Текст книги "Живое свидетельство"

Автор книги: Алан Ислер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

– Я была куда лучшим ученым, чем этот шмук. – А затем, словно смеясь над собой, она сказала, подражая Брандо, с гнусавым нью-йоркским выговором: – «Я мог сделать имя»[76]76
  Так говорит герой Марлона Брандо Терри Маллой, которому не удалось стать боксером, в фильме «В порту» (1954).


[Закрыть].

Она вздохнула.

– Так что он избавился от жены и заполучил бесплатного агента. Выгодная сделка. Отец все-таки мог бы им гордиться. – Взгляд у нее затуманился, она словно смотрела сквозь меня. – Но, должна тебе сказать, Робин, когда он был хорош, он был очень и очень хорош.

– Да? И в чем же он был хорош?

– М-мм?..

– Я говорю, в чем же он был хорош?

Она густо покраснела.

– Этого я тебе сказать не могу! И вообще, не твое дело!

* * *

– Стэн?

– Нет, это его брат Джерри.

– Мистер Копс! Я Робин Синклер, старинный друг вашего брата. Могу ли я с ним поговорить?

– Я посмотрю, где он. Подождите, пожалуйста.

Однако к телефону подошла – после продолжительной паузы – Саския.

– Робин? Тебе, должно быть, известно, что случилось со Стэном.

– Да, это просто ужасно. Как он, бедняга?

– Скажем так, держится. Телесные раны затягиваются, а вот душевные – это мы еще посмотрим. Ты, я думаю, не обидишься, что он не подойдет к телефону. Но за звонок спасибо. Я ему непременно передам.

– Саския, собственно говоря, я звоню по поручению Сирила Энтуисла. Он прочитал о том, что случилось со Стэном, и, естественно, очень обеспокоен. Он попросил меня узнать поподробнее, в каком Стэн состоянии – как, грубо говоря, его здоровье может сказаться на их совместной работе над биографией. Он также волнуется, что его бумаги, письма, фотографии и так далее могут оказаться у тех, кто их видеть не уполномочен.

В трубку было слышно только дыхание Саскии.

– Саския!

– Робин, ты знаком с Энтуислом?

Именно этого мне так хотелось избежать!

– Наши пути время от времени пересекаются, мы иногда вращаемся в одних кругах – как-то так.

– Однако вы знакомы настолько близко, что он лично попросил тебя об услуге?

– Энтуисл не из стеснительных. Более того, он считает, что все мы существуем для того, чтобы оказывать ему услуги.

– Подожди минутку, хорошо? – Она прикрыла трубку рукой. Видимо, Стэн все это время был рядом. Я услышал приглушенный разговор. А затем: – А ты не мог бы приехать сюда, к Джерри, хотя бы ненадолго? Стэну будет приятно, очень приятно. Он считает, это его взбодрит. Ты же знаешь, он всегда был к тебе расположен.

Так-так-так. Стэн (а может, Саския) явно решил, что я могу оказаться полезен.

– Увы, это невозможно. Послезавтра я возвращаюсь в Лондон.

Обидно, конечно – ведь была возможность повидать Саскию. Могу ли я еще здесь задержаться?

Ее ладонь опять прикрыла трубку, до меня донесся разговор, в котором я различил три голоса.

– Джерри говорит, что с удовольствием пошлет за тобой своего шофера. Можешь приехать на сколько тебе будет удобно, на час, на неделю. Без шуток – Билл либо отвезет тебя обратно в отель, либо доставит в аэропорт Кеннеди к самолету.

А почему бы и нет? Тем более что Стэн сейчас инвалид. Боги, должно быть, смеялись надо мной.

«За городом» у Джерома Копса было сорок акров возделанных сельскохозяйственных угодий в двадцати пяти километрах к северу от Дариена. Въехав в ворота, ты словно оказывался в Пемберли[77]77
  Пемберли – в романе Джейн Остин «Гордость и предубеждение» – имение главного героя, мистера Дарси.


[Закрыть] – здесь природа была обихожена так, что любой вид должен был услаждать взор, и это было то ли экстравагантное произведение спятившего Умелого Брауна[78]78
  Умелый Браун – так называли Ланселота Брауна (1715–1783), английского ландшафтного архитектора.


[Закрыть] из нынешних, то ли полные банальных клише эксцессы ландшафтного архитектора из Диснейленда, развлекающегося на тему Англии. Сам дом был монументальным строением в тюдоровском – как его понимают в Беверли-Хиллс – стиле, с мощеным передним двором и настоящей пьяццей, в ее центре возвышался фонтан, который украшала резвящаяся наяда.

Лимузин остановился у парадного входа, дверь открыла полная седовласая женщина в цветастом платье, которую я принял за невестку Стэна. Но я ошибся. Я не успел и рта открыть, как за ее спиной возникла Саския.

