица. Раскинув руки-крылья, она перелетала с дерева на дерево, уверенная в том, что остаётся незримой для женщины-оборотня в доспехах и чёрном плаще, шагавшей по лесной тропинке.

Поодаль, такой же колдовски-незаметный, скакал зайчишка. Не роняя ни одной росинки с травы и чутко ловя каждый шорох длинными пушистыми ушками, он петлял меж стволов, а его тёмные глаза поблёскивали, как мокрая ежевика.

Дубрава-горлица, Боско-заяц, Малина-кошка, Голуба-сова и её мать в облике лисы – все они неотступно следовали за Севергой на её пути в Навь, а в том, что она идёт именно домой, никто из пятёрки соглядатаев не сомневался. Направление с высоты птичьего полёта просматривалось уже сейчас – на северо-восток, в сторону Волчьих Лесов.

Они крались за Севергой, пока она шла, и останавливались, когда она делала привал. Хоть навья и была ослаблена, но идти могла целый день без устали, а отдыхала всего часа два-три, не больше. Чутьё у неё оставалось острым, но ведуньям и мальчику служило их колдовское искусство, окутывавшее их пеленой невидимости. Лишь однажды Боско едва не стал обедом Северги – неосторожно высунулся из-за пенька и чуть не был подстрелен навьей из лука. Стрела угодила в пень, а перепуганный Боско снова нырнул под защиту волшбы. Голуба-сова с высокой ветки наблюдала за охотой женщины-оборотня, и сердце её сжималось от холодящего восхищения звериной бесшумностью и плавностью движений навьи. Северга умело выследила зазевавшуюся лесную козочку; короткая, хлёсткая песня тетивы – и тонконогая красавица рухнула в траву, сражённая стрелой. Всплеск ледяного ужаса смерти на мгновение накрыл Голубу, но Северга знала толк в правильной охоте: склонившись над добычей, она придавила ей пальцами веки и прошептала:

– Благодарю тебя, лес, за пищу. Прими дух этой косули и упокой его в своих тихих чащобах.

Этот шёпот прозвенел и осыпался успокоительным серебром – только лёгкий вихрь взлохматил чёрные с проседью волосы навьи. Подвесив тушу на ветку дерева, Северга ловко освежевала её и разделала на куски. Самые лучшие, порезав тонкими полосками, развесила на сооружённой из палок перекладине для копчения, а требуху запекла: выкопала ямку, выложила её дно и стенки камнями, сложила туда печёнку, лёгкие и сердце, накрыла ещё одним плоским камнем, а сверху развела костёр. Требуха пеклась, мясо коптилось, а Северга, привалившись спиной к поваленному стволу, задумчиво грызла травинку. Чувствуя предательское жжение под ложечкой, Голуба вернулась к остальным.

– Давайте-ка перекусим, что-то голод разыгрался, – прошептала она.

Костры они опасались разводить, дабы не выдать себя; впрочем, это им и не требовалось: сухарям да орехам всё равно готовка не нужна. Сидя под зелёным шатром кустов, сёстры-ведуньи, их дочери и Боско с хрустом грызли питательные плоды лещины, то и дело замирая: не слишком ли громкие звуки издавали их челюсти, перемалывая орехи и сушёный хлеб? Не услышит ли их чуткое ухо навьи?

Голубу послали за водой к ручью. Перед тем как наполнить кувшин, девушка вдохнула полной грудью позднелетнюю лесную грусть, уловила краем уха одинокий плач кукушки.

– Кукушка, кукушка, сколько мне жить осталось? – с щемящей тоской под сердцем шёпотом спросила Голуба.

Далёкое, гулкое «ку-ку» смолкло. Горчащий холодок наполнил грудь Голубы, но она отмахнулась от эха тревоги, зазвеневшего между стволов. Глупость все эти приметы…

– Ох! – вырвалось у неё.

Черпая воду, она в задумчивости не заметила, как обронила вышитый платочек, и небыстрое, но властное течение лесного ручья подхватило кусочек льняной ткани и понесло его прочь – туда, где остановилась на отдых Северга. Спотыкаясь, путаясь в траве и оскальзываясь на камнях, девушка погналась за платочком, но дотянуться до него уже не сумела даже палкой.

– Ф-фу, – пропыхтела Голуба, растерянно останавливаясь. – Ещё этого не хватало…

Оставался только плащ из волшбы и поток живого ветра, который она и призвала себе на помощь. Раскинулись руки-крылья, тело стало щекотно лёгким и взмыло над водой, отражавшей зелень лесного шатра с тёмными прожилками ветвей, и крючковатый клюв схватил улику, которая могла бы выдать их всех с головой.

