Текст книги "Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь"
Автор книги: Алана Инош
сообщить о нарушении
Текущая страница: 58 (всего у книги 71 страниц)
– Вот зараза, – зашипела она. – Эти колючки даже через рукавицы вонзаются! Опять ты меня на царапины обрекаешь!
– Тут уж на себя пеняй, сама вызвалась мне пособить. – Берёзка подставила лицо солнечным лучам, сквозь красный туман сомкнутых век ловя их горячую ласку.
«Кряк!» – черенок лопаты под нажимом сломался, и Гледлид с досадой упёрла руки в бока, надувая щёки в озадаченном долгом «уфф».
– Ну вот, ещё не хватало, – пробурчала она, соображая, как быть дальше.
Прочно встав ногами на края ямы, образовавшейся вокруг сердцевины куста, она ухватилась за торчащие обрубки корней, как за рукоятки, и потянула на себя с поистине медвежьей силой. От натуги на её лбу вздулись жилы, а клыки оскалились, скрежеща.
– Ы-ы-ых! – Куст с треском поддался, и торжествующая навья шлёпнулась с ним в руках на траву. Глядя на Берёзку снизу вверх усталыми, но сияющими глазами, она осклабилась в улыбке: – Ну как? Я молодец?
– Молодец, молодец. – Из груди Берёзки вырвался мягкий смех, гулко прокатился по саду, взметнулся и нырнул, шелестя, в кроны деревьев. – А теперь надо отделить молодые отростки с кусочками корней. Их мы рассадим.
Пока Гледлид отрубала топориком зелёные ветки, Берёзка принесла немного лёгкого, сухого перегноя и ведро воды из Тиши. В последнее она сложила все подготовленные саженцы, чтоб те напитались живительной силой священной реки, а навье велела выкопать четыре ямки.
– Уфф, – утомлённо выдохнула та, опираясь на лопату, когда дело было сделано. – Что теперь?
– Будем сажать. – Берёзка не без труда опустилась на колени около ямки, сгребла туда немного земли, смешала с перегноем и плеснула воды. – Давай сюда отросток.
Первый кусочек куста был посажен, и руки Берёзки, плотно приминая землю, встретились с руками навьи. Яркие, чувственные губы Гледлид мягко прильнули к тыльной стороне её кисти, обжигая поцелуями, и Берёзка на мгновение застыла, а потом высвободила руку.
– Гледлид, прекрати, – пробормотала она.
«Ты. Моя. Жена», – шелестел сад, а родной невидимый взгляд лучился ей на плечи с небес, вездесущим, вкрадчивым солнечным теплом одевая ей душу. В уголках глаз зацарапались слезинки, и Берёзка с нарочитой деловитостью принялась сажать второй отросток, чувствуя на себе жжение внимательно-пронизывающего, как призрак Нави, взора Гледлид. Та с задумчивой полуулыбкой наблюдала за её вознёй, а потом вновь принялась помогать, присыпая ямку землёй и перегноем. Их руки то и дело сталкивались, и касания эти кололи Берёзку острее розовых шипов.
Один саженец занял место бывшего куста, а ещё четыре разместились возле него рядком. Обильно политая водой из Тиши земля влажно темнела, а Берёзка оплетала веточки нитями волшбы, чтобы отростки быстрее прижились. Как только сияющая нить впитывалась, саженец выпускал из почек два-три новых крошечных побега.
– Хотелось бы и мне так уметь, – молвила навья, заворожённо наблюдая за чародейством. – Хоть чуть-чуть… Научи меня садовой волшбе, а?
– Ну, не знаю… – С сомнением пряча взгляд под ресницами, Берёзка опутывала сияющими ниточками будущий розовый куст. – Для чего тебе это?
– Я люблю учиться новому, – тепло защекотал её ухо голос Гледлид. – Иногда тянет освоить даже какие-то совершенно иные, совсем не близкие мне области… Понятное дело, что до твоих высот мне не дотянуться, но хотя бы какие-то азы ты мне показать можешь?
Берёзка вскинула глаза и встретилась с пристальным, цепко-ласковым взглядом навьи из-под полуопущенных век – чуть затуманенным и пружинисто-упругим, словно зверь перед броском. Поди пойми, шутила Гледлид или говорила напрямик…
– Ну, изволь. – Берёзка ополоснула руки, вытерла о подол рубашки, наколола себе палец розовым шипом и поднесла выступившую на нём алую бусинку крови к губам навьи. – Вкуси мою кровь.
– Зачем? – Дыхание Гледлид касалось руки Берёзки, ладони трепетно сомкнулись вокруг её руки, будто оберегая и укрывая от ветра.
– С нею я передам тебе немного своей силы, – пояснила девушка. – А сумеешь ли ты далее развить её в себе – это будет зависеть от тебя. Как не всякая почва плодородна для семян, так и не всякое сердце способно принять в себя силу.
Палец Берёзки утонул во влажной ласке поцелуя: Гледлид слизнула капельку крови и щекотно заскользила губами по ладони, грея её дыханием и трепеща ресницами от сдерживаемой глубоко внутри страсти. Берёзка дунула ей в лоб и мягко высвободила руку, а навья покачнулась.
– Голову будто обнесло, – пробормотала она, озадаченно и туманно хмурясь. – Что это было?
– Пробуй. – Берёзка вместо ответа показала на ближайший саженец, ожидавший своей доли волшбы.
Гледлид сосредоточенно склонилась над малышом, не зная, с чего начать; сомкнув руки вокруг него, она подняла вопросительный взор на Берёзку:
– А что надо делать или говорить?
– Просто дари этому росточку свою нежность. – Берёзка накрыла руки Гледлид своими и ободряюще улыбнулась.
– Я хотела бы подарить её тебе. – Веки навьи дрогнули, взгляд поплыл в хмельной пелене.
– Не отвлекайся, – чуть сдвинула брови Берёзка.
– Как прикажешь. – Ресницы Гледлид опустились, взор устремился на росток, а с губ сорвался чуть слышный вздох.
Чаша из двух пар ладоней наполнилась покалывающим теплом, листочки зашевелились, раскрываясь навстречу небу, и будущий куст подтянулся на полвершка.
– Получается! – Детская радость сверкнула в глазах навьи. – Смотри, смотри! Ты это видишь? Он подрос! Это сделала я… или ты?
– Попробуй ещё, – улыбнулась Берёзка.
Она отняла свои руки для чистоты опыта. Навья склонилась над ростком, заключая его в невидимый тёплый шар, и тихонько подула на листочки.
– Расти, маленький, – шепнула она.
Саженец потянулся вверх острой зелёной верхушкой и вырос ещё немного, и навья откинулась в счастливом смехе. Огненная прядь упала ей на лоб, улыбка светлой молнией сверкнула на лице, а потом утонула в серьёзной, сосредоточенной задумчивости.
– Твоё сердце оказалось плодородной почвой, – проронила Берёзка, среди жаркого дня покрываясь щекотной волной прохладных мурашек.
– Хотелось бы мне, чтобы оно когда-нибудь стало достойным тебя. – Руки Гледлид снова завладели её руками – мягко, исподволь, с пушистой гибкостью лисьего хвоста.
Солнечная глубина сада вздохнула снежно-чистым шёпотом с далёких вершин гор: «Ты. Моя. Жена». Губы Гледлид жгли близостью дыхания, а небо строго взирало хрустальной синью дорогих глаз, и слезинка скатилась по щеке Берёзки. Сверкающая капля упала в лунку, и росток подтянулся ещё на вершок, выпуская новые листики.
– Не говори об этом, я не могу, – почти беззвучно двинулись губы Берёзки, холодея и иссушаясь, а пальцы преградили путь надвигающемуся поцелую.
– Ежели потребуется вывернуться наизнанку, перекроить себя и сшить заново, чтобы ты взглянула на меня благосклонно – я готова. – Шёпот навьи невесомо согрел пальцы Берёзки. – Я готова умереть и восстать обновлённой.
– Оставайся собой. – Берёзка отвернула лицо, подставляя мучительную соль слёз всепрощающему солнцу. – Не теряй своей сути в погоне за мечтами, какими бы светлыми они тебе ни мнились.
– Я готова ждать столько, сколько потребуется, – блеснула Гледлид ласковыми искорками в глубине потеплевших глаз.
– Не трать время своей жизни: ты можешь никогда не дождаться, – с грустной улыбкой покачала Берёзка головой. – Посмотри вокруг себя – может, и увидишь кого-нибудь…
– Я уже увидела. – Руки навьи тёплой тяжестью опустились на плечи Берёзки.
– Довольно об этом.
Берёзка не без усилия поднялась на ноги и устремилась в глубину сада, под колышущуюся сень яблонь. Ей отчего-то не хватало этого солнечного воздуха, ноги подкашивались и заплетались, словно все силы в один миг утекли из неё в землю. Наступив на собственный подол, Берёзка едва не упала, но внезапно очутившаяся перед нею Гледлид подхватила её.
Золотыми душистыми яблоками катились летние дни; черешни клонили тяжелые от спелых ягод ветви, и по дорожкам сада бегали ребятишки – так же, как и при Светолике. Огнеслава, подняв на руки Раду с Ратиборой, помогала им дотянуться до самых спелых и красивых черешенок. Сердце сжалось от синеглазого упрёка неба, и Берёзка смахнула слезинки со щёк. Галдящие со всех сторон девчушки протягивали ей корзинки, полные ягод – тёмно-красных, желтых, ярко-алых.
– Благодарю… Благодарю, мои хорошие, – растерянно бормотала Берёзка, пробуя черешню из всех лукошек. – М-м… Добрая уродилась!
Сладость мешалась в горле с солью слёз, а навстречу Берёзке шагала преобразившаяся Гледлид – в белогорской рубашке с алым кушаком и вышитой чёрной безрукавке. Волос на её голове стало существенно меньше: собранные в тугой конский хвост, они были подбриты сзади над шеей и на висках. До причёски оружейницы ей оставалось не так уж много.
– Что ты с собой сотворила? – не удержалась от смеха Берёзка.
– Говорю же – жарко у вас, – смешливо блеснула навья глазами сквозь пушистый прищур ресниц. – Непривычна я к здешнему лету, от зноя задохнуться можно.
Черешенки-близнецы покачивались на её пальце и горели на солнце яркими лалами; подразнив Берёзку ягодкой и позволив ей поймать её ртом, вторую навья съела сама. Знойная близость поцелуя обожгла губы золотой змейкой, и Берёзка отпрянула, а девчушки завели вокруг них шумный, хохочущий хоровод.
– А ну, пустите! – сердилась Берёзка, тщетно пытаясь вырваться из кольца.
А к ним бежали две девчонки с венками, в которых алели вплетённые черешни. Хоровод разомкнулся, и один венок водрузился на голову нагнувшейся Гледлид, а второй она надела Берёзке.
– Поцелуйтесь, поцелуйтесь! – требовали ребятишки, прыгая вокруг них.
– Да ну вас, – махнула рукой Берёзка и сердито зашагала прочь.
Открыв проход, она упала на деревянное сиденье в уединённой беседке, окружённой плотной стеной вишнёвых кустов, склонилась на стол и уронила голову на руки. Надрывный крик зрел в груди, сердце было готово лопнуть спелой черешней, а в беседку ступила нога в высоком чёрном сапоге. В белогорском наряде и с новой причёской навья выглядела странно, дерзко и притягательно, и Берёзка не знала, то ли швырнуть венок с ягодами ей в лицо, то ли позволить ей, коленопреклонённой, дотронуться до живота и поцеловать его… Впрочем, Гледлид и не спрашивала на это дозволения.
– Это уже слишком, навья, – еле справляясь с дыханием, пробормотала Берёзка.
– Прости меня, я ничего не могу с собой поделать, – улыбнулась та обезоруживающе и светло. – С каждым днём я нуждаюсь в тебе всё больше.
– Ты знаешь, что я не могу… Не могу, не могу! – С каждым «не могу» Берёзка ударяла кулаками по плечам навьи, пока не оказалась в её объятиях. Она рванулась, но сильные руки ласково и твёрдо удержали её.
– Мне больно видеть твои слёзы, – шепнула Гледлид. – Я хочу вернуть улыбку на твоё лицо… А пойдём-ка, посмотрим, как там наши розовые кусты.
Повинуясь её руке, Берёзка шагнула в проход. Цветник благоухал душным и густым, сладким дурманом; розы всех расцветок покачивали головками на ветру, а недавно посаженные кустики поразительно пышно разрослись, выпустив свои первые бутончики. Гледлид склонилась и дунула на один из них, и он распустился – одновременно с заплаканной улыбкой на губах Берёзки.
– Ну вот, уже лучше. – Пальцы навьи шутливо подцепили её подбородок и приподняли. – Прости меня, это я подговорила детей. Считаешь, глупая была затея?
Берёзка теребила венок и общипывала ягодки, сплёвывая косточки к ногам. Поднять взгляд на Гледлид казалось невыносимым и невозможным, но та сама заглянула ей в глаза с грустной нежностью, а потом дунула в сердце, и по жилам Берёзки заструилось хмельное тепло.
– Позволь мне быть тебе другом, – молвила навья. – Просто быть рядом, не требуя ничего. Лелеять твоё сердце, как вот эти розы… Беречь его и утешать, защищать. Всё, что мне нужно взамен – это твоя улыбка и твой животворный смех, от которого просыпается не только сад, но и сердца всех вокруг.
Их пальцы сплелись, и Берёзка уткнулась в плечо Гледлид, прильнув к нему щекой; эти чуть усталые, тёплые объятия были далеки от сладострастности – по крайней мере, с её стороны. Навья подстелила на нагретую солнцем землю свою безрукавку, и они уселись среди душистых роз, отщипывая от венков по ягодке и стреляя косточками.
Днём ребёнок совсем не беспокоил Берёзку, убаюканный движениями матери, но стоило ей лечь в постель, как началось неугомонное барахтанье. Промучившись целый час в поисках подходящего положения, она встала и вышла в сад; летняя ночь стрекотала хором кузнечиков, дышала сладостью цветов, тлела на краю неба тусклым воспоминанием об угасшей заре. Берёзка бродила меж деревьев, на которых ещё оставалось немало ягод, и бросала в рот черешенку-другую. Все спали: и Огнеслава после дневных трудов, и Зорица с детьми, и, наверное, Гледлид… Только неусыпное эхо шелестело: «Ты. Моя. Жена».
Беззвучный стон улетал в ночное небо, а Берёзка, вросшая душой и сердцем в сад, укоренившаяся в нём и до слёз полюбившая здесь каждую травинку, не могла покинуть землю вслед за ним: сладостной тяжестью её пригибало их со Светоликой дитя. Как жить дальше с обрубленными крыльями, лишь в синеве небесного купола угадывая призрак родных глаз, вздрагивая от поступи за дверью и от знакомого голоса за обедом? Если днём в круговерти хлопот тоска отступала, то ночью она навёрстывала упущенное, повисая на сердце незримым грузом.
Новый день принёс встречу с родными: в гости пожаловала матушка Милева с дочками. Гуляя по черешневому саду, девушки восторженно озирались, щебетали, рвали ягодки и ели их горстями, баловались и стреляли косточками. Вдруг Влунка тихо ахнула: из-за дерева шагнула пригожая, статная женщина-кошка. Её чистые голубовато-серые глаза, опушённые тёмными ресницами, испытующим взором пронзили девушку.
– Это кто тут зёрнами кидается? – спросила незнакомка строго, но с лёгкой дрожью улыбки в уголках губ.
Увидев матушку Милеву, кошка сняла шапку и поклонилась; в лучах солнца блеснула гладкая голова, а на плечо упала русая коса. Веки Влунки обморочно затрепетали, и она без чувств простёрлась на земле.
– Ох, дитятко! – всплеснула руками испуганная Милева.
А из-за деревьев раздался молодой звучный голос:
– Хранка, ты где? Пошли, ещё вон той жёлтой черешни наберём!
– Сама сюда ступай, Чудомила, – отозвалась кошка, поднимая Влунку на руки и заглядывая ей в лицо с тревожно-радостным ожиданием. – Тут не до черешни уж…
– Чего стряслось-то? – Из-за шелестящих деревьев показалась кошка с бледно-голубыми, как выцветшее от жары небо, глазами.
Она ловила губами из пригоршни ягодку за ягодкой, и косточки вылетали у неё изо рта во все стороны, точно из камнемёта. Увидев приятельницу с девушкой на руках, кошка закинула оставшиеся черешенки в свою ненасытную пасть, невероятным усилием ловкого языка провернула их там и разом выплюнула горсть косточек. С поклоном она стащила с головы шапку, и вдоль её спины распрямилась золотая, будто вязанка пшеничных колосьев, коса.
– А, вон оно что! Ну, поздравляю, подруга!
Едва она произнесла это, как Доброхва без единого слова рухнула наземь, словно подрубленное дерево: как стояла, так и легла – прямо, вытянув руки вдоль тела. Голубоглазая кошка озадаченно поскребла затылок:
– Вот тебе и сходили по ягоды…
– Чего стоишь? Поднимай невесту, – усмехнулась Хранка.
Две подруги-оружейницы, стоя с девушками на руках, глядели друг на друга, а Милева, всплеснув руками, догадалась наконец:
– Так это то самое?
– Оно самое, матушка, – засмеялась Берёзка.
Обе кошки работали в одной из кузниц Огнеславы, и обеим недавно привиделось во сне, как отправились они черешню в княжеский сад собирать; Хранка будто бы нашла на земле золотую монетку, а Чудомила – медную. Вот и сбылся сон: коса у Влунки отливала золотом, а у Доброхвы – медью. Девушки скоро пришли в себя, но слезать с рук своих суженых не захотели, опутав их плечи цепкими объятиями. Уж как ждали сестрицы этого счастливого дня, как мечтали о кошках с косами на гладких головах… Как бредили они своими снами, прожужжав родителям все уши о том, что непременно станут супругами дочерей Лалады – пригожих и работящих, с твёрдыми плечами и могучими, но нежными руками! И вот – свершилось: желанные избранницы несли их по дорожкам сада, среди увешанных черешнями деревьев, а все вокруг им кланялись, и отовсюду слышалось приветливое: «Совет да любовь!» Доброхва бросала своей суженой в рот ягодки, проверяя, сколько косточек за один раз та сможет выплюнуть чистыми, и поражалась:
– Как ты это делаешь?! Я только по одной могу…
Та, многозначительно поигрывая бровями, мурлыкала девушке на ушко:
– Вот станешь моей женой – и узнаешь, что я ещё умею…
Матушка Милева шагала следом, вытирая счастливые слёзы.
– Вот уж обрадую я нынче отца новостью! – то плача, то смеясь, говорила она Берёзке. – Он-то ведь нас за чудо-ягодой, сладкой птичьей вишней отпускал, а вернёмся – с сужеными! Вот оно как вышло…
***
Перед тем как поступить в обучение к великой мастерице Твердяне, Огнеслава побывала в ученицах у нескольких оружейниц, набираясь знаний и перенимая у них тайны кузнечного искусства. Ещё лет с тринадцати-четырнадцати захаживала княжна в кузни; по приказу её облечённой властью родительницы в мастерские её пускали, и Огнеслава своими глазами видела, как рождается сияющий узор волшбы, оплетая клинки и впитываясь в слои стали. Жарким угольком тлела в её сердце влюблённость в это ремесло, а руки наливались тёплой силой, тянулись к молоту, но прежде чем на самом деле взять его, ей следовало пройти учение с самых низов – с должности «подай-принеси». Это княжну не смущало, и она испросила у родительницы дозволения вступить в лоно Огуни.
– Зело любо мне дело сие, государыня, – сказала она, стискивая шапку в руках. – Думается мне, что нет лучшего ремесла на земле, чем ремесло кузнечное… Хочу владеть им, принося людям пользу своею работой.
– Что ж, изучай, коли оно так тебе полюбилось, – согласилась княгиня. – Ежели душа твоя к делу лежит, то и освоишь ты его хорошо – может, даже и мастерицей доброй станешь.
Пройдя обряд посвящения и получив силу Огуни, Огнеслава поступила в ученицы к мастерице Ладиславе – почтенной обладательнице медово-белокурой косы. Славилась сия кошка большим искусством в своём деле, однако была сурова и сердита, учениц и подмастерьев гоняла жёстко и требовала строго; не сразу заладилась учёба у княжны, и в девочках на побегушках прослужила она целый год без особого продвижения вверх. Ладислава нашла княжну туповатой и не слишком пригодной для оружейного дела. Так и сказала она:
– Не бывать тебе в оружейницах, княжна, уж не серчай за прямоту. Не твоё это. Самое большее – деревенским ковалем стать сможешь, плуги, топоры да гвозди делать… Большого ума для этого не требуется, лишь сноровки чуток, а вот чтобы оружие ковать – тут искусство высокое надобно. То ли руки у тебя не из того места растут, то ли в голове чего-то не хватает… Не знаю. Может, тебе горное дело попробовать, чтоб хоть сила Огуни в тебе зря не пропадала?
Молча выслушала наставницу Огнеслава, хмуря брови и опустив голову, а в груди горела раскалённая добела обида. Рассматривала она свои руки, за год грязной работы в кузне ставшие грубыми и заскорузлыми… Чего им не хватало? Ловкости, гибкости, расторопности? Ведь в душе-то у княжны пылала великая страсть к кузнечному делу. Плуги? Гвозди? Что ж, и их кто-то должен был делать, но не этим болело сердце княжны, не к этому стремилось оно…
От стыда ничего она не сказала родительнице о своей неудаче и с горя пошла на рудники. Тяжкая это была работа: намахавшись за день кайлом, к вечеру валилась Огнеслава с ног. К пятнадцати годам телесной силы у неё уже доставало для такого труда, но выматывалась она до зелёных пятен перед глазами. Лесияра время от времени спрашивала, как её успехи, и княжне с болью в сердце приходилось врать, что по-прежнему она учится оружейному делу, тогда как в действительности она лишь добывала сырьё для более успешных и способных дочерей богини недр Огуни – тех, у кого руки росли из правильного места, а в голове хватало всего необходимого.
Жгучей занозой язвили её душу обидные слова наставницы Ладиславы. Беспощадным приговором прозвучали они и обрекли её мечту на медленное умирание во мраке рудников; три года, сцепив зубы и скрепя отчаявшееся сердце, гнула Огнеслава спину, пока правда наконец не всплыла. По делам наведавшись в мастерскую Ладиславы, Лесияра осведомилась у неё, как идёт учёба дочери, и оружейница ей с удивлением отвечала:
– Как, государыня? Разве не ведомо тебе, что дочь твоя у меня больше не обучается? Не пошло у неё кузнечное дело: не её это стезя, видать. Коли нет способностей – что тут поделаешь? Вот так-то вот…
Дома княгиня потребовала Огнеславу к себе для объяснений. Та как раз только что пришла с работы, предварительно отмывшись в речке, да не суждено ей было упасть в постель: пришлось сперва предстать пред светлы родительские очи и обо всём честно поведать.
– Прости, государыня, – еле слышно пробормотала она, понурив голову. – Не сложилось у меня в кузне. А в рудники пошла, дабы сила Огуни зря не пропадала: ведь, как-никак, посвящение я прошла.
– И ты думаешь, что это твоя судьба – долбить руду кайлом? – испытующе заглядывая дочери в глаза, спросила княгиня. – Работа важная и нужная, не спорю: без неё ни один меч не родится, ни один гвоздь, на ней всё и стоит. Но для тебя ли она? Ни совершенствования, ни пути наверх из неё нет. В рудокопы идут именно что те, у кого с оружейным делом не вышло… Твоя ли сия дорога?
Огнеслава отводила глаза, чтобы родительница не видела едко-солёных, мучительных слёз, набрякших в них от глубоко затаённой горечи, но от проницательного взора государыни ничего укрыть было нельзя.
– Дитя моё… – Лесияра мягко приподняла лицо дочери за подбородок, заглянула в глаза с беспокойством, любовью и состраданием. – Ну зачем тебе рудники? Подыщем для тебя иное дело. Отчего, к примеру, науки тебе не любы? Славно ведь подвизаться на сей стезе можно. Вон, погляди на сестрицу Светолику: учится прилежно, успехи делает.
– Ну, так ведь она – наследница престола, учиться ей положено, – вздохнула Огнеслава. – А я – что?
– Наукам учиться – всем пригодится, – молвила Лесияра рассудительно. – Ну, в дружину тогда ступай, служи. Ежели толк выйдет – авось, и до военной советницы моей дорастёшь.
– Скажу тебе не тая, государыня: только к оружейному делу и лежит моя душа, более ничего не хочу в жизни делать, – созналась Огнеслава. – Дозволь мне ещё раз счастья в учёбе попытать! Может, с другой наставницей лучше пойдёт.
– Не знаю, в наставнице ли дело, – задумчиво молвила Лесияра, потирая подбородок и прохаживаясь по дворцовому покою. – Но что-то подсказывает мне, что за эти три года в рудниках многое в тебе изменилось. Пожалуй, можно попробовать. Советую тебе попроситься к Валигоре. Тоже очень хорошая мастерица. Думаю, с нею у тебя что-то и выйдет.
Лесияра как в воду глядела: Валигора, большая, добродушная и спокойная, держала в своей кузне немало учениц и была им всем как вторая матушка. Её светло-пшеничную косу неизменно украшал накосник с бирюзой, а в левом ухе оружейница носила маленькую кольцеобразную серёжку. Валигора очень любила вкусно поесть, и её маленькая, щупленькая супруга ежедневно приносила к воротам кузни корзинку, полную всевозможной стряпни – хватало не только самой мастерице, но и остальным перепадало. За время работы в рудниках Огнеслава набрала силу, и новая наставница сразу определила её в старшие подмастерья. Обучение пошло как по маслу: неутомимая и жадная до работы княжна впитывала знания, оттачивала навыки и спустя всего год уже могла сама выковать кинжал. Увы, слова предыдущей учительницы, словно калёным железом выжженные в памяти Огнеславы, надолго поколебали её уверенность в себе, и потребовалось немало времени, чтобы преодолеть сдержанность и преувеличенную скромность, с которой она оценивала собственные возможности.
Каждые три-пять лет ученицам предписывалось менять наставницу, дабы постигать кузнечную науку всесторонне: как известно, у всякого мастера – свои уловки. Считалось, что чем больше разнообразных «уловок» ученица усвоит, тем полнее она овладеет искусством ковки. У Валигоры Огнеслава задержалась чуть дольше положенного – шесть лет, после чего последовательно изучала кузнечное дело под руководством пяти мастериц, проживавших в разных частях Белых гор. Она узнала несколько способов плетения и наложения волшбы, различавшихся повсюду, как рисунки вышивки; освоила искусство художественной отделки, которое и вовсе разнилось от оружейницы к оружейнице, а также требовало умения работать с самоцветами, серебром и золотом.
– Много ты уже знаешь и умеешь, – сказала Огнеславе предпоследняя её наставница. – Чтоб уж вдокон [30]30
вдокон (арх.) – до конца, совсем, окончательно
[Закрыть] мастерство своё отточить, ступай-ка ты к Твердяне, что на Кузнечной горе, в пещере Смилины кузню держит.
Твердяна брала к себе в учёбу далеко не всех желающих: с новичками она не возилась, и соискательнице следовало уже хорошо владеть основами ковки и плетения волшбы, а посему мастерская на Кузнечной горе не могла стать первой ступенью в обучении Огнеславы. Да и теперь, хоть и высоко оценивали её наставницы, сама княжна считала себя посредственностью, а потому очень волновалась перед первой встречей с лучшей белогорской оружейницей: опасение, что та откажет ей, заставляло спину Огнеславы каменеть, а скулы ходить желваками.
Светлая весна ворожила душистым кружевом цветущих садов, когда нога княжны ступила на землю Кузнечного. Ей указали дом Твердяны, и Огнеслава приблизилась к калитке, мысленно подбирая слова для будущего разговора. «Здравия тебе и твоему семейству, Твердяна! Я к тебе вот по какому делу…» Нет, не годится. «Доброго здравия, мастерица Твердяна! Ведомо мне, что берёшь ты в обучение не всех, но осмелюсь попросить тебя принять меня…» Тьфу, всё не то! За этими размышлениями Огнеслава замешкалась у калитки, и из краткого оцепенения её вывел серебристый ручеёк девичьего голоса, распевавшего в саду. Сердце трепыхнулось и рухнуло в прохладную бездну: это было волнение уже совсем иного рода, нежели перед собеседованием о принятии на учёбу. На девушек княжна пока мало смотрела, всё своё время отдавая работе, но порой её посещали томительно-сладкие, смутные сны, после которых душа ещё долго находилась во власти небесно-светлого, загадочного очарования. То девичья ножка проступала из тумана, то изящный пальчик манил её, но всё это было слишком неясно, чтобы говорить о каких-то знаках. Сны обрели бóльшую определённость, когда княжна вступила в брачный возраст; всё чаще ей виделась шелковистая чёрная коса, присыпанная не то пушистыми хлопьями снега, не то яблоневыми лепестками…
И вот – обладательница такой косы, наполняя сад трелями чистого голоса, поливала капустную грядку: набрав ведро, она черпала воду ковшиком и осторожно лила в каждую лунку. Яблони роняли белоснежный цвет ей на плечи и волосы; увлечённая песней и своим делом, она не замечала стоявшую за калиткой Огнеславу. Княжна же, охваченная весенним хмелем, застыла, не в силах оторвать взор от стройного стана, лебяжьей шеи и густых ресниц, в тени которых прятался небесно-незабудковый взор. Казалось, красавица кружилась в скользящей пляске, а не просто поливала капусту: так изящны были движения её ножек, такая ивовая гибкость сквозила в чарующем плетении рук… Засмотревшись, Огнеслава прислонилась к калитке, и та со стуком распахнулась. Медведем-шатуном ввалилась ошеломлённая княжна в сад, и девушка, вскрикнув, уронила ковшик. Несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза, окутанные весенним дурманом, а потом синеокая незнакомка простёрлась без чувств поперёк грядки. Вконец обалдевшая Огнеслава кинулась к ней на помощь; желая обрызгать прелестное личико водой, она неловко опрокинула на девушку полный ковшик. Та тут же пришла в себя и села.