– Не беспокойтесь, миссис X., я сама займусь мистером Синклером. Проводите Билла, он отнесет багаж в комнату Пола Ревира, да, Билл? Спасибо огромное. – За мной стоял шофер с моими чемоданами. – Робин! – Она обвила руками мою шею, чмокнула воздух в районе моей щеки. – Проходи!

Меня окутало невидимое облако ее духов, «Френзи!»: я их узнал только потому, что мамуля, когда умирала, вся ими пропахла – открытый флакон выпал из ее ослабевших пальцев. Саския взяла меня под руку и провела в огромный холл высотой в три этажа, с галереей, опоясывавшей его на уровне второго. Свет лился сквозь огромные световые фонари в крыше. Пока мы шли по сиявшим полам холла, я мельком увидел деревянные панели, картины, канделябры, зеркала, резной буфет, элегантные напольные часы, вазы с цветами.

– Замечательно, что ты приехал, Робин! Для Стэна это так много значит. Последние несколько недель были адом, ты себе и представить не можешь!

Саския все еще была красивой женщиной, но, как у падших ангелов Мильтона, ее свет поблек. Ей уже было за шестьдесят, и она уже не держала спину так прямо, с тем же изяществом, что прежде, да и на лице жестокое время успело оставить свои безжалостные следы. Однако мне было приятно вновь оказаться в ее обществе. Позволь она, я бы немедленно увез ее отсюда.

Комната, в которую она меня привела, была, по-видимому, гостиной – просторная, светлая, с окнами до полу, выходившими на мощеное патио – за ними виднелись залитые солнцем лужайки; комната была такая претенциозная, словно ожидался приезд Сесила Битона[79]79
  Сесил Битон (1904–1980) – знаменитый английский фотограф и дизайнер интерьеров.


[Закрыть]. Меня же немедленно привлек женский портрет над камином. Некая дама сидела в кресле с подголовником – бедра выставлены вперед, ноги скрещены. На ней было скромное шелковое платье с цветочным рисунком приглушенных тонов. На коленях лежала открытая книга. Правой рукой она играла с ниткой жемчуга на шее. Глаза ее из-под тяжелых век смотрели не на зрителя, а сквозь него, на лице застыло выражение неизъяснимой скуки. Это была великолепная работа, несомненно, кисти Сирила Энтуисла. Я, быть может, слишком резко, высвободил руку, на которую опиралась Саския, и направился прямиком к картине.

– Это Полли, жена Джерома, – сказала Саския. – Джерри заказал этот портрет тридцать лет назад – Полли в ту пору было примерно столько же. Это была безумная идея. Ей пришлось поехать на полгода в Англию – чтобы позировать. Энтуисл, что бы Джерри ему ни предлагал, отказывался приезжать сюда.

– Она очень красивая.

– А еще очень мертвая, – сказала Саския – с ноткой презрения, отметил я. – Рак, два года назад. Едва поставили диагноз – и всё. Ей, можно сказать, повезло. Бедный Джерри был без ума от горя. Он только-только начал приходить в себя.

– А Стэн встречался с Энтуислом, когда тот писал портрет?

– Нет, они познакомились, только когда Энтуисл обратился к нему насчет биографии. Бывают же совпадения, да?

Вот ведь бестия этот старый мерзавец. Врал, что никогда не слыхал фамилию «Копс», уточнял, как она пишется. Что у него было на уме? Видно, он так давно переделывает жизнь в искусство, что для него и самый обычный факт – как кусок глины, который нужно вылепить, чтобы он обрел смысл? Видно, разочаровавшись в правде, он предпочитает удобно обработанную ложь. Я не забыл того, что рассказывала Фрэнни о его дневниках.

– А где Стэн?

– Он спит перед ланчем, на солярии. Он еще довольно слаб. Джером пошел за ним. Робин, ты, конечно же, будешь потрясен, когда его увидишь. Но прошу, прошу тебя, постарайся этого не показывать, хорошо?

Не успела она договорить, как мужчина с багровым лицом, но очевидно из Копсов, в синем блейзере, кремовой рубашке с цветастым шелковым фуляром, вкатил в комнату сверкающее хромом инвалидное кресло; в кресле сидел заметно усохший и раздраженный Стэн, ноги его были укутаны клетчатым пледом. Бедняга Стэн по контрасту с брызжущим здоровьем братом, в котором фамильные черты Копсов сочетались удачно, выглядел еще хуже. Неудивительно, что Стэн его ненавидел.

– Джерри, – сказала Саския, – это Робин Синклер, наш старинный друг. Робин, это Джером Копс, старший брат Стэна.

– Добро пожаловать! Рад, что вы приехали. – Джером сказал это вполне искренне. И сердечно пожал мне руку.

– Ты уж извини, что я не встаю, – пошутил Стэн, и ухмылка на его бледном лице тут же обернулась язвительной гримасой.

– Я и не думал… – начал было я.