– Что-то долго ты, – хмуро буркнула мать, принимая у Голубы кувшин, полный свежей, холодной воды. – Тебя только за смертью и посылать…

Снова кукушечье молчание аукнулось в груди.

– Мы правда все умрём, закрывая Калинов мост, матушка? – Впрочем, ответ холодным дождём скрёбся в сердце Голубы.

– Почто спрашиваешь, коли сама знаешь? – угрюмо блеснула мать глазами из-под сурово сведённых бровей. – Вся наша сила уйдёт на закрытие, все души целиком будут потрачены, чтобы воздвигнуть над проходом нерушимые скалы. Только эти камни и останутся от нас.

Жизнь мелела, как пересыхающий ручей, деревья прощально дышали тенистой прохладой, и даже птицы погрузились в торжественно-скорбное молчание. Сколько ударов сердца, сколько шагов им осталось? Не давала ответа лесная чаща, призадумались цветы, роняя росистые слёзы… Сурово молчала Дубрава, сосредоточенно и отстранённо пряча взгляд в инее ресниц; она, должно быть, уже приготовилась принести себя в жертву, а сердце Голубы отчаянно рвалось из груди, хотело ещё жить и биться. И любить.

Долго коптил костёр Северги. Сдвинув его с камней, она достала испёкшиеся потроха и ела их, отрезая кусочки, а Голуба-сова, взгромоздившись на ветку, больше всего на свете желала сидеть рядом и брать зубами мясо с этого ножа, а потом уснуть с навьей под одним плащом. Ей хотелось сорвать с себя пелену невидимости, соскочить в траву в людском облике и рассыпать своё сердце тысячей сверкающих росинок, но Северга не должна была знать, что они рядом и следят за ней. Всё, что ей оставалось – это пить взглядом молоко седины с её волос и тихонько посылать со своих губ ветерок дрёмы, заставляя веки Северги тяжелеть.

Ночь протянула холодные щупальца мрака между стволов. Серебро луны тонко звенело в густой листве, и Северга, закутавшись в плащ, дремала. Передвигаться она предпочитала в основном в сумраке и темноте: так было удобнее для её глаз; однако сейчас, скованная сытым оцепенением сна, навья всё-таки клевала носом. «Жить! Жить!» – плакало, требовало, кричало сердце Голубы. Пить свежий воздух, гладить стволы деревьев, пропускать между пальцев волосы той, что стала ей так нужна… Бесшумно слетев с ветки, Голуба сбросила совиный облик и стряхнула с плеч подарок, который Северга забыла взять с собой. От обиды у девушки горчило во рту. Гори оно всё огнём! Навь, Калинов мост, матушкины замыслы…

Нет, так нельзя. Закусив губу, Голуба мяла в руках безрукавку, а её жаждущее жизни сердце металось, не в силах сделать выбор. Её взгляд упал на бельевой узелок Северги, а в следующий миг она уже знала, как поступить. Свернув безрукавку, она сунула её между чистыми рубашками – авось, навья не заметит сразу, а когда увидит, то решит, что сама взяла подарок Голубы. «Только это и справедливо, только так и должно быть», – решило сердце, а решив, успокоилось. Ресницы Северги не дрогнули и не разомкнулись, когда по её лицу скользнула тень ласкающей руки…

Навья пробудилась только через час. Сложив мясо в мешок, она привязала его к палке, на которой уже висел узелок со сменой белья, разметала погасший костёр и двинулась в путь. Она по-прежнему не видела пять теней, что скользили за ней по пятам: беззвучную мягкокрылую сову, неприметную горлицу, хитрую лисицу, ловкую кошку и быстроногого зайца.

Продвижение вперёд продолжалось весь остаток ночи и утро. Ясный, солнечный полдень вынудил Севергу снова сделать привал, чтобы переждать слишком яркое для её глаз время суток. Настал черёд Боско сторожить, а остальные расположились в заброшенной медвежьей берлоге на отдых. Похрустев орехами и сухарями, Голуба подложила под голову свой узелок и, утомлённая бессонной ночью, нырнула под шуршащий лиственный покров дрёмы.

