Текст книги "Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь"

Автор книги: Алана Инош

– Ты что тут делаешь? – с холодным неприятным удивлением спросила Крылинка. – Чего тебе надо? Да ещё средь ночи?

– Уже ничего, – мрачно ответила светловолосая кошка. И, поколебавшись одно мгновение, добавила: – Я была груба с тобою днём… Прощенья попросить хотела. Вот, подарок принесла… – К ногам Крылинки мягко упал небольшой узелок. – Но вижу, надобности в этом уже нет.

До Крылинки долетел печальный вздох – то ли ночного ветра, то ли Ванды, которая бесшумно шагнула в проход и исчезла. Подобрав узелок, девушка развязала его. Мягкая ткань узорчатого платка шелковисто ластилась к её рукам – жаль, ночь растворяла все цвета, не позволяя толком оценить красоты рисунка. Впрочем, Крылинка угадывала девичьим чутьём: платок был хорош. Однако, приложив его к щеке, она не почувствовала тепла.

– Ступай-ка ты спать, утро вечера мудренее, – шепнула Твердяна.

Лишь перед рассветом сон мучительно склеил девушке веки, а утро насмешливо бросило ей в глаза нарядные узоры платка, небрежно оставленного ею на лавке. Луч солнца лежал на нём, как огромный рыжий кот, напоминая о ночных событиях. Поцелуй диковинной птицей ворвался в душу, перевернул в ней всё вверх дном – и как, спрашивается, жить дальше?…

Но что творилось в доме? Она проспала, а её даже никто не разбудил!… Утренние хлопоты на кухне прошли без неё, завтрак, по-видимому, тоже… Небывалое дело. Что же случилось? Умывшись и одевшись, Крылинка вышла из опочивальни. Обычно её родительница-кошка чуть свет уходила на работу, но сейчас она сидела в горнице во главе стола, сплетя замком сильные грубоватые пальцы, навсегда пропахшие кожей и дубильными растворами. Матушка сидела за столом слева от неё, и настороженная сосредоточенность на её лице сразу повергла Крылинку в пучину беспокойства. Стоило девушке войти, как мать вскинула на неё взгляд, заставив её почувствовать себя без вины виноватой.

– Доброго утра вам, – поприветствовала родительниц Крылинка, не забывая о почтительности. – Что-то неспокойно мне, глядя на вас… Неужели стряслось что-то? А где Твердяна?

Звук этого имени заставил матушку измениться в лице, а Медведица оставалась непроницаемо-спокойной, как и почти всегда: она редко выражала свои чувства явно и сильно.

– Гостья наша кожами занята, переносит их к себе, – ответила она. – А нам тебя кое о чём спросить надобно, доченька. Скажи, не было ли у тебя… ну… обморока? Ты понимаешь, что мы имеем в виду.

Крылинка понимала более чем хорошо. Шла Лаладина седмица, и каждая родительница, у которой дочка вошла в брачный возраст, ждала счастливого события. Вот только Крылинка, хоть убей, не могла припомнить, что когда-нибудь падала в обморок при встрече с женщиной-кошкой. Знак, который издревле удостоверял, что сошлись две предназначенные друг другу половинки, не посещал её, но она отчего-то даже не думала об этом, покуда ей не напомнили.

– Только, чур, честно! – погрозив пальцем, добавила Медведица.

– Ежели честно, то нет, – вынуждена была признать Крылинка.

У матушки Годавы вырвался долгий, печальный вздох, а Медведица потемнела лицом, и её кустистые, с морозно блестящими прожилками седины, суровые брови нависли над глазами ещё более угрюмо, чем обычно.

– Да что стряслось-то? – воскликнула Крылинка.

– Да вот стряслось… Гостья-то наша, Твердяна, утресь посваталась, – тихо и невесело сообщила матушка Годава. – Просит, чтоб отдали тебя в жёны ей. Мы-то, может, и не против, да знак был ли? Без этого никак нельзя, сама понимаешь. Ежели не было его, знака-то, обморока, как же тогда понять, твоя ли судьбинушка у дверей стучится? Коль без знака браком сочетаетесь – быть беде, вестимо! Вся жизнь наперекосяк пойти может, ежели ошибка вышла…

Мать выдавала грустной скороговоркой свои рассуждения, а Крылинка слышала и понимала через слово… Ослепительная весть: Твердяна посваталась! Переполненное сердце разлетелось на кусочки, ноги провалились в пустоту, а душа пропала в светлом тереме счастья. Она знала, чувствовала, что иного не суждено, что суровая оружейница со шрамом, в чьи объятия она попала, прыгнув сквозь огненное кольцо, пришла не просто так. А обморок… Да никогда в жизни она не обнаруживала такой слабости, слишком крепка была душою и телом для этого.

– Я-то вот, когда с родительницей твоею повстречалась, в такое забытье впала, что все кругом испужались, не испустила ли я дух, – тем временем рассказывала матушка Годава. – А ты, Медведица, ещё сказала тогда, почесав в затылке: «Чегой-то мелкая какая-то, как воробушек… Боюсь, как бы не задавить её!» Помнишь, э? – И она с квохчущим смешком толкнула супругу локтем в бок. – Да вот, не задавила же, живём, и детушек народили…

Медведица с добродушной усмешкой кивнула воспоминаниям, но не сказала ничего, ограничившись хмыканьем. В отличие от словоохотливой супруги, в речах она была скупа и выдавливала их из себя с неохотой.

– Вот и не знаем мы, что делать, – подытожила матушка Годава, снова обращаясь к Крылинке. – Всем Твердяна взяла, достоинствами не обделена, да и роду-племени она почтенного и славного, но… Твоя ли она судьба? Ежели обморока у тебя не было, боюсь, как бы отказом ей ответить не пришлось. А его точно не было? Вспомни-ка получше!

Тут и вспоминать было нечего. При встрече у ручья Крылинка не теряла своего крепко сидящего в сильном и здоровом теле сознания, только видела себя словно со стороны, причём не лежащей на земле, а отламывающей сухое деревцо – как видно, для обороны от жутковатой незнакомки. Да и как бы она поняла, что это обморок, ежели ни разу в жизни в него не падала?

– Нет, – слетел с её губ еле слышный шелест.

– Ну, на нет и суда нет, – развела руками Медведица. – Мы с матерью тебе счастья желаем, дочка, чтоб ты свою суженую уж точно нашла. Хоть и завидной Твердяна избранницей могла бы быть, да как бы тебе на ложную тропинку не вступить в жизни…

Это прогремело, как приговор небес. Счастье сорвалось из окошка своего звёздного терема, стремительно прочертило к земле огненную дугу падучей звезды и разбилось вдребезги, а Крылинка вышла из дома, не тронув дверной ручки: как шагала, так и положила дверь плашмя, не моргнув глазом и не ощутив удара.

Ручей утешал её – не утешил. Трава вытирала ей слёзы – не смогла осушить. Сосны сочувственно качали ветвями, да только какой прок был Крылинке в их сочувствии? Словно соболезнуя ей, погода испортилась: солнце закрыли бескрайние серые тучи, а ветер разгулялся, словно хмельной буян. Деревья гнулись под его необузданными порывами, а Крылинка стояла, как скала, с высохшими глазами и повисшими вдоль тела руками, из которых ушла вся сила. Хлестнул ливень, и девушка вымокла в считанные мгновения.

– А ну-ка, живо домой! – сказала появившаяся из прохода родительница, озабоченно хмуря брови. – Непогода вон какая разыгралась…

Крылинка в необъятном, как затянутое тучами небо, безразличии шагнула за Медведицей следом и очутилась дома. Похоронным светочем озарил её разбитое сердце взор Твердяны, которая при появлении девушки встала с лавки, а мать уже толкала Крылинку в светёлку с ворчанием:

– Переоденься-ка в сухое. Тоже мне радость – в непогоду гулять…

Весь день бушевало ненастье, разогнав гулянье; только к вечеру рассеялась завеса туч, открыв окровавленное багровым закатом небо и позволив заблестеть мокрой листве. Горела вечерняя заря в лужах, ослабевший ветер едва колыхал ветки, а воздух пропитала сырая пронзительная свежесть. Твердяна решила не задерживаться в доме, где ей отказали, и без дальнейшего промедления перенеслась в свои края, а Крылинка не нашла в себе сил собрать осколки сердца и выйти попрощаться.

Вместо уныния и затворничества она ударилась в веселье, не пропуская ни одних посиделок, но чувствовался в её неудержимой удали горький надрыв, и даже в самых весёлых и светлых песнях, которыми она чаровала слух односельчанок, сквозила боль. По-прежнему никто не мог перепеть и переплясать её, а холостые кошки смотрели влюблёнными глазами, как она горделиво шагала по улице, неся свою незримую печаль бережно, как хрустальный кубок. Кручина, точившая Крылинку изнутри, слегка подсушила её тело, сделав его более поджарым и лёгким, но могучая стать и сила, доставшаяся ей от Медведицы, оставалась с нею. Щёчки-яблочки слегка осунулись, больше и темнее стали глаза, ищущие, тоскующие, пронзительные. Как это ни удивительно, но не подурнела, а лишь похорошела Крылинка от своей беды. Ни с кем нарочно она не заигрывала, но помимо её воли молодые кошки теряли головы от её печальной красоты и внутреннего надлома, на котором она жила и дышала вопреки всему. Да что там – казалось, даже лужи и слякоть разбегались от неё, когда она шагала вперёд, гордо неся себя навстречу новым дням.

Однажды, охваченная коварным хмелем, она обнаружила себя под кустами калины, на влажной траве, а сверху на неё наваливалась Ванда. Руки женщины-кошки блуждали по её телу, мяли ей грудь, а жадный рот горячо скользил по шее, подбираясь к губам. На свет под навесом летели ночные мотыльки – туда, где под крышей продолжалось беспечное веселье, частью которого Крылинка больше не была. Она лежала здесь, в неприятно намокшей на спине рубашке, придавленная тяжестью кошки, такой же хмельной, как она сама. В небесном тереме жил лишь призрак разбившегося счастья, и его золотые глаза смотрели сверху с мягким укором: «Как же ты тут оказалась? Как до такого докатилась?»

Жар пробежал по её жилам, ужалив в сердце и очистив разум, а с ним вернулась к ней и сила. Раскатисто рявкнув, Крылинка оттолкнула Ванду, да так, что сбросила её с себя.

– Не прикасайся! Уйди!

Подёрнутые хмельной поволокой глаза светловолосой кошки уставились на неё в жутковато-пристальном прищуре, ночное небо зажигало в них горькие искорки.

– Что же ты со мною творишь-то, а? – глухо процедила Ванда. – Издеваешься надо мною… То поманишь, то оттолкнёшь! Это уже невыносимо!

– Не ври! – поднимаясь на ноги, рыкнула Крылинка. – Никогда не манила я тебя, не звала, не обнадёживала, ничего не обещала. Это ты ко мне приклеилась, домогаешься меня! Ступай прочь, не люба ты мне и никогда не была! Не моя ты судьба!

Растрёпанная, наполовину распущенная коса рассыпалась по её плечу и груди, ночная свежесть отрезвляла и высвечивала перед нею пустой и одинокий путь, не согретый теплом родного сердца.

Из весны в весну матушка Годава всю Лаладину седмицу пекла, жарила и варила, не оставляя надежды, что дочь приведёт однажды в дом суженую. Плясала Крылинка, пела и напивалась хмельным, но не подходил к ней никто, не брал за руку и не говорил ласково: «Крылинка, ты – моя судьба. Стань моей женой!» А всё потому, что та, чьи синие очи запали ей в сердце, покинула их дом пять лет тому назад с двадцатью кожами, а за оставшимся десятком так и не зашла. Родители сказали «нет», обрубив тёплую пуповину, которая связывала Крылинку с единственно верной стороной, где жило её счастье, когда-то такое осязаемое, а сейчас уже далёкое, ушедшее за завесу сверлящей душу горечи.

– Ни к чему это, матушка, – сказала она, окинув взглядом кухонный стол, в очередной раз полный праздничной снеди. – Для кого ты всё это стряпаешь? Кого ты ждёшь? Вы же сами прогнали ту, к кому лежала моя душа!

– Не отчаивайся, доченька, – спокойно ответила мать, раскатывая тесто. – Сколько надо, столько и подождём. Твоя истинная половинка просто ещё не нашла к тебе дорогу, но вот увидишь, однажды ты её встретишь, и обморок подскажет тебе, что это и есть оно – твоё счастье, твоё и больше ничьё!

– Да дался вам этот обморок! – швырнув горсть муки, крикнула Крылинка. – Что за… глупости! К кому загорелась душа – та и есть судьба моя!

– Не глупости, а знак, – невозмутимо возразила матушка Годава. – Уж сколько веков он подсказывает нам правильный выбор! Глупость – это как раз не принимать его во внимание. А страсти порой вспыхивают, это бывает. Но они недолговечны, не стоит принимать их за любовь… Так что жди, доченька, жди и не унывай. Встретишь ты свою половинку.

Ещё несколько лет прошло в этом ожидании. Вернее, это матушка ждала встречи, а Крылинка отсчитывала время разлуки. Искусной хозяйкой стала она, умела приготовить и будничную пищу, и целый праздничный пир, а уж вышивальщицей она была и вовсе непревзойдённой. К ней даже приходили из других сёл и заказывали белогорское шитьё на рубашку, скатерть, платок, наволочку… Все уходили довольными, а некоторые возвращались, чтобы поблагодарить дополнительным подношением сверх скромной платы: рыбой, мясом, хлебом, плодами садовыми. Хворые шли на поправку, печальные забывали свою кручину, неудачливые находили счастье – и всё это приписывали чудесной вышивке Крылинки. Она и рада была приносить людям пользу, да вот саму себя от печали исцелить не могла.

Годы пролетали, как облака в небе. Ванда уж давно оставила её в покое, а потом как-то незаметно обзавелась супругой, взяв её из соседнего Светлореченского княжества. Так же незаметно исчезла светловолосая кошка и с гуляний, увязнув в семейной жизни, но на опустевшее место всегда приходил кто-то новый: подрастала другая молодёжь, которая смеялась новым шуткам и слагала новые песни. А матушка, твердившая Крылинке «не отчаивайся», сама уже понемногу начала терять надежду, а потому, когда в их дом постучалась вдова Яруница, державшая свою небольшую кузню в Седом Ключе, была рада и такой доле для своей дочери.

В одну из Лаладиных седмиц, которые Крылинка посещала уже просто по привычке, к ней подошла стройная, сухотелая кошка с добрыми светло-серыми глазами, в которых светилась мягкая мудрость прожитых лет. Была она ещё крепка, её плечи и осанка сохраняли молодую прямоту и стать, а походка – хищную кошачью плавность. Из-под барашковой шапки виднелись виски, словно схваченные инеем – то проступала чуть приметная щетина. Чёрный кафтан с золотой вышивкой ловко сидел на ней, перетянутый алым кушаком, а на ногах красовались сапоги с тугими голенищами, подчеркивавшими худобу поджарых икр.

– Здравствуй, милая, – поклонилась кошка Крылинке. – Вижу, пригорюнилась ты тут одна, скучаешь.

– И тебе здравия на долгие лета, тётя Яруница, – усмехнулась Крылинка. – По-молодецки выглядишь сегодня!

– А мне что – приодеться только, и опять вроде как молодая, – с добродушным смешком ответила та, слегка смущённо оправляя полы нарядного кафтана.

В Лаладину седмицу гуляла молодёжь, ещё не нашедшая своих избранниц, так что же привело сюда Яруницу, которой перевалило уже за две сотни? Отчего она так щеголевато принарядилась, не оставляя ни у кого сомнений, что она ещё вполне ничего и даже – ого-го?

– Зачем одной скучать? Пойдём-ка, посидим где-нибудь, – пригласила она. – До плясок и забав я уж не охотлива, а вот угощений тут полно – найдём, чем челюсти занять…

Чтобы «занять челюсти», Яруница прихватила с одного из столов целого запечённого гуся, а Крылинка – несколько ватрушек и блинов с разной начинкой. Не забыли они и кувшин хмельного мёда в придачу, дабы беседа стала ещё приятнее. Вдали от шумного праздника, под прохладной сенью деревьев Яруница расстелила белый, пахнувший чистотою платок, и они разложили на нём еду, а сами устроились прямо на мягкой травке. Солнечные зайчики беззаботно мельтешили вокруг, звенели голоса птиц, ветер обнимал за плечи; какого-то подвоха от тёти Яруницы, которую Крылинка знала с самого своего детства, ждать казалось нелепым. Хоть была она в основном мастером по мирным приспособлениям – скобам, дверным петлям, гвоздям, кухонным ножам, топорам, плугам и прочей нужной в каждодневном быту утвари, но изредка, под настроение, делала кинжалы и простенькие украшения. У Крылинки в шкатулочке ещё хранились скромные серёжки с кошачьим глазом, подаренные ей Яруницей.

– Вижу, тоскуешь ты, девонька, – молвила кошка, наполняя мёдом чарки. – И меня печаль язвит: супругу мою уж давно погребальный костёр взял, дети выросли да из родительского гнезда разлетелись… Только и есть у меня утешения, что две отрочицы способные, коих я приняла в учёбу.

Она смолкла, выпила, утёрла рот и задумчиво стащила шапку: день был тёплый. Пепельная коса распрямилась вдоль её спины, а череп серебрился, видимо, не бритый уже дня три-четыре. Под морозной дымкой щетины проступала пара небольших шрамов, кои не были редкостью у тружениц молота и наковальни: с оружейной волшбой шутки, как известно, плохи, да и у опытного мастера случаются порой осечки.

– Ты это к чему клонишь, тёть Ярунь? – также осушив свою чарочку, спросила Крылинка, хотя догадка уже обрисовывалась в её голове.

Яруница улыбнулась, отчего её приятное и доброе лицо стало ещё приветливее и светлее.

– Догадаться, к чему я клоню, не составляет труда, – сказала она. – Ступай ко мне в жёны, дитя моё, я тебя не обижу. Ты меня сызмальства знаешь, я тебя тоже – почитай, выросла ты у меня на глазах… Нужды мои скромны: лишь бы была чистая рубашка да пирог на столе, вот и всё. На ложе супружеском докучать тебе не стану, коли не пожелаешь; веку моего осталось не так уж много, детей заводить не обязательно. Ну, а ежели благословит нас Лалада дитятком – что ж, не откажемся от такого утешения.

Горьким подарком легло на сердце Крылинки это предложение. Защемило в груди, и она невесело усмехнулась:

– Почему именно я, тёть Ярунь? Что, считаешь – всё уж? Упустила я своё счастье молодое?

Яруница замялась – видно, подбирала слова помягче. По своей доброте она не любила говорить людям огорчительные вещи.

– Одна ты до сих пор, дитятко, а годики-то летят – не заметишь, как молодость кончится, – промолвила она наконец. – Весь свой век коротать в родительском доме тоже не станешь, пора своей семьёй жить. Да что рассуждать, – перебила она себя, видя нахмуренные брови Крылинки и подозрительную влагу в уголках глаз, – давай-ка вот лучше медку отведаем!

Пока она опять наполняла чарки и отрезала от гуся удобные для еды кусочки, Крылинка украдкой наблюдала за её руками. Наверно, огонь в них был таким же покорным зверем, как в руках незабвенной Твердяны, чей образ не изгладился из сердца Крылинки и ничуть не поблёк в нём за минувшие годы.

– Не знаю я, тёть Ярунь, – вздохнула она. – Да, знакомы мы с тобою целую вечность, и даже люблю я тебя по-своему – по-дочернему, по-добрососедски, по-дружески. Но так, чтобы супругой твоей стать… Не знаю.

– Этого достаточно, моя милая, – улыбнулась Яруница. – А как ты представляешь себе семейную жизнь? Поверь моему опыту, дитя моё: страсти утихают, а дружба остаётся. – И добавила, пододвигая Крылинке гусятину: – Кушай вот лучше… Самый мягкий кусочек.

Крылинка отпила глоток душистого мёда, прочувствовала, как он обольстительно растекается внутри, утешая и согревая, а потом принялась жевать мясо. Щурясь от шаловливых солнечных зайчат, норовивших ослепить её, она попыталась оценить Яруницу другими глазами – не девочки-соседки, а молодой женщины, уже давно созревшей для любви и семьи. Если не считать седины и ласковых морщинок у глаз, была эта кошка вполне недурна собою – ясна глазами, стройна станом, быстра в движениях и ещё полна тёплой и твёрдой жизненной силы, а общий с Твердяной род занятий подкупал Крылинку и действовал, как наваждение.

– Тёть Ярунь… а ты умеешь огонь в руках держать? – спросила она после новой чарки мёда, закушенной блином с солёной сёмгой.

– Ну так… не умела б, не трудилась бы ковалем, – усмехнулась Яруница, осушая свою чарку до дна и утирая губы.

– А покажи, пожалуйста! – попросила Крылинка. – Всегда диву давалась, как это у вас, оружейниц, получается!

– То не мы, то – сила Огуни, – ответила Яруница. – Ну, изволь…

Собрав кучку сухих веточек, листьев и хвои, она пощёлкала пальцами, и Крылинка явственно увидела искры, вылетавшие с каждым щелчком. От кучки пошёл дымок, а потом вынырнули вертлявые язычки пламени, прозрачные и слабенькие – ровно такие, каким им позволяло быть малое количество топлива. Яруница голой рукой подняла огонь в горсти, перелила его в другую ладонь, словно воду, а потом прихлопнула и показала Крылинке, что с руками у неё всё в порядке. Тлеющую кучку она потушила, просто дунув на неё.

– Здорово, тёть Ярунь! – засмеялась Крылинка. – Тебе и огнива не нужно, чтоб костёр развести!

Яруница улыбалась ей, как маленькой девочке, которую только что позабавила своими умениями. А Крылинка, выпив ещё чарочку, ощутила, как собранное в тугой комок нутро расслабляется, а узда, в которой до сих пор держались слёзы, ослабевает… Только бы не заплакать, только бы не пожалеть себя! Но песня не спрашивала её ни о чём, а просто полилась к небу сквозь колышущиеся просветы в лесном шатре.

 
Ой, за что ж мне, молодой, такая долюшка?
 
 
Ледяная, как сугроб, моя постелюшка,
 
 
Да не бегают по саду малы детушки,
 
 
То не лебеди в пруду, а вороньё летит.
 
 
А за окнами светает, и весна-красна
 
 
Осыпает цветом белым все дороженьки,
 
 
Голубок с голубкою милуется,
 
 
А моя-то лада не спешит ко мне…
 
 
Где ж ты, лада, где же заблудилась ты?
 
 
Меч ли острый иль стрела калёная
 
 
У моей любви тебя похитили?
 
 
Иль другой зазнобы чары хитрые?
 
 
Вышивала я рубашку красную –
 
 
Про беду свою сложила песенку;
 
 
Гаснет светоч, рвётся нитка долгая,
 
 
Не дождаться сердцу лады суженой…
 
 
Ты прости-прощай, родная матушка!
 
 
Обернусь я горлинкой печальною,
 
 
Полечу за море, за зелёный лес,
 
 
В облаках найду приют единственный…
 

Не думала Крылинка на занимающейся заре своей юности, что у неё когда-нибудь будет повод петь эту песню. Уж таковы были чары мёда, впитавшего силу солнечных лугов и терпкого разнотравья, что не сумела она им воспротивиться и умылась тёплыми слезами, хотя меньше всего на свете хотела сейчас выглядеть жалкой и сломленной, плачущей во хмелю.

– Ну, ну, не горюй, голубка, – утешала Яруница, вытирая ей щёки жёсткими пальцами. – Нечего тебе в облаках делать. Не лучше ли другой приют поискать – на моей груди, к примеру? Всё теплее, чем в небе-то. Ах ты, моя пташка-горлинка…

Приговаривая это, она гладила Крылинку по голове, как дитя, а потом заключила в объятия. В памяти у той вспыхнула далёкая ночь, когда она обменялась с Твердяной единственным поцелуем – через боль к нежности. Это было странно – обнимать кого-то другого, чувствовать тепло груди, биение сердца, силу рук, а потом твёрдые губы Яруницы сдержанно прильнули к её устам. Может, в юности-то и сладкой ягодой-малиной срывались поцелуи с этих губ, бывших когда-то и жарче, и нежнее, но молодых лет уж не вернуть – вышло суховато и пресно, будто чёрствый мякиш коснулся рта Крылинки.

– Торопить я тебя не стану, думай, – ласково шепнула кошка. – Весна уж на исходе, лето не за горами… В первые дни разноцвета [2]2
  разноцвет – июнь


[Закрыть] зайду к вам, чтоб узнать, что ты решила.

Лаладина седмица вновь закончилась, и матушка Годава вздохнула: опять не пришлось встречать праздничным пиром избранницу, надежда на обретение которой таяла с каждой новой весной. Поэтому, когда в третий день разноцвета, как и обещала, к ним пришла Яруница, она радостно всплеснула руками:

– Крылинка, что ж ты ничего не сказала-то?!

Вдова зашла вечером, когда и у неё самой, и у Медведицы работа была окончена. Явилась она снова щеголевато одетой, на сей раз в кафтане цвета синих сумерек; пепельная коса пряталась под шапкой, от серебристой щетины не осталось и следа, а в тускнеющем вечернем свете её лицо казалось молодым. «Ежели не слишком вглядываться в морщинки у глаз, то совсем она и не старая», – думалось Крылинке. Да и при чём тут был возраст? Пристрастный взгляд искал и находил в ней общие черты с Твердяной, а истосковавшееся сердце соглашалось в них поверить.

Обе родительницы одобряли союз дочери с Яруницей. Медведица лишь спросила:

– Сама-то ты, дочка, как – согласна?

Крылинка, взглянув в кроткое и ласковое, улыбающееся лицо Яруницы, потупилась и проронила тихо:

– Согласна…

– Ну, раз невеста не против, то за нами дело тоже не станет, – сказала глава семейства. – Будем считать сговор состоявшимся.

Кошки пожали друг другу руки и поцеловались, скрепляя устный договор, и после небольшого совещания с матушкой Годавой назначили помолвку на середину лета, после Дня поминовения. Ну, а осенью, как водится, после сбора урожая – свадьба.

– Ну, хоть за вдову – и то хвала Лаладе, – сказала Годава, расчёсывая Крылинке перед сном волосы. – А то я уж начала опасаться, что ты так в девках у нас и останешься…

А Крылинка горько усмехнулась:

– Такого счастья ты мне желала, матушка, когда отказывала Твердяне?

– А ты всё о ней думаешь? Полно тебе! Знака-то ведь не было… – Наткнувшись на спутанные волоски, мать принялась разбирать узелок пальцами, а Крылинка морщилась от боли, когда та дёргала слишком резко. – Да она уж поди давно семьёй обзавелась, в отличие от тебя. Не стоит горевать, дитятко моё! Ежели уж по правде сказать, то страшноватая она, угрюмая… Что у неё на уме, один леший ведает. А вот Яруница хоть и не молода, а добрее её не сыскать. Как с супругой своею она жила душенька в душеньку, так и тебя обижать не станет.

Лето обнимало Крылинку солнечными лучами, шептало душистыми травами, стрекотало кузнечиками колыбельные: «Смирись, всё не так уж и плохо!» Она стала пропускать гулянья: холостые забавы ей как сговорённой невесте были уже не к лицу; встречая на улице Яруницу, на её поклон она отвечала приветливой улыбкой и останавливалась, чтобы перемолвиться парой приятных и учтивых слов. Лето волхвовало, творило ягодные заклинания и цветочные чары, утешая её и помогая принять свою долю, и Крылинка, умиротворённая его сладкими зельями, уже почти свыклась с мыслью, что следует радоваться всему, чем располагаешь, даже если это только синица в руках.

Она не ждала чудес, но журавль упал с неба прямо в её сон: она увидела огромный сверкающий меч, вонзённый в землю. Клинок, словно разумное существо, звал её колдовским шёпотом, и Крылинка в летнем солнечном мареве пошла на его зов, точно заворожённая. Опустившись в тёплую траву на колени, она дотронулась до усыпанной самоцветами рукояти, а меч сказал ей звучным голосом со знакомой, берущей за сердце хрипотцой:

«Крылинка, ты – моя. Судьбе было угодно, чтобы нам пришлось ждать, но время решений настало. Сейчас или никогда».

Крылинка проснулась и ещё долго лежала в предрассветных сумерках, полная отзвуков дорогого голоса. Хлопоча с матушкой у печки и готовя завтрак для сестёр и Медведицы, она решилась спросить:

– А что значит такой сон – меч, вонзённый в землю? К добру он или к худу?

Матушка, выкладывая в горшок с кашей кусочки обжаренной с луком баранины, многозначительно двинула бровями.

– М-м… Это добрый сон, доченька, и означает он, что вскорости у тебя будет ребёнок. Земля – это женщина, а меч – это… хм… – Матушка хитро подмигнула. – То, что её оплодотворяет.

Уж в чём в чём, а в таких делах Годава толк знала: трудилась она повитухой и обладала умением снимать боль при схватках, а все знаки, предвещавшие пополнение в семействе, знала наперечёт.

О голосе, шедшем из меча, и о словах, сказанных им, Крылинка умолчала. Они разметали в щепы хлипкую лачужку покоя, которую она кое-как выстроила в своей душе, а сердце-смутьян кричало: «Довольствоваться синицей? Вздор, ибо журавль ближе, чем ты думаешь! Только протяни руку и поймай!»

Три дня и три ночи она жила, дышала и бредила этим сном. Посуда билась в её руках, иголка вонзалась в пальцы, пища пригорала, а в довершение всего Крылинка споткнулась на ровном месте и подвернула лодыжку. Мятеж сердца захлестнул её всецело, а лето из утешителя превратилось в разрушителя привычного уклада жизни. Каждый цветок шептал ей: «Очнись! Что ты творишь со своей судьбой?» Каждое дерево скрипело подобием голоса Твердяны: «Решай! Сейчас или никогда! На какой путь свернёшь, по тому и пойдёшь!»

Настал День поминовения. С самого утра Крылинка с матушкой Годавой, соблюдая обычай тишины, в молчании готовили праздничные кушанья и варили кутью, потом всей семьёй посетили Тихую Рощу, поклонившись упокоенным в деревьях предкам. Растревоженная душа Крылинки, ощутив дышащую, живую силу этого места и биение разума в жутковато-величественных соснах с человеческими лицами, пришла в окончательное смятение. Хотела бы она спросить совета у предков, да покой их не следовало нарушать по пустякам. Уж наверняка им, пребывающим душою в вечности, Крылинкины метания показались бы безделицей, не стоящей беспокойства…

Семья уселась отдыхать на окраине Рощи, а Крылинку послали на родник за водой из Тиши, которая, по поверью, в День поминовения обладала особенной силой. Окружённый соснами небольшой водопад высотой в два человеческих роста закрывал вход в пещеру, словно серебристая занавеска; здесь собралась изрядная толпа народу, и Крылинке пришлось встать в очередь, чтобы добраться до места, где можно было зачерпнуть воду без опасности в неё свалиться со скользких камней. Когда она наконец пробилась к источнику, струи воды чудесным образом раздвинулись, повинуясь рукам с длинными тонкими пальцами, и из пещеры появилась черноволосая жрица необыкновенно высокого для белогорских дев роста. Ловко и бесстрашно ступая по крутым камням, она величаво вскинула изящно очерченный подбородок и обвела собравшихся проницательным взглядом сине-яхонтовых глаз, больших, спокойных и прохладных, отрешённых от суеты будней. Когда они остановились на Крылинке, та обомлела: случись Твердяне родиться девой, а не кошкой, она выглядела бы точь-в-точь так. Сходство настолько ошарашило Крылинку, что она забыла о необходимости смотреть себе под ноги и едва не упала на каменные глыбы, по которым текли седые струи.

– Осторожно, дитя моё, – сказала жрица.

Взяв у Крылинки кувшин, она оказала ей честь – собственноручно набрала для неё воды. Как все служительницы Лалады, волосы она носила распущенными, и они иссиня-чёрными волнами, схваченными через лоб скромной тесёмкой-очельем, ниспадали до середины её бёдер. Возвращая полный сосуд озадаченной Крылинке, дева загадочно молвила:

– Надумаешь – приходи.

Голос её был подобен хрустальному перезвону весенних ручьёв; ворвавшись в душу Крылинки свежей струёй, он поставил всё в ней на свои места. К своей семье дочь Медведицы вернулась с кувшином чудесной воды в руках и готовым решением в сердце.

На следующий день она сказала матушке Годаве, что идёт собирать целебные травы, и та, ничего не подозревая, отпустила её. Сбор трав – дело долгое и кропотливое, а значит, времени у Крылинки было достаточно.

Лето! Соблазнительная зелень горных лугов, сверкание ослепительных вершин под чистым куполом неба, кровь ярких маков и жёлто-белые облака ромашек, томный блеск озёр и мудрая седина водопадов… Крылинка вдохнула медовый воздух и решительно набрала охапку цветов, улыбаясь родным местам, и струнка прощания звучала в песне ветра, выдувавшего слёзы из её глаз. Он хотел заставить её плакать, а она упрямо улыбалась всему вокруг: небу, вершинам, деревьям и лугам, птицам и зверям. Закрыв глаза, она воскресила перед собой желанный облик, с которого все эти годы бережно сдувала пылинки и поддерживала во всём его первозданном сиянии; кольцо открыло зыбкие объятия прохода, и Крылинка, набрав воздуха в грудь, шагнула в него, как в леденящую бездну.