– Фу… Я вся мокрая! – вскричала она, ёжась и встряхиваясь. – Да пусти ты, я сама встану! Лапы у тебя медвежьи – ещё синяков наставишь…
Огнеслава посмотрела на свои руки: пожалуй, сила Огуни не прибавляла им нежности, и ей было гораздо привычнее гнуть раскалённую сталь, нежели помогать девушке встать, поддерживая её за тоненькие, хрупкие запястья.
– Прости, – только и смогла пробормотать княжна, не находя слов.
Красавица фыркнула и уставилась на Огнеславу невыносимо синими, колдовскими глазами с мокрыми ресницами.
– Ты хоть кто? – спросила она.
– Я… Э… Я – Огнеслава. У меня дело к мастерице Твердяне, – вспомнила княжна настоящую цель своего прихода. – Она ведь тут живёт, да?
– Ну да, это её дом. – Девушка достала из рукава мокрый платочек, досадливо встряхнула его и повесила на край ведра. – А я – её дочь, Зорицей меня звать. И теперь из-за тебя мне придётся переодеваться в сухое! И капусту я из-за тебя примяла… Ладно, ступай пока внутрь, у нас скоро обед будет, и матушка Твердяна придёт с работы. Как раз и обговоришь с нею своё дело.
Огнеславу встретила дородная, чернобровая матушка Крылинка – супруга Твердяны. Княжна, заикаясь от смущения, принялась витиевато извиняться перед нею за то, что перепугала её дочь до потери сознания, а хозяйка, едва заслышав про обморок, отнюдь не рассердилась.
– Ох, недотёпы вы обе, – засмеялась она. – Это же знак! Суженые вы друг другу, неужто непонятно?
Огнеслава как стояла, так и села на лавку. Картинки из снов завертелись перед нею весенним бураном: вороная коса, яблоневые лепестки… Вот как получилось: шла устраиваться ученицей, а нашла невесту. А тем временем показалась Зорица – принаряженная, рдеющая румянцем и необычайно серьёзная. Повседневная одёжа, в которой она поливала огород, сменилась праздничной, на шее алели бусы – в цвет вышивки на рубашке, а на лбу блестело очелье с жемчугами.
– Ты прости, что я твои руки медвежьими лапами обозвала, – смущённо приблизившись к Огнеславе, сказала она. – Я ж не сразу сообразила, что со мною приключилось…
– А ты прости, что облила тебя. У меня руки и правда грубоваты. – Княжна поднялась на ноги и с хмельным трепетом коснулась тонких пальчиков искусной рукодельницы.
– Довольно прощенья просить – пора за обед садиться да сговор праздновать! – провозгласила Крылинка.
А тем временем с работы вернулась Твердяна со старшей дочерью Гораной. Немногословная, с угрюмыми бровями, пронзительными глазами и рубцом от волшбы на лице, знаменитая оружейница показалась Огнеславе куда более грозной, чем Ладислава. «Такая и рта раскрыть не даст – насквозь увидит и тут же скажет идти вон, коли придёшься ей не по нраву», – подумалось княжне. И правда: рот ей раскрывать даже не потребовалось.
