Текст книги "Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь"
Автор книги: Алана Инош
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 71 страниц)
«А не рано ли отмечать взялся? – сдвинула брови Милева. – Ты заказ-то сперва выполни…»
«Выполню, куда ж я денусь! – засмеялся ложкарь. – Будь я проклят, ежели упущу такую выгоду! Но это – завтра. А сейчас… – Он подмигнул дочерям: – Ну, девки, что встали? Тащите мёд – видите, у матушки вашей ноги к полу приросли на радостях! Первушка! Нынче – гуляем, а на работу – утром!»
Однако обмывание сделки затянулось на целых три дня, а остальные семь Стоян с раннего утра до ночи пропадал за работой вместе с Первушей и подмастерьями. Сделать за седмицу столько посуды – задачка не из лёгких, настоящий вызов! Однако они справились, и точно в срок заказчику был отгружен весь недостающий товар.
Дела пошли в гору. Слава о чудо-посуде (говорили, что помимо улучшения вкуса еды и питья та ещё и приносила удачу) покинула пределы Гудка, и Стоян стал сбывать свои изделия купцам, а те развозили их по другим городам. Сперва мастеровые ума не могли приложить, что или кого им следовало благодарить за такое счастье; они полагали, что обязаны им исключительно своему искусству, но мудрая Милева, кивнув в сторону занятой прядением Берёзки, молвила мужу однажды вечером:
«Возгордились вы, ребятушки, а между тем никогда ведь не были кудесниками… Вы – простые работяги, хоть и с золотыми руками. Вот кто у нас чудодейка! Целыми днями прядёт, шьёт, вышивает в своём уголке, как паучок, рубашки вам узорами нитяными украшает, а вы – ни сном, ни духом. Она ведь у нас преемница бабки Чернавы – забыли? Вот откуда чудеса-то берутся!»
Стоян с Первушей так и сели, а Берёзка, скромно пряча взор в тени ресниц, молча делала своё дело – тянула зачарованную нить, суча её тонкими ловкими пальцами.
Если прежде семья ложкаря жила сытно, но скромно, то теперь могла позволить себе и некоторые излишества. Стоян с сыном стали баловать своих жён подарками; Первуша, набросив на плечи Берёзки иноземную узорчатую шаль из лёгкого, лоснящегося шёлка и намотав ей на шею длинную нить жемчуга, сказал снисходительно-ласково:
«На, принарядись, а то невзрачненькая ты у меня… Прядёшь и прядёшь. И правда – паучишка».
Нежно чмокнув жену в висок, он покачал перед её носом яхонтовыми серёжками и опустил их ей на ладонь. Та улыбнулась, затаив вздох… Внешность свою Берёзка оценивала более чем трезво, не считая себя красавицей, но какой женщине не приятны любезные слова? Впрочем, поразмыслив, обижаться на Первушу она не стала: прямой и простой, как палка, он никогда не держал в сердце злого умысла и сознательного желания уязвить. Ежели что и брякал, так правду-матку – как на духу. Шаль мягко, вкрадчиво льнула к щеке, и ласка чужестранной ткани казалась Берёзке диковинной и непривычной. Девушка пристроила её на голову вместо накидки, заколов жемчужной булавкой. Заиграла, заструилась шаль полупрозрачными складками, очаровывая взор ярким рисунком, а легка она была, точно туман. Оставшись в светёлке одна, Берёзка покрутилась в обновках перед медным зеркалом, и уголок её рта прорезала усмешка. Ну ни дать ни взять – купчиха-щеголиха!
Сам Стоян дома одевался просто, но если выходил куда-то, то выглядел щёголем – его можно было принять за вельможу. Знакомые торговые гости, завидев его на улице, кланялись и величали по батюшке:
«Здрав будь, Стоян Благутич…»
Да что там купцы – сам посадник, проезжая мимо, здоровался с ним.
А Берёзка не мечтала о славе и всеобщем уважении, просто делала то, что умела – ткала, пряла, вышивала и собирала травы. Прознав, что она – преемница Чернавы, люди стали обращаться к ней за помощью, и поначалу юная кудесница была этим весьма озадачена и поставлена в немалое затруднение. Бабуля научила её немного разбираться в травах, а всё прочее приходилось делать по наитию. Иногда Берёзка, уединившись, шептала: «Бабусь, помоги мне, подскажи, как поступить!» И ответ всегда приходил – просто выныривал ярким поплавком на тёмную, мутную поверхность неведения.
Дар её пробившим снежную корку первоцветом поднимал голову. Это было начало, первая робкая заря её силы, и Берёзка пробиралась в тумане наугад, постигая себя саму. Познала она и плотскую близость, но «телесная любовь» её не впечатлила – быть может, оттого что Первуша сам в этих делах оказался не слишком опытен. В тёплом сумраке супружеской спальни он дразнил Берёзку паучишкой, играл с её волосами, неуклюже возился, лизался, как телёнок, и удовлетворялся прежде, чем молодая жена успевала что-то почувствовать. Работал он много, а в отношении супружеского долга нравом обладал вялым. «Недотыка», – пренебрежительно обозвала бы его иная требовательная охотница до плотских утех, но Берёзка почитала за благо, что «это» у них случалось редко, а терпеть приходилось недолго. Эта сторона жизни мало её волновала и виделась скорее малоприятным приложением к супружеству, нежели неотъемлемой потребностью. Между тем прошёл год, промчался второй, промелькнул третий, а она всё никак не могла понести дитя; свекровь, мечтавшая о внуках, печально вздыхала:
«Давно уж вы с Первушей живёте, а ты всё пустая ходишь…»
«Ничего, матушка, нам Драгаш вместо сына», – с беспечной улыбкой отвечала Берёзка.
«Драгаш Драгашем, а и своих деток пора уж бы вам заиметь, – качала головой Милева. – Жизнь-то коротка… А может, это – плата за твой дар ведовской».
Берёзка не думала об этом: её больше заботило, как помочь очередному просителю, пришедшему со своей бедой. Пошлёт ей судьба дитя – хорошо, а нет – ну что ж, быть может, не в материнстве её предназначение, а в служении людям.
Так она жила, понемногу становясь средоточием света и благополучия в семье. Вдохновенные чары вышивки на рубашках выливались в узоры на посуде, а когда Берёзка выходила на рынок за покупками, её узнавали и кланялись ей. Если бабушку Чернаву люди уважали и побаивались, то её юная преемница им трепета не внушала – её просто любили. Впрочем, Берёзка смущалась этой любви, уверенная, что не заслуживает такого почитания. Разве она великая чародейка? Нет. Всего лишь начинающая ведунья, мало что умеющая и ещё находящаяся на пути постижения собственных способностей…
Синеглазая воровка всё реже посещала её думы. От надламывающей, безнадёжной, пьющей душу страсти осталась лишь лёгкая дымка грусти, реявшая над ежедневными заботами, как вдруг судьба решила испытать её сердце на прочность. Прошлое, уже почти ушедшее за пелену вчерашнего дня, нагрянуло в гости, поскрипывая по снегу новенькими сапогами; однако в когда-то столь любимых глазах Берёзка увидела колкий ледок, а впереди воровки катилась волна жутковатой нечеловеческой силы. Внешне Цветанка почти не изменилась, но внутри у неё Берёзка чуяла нечто тёмное, когтистое и зубастое.
Они сидели друг напротив друга в светлице, и только спасительная нить ограждала Берёзку от неведомой тьмы в Цветанке. Нет, синеглазка не была враждебна и зла, напротив – выглядела смущённой и виноватой, но причин их с Дарёной исчезновения объяснять не стала. Когда из-под её верхней губы при усмешке выступили удлинённые клыки, на сердце Берёзки холодной каменной плитой опустилась жуткая догадка… Сейчас воровка держала своего внутреннего зверя в узде, но что будет с наступлением темноты?
Родители мужа, конечно, усадили гостью за стол. Берёзка с тоской видела: от той Цветанки, которую она обожала запретной страстью, почти ничего не осталось. Старая оболочка несла в себе новое содержание, и последние мучительные ниточки любви, связывавшие её с воровкой, грустно растаяли, рассыпались золотой пылью. Встреча со старыми друзьями прервалась, как только за окном начала сгущаться вечерняя синева: Цветанка выскочила из дома, оставив всех за столом в недоумении, а жёлтые искры в глубине её зрачков больно царапнули душу Берёзки и заставили её сжаться от холодной скорби. Тёмный, одинокий и страшный путь ждал Цветанку, и на этом пути Берёзка уже не могла её никак поддержать.
***
Ноющая боль то отступала, прогоняемая глотком отвара, то снова начинала подтачивать Берёзку, вспыхивая в низу живота злым колючим цветком, когда колымага подскакивала на колдобинах.
– Боско, отвернись, – проскрежетала девушка сквозь страдальчески сжатые зубы.
Тряпица опять вся пропиталась – хоть выжимай… Берёзка просунула под повязку чистый клочок льняной ткани, а использованный быстро выкинула в окошко дверцы. Это были не месячные: те давно бы уж кончились, да и срок для них ещё не подошёл. Ещё не хватало ей в дороге изойти кровью! Откинувшись на спинку сиденья, она молила целебные травки помочь ей. Увы, зачарованная нить, которую она обвязала вокруг пояса, отчего-то не действовала. Видно, правду сказала бабуля: ведунья может помочь кому угодно, кроме себя самой.
Озабоченная мордашка Боско уже была повёрнута к ней.
– Чего ты? – спросил мальчик.
– Хворь одолевает, – простонала Берёзка.
– Так ты ж ворожея – исцели себя!
Берёзка устало молчала. За окном тянулся бесконечный слякотный сумрак, отнимавший силы дышать, жить и двигаться дальше.
Когда Соколко уставал, они делали привал прямо на обочине дороги. Впрочем, долго стоять было опасно: в любой миг их могли найти навии, которые действительно шастали всюду целыми отрядами и вели себя, как хозяева.
– Тебе самой знахарь нужен, – покачал Соколко головой, пощупав горящий лихорадкой лоб Берёзки.
– В деревнях останавливаться опасно, – простонала та. – Многие уже заняты навиями…
– Да вижу – чай, не слепой, – вздохнул Соколко.
Постоялые дворы тоже кишели иномирными воинами: ни подкрепиться путникам, ни лошадей сменить. Наконец они всё же решили попытать удачи: четвёрка гнедых начала хрипеть и выказывать признаки переутомления.
– Загоним лошадей – и всё, приехали, – мрачно заметил Соколко. – Нет, как ни крути, а надо либо этим отдых дать, либо свежих запрячь.
Огонёк, пробивавшийся сквозь пелену дождливого мрака, сулил надежду или погибель. Путешественники приблизились к постоялому двору с опаской и сперва выслали неприметного Боско на разведку, и мальчик-зайчик принёс добрую весть:
– Всё тихо!
Хозяин двора, перепуганный и всклокоченный конопатый мужичок в потёртой меховой телогрейке, увидев вооружённых всадников сопровождения, сперва опешил: видно, худые новости дошли до него, и он со дня на день ждал врага.
– Не бойся, свои, – успокоил его Соколко. – Мы простые путники.
– Видать, всё ж не очень-то простые, коли с охраной ездите, – хмыкнул хозяин, близоруко щурясь в сторону дружинников Владорха.
– Что поделать, время настало такое – неспокойное, – устало вздохнул Соколко. – По одиночке нынче опасно ездить.
Мокрый сумрак вечных туч, нависая над головой, отнимал у изголодавшихся по свету глаз желание смотреть куда-либо, но выкарабкиваться из колымаги было всё же нужно. Плюх! Нога Берёзки попала в лужу жидкой грязи, смешанной с конским навозом, колени подломились. Она искупалась бы с головы до ног в этой жиже, по густоте напоминавшей тесто для блинов, но твёрдая рука дружинника поддержала её очень вовремя.
Бревенчатые стены, снаружи пропитанные сыростью и мраком, внутри оказались вполне сухими и уютными. Свет наполненных жиром плошек золотисто плясал на клочках мха, которым были плотно утыканы щели, а дразнящий запах разогретой похлёбки с чесноком сразу возвращал к жизни и брал желудок в плен. Берёзке, однако, кусок не лез в горло: она мечтала хотя бы о какой-нибудь мало-мальской постели. В теле властвовала убийственная слабость, глаза горели мучительным слезливым жаром, виски разламывались от боли, а затылок налился чугунной тяжестью. Она уснула бы и на соломенном тюфяке, брошенном на пол – было бы одеяло потеплее…
– Баньку, хозяин, баньку растопи, – в нетерпении потирал руки Соколко, до костей продрогший на козлах колымаги.
– Будет, будет вам банька, гости дорогие, – с готовностью отозвался управитель постоялого двора.
На радостях, что не враги к нему пожаловали, он старался услужить постояльцам всем, чем только мог. Берёзка тоже не отказалась бы от бани, но сил хватило только на умывание подогретой водой. Озноб усиливался к ночи, окутывая её покрывалом зябких мурашек, лоб сухо горел, а пальцы окоченели. Сунув ледяные руки под мышки, девушка сжалась под одеялом в комочек. Спасибо жене хозяина – помогла сделать свежий отвар, и боль как будто начала стихать, сворачивая свои чёрные щупальца до поры до времени. От еды Берёзка отказалась, и в пустом желудке тоскливо ёжилась дурнота.
– Ну, хоть молочка выкушай, – уговаривала женщина.
Берёзка сонно приподняла голову с подушки. Хозяйка со светильником в одной руке и с кружкой молока в другой приветливо и сочувственно улыбалась толстыми губами, утопавшими в мясистых щеках. Тень от её фигуры плясала и горбилась на стене вставшим на дыбы медведем…
– А откуда молоко-то? Коровника у вас вроде не видела я, – пробормотала девушка.
– А из ближней деревни подвозят, – охотно пояснила хозяйка. – Дотуда две версты всего.
Согласившись, что нужно хоть чем-то поддержать свои силы, Берёзка обмакнула губы в молоко и принялась глотать. Сгустки сливок на его поверхности жирно щекотали, проскальзывали в рот, оставляя сметанный привкус. Глотки давались трудно, мешал ком в горле.
– Вот так, вот и умница, – приговаривала хозяйка, поддерживая кружку в слабых руках Берёзки.
Желудок не взбунтовался – и то хорошо. Вкусное, жирное молоко наполнило его так, будто Берёзка съела целый обед. Ещё бы тряпицу поменять – и можно спать…
Ненадолго прикрыв глаза, она очутилась в солнечном саду. Вокруг шелестели лоснящиеся вишнёвые кроны, и звонкий полдень жалил кожу игольчато-лучистым теплом. Кто-то ждал её здесь, ждал очень давно, ещё до её рождения, а она ни сном, ни духом не ведала – жила себе, замуж вышла, пряла, вышивала и собирала травы… Ласковый оклик всколыхнул летнее марево, и сердце проснулось от спячки, стряхнув с себя ложные оболочки, которые наросли на нём за годы ожидания. Обнажённое, чистое, свободное, оно стремительно заколотилось в груди, просясь наружу, и Берёзка заметалась среди вишнёвых деревьев в поисках источника окликнувшего её голоса… Шершавые стволы, блестящая тёмно-зелёная листва – и шуршащие осенним листопадом страницы книги, на которых запечатлелись все её шаги и повороты, все помыслы и стремления. Вот нахальная синь глаз Цветанки пролетела мимо, оставив на сердце шрам; вот оледенелое тело Первуши, пожертвовавшего собою на защите Гудка, растаяло и впиталось в землю, чтобы весной прорасти свежей травкой… Это была её боль, прожитая и прописанная на небесных скрижалях, и вместе с тем – лишь шаги к чему-то важному, самому главному. И только добрая тень бабули стояла рядом живая, улыбающаяся и вечная – не сморгнёшь, как наваждение, не перевернёшь, будто страницу. А голос звал нежно и ласково, обещая дни счастья и нерушимой радости, и Берёзка, взбудораженная его родниковой свежестью, бегала по саду, окликая: «Где ты? Кто ты?»
Явь разбила сладкое видение ударом чёрной кувалды – ночной тьмы.
– Охти! – всплеснула руками хозяйка, выглянув в окно. – Воины… Чужие!
Ещё мгновение назад Берёзка лежала в постели, объятая слабостью, а теперь стряхнула остатки светлого сна и облачилась в мысленные доспехи. Никто не помог ей встать – она поднялась сама, будто и не хворала только что.
Высокие и чёрные, воинственные тени веяли иномирным холодом, и хозяин выглядел рядом с ними подростком. Он что-то лепетал, пытаясь, видимо, задержать чужаков во дворе и дать время дружинникам приготовиться к схватке… Этот взлохмаченный суетливый мужичок всё верно рассудил и делал то, что было в его силах, но мог ли он противостоять морозно мерцающему во тьме оружию? Могли ли простые мечи воинов Владорха остаться целыми под ударами мертвящих клинков, обращающих всё живое в лёд?
Хозяин успел юркнуть куда-то в темноту, будто кот, но трое дружинников всё-таки застыли ледяными глыбами, прежде чем Берёзка выпустила из своей груди слепящий свет.
– Глаза! – крикнула она воинам из Гудка, и те, сообразив, тут же зажмурились.
Раздирающая зрачки белизна на мгновение поглотила пространство, а когда вернулся прежний мрак, ослеплённые навии натыкались друг на друга, ударяясь шлемами и не отличая своих от чужих.
– Бей их! – колоколом гукнул голос Соколко, и дружинники, не теряя времени, обрушились на навиев. Полетели головы с плеч, а осенняя грязь побурела от крови.
Воинов из Нави было слишком много – тридцать или сорок, и все они, видимо, намеревались сделать этот постоялый двор своим пристанищем.
– Нить! – перекрывая голосом лязг оружия, крикнула Берёзка.
Удалой купец с полуслова уловил её мысль, поймал брошенный моток и вместе с дружинниками окружил воинов нитяным кольцом, в котором тем предстояло застрять на несколько дней. Натыкаясь на преграду, вставшую со всех сторон прозрачной стеной, воины-оборотни сослепу едва не перебили друг друга, но путникам некогда было наблюдать это зверское и нелепое зрелище. Радость от победы омрачалась тревогой: несколько раз навии были захвачены вспышками света врасплох, но как долго этот успех будет продолжаться?
– Уходим! – зычно крикнул Соколко. – Хозяин, прощевай! Благодарствуем на гостеприимстве!
Поднявшая Берёзку беспощадная волна боевой ярости схлынула так же внезапно, как накатила, и дружинникам пришлось усаживать её в колымагу, поддерживая под руки. Опустошающая слабость со звоном воцарилась в голове и теле, распластав Берёзку на сиденье, и если бы не подушки, та увядшей лозой соскользнула бы на пол повозки. Она уже не чувствовала движения, её поглотила гулкая бездна забытья.
Казалось, на эту вспышку ушли все её силы. Явь пробилась сквозь её слипающиеся веки серым лезвием нескончаемого сумрака, когда они были уже далеко от места стычки с навиями. Отодвинув заледеневшими пальцами занавеску на дверце, Берёзка выглянула: стремительными, суровыми тенями за ними следовали девять уцелевших дружинников. Память о троих, талой водой ушедших в пресыщенную горем землю, сомкнула губы девушки печатью скорби. Знали ли храбрые всадники, отправляясь в путь, что вернутся из этой поездки не все? Наверно, эта мысль реяла над их головами чёрной прапорицей, ибо всякий воин вступает в игру со смертью, но не всякий выходит победителем. Провожая мелькавшие за окном очертания деревьев, Берёзка витала на грани беспамятства: её веки трепетали, то опускаясь, то распахиваясь, а глазные яблоки беспокойно дрожали.
У мглы не было конца и края, гнетущее полотно туч тянулось беспросветно. День мало чем отличался от ночи – разве что сумрак чуть редел, позволяя разглядеть предметы. Нелегко было противостоять этой тьме, сохраняя свет в душе и не сходя с ума; Берёзка ощущала себя гаснущим светильником, в котором почти не осталось спасительного масла. Лихорадка пожирала её силы, кровь покидала её тело медленно, но неотвратимо, приближая смертельную грань. Её руки уже не могли разорвать ткань, и Берёзка, отбросив стыдливость, позволила Боско делать для неё из запасённых в дорогу чистых тряпочек прокладки. Они стали уже почти как брат с сестрой, между которыми нет никаких тайн. Кровотечение между тем даже не думало стихать: все тряпочки были пропитаны одинаково обильно. Когда их запас закончился, пришлось рвать сменную рубашку.
– Что, всё ещё кровит? – спрашивал мальчик, хотя и сам видел: жизнь вытекала из Берёзки по каплям.
Во время одного из кратких привалов Соколко заглянул в колымагу и ужаснулся мертвенному виду Берёзки.
– Э, девонька, этак мы тебя живой до Белых гор не довезём! Что с тобой такое творится-то?
– Выкидыш даёт о себе знать, – разлепив сухие губы, прошептала та. – Кровь не унимается…
– Беда нам с тобой, милая, – покачал купец головой. – Ежели ты сама себя исцелить не можешь, надобно искать тебе другую знахарку.
Как ни опасно было приближаться к поселениям, они всё же остановились в берёзовой рощице неподалёку от одной деревушки, которая казалась вполне мирной: видно, до неё ещё не докатилась волна навьего нашествия. Боско, перекинувшись в зайчика, отправился на разведку; ни Берёзка, ни Соколко ещё ни разу не пожалели, что взяли мальчика с собой: от него была большая польза в пути.
– Славный малец, – сказал купец, проводив скачущий ушастый комочек взглядом. – Как соглядатаю ему цены нет.
Вскоре Боско вернулся. Обежав всю деревню, он не обнаружил никаких признаков угрозы, а попутно даже успел выяснить, где живёт местная знахарка. Соколко, подхватив Берёзку на руки, велел:
– Веди нас прямо к ней!
Жилище ведуньи стояло на отшибе. Маленький огород грустно встретил гостей пустыми грядками с остатками ботвы, а единственная кривая яблоня обнимала ветвями крышу дома, словно оберегая его. Дверь отворилась на стук весьма скоро, будто путников здесь давно ждали.
– Заносите её, – прозвучал молодой, властно-прохладный голос, показавшийся Берёзке чистой весенней капелью среди непроглядной слякотной мглы.
Огонь тепло плясал в печи, веники трав издавали горьковатый лекарственный дух, а у стола хозяйничала высокая, статная женщина, окутанная густым плащом русых волос, которым отблеск пламени придавал осеннюю рыжинку. Бросив на больную один лишь взгляд, она всё поняла без слов.
– Протечку, через которую силы твои уходят, перекроем, а вот малокровие у тебя опасное. Такое в один день не лечится, восстанавливаться долго придётся.
Ведовским чутьём хозяйка дома узнала в Берёзке сестру по ремеслу. Склонившись над нею и окутав её тёплыми чарами карих глаз с золотыми искорками в глубине, знахарка с уважением в голосе молвила:
– А ты посильнее меня будешь, голубка моя ясная. Откуда ты взялась, такая смелая?
– Из Гудка я, – пробормотала Берёзка. – Бабушки Чернавы преемница.
Пальцы ведуньи ворожили над травами, собирая по щепоткам состав для целебного отвара, а с губ беззвучно слетали слова заговора на остановку крови.
– У нашей сестры одна беда: себе помочь не можем, – молвила она, кинув задумчивый взор в сторону сидевшего на лавке Соколко. – А потому друг к дружке бежим, коли припрёт.
Чарующе-медвяный, летний вкус трав пролился Берёзке в горло, и светлая сила заструилась по телу золотыми завитками, прогоняя предсмертный звон в ушах и будто замещая собою потерянную кровь. Тонкие, хищноватые ноздри знахарки подвижно ловили каждый вздох, каждую мысль Берёзки.
Деревенскую ведунью звали Яглинкой, и жила она, судя по всему, одна; глаза её временами слегка косили, а временами возвращались на положенное природой место, и это придавало её взору жутковатую загадочность: казалось, будто эти пронзительные, живущие своей жизнью очи каждое мгновение изучали иные пространства, незримые для простых людей. Изъян этот, впрочем, не портил красоты её облика – тёплой, как домашний очаг, и вместе с тем гордой, как сосна на крутом утёсе. Подвески из деревянных бусин и пёрышек обрамляли лицо Яглинки, свисая вдоль висков с очелья.
– Что так смотришь на меня, добрый молодец? – усмехнулась она, поймав на себе зачарованный взгляд Соколко. – Гляди – обворожу, присушу, сердце у тебя, пригожего такого, украду!
– Не украдёшь, чаровница, – хмыкнул купец. – Сердце моё уж навек отдано.
– Та, по ком оно плачет, уснула вечным сном, – грустно проронила Яглинка. – Понимаю кручину твою, друг мой сердешный, да только негоже век свой бобылём коротать. Глянула б она на тебя сейчас – опечалилась бы.
Слушая их разговор вполуха, Берёзка млела от тепла, разлившегося по телу властной истомой. Сознание её покачивалось на краю бездны, готовое вот-вот сорваться осенним листком в пучину сна, но Берёзка из последних сил цеплялась за действительность, чтобы ещё любоваться Яглинкой, собиравшей немудрящее угощение для путников. Хлеб да каша – вот и вся трапеза, но своевременность этой пищи намного перевешивала её простоту.
– А что остальные не заходят? Стесняются, что ль? – усмехнулась Яглинка. – Зовите и их – всем еды хватит.
Дружинники вошли, бряцая оружием – девять усталых мужчин, проделавших долгий путь в седле. На тёплом шестке у хозяйки стояло тесто для блинов; было ли то простым совпадением или добрым спасительным колдовством – этого не ведал никто, да и вникать особо не хотел. Голод брал своё, и ни один из путников не заикнулся, что это – запрещённая властями пища: все уплетали горячие блины с маслом за милую душу.
– С неба солнышко скрылось – так мы новое на сковородке испечём, – приговаривала Яглинка, приветливо потчуя гостей.
– Тихо тут, – молвил один из воинов.
– Пока ещё тихо, – отозвался другой, жуя блин.
Близость Белых гор чувствовалась в воздухе торжественной и звонко-снежной, предзимней тишиной. Берёзка, лёжа на лавке под окошком, чуяла эту ободряющую свежесть сердцем, в котором ещё сиял солнечный сон о вишнёвом саде. Там, в Белых горах, жил голос, звавший её – награда и венец её поисков.
Банный жар сейчас повредил бы Берёзке, а потому Яглинка просто нагрела воды и помогла девушке забраться в просторную деревянную бадью, стоявшую за занавеской около печки. Растирая гостью мочалкой, ведунья мурлыкала себе под нос песенку.
– Пусть смоет водичка все твои печали и хворобы…
Закутанная в одеяло и очищенная телом и духом, Берёзка уснула на тёплой, душноватой печной лежанке, впервые за всё время поездки не чуя призрака опасности, вечно реявшего у неё за плечом.
Утром она села в колымагу совсем другим человеком. От слабости ещё темнело в глазах и звенело в ушах, но гибельное кровотечение остановилось – после целого дня пути тряпочка осталась чистой. Зная, что последствия кровопотери ещё долго будут сказываться, Берёзка всё равно чувствовала облегчение.
Когда показались горные вершины, она не поверила своим глазам: их озаряло солнце! Ослепительно-снежные, гордые и спокойные, они сияли вдали олицетворением мира и мудрости. Непроницаемый полог туч обрывался невдалеке от границы, но край его очень медленно полз в сторону владений княгини Лесияры, своей тенью пожирая кочку за кочкой, травинку за травинкой. Вступая в светлые земли, Берёзка словно оставила позади холодную тяжесть, висевшую на плечах; остальные путники тоже заметно приободрились, щурясь на ярком свету. И это была всего лишь малая толика тех ощущений, которые испытывали глаза навиев, попадавших в Явь.
И вот, колымага медленно плелась по горной дороге, а Берёзка, высунувшись из окошка дверцы, лицом и ладонями ловила белогорскую осень – совсем не слякотную и хмурую, а яркую, светлую, нарядную. Склоны раскинулись вокруг во всём великолепии красок: тут были и тревожно-алые пятна, и тёплое приглушённое золото, и броская малиновая роскошь… Островки хвойной зелени разбавляли этот пёстрый пожар, а снега вершин венчали его строгой, целомудренно-недосягаемой белизной. После безысходного сумрака туч душа Берёзки будто вырвалась на волю из темницы, и улыбка сама собой расцветала на лице навстречу лучам доброго и спокойного, как остывающий каравай, солнца. Как давно она не подставляла ему щёк!
А внизу разверзлась холодящая глубина пропасти. Чуть качнись колымага – и падение неизбежно… Ширины дороги едва хватало для одной повозки, а двум здесь было бы уже не разъехаться. Всадники разделились: четверо ехали впереди, пятеро – замыкали. Соколко-возница шумно вздохнул полной грудью:
– Эх, хорошо-то как! Светло! Не ценили мы ясного солнышка, пока оно не скрылось за этими проклятыми тучами…
Приближался рокот струй, низвергавшихся с большой высоты, а вскоре показался и сам водопад – величественное буйство струй, разбивавшихся далеко внизу о камни и вспененным белым потоком бурливших по узкому порожистому руслу. Берёзка, равнинная жительница, никогда не бывавшая в горах, с зачарованно открытым ртом залюбовалась этой красотой; с каждым мигом пребывания на Белогорской земле её всё больше наполнял светлый восторг, и даже беды и насущные тревоги отступили перед ликом этой ясной тишины. Это была та земля, в твердь которой она мечтала упираться ногами, это была родина того голоса, что нежно звал её во сне… Воздух здесь казался щемяще-сладким, а осенняя горчинка придавала ему ещё большее очарование. Эту пронзительную свежесть Берёзка пила жадными глотками, хмелея до слёз, которые подступали к горлу от дрожащего, ликующе-безумного комка чувств.
– Какой дивный край, – вырвались у неё те же слова, какие в своё время произнесла и Дарёна, восхищённая отнимающим дар речи величием Белых гор. – Хотела бы я родиться и умереть здесь!
Но обитательницы этого края не спешили встречать гостей хлебом-солью. Дорогу путникам преградила высокая фигура в светлой, сверкающей на солнце кольчуге и травянистого цвета плаще с наголовьем. Вместо приветственной песни слух Берёзки резанул скрип натягиваемой тетивы: грозная воительница целилась в них из лука.
– Стой! – кнутом щёлкнул строгий приказ.
С кошачьей бесшумностью совершая невероятные прыжки по выступам склона, к путешественникам со всех сторон устремился целый отряд в таких же плащах, отрезав им также и путь назад. Но даже дюжины натянутых луков не испугалась Берёзка: переполненная хмельным восторгом, она открыла дверцу и вышла из колымаги навстречу бдительным защитницам рубежей. Она не испытывала перед ними страха, хотя любая из них могла спустить тетиву.
– Только не двигайся резко, – прошипел Соколко, испугавшись за неё.
В груди Берёзки щекотно бурлило тёплое умиление и окрыляющая радость. Никогда прежде она не видела столь прекрасных существ, полных хищного изящества и мягкой силы. Что за ноги – стройные, готовые к упругому прыжку! Что за глаза – орлиные, проницательные! Такие невозможно обмануть… Наносники шлемов придавали лицам воительниц грозный вид, но без чрезмерной, бессмысленной свирепости и жестокости. По наитию Берёзка обратилась к самой властной и суровой из женщин-кошек, угадывая в ней начальницу:
– Госпожа… Мы пришли не с войной, а с миром. Да будет благословенна прекрасная земля Белых гор!
Воительница метнула короткий острый взор из-под надбровья шлема в сторону конных дружинников.
– С миром, говоришь? А что тогда здесь делают вооружённые люди? – спросила она, снова пристально и строго воззрившись на девушку. Её голос пророкотал ледяным горным родником.
– Они охраняют меня, – объяснила Берёзка. – Мы проделали опасный путь через захваченные навиями земли Воронецкого княжества, и трое из моих защитников погибли от вражеского оружия. Клянусь, воины не будут нападать!
Дружинники в подтверждение её слов подняли руки, чтобы показать, что в них нет оружия.
– Госпожа… – Губы Берёзки сами растянулись в дрожащую улыбку – наверно, не слишком уместную сейчас, но переживания невозможно было удержать внутри. – Белые горы – самый прекрасный край на свете! Я счастлива, что наконец-то добралась сюда. Наши земли поглотила тьма, а здесь так светло! И вы все такие… – Чувствуя, что сейчас самым глупым образом расплачется, Берёзка умолкла в поисках нужного слова, но все слова разлетелись стаей вспугнутых птиц.