…И провалилась в рыжую круговерть солнечного леса. Хоровод стволов сливался в плотный, навевающий дурноту забор, птичье чириканье осыпалось яркой черепицей с ветвей, а живое, текучее золото солнечных зайчиков смеялось под ногами. Бежать, плясать, виться вихрем! Грудь забыла, как дышать, а сердце взорвалось ослепительной жар-птицей и покорно упало в руки навьи, шагнувшей из-за дерева. Солнце ласкало светлый лён её вышитой рубашки, стройные сильные голени были обвиты вперехлёст ремешками чуней, а насмешливый, пронзительно-злой лёд глаз преобразился в тихий, грустный свет туманного утра. Пальцы Голубы утонули в лоснящихся, спутанных чёрных прядях волос, присыпанных первым снегом седины.

«Почему ты не взяла безрукавку? Я вязала её для тебя с любовью… чтобы ты не зябла холодными ночами, – вырвался из её сердца горестно-укоризненный вздох. – И чтобы помнила обо мне».

«Прости, милая, – покаянно опустились ресницы Северги, и тёплая ладонь стёрла со щеки девушки слезу. – Я и так не забуду тебя никогда».

Солнечная нежность поцелуя слила их губы в одно целое, а холод правой руки Северги при объятиях вырвал у Голубы рыдание. Судорожно обняв её за шею и впечатавшись своей щекой в её щёку, она вжималась в навью всем телом.

«Я хочу жить… Я хочу быть с тобой… Спаси меня, умоляю тебя! – плакало сердце, разбиваясь на сотни смолисто-янтарных брызг. – Матушка с тёткой Малиной и Дубравой хотят закрыть Калинов мост, чтобы не было кровопролития… Нужны четверо сильных, чтобы стать скалами над ним. Мы все окаменеем… Я не хочу умирать! Я ещё так мало жила! Я едва успела познать любовь! Спаси меня от погибели!»

Шёпот леса леденящим плащом мурашек окутал девушку, а в спокойных льдинках глаз Северги разлился жутковатый отсвет далёкой грозы, нависшей над миром. Кончики пальцев ласкали щёку Голубы, меж бровей пролегла мрачная тень, а побледневшие, твёрдые губы шевельнулись:

«Никто не должен отнимать у тебя жизнь или заставлять тебя жертвовать ею против твоей воли. Никакая благая цель не стоит этого».

«Я не хочу… – Слёзы тёплыми струйками катились по щекам Голубы, слова с рыданием надломленно вырывались из груди. – Не хочу превращаться в камень… Я хочу жить… хочу любить!»

«Ты будешь жить. – Губы Северги защекотали брови девушки, дыхание согрело ей веки, осушая слёзы. – Я всё сделаю для этого, моя девочка. Они не найдут Калинов мост».

– Встаём! Двигаемся в путь! – беспокойным ветром ворвался в уши Голубы голос Боско. – Живее!

Ошеломлённая, растерянная, охваченная чарующим оцепенением сна Голуба никак не могла вернуться в горькую явь и осознать необходимость встать и продолжать слежку. Корни деревьев словно оплели ей ноги, а лес нашёптывал печальные сказки и звал её раствориться в зеленоватой, шелестящей тишине между стволами. Дубрава тормошила её и подгоняла, и в звонко-льдистом прищуре её глаз Голубе чудилось какое-то подозрение.

И снова – плащ из совиных перьев и хитроумный щит невидимости: с ветки на ветку перелетала Голуба, не теряя из виду навью. Не отставали и остальные, но вот беда: движению не было видно конца и края. Вот уж ночь набросила на небосклон полог сине-звёздной прохлады, а Северга всё шла без привала, на ходу жуя копчёное мясо и утоляя жажду из встречных ручейков и даже луж. У Голубы уж руки-ноги болели, а утомлённые веки моргали с песочным скрежетом, но остановиться на отдых не представлялось случая. То ли Северга спешила, то ли… изматывала их. Медовые нити того сна-встречи всё ещё тянулись за Голубой, размазывая её сознание, как кусок подтаявшего масла, а под сердцем белокрылым мотыльком билась тревога: Северга нашла безрукавку и обо всём догадалась? Или этот разговор во сне сбылся? «Девочка моя…» – гулко и сладко шептало эхо, и Голуба умывалась тёплыми слезами. Неужели навья её тоже любит? Боясь спугнуть призрак счастья, дочь Вратены не решалась даже вздохнуть полной грудью.

Усталость брала своё. Голубе в совином «плаще» стало душно, точно в парилке, тело отяжелело, и при каждом перелёте с ветки на ветку её тянуло вниз страхом падения. К жаркой тяжести добавилась жажда, а чёрный плащ Северги всё так же неумолимо скользил по траве. Мать, тётка, сестра и Боско тоже изрядно выдохлись, но из последних сил продолжали двигаться вперёд.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю