Текст книги "Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь"

Автор книги: Алана Инош

Алана Инош
Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь

1. Ворчун-гора. Дочь Медведицы и укротительница огня

Наливным яблоком катилось солнце по летнему небосклону, щедро одаривая золотым мёдом своих живительных лучей каждое дерево, каждый куст, каждую травинку. Ветки чёрной смородины в саду прогибались от тяжести гроздей, каждая ягодка в которых была столь ядрёна и крупна, что приближалась по размерам к вишне. Чтобы ветки не сломались под весом такого урожая, их пришлось подвязать к деревянным перекладинам. Крылинка, прохаживаясь вокруг кустов, окидывала их хозяйским взглядом: пожалуй, большая часть ягод налилась, пора собирать.

– Рагна, Зорька! – позвала она зычно, уперев руки в бока. – Несите корзины, смородину будем брать!

– Сей же час идём, матушка Крылинка! – высунувшись из открытого кухонного окна и весело щурясь от солнечных лучей, отозвалась Зорица.

Яркая, светлая зелень смородиновой листвы колыхалась в струях тёплого ветерка, насыщая воздух вокруг себя душистыми чарами лета. Дюжина кустов, и каждый сверху донизу отягощён бременем ягод, похожих на чёрную икру диковинных размеров, густой блестящей бахромой повисшую на ветвях… Тут хватит и засушить на зиму для пирогов и взваров, и в меду заготовить, да и просто так наесться – в свежем виде.

Ветви тихонько вздрагивали, и смородина, сорванная ловкими и трудолюбивыми пальцами женщин, сыпалась в корзинки. Но сбор ягод – работа кропотливая и нудная, как тут без песни обойтись? А по дорожке между грядками как раз шагала Дарёна.

– А ну-ка, певица, спой нам что-нибудь, чтоб не скучно было, – подмигнула Рагна. – С песнею-то, чай, веселее да скорее дело пойдёт.

При виде ягод у девушки в глазах зажглись тёплые искорки предвкушения: черешня и жимолость отошли, подоспела смородина, и её руки потянулись к тяжёлым гроздям, нагретым солнцем и оставляющим на пальцах душистый чёрный налёт. Угощаться плодами сада ей как будущей матери было разрешено в любое время, в любом количестве и без спроса – это разумелось само собою, а потому никто не возразил против того, чтобы она съела миску смородины со сметаной и половиной ложки мёда: всё-таки ягода эта была кисловата – не малина.

– Ну вот, теперь и спеть можно, – улыбнулась Дарёна, заиграв ямочками на щеках.

Не успела она это вымолвить, а Рада – тут как тут, с гуслями. Молчаливая девочка-кошка протянула их Дарёне, выжидательно заглядывая ей в глаза: что-то она споёт сейчас? Дарёна же, устроившись в шелестящей яблоневой тени на берёзовом чурбаке, служившем вместо стула, ласково коснулась струн своими шершавыми, исколотыми вышивальной иглой пальцами. Её взгляд, ловя небесную беззаботность, плыл вместе с облачными мечтами в вышине – нездешний, одухотворённо-задумчивый. Вздохнул ветер в кроне яблони, зазвучали гусли, и звон их переплёлся с прохладным серебристым ручейком нежного голоса.

 
То не солнце в волосах запуталось
 
 
Да златым мне гребнем расчесало их;
 
 
То не сосенка смолой заплакала
 
 
В чаще леса тихого, премудрого –
 
 
Пролилась то песня легкокрылая,
 
 
Легкокрылая да поднебесная.
 
 
Заблудилась песенка в семи ветрах,
 
 
Среди птиц да облаков стремительных,
 
 
Не найдёт она пути-дороженьки
 
 
К ладе-ладушке моей единственной…
 
 
О холодный камень спотыкнулась я,
 
 
Из лукошка ягоды просыпала,
 
 
А из глаз моих ручьями тёплыми
 
 
Стон-мольба на клевер заструилася:
 
 
«Ой ты ж птица-горлица летучая,
 
 
Крылья твои легче ветра быстрого!
 
 
Над землёй летаешь и всё ведаешь,
 
 
Помоги ж беде моей да горюшку:
 
 
Донеси ты сквозь разлуку чёрную
 
 
К ладе песню светлую, любовную».
 
 
Подхватила птица серокрылая
 
 
Песню, словно плат, цветами вышитый,
 
 
И покрылось небо над дубравою
 
 
Будто бы парчою златотканою.
 
 
Самоцветами словечки падали
 
 
В горсть к бесценной ладе, точно ягодки,
 
 
И ласкала поцелуем шёлковым
 
 
Песня сердце, что в разлуке плакало,
 
 
И улыбка, с уст родных спорхнувшая,
 
 
Встала над землёй зарёю ясною.
 

Заблудилась песенка в листве яблоневой, журчала и ласкалась к щеке задумавшейся Зорицы, осенила крылом заслушавшуюся Раду… Игривым золотом переливалась она на струнах, целовала щиплющие их пальцы, дышала сладкой чистотой росистого утра, а сама певица, окружённая ореолом мягкого света, дарила саду тепло своих глаз и души. На мгновение оторвавшейся от сбора ягод Крылинке вдруг почудилось, что под яблоней сидела ослепительно-светлая дева в венке из полевых цветов и в рубашке, превосходящей по белизне самые чистые снега горных вершин. Голос её дышал переливами весенней капели, хрустальным звоном ручьёв, ласковым материнским поцелуем будил в сердце воспоминания юности…

Глядь – а корзинки все были уж полнёхоньки! Не заметили женщины, околдованные песней, когда они успели собрать все ягоды, а Дарёна скромно опустила глаза к смолкшим струнам – ни дать ни взять молодая чаровница, впервые пробующая свои силы. То ли время промелькнуло жаркой летней круговертью, то ли чудо подкралось незаметно и в одно мгновение стряхнуло смородину с веток…

– Н-да, – промолвила Крылинка, окидывая взглядом собранный урожай. – Непроста твоя песня, певунья ты наша… Ох, хитрая песенка! Никогда прежде такой не слыхала.

– Ты и не могла её слышать, матушка Крылинка, – ответила Дарёна. – Я её только сегодня и сложила-то.

– Славно поёшь, – задумчиво похвалила Рагна. – За душу берёт… А голосок у тебя – как ручеёк серебряный.

– Это, наверно, вода чудесная из Тиши, которую я пью, – предположила девушка. – Прежде у меня и половины такого голоса не было.

Пять корзин ягод они собрали: три из них рассыпали для просушки, дабы было из чего зимой печь духовитые, пахнущие летом пирожки, одну смешали с мёдом – также в зимнее хранение, а последнюю оставили, чтоб полакомиться сейчас. А между тем солнце перекатилось за полуденную метку; Дарёна отправилась к себе в лесной домик, чтобы попотчевать Младу обедом, а Рада, как всегда, потащила в кузню корзину, полную снеди. Кошки дневали и ночевали на работе: непростым делом оказалось восстановление вещего меча княгини Лесияры… Да и прочих дел и заказов никто не отменял.

Не успела Крылинка, сидя у самого светлого окна, наложить и нескольких стежков на прореху в одной из застиранных рабочих рубашек своей супруги, как в комнату ворвалась Рада – без корзинки, взъерошенная, с круглыми испуганными глазами. Холодные объятия тревоги сомкнулись вокруг вещего сердца Крылинки, шепнувшего ей о беде. И случилась эта беда с той, чью рубашку женщина сейчас штопала…

– Ой… бабуля… ой! – уткнувшись Крылинке в колени, забормотала Рада. – Иди скорее в кузню! Там…

Не став дослушивать, Крылинка вскочила на ноги с несвойственной для её величаво-дородной фигуры резвостью. Рубашка с воткнутой в неё иглой упала на пол.

Из-за охранной волшбы на воротах кузни проход привёл не прямо к Твердяне, а к началу каменной лестницы. Проклятые ступеньки! Крылинка никогда не любила их, но сейчас её грудь вздымалась, качая воздух, подобно кузнечному меху, и женщина почти не заметила подъёма, словно её вознесли невидимые крылья из соснового духа. Кузнечная гора звенела привычным подземным гулом, а огромные деревянные ворота встали на пути Крылинки преградой.

– Откройте! Впустите! Это я! – заколотила она кулаками в калитку, стараясь перекричать стальной перезвон, бивший молотом по вискам.

Окошечко открылось, и на Крылинку посмотрели чьи-то глаза – всего лица нельзя было рассмотреть. Но на дне этих глаз она прочла отблеск беды…

Мгновение – и калитка отворилась, явив Крылинке могучую фигуру её дочери Гораны – как всегда, раздетую по пояс, с прикрытой кожаным фартуком грудью. Много лет назад крошечная пятерня новорождённой дочки цеплялась за материнский палец, а сейчас большие рабочие руки уже совсем взрослой и зрелой Гораны подхватили пошатнувшуюся Крылинку и помогли ей устоять на ногах.

– Матушка, не бойся, родительница Твердяна жива и почти невредима, – услышала женщина. – Ох уж эта Рада… Убежала всё-таки с вестью к тебе!

– Что?… Что стряслось? – сорвалось с помертвевших губ Крылинки, а от сердца всё же немного отлегло, смертельные крылья беды выпустили из своего плена солнце и небо, разжали тиски, дав Крылинке вздохнуть свободно. Жива – и это главное…

– Волшбою ей глаза повредило, – ответила Горана. – Отскочили от молота брызги…

Тут уж её руки не удержали мать, и та, воспользовавшись открытой калиткой, ворвалась в святая святых – кузню, в которую был воспрещён вход всем, кто там не работал. Даже жён не впускали дальше калитки, но не столько потому, что хотели оградить от их непосвящённого взгляда тайны кузнечного мастерства, сколько ради того, чтобы уберечь их самих от волшбы, с которой там каждый день имели дело. Юной же Раде позволялось ненадолго входить лишь потому, что через пару лет ей предстояло принести свои волосы в жертву Огуни и стать подмастерьем: это было уже делом решённым. Горана не успела остановить Крылинку, и та оказалась на просторном, ярко залитом солнечными лучами дворе, где под навесами взмахивали тяжёлыми молотами блестящие от пота работницы. Едва войдя, женщина чуть не оглохла от стоявшего в сухом жарком воздухе тугого гула и грома: наложенная на стальные петли и кованую оправу ворот волшба поглощала значительную часть шума, и снаружи он слышался уже не так сильно. Чумазые молодые подмастерья кормили углём несколько плавильных печей, похожих на застывших огнедышащих зверей, и качали, сменяясь время от времени, огромные кузнечные меха. «Пуфф, пуфф», – дышали печи, стреляя искрами пламени и переваривая в своей раскалённой утробе железную руду. Они были наглухо заложены кирпичами сверху, но имели внизу отверстия для подачи воздуха и топлива. Гудели и трещали горны, накаляя добела стальные заготовки; когда их доставали из огня огромными длинными клещами, они светились, словно солнца. «Бом, бом, бом!» – оглушительно били по ним молоты, придавая нужную форму. Если холодная сталь казалась твёрже камня, то из раскалённой можно было лепить что угодно, как из теста. И волшебные руки мастериц, не защищённые никакими рукавицами, спокойно брали доведённые до красно-белого каления болванки, вытягивая их в длинные пруты и проволоку, вязали из них решётки, закручивали жгутами и плющили… Молот использовался для первоначальной обработки, а дальше шли в ход именно руки, наделённые силой Огуни.

Двор представлял собой каменную площадку: огромную часть горы Кузнечной много веков назад выдалбливали, пока не получился обширный уступ. Но двор был не единственным местом работы. Кузнечная имела вырубленную в своей толще полость – рукотворную пещеру, в которой творилось основное священнодействие – доведение заготовок изделий до окончательного вида и вплетение волшбы в оружие.

Странное дело! Вокруг продолжала кипеть работа, словно ничего и не случилось. Может, не так уж страшно и непоправимо было то, что приключилось с Твердяной, и Крылинка зря переполошилась? Раны заживали на дочерях Лалады быстро и почти без следов, и лишь оружейная волшба оставляла шрамы – один из таких когда-то изуродовал лицо Твердяны… Озираясь в поисках своей супруги, Крылинка увидела её в тени одного из навесов: та преспокойно сидела на скамеечке у низенького и колченогого, грубо сколоченного столика, на котором стоял принесённый Радой обед. Сердце Крылинки сжалось: вот блины с рыбой, каша с курятиной, кисель, хлеб – всё, что она с любовью готовила своими руками… Твердяна, приникнув к крынке, долго и жадно пила молоко, и белые капельки стекали по её подбородку.

Во всём этом не было бы ничего необычного, если бы Твердяна не делала это с завязанными серой тряпицей глазами.

Миг – и Крылинка, не ощущая веса своего грузноватого тела, упала на колени подле супруги. Палящее пекло двора сменилось невесомой прохладой тени навеса, но её щёки пылали так, что струившиеся по ним слёзы едва ли не испарялись, достигнув подбородка.

– Родненькая моя, – всхлипнула Крылинка, боязливо протягивая дрожащие пальцы и чуть касаясь ими щеки супруги. К повязке она притронуться не смела.

Твердяна, ощутив прикосновение и узнав голос, выпрямилась.

– Крылинка? Ты что тут делаешь, мать, а? Кто тебя пустил? – суровым громовым раскатом прогудел её голос. – А ну, живо домой! Я приду скоро.

Даже если бы и захотела Крылинка повиноваться повелению, то не смогла бы: опуститься-то на колени она сумела неведомо как, а вот встать уже не выходило. Силы словно ушли в землю от пронзившего её горя, и она могла только цепляться за руки и плечи супруги и сотрясаться от рыданий.

– Как же это так… Глазки, глазоньки твои, родная моя! – бормотала она, и от всхлипов колыхалась её необъятная грудь с сердоликовыми бусами. – Как же это так вышло-то… Ох, горе-беда…

– Ну, ну, мать, не хлюпай, люди кругом, – с нарочитой грубоватостью отвечала Твердяна, утирая с подбородка молочные капли. – Ты как сюда попала?

– Это я её впустила, – призналась подошедшая Горана. – Нечаянно вышло, уж не серчай. Рада, видать, рассказала ей, вот матушка и прибежала.

– Вот ведь маленькая зараза, – проворчала оружейница. – Когда надо слово молвить, молчит, как рыба об лёд, а когда язык за зубами попридержать следует… Эх, что уж теперь говорить! Не хотела я тебя, мать, пугать прежде времени, велела подмастерьям за Радой последить, да не уследили, видать. Ну, ну… Успокойся.

Твердяна встала, помогла безутешной Крылинке подняться и усадила её на своё место. Тут же ей подставили другую скамеечку, и она устроилась рядом с супругой, ласково обнимая её за плечи и уж не ругая за проникновение в недозволенное место.

– Ну всё, всё, сердешная моя, уймись, – смягчая свой грозный голос, утешала она Крылинку. – Не разводи сырость, а то железо кругом – ещё ржой, чего худого, покроется…

От этой неповоротливой шутки Крылинка только пуще расплакалась. Гладя трясущимися пальцами суровое и отмеченное шрамами, но столь любимое лицо, она с ужасом обходила повязку, боясь причинить боль повреждённым глазам. Увечья, нанесённые оружейной волшбой, не так-то просто излечивались: свидетельством тому был бугристый рубец Твердяны, с которым она жила с незапамятных времён. Хоть он и уменьшился за годы пользования примочками с целебными отварами на воде из Тиши, но так до конца и не изгладился. Душа Крылинки обращалась в глыбу льда от мысли о том, что супруга может потерять зрение навсегда. Как же ей работать тогда? Как жить?

– Водичкой-то… водичкой целебной промывали? – оглянувшись на старшую дочь, спросила женщина.

– Первым делом и промыли, а то как же, – кивнула та. – Волшбу тоже сразу обезвредили. Поглядим, что далее будет. Может, и отойдут глаза-то, снова видеть начнут.

А Твердяна тем временем невозмутимо принялась за обед, словно ничего страшного и грозного с нею и не случилось – так, пустяковая царапина, а не слепота. Отсутствие зрения ей как будто совсем не мешало: она со звериной чуткостью находила еду по запаху и ухитрялась даже ложку мимо рта не пронести. Крылинка поначалу порывалась помочь, подсказать, но супруга мягко отстранила её руку:

– Я сама, моя голубка. Всё хорошо. Может, тоже поешь? А то тут столько всего, что нам и не осилить.

Но Крылинке кусок не лез в горло, а слёзы всё не унимались, катились ручьями и щипали своей солью кожу. Твердяна пригласила к обеду Горану со Светозарой и Шумилкой, княжну Огнеславу, а также гостью с севера, Тихомиру. Последняя, не разделяя с остальными привычки ходить в кузне раздетыми до пояса, всегда была в рубашке, какое бы пекло вокруг ни царило. Ей не хватило сиденья, и она без смущения устроилась прямо на шершавом камне двора-площадки.

После обеда Твердяна сказала:

– Ну, ладно… Так уж вышло, что не работница я сегодня больше. Без глаз-то несподручно, хочешь не хочешь – а придётся домой идти. Меч государыни Лесияры отложим пока, а с прочими делами вы тут и без меня управитесь.

– Управимся, будь спокойна, – заверила её Горана, которая давно уж по уровню своего мастерства вышла из учениц, но кузню своей родительницы не покидала: ей предстояло принять её в наследство, когда Твердяна отойдёт от дел.

– Ну, тогда оставайся тут за старшую, – кивнула ослепшая оружейница. И, протянув руку Крылинке, вздохнула: – Ну что? Пошли, мать… Хоть и не по душе мне лодырничать, да делать нечего – отдохнуть, видимо, всё ж таки придётся.

Торопливо вытерев влажные щёки, Крылинка поднялась и приняла большую, шершавую руку своей супруги в обе свои ладони. Тёплое спокойствие, непоколебимо величественное, как горы, утешительно скользнуло ей на плечи, разглаживая и смягчая тугой комок горя, засевший под сердцем, и Крылинке даже стало совестно за свои слёзы перед сдержанными кошками.

– Ну и отдохнёшь, не всё ж на работе надрываться! – Только далёкому чистому небу было известно, какого усилия ей стоило взять себя в руки и придать голосу бодро-деловитое звучание.

Супруги вместе шагнули в проход, который вывел их в родной двор. По-прежнему беззаботно шелестели в солнечном мареве яблони, наливались алым соком бока вишенок в глубине дышащей и поблёскивающей тёмно-зелёной листвы… Ненужными стали перекладины над опустевшими кустами смородины, но не было времени их убрать.

Твердяна чуть споткнулась, вслепую переступая порог, и Крылинка, поддерживавшая её под руку, всем телом напряглась в порыве подхватить её.

– Тихонько… Порожек… На лавочку пойдём… Вот сюда шагай, налево…

– Свой дом я на ощупь знаю: сама строила, каждый камушек мне в нём знаком, – молвила оружейница, без труда находя лавку и садясь.

А Крылинка, не давая Зорице и Рагне времени на ахи и охи, велела им немедля принести воды из Тиши – снова промыть Твердяне глаза. Веровала она крепко в чудесную целительную силу подземной реки, в водах которой омывали свои корни сосны в Тихой Роще.

– Да полоскали уж, – махнула рукой Твердяна.

– Ещё раз прополощем, – упрямо ответила Крылинка. – Сколько потребуется, столько раз и будем мыть. Не припомню такого случая, чтоб водица сия не помогала.

– С оружейной волшбой не так просто дело обстоит, моя милая, – невесело покачала головой Твердяна, осторожно щупая повязку. – Ну да ладно, вреда всё равно не будет.

Сердце Крылинки сжалось от холодящего дыхания, которым повеял этот страшный миг: узел развязался и серая тряпица соскользнула с глаз Твердяны, застывших белыми льдинками без зрачков. Тонкая струнка надежды с тихим стоном лопнула: нет, не могли эти помертвевшие очи снова увидеть свет солнышка… Долго Крылинка не могла ничего вымолвить и не вытирала катившихся по щекам слёз; никогда не обманывал её тихий голос души, которому она научилась внимать и полагаться на его подсказки. Веки остались целы, даже ресниц не тронула волшба, но отняла самое драгоценное – зрение.

Тёплая вода из священной подземной реки не согрела озябших ладоней Крылинки, когда она набрала пригоршню, чтобы промыть потухшие глаза супруги.

– Откинь голову назад…

Светлая струйка полилась прямо в широко распахнутые, но ничего не видящие очи. Веки Твердяны оставались открытыми, терпеливо принимая целебную воду, которая стекала по щекам и мочила рубашку на груди и плечах. Рагна с Зорицей, ещё совсем недавно весело собиравшие смородину, а теперь бледные и примолкшие, стояли рядом. Послышался то ли вздох, то ли всхлип: это Зорица, выпрямившись натянутой стрункой, впитала в свои заблестевшие глаза весь солнечный свет, который лился в окна. Её искусные пальцы, вплетавшие в вышивку узор Лаладиной любви, сейчас были средоточием тёплой целебной силы. Золотой летний загар сбежал с них, и они наполнились сиянием, особенно ярким на кончиках…

– Государыня родительница моя, госпожа Твердяна, прими мою помощь… всю, какую я только могу тебе дать во имя Лалады! – слетело с дрогнувших губ Зорицы.

Сияющие пальцы легли на незрячие глаза, и веки под ними сомкнулись. Всю свою дочернюю нежность вливала в них Зорица, склоняясь над родительницей с улыбкой, мерцавшей сквозь светлую пелену слёз… Всё дыхание своё, всю жизнь до последнего стука её любящего сердца она отдала бы, если бы Твердяна не накрыла её пальцы своими и не отняла их мягко от своего лица, прервав лечение. И вовремя, потому что Зорица покачнулась, точно от головокружения, и с измученным горьким вздохом осела на лавку. Её цветущий облик юной девы тронуло дыхание тлена: первые морщинки пролегли около её больших глаз.

– Не усердствуй так, милая, – сказала Твердяна, нежно склоняя её голову к себе на плечо и осторожно сжимая изящные пальчики дочери своей загрубевшей от работы рукой. – Зоренька, счастье моё, благодарю тебя… Но тут сил твоих маловато будет, чтобы помочь. Побереги их, они тебе самой ещё понадобятся.

Жертвенность Зорицы перекинулась и на Крылинку, перехватив ей дыхание, словно могучий порыв предгрозового ветра. Она сама легла бы тотчас замертво, лишь бы ясные очи её супруги снова смогли видеть, но её останавливала грустная мысль: ведь ежели она угаснет, отдав свои силы, как же Твердяна останется без неё, одна-одинёшенька? Они обе были уже не в тех летах, когда легко найти утешение с кем-то другим. Слишком большой совместный путь лежал у них за плечами, чтобы на оставшемся отрезке протянуть руку иному попутчику…

***

Сравнить Крылинку со стройной берёзкой никому и никогда не пришло бы в голову. Даже на заре своей юности, будучи девкой на выданье, она была крепко сбитой, налитой жизненными соками, которые так переполняли её, что от сладкого вздоха полной грудью порой трещала по швам рубашка. Никогда в своей жизни она не знала, что такое обморок: тугая мощь, пропитавшая её тело, неизменно держала её сознание в бодрой ясности. Лишь худосочные девицы, которым следовало в ветреную погоду сидеть дома, дабы не быть унесёнными в небо, были склонны к подобному – так считала неисправимая хохотушка Крылинка.

Да, посмеяться она любила, иногда даже слишком. Смеху она отдавалась так страстно, что кошки-холостячки таращились на её колыхавшуюся под рубашкой грудь, а она ещё пуще веселилась при виде их ошалелых и восхищённых взглядов. Была она заводилой и первой певицей на посиделках и гуляньях: её густого, нутряного голоса, шедшего из подсердечных глубин, не мог перекрыть никто, и лился он вязкой и тёплой медовой струёй. В пляске Крылинка ничуть не уступала своим худеньким ровесницам и могла проплясать весь вечер без устали: когда другие уже с ног валились, она ещё вовсю наяривала, отбивая ногами дроби и сияя маковым румянцем разгоревшихся щёчек. Пушистые дуги тёмных бровей, толстая коса ниже пояса, сверкающие жемчуга зубов – как в такую девушку не влюбиться?… Стоило ей игриво двинуть округлым и покатым плечом – и любая кошка падала к её ногам. Да только нужна ли была ей любая? Хоть за неудержимую жизнерадостность и любовь к веселью и приклеилась к ней слава разбитной девки, однако невинность свою Крылинка блюла неукоснительно. А уж мечтающих лишить её этого достоинства всегда было предостаточно. Знала Крылинка, что играет с огнём, но беспечно не придавала большого значения щиту из скромности, который во все времена оберегал девичью честь. Хохотала, без удержу плясала на посиделках и однажды доигралась…

Её родное село, Седой Ключ, лежало высоко в горах, и его жители пасли на шелковисто-зелёных коврах лугов огромные стада овец и коз. Своё название село получило за близость к великолепному водопаду, который низвергался с огромной высоты подобно длинным седым космам какой-то великанши, обратившейся в камень в незапамятные времена. И в один солнечный день встретила там Крылинка свою односельчанку – молодую пастушку Вояту, обладательницу тёмных мягких кудрей и янтарно-золотых глаз, а также сильного и чистого, как тот водопад, голоса, которым уж давно Крылинка заслушивалась на гуляньях. Выделяла девушка Вояту среди прочих молодых кошек и за живой, лёгкий нрав, уменье лихо плясать и за светлую улыбку, от которой в душе расцветали яблоневые сады. Воята тоже засматривалась на Крылинку… А впрочем, не делал этого лишь слепой. Однако не вошла она в брачный возраст, следовало ей ещё немного набраться ума-разума и прочно встать на ноги, перед тем как обзавестись семьёй, но молодое сердце и плоть изнывали по любви. Живя по три столетия, созревали женщины-кошки тоже долго – до тридцати лет, но то была телесная зрелость, с которою их семя получало свою дарующую жизнь силу; дополнительные пять лет белогорский обычай им добавлял на окончательное взросление – общественное, дабы к появлению у неё деток кошка успевала обрести мудрость и независимость. Пока же тридцатилетняя лоботряска Воята пасла овец своей родительницы, звонко пела на посиделках и заглядывалась на девушек.

– Крылинка, ты не бойся, я тебя не трону, – жарко зашептала она, завладевая рукой девушки. – Подари только поцелуй свой сладкий, хоть один-единственный! Давно уж на тебя смотрю, не ем, не пью, только ты в моих мыслях, красавица…

Водопад грохотал, сияя радугой на облаке брызг, деревья вздыхали густыми кронами и манили своей прохладной тенью… Чудный день для поцелуев, но Крылинка напустила на себя суровый вид.

– Рано тебе ещё, – ответила она, отворачиваясь. – В голове один ветер гуляет… Повзрослей сперва, дом построй, хозяйством своим обзаведись, ума накопи, а потом уже и подкатывай с поцелуями.

– Зачем нам ради одного поцелуя столько ждать? – удивилась Воята. – Это ж не сговор, не помолвка! Неизвестно, как в грядущем всё сложится, а кровь наша бурлит сейчас и возраста не спрашивает! Ну, голубушка моя, ягодка сладкая, всего один разочек… От тебя не убудет. Нешто тебе впервой?

Холодок недоумения обнял Крылинку за плечи, заставил сдвинуть красивые брови.

– Не ведаю, на что ты намекаешь, – отрезала она, вскинув голову и окатив кошку холодом взгляда. – Знаю я вас, шельм этаких: сначала поцелуй, а потом и всё остальное подавай! Я девушка честная, себя растрачивать прежде времени не намереваюсь, а то суженой ничего не достанется. Не зря ведь говорят: женщина, подобная нераспечатанному сосуду, Лаладину силу хранит и в полной мере потомству передаёт. Ступай прочь и более о таком не помышляй!

– Да ладно тебе, – не унималась Воята, приближаясь к Крылинке и игриво теребя рукав её рубашки. – Ишь, недотрога выискалась! А на гуляньях-то глазками так и стреляешь… Ох, свели твои глазки меня с ума!

Жадно стиснув пышное тело Крылинки в объятиях, она насильно впилась ртом в её губы, а та так обомлела, что не сразу сумела вырваться. Да и не смогла бы, наверное: хоть и молода была Воята годами, но силы уже – хоть отбавляй. Однако Крылинка не растерялась – прокусила ей губу до крови. Взвыв, кошка отскочила, звериный разрез её глаз недобро сузился.

– Ну, погоди же, – прошипела она. – Ещё вспомнишь ты это…

Не став дослушивать, Крылинка кинулась под сень зелёной рощи. Пробежав некоторое время, она запнулась о торчавший из земли корень, упала и в кровь расцарапала себе колени и ладони. Кроны деревьев, даря прохладу, укоризненно колыхались: «Ну что, допрыгалась, плясунья? Дозаигрывалась с холостыми кошками? Не внимала ты матушкиным наставлениям, а матушка-то говорила…» Много чего говорила матушка, уча Крылинку, да только та пропускала это мимо ушей. А точнее, не верила в то, что безобидное веселье может сыграть с нею злую шутку. Ведь ничего по-настоящему плохого она как будто не делала, только пела да плясала…

Прошло несколько дней. Отходчивая и беззаботная Крылинка уже почти и думать забыла об этом случае, когда на очередном гулянье её ущипнула другая холостячка, Ванда – светловолосая и голубоглазая кошка с чувственными ласковыми губами и родинкой на щеке.

– Прогуляемся в роще? – подмигнула она. – Найдём местечко с мягкой травкой… Хорошо будет!

Крылинка как плясала, так и застыла каменным изваянием среди веселящейся молодёжи. Ещё никто не подкатывал к ней со столь откровенными предложениями! С чего вдруг Ванда решила, что она – распутная и жадная до плотских утех девка, с которой можно давать волю страстям и набираться опыта в любовных делах перед вступлением в брак? Такие встречались в Белых горах крайне редко; пускались во все тяжкие они из-за не сложившегося счастья, если их половинка так и не нашлась. Впрочем, у них был и другой выбор – например, скрасить одиночество какой-нибудь кошки-вдовы, и чаще всего именно это вековуши [1]1
  вековуша – старая дева


[Закрыть] и предпочитали. К распутницам уважения было мало.

– Ты за кого меня принимаешь?

Хлоп! Ванда не успела уклониться от увесистой пощёчины, которую влепила ей Крылинка со всего размаху. Силой девушка была наделена немалой – хоть подковы и не гнула, но могла свить кочергу петлёй и распрямить снова.

– Эй, полегче, красавица! – отшатнулась холостячка, схватившись за пострадавшую половину лица. – Чего дерёшься? Вояте в роще дала побаловаться, а я чем её хуже?

– Чего-о-о?! – не обращая внимания на то, что все уже на них посматривают, взревела Крылинка.

Ярость кипящей смолой обварила нутро. Тёплый летний вечер удивлённо разомкнул свои объятия: никогда прежде он не видел Крылинку охваченной таким сильным гневом. Просторный навес с соломенной крышей, устроенный для общих гуляний, освещали жаровни и лампы, подвешенные на столбах, и в их рыжем отблеске девушка высматривала знакомое улыбчивое лицо… Боль раскалёнными клещами стиснула сердце: неужели за этим светлым и миловидным обликом могла скрываться подлость?

Ничего не подозревавшая Воята отплясывала в кругу девушек-односельчанок и нависшей над нею угрозы не чуяла. Хлопнув её по плечу, Крылинка дождалась, когда та обернётся, и от всей своей оскорблённой души ударила… Кулак, налившийся жаркой, чугунной силой, угодил Вояте в глаз, и если бы не девушки, подставившие руки, молодая холостячка растянулась бы на земляном полу во весь рост. Её приятельницы-кошки в предвкушении знатной драки обернулись было, но увидели совсем не то, чего ожидали. Турнув от себя испуганных девиц и оседлав Вояту, Крылинка впечатывала в её лицо удар за ударом с неженской силой и слепым бешенством.

– Лгунья! – перекрывая музыку, слышался её низкий, раскатисто-грудной рык. – Подлюка! Скотина! Будешь ещё про меня сплетни пускать? Будешь? Будешь?!

Столь страшна была она в ярости, что несколько мгновений к ней никто не решался приблизиться, и прежде чем трое сильных кошек её оттащили, поваленной навзничь Вояте крепко досталось. И не только ей: разнимающие тоже получили свою долю тумаков, царапин и укусов от неистово сопротивлявшейся Крылинки, но втроём они её всё-таки одолели и выволокли из-под навеса – освежиться на вечернем воздухе.

Исступление опутало девушку огненно-кровавой лентой, ослепило и оглушило, и только прохлада высокой травы и стрекот кузнечиков немного остудили это безумие. Чьи-то руки гладили её по плечам и щекам вдалеке от уютного золотистого света под навесом. Узнав в сумраке Ванду, Крылинка вновь ощутила испепеляющее дыхание гнева и сбросила её руки с себя.