– Все не так плохо, как кажется, – сказал Стэн. – Я могу ходить. Просто Саския, дай ей бог здоровья, пытается отучить меня от болеутоляющего, проявляя таким образом свои прежде дремавшие садистические наклонности. Любое движение причиняет мне боль, ну и хрен с ним, правда? Главное – чтобы Саския была довольна.

– Стэн, не надо! Я просто следую указаниям доктора Острикера.

– Ах, да, наш доктор-праведник! Кстати, счел ли он возможным выписать новый рецепт на дормидол? – Он повернулся ко мне. – Это мое снотворное. Прости уж несчастного инвалида, Робин. У меня сменился фокус. Раз уж мне запрещено глушить боль, я хочу ее заспать, или хотя б попытаться это сделать.

– Я попросил Билла Джойса, он сегодня утром забрал дормидол, – сказал Джером.

– Ты слишком добр, слишком, – буркнул Стэн.

В дверях появилась экономка.

– Повар говорит, что ланч будет готов через двадцать минут, сэр, – сообщила она Джерому.

– Спасибо, миссис X. Робин, надеюсь у вас хороший аппетит. – Он чуть-чуть сдвинул инвалидное кресло. – Я оставлю вас, друзья, вам есть о чем поговорить.

И он вышел вслед за экономкой.

– Я постоянно общался с Майроном Тейтельбаумом, – не то чтобы солгал, но немного приврал я, – с тех пор, как увидел ту статью в газете и узнал, что в тебя стреляли.

– Ну конечно, Майрон, старуха-королева Мошолу, да длится ее царствие, храни ее Господь, – презрительно фыркнул Стэн. – Одна мутная статья об Ancreen Riwle[80]80
  Написанное в XIII веке анонимное монастырское правило для анахоретов.


[Закрыть] и тонюсенький, насквозь вторичный томик о «Легенде о славных женщинах»[81]81
  Поэма Джефри Чосера (1340–1400).


[Закрыть], и – вот, полюбуйтесь! – Ее величество, она же сама себе Дизраэли, стала императрицей английской кафедры. Мошолу, пока его не закрыли, срочно нужен Ювенал.

– Тейтельбаум забаллотировал Стэна на выборах в «Клуб ста», – дала свое объяснение Саския.

– Откуда ты можешь это знать? – спросил я.

– Да уж знаю.

Стэн махнул рукой – так невозмутимый пасечник отгоняет надоедливого овода.

– Ну, клуб «Лотос», клуб Марка Твена, был рад, «счел за честь», как выразился секретарь, принять меня. – Он опустил свое бледное лицо и уставился на меня покрасневшими глазами. – У нас взаимные договоренности с лондонским «Реформом». Когда я там, «Реформ» – тоже мой клуб.

– Отлично, – сказал я.

– И «Граучо», – злорадно добавил он.

В дверях снова возникла экономка.

– Ланч подан, миссис Копс.

– Спасибо, миссис X.

Ланч получился довольно бессвязный: Джером и Саския явно были смущены тем, как нарочито неприветлив Стэн в присутствии гостя, и пытались его развеселить – Джером воодушевленно рассказывал истории из детства, которые должны были показать, как он упорствовал в своем невежестве и каким «умником» с младых ногтей был Стэн; Саския весело излагала подробности их последнего визита в Лондон, сделав упор на поездку по Сомерсету и Девону и то удовольствие, которое они поучили, открыв Порлок.

– Не то чтобы «открыв», радость моя, – язвительно отметил Стэн. – Он всегда там был. Она имеет в виду, – объяснил он, словно она была малышкой, чей детский лепет нужно переводить посторонним, – мы оказались в Порлоке случайно. – Он повернулся к ней. – Насколько я помню тот счастливый момент, деточка моя, ты понятия не имела, чем знаменит Порлок[82]82
  Строки поэмы «Кубла-хан» пришли английскому поэту Кольриджу во сне. Проснувшись, он бросился их записывать, но тут слуга сообщил, что явился человек из Порлока. Однако, когда Кольридж вышел к гостю, там никого не оказалось. Незаписанные строки поэт навсегда забыл.


[Закрыть]. Ну да ладно.

Тягостную тишину прервал отважный Джером – глуповатый рыцарь на старом и больном Росинанте.

– Робин, так вы впервые в Штатах?

– Помилуй, Джерри! Проснись ты наконец! – только что не плюнул Стэн. – Мы с Робином познакомились тридцать лет назад в Мошолу, помнишь? В Мошолу, в Бронксе. Он еще и писатель. Все время мотается сюда – продвигать свои романы. – Ему удалось не только подковырнуть брата, но и намекнуть, что в сочинении романов есть что-то фривольное, а продвижение их – занятие, достойное мелких лавочников.

Стэна подкатили в торец стола, где он сидел, словно на председательском месте – мне это напомнило о том занудном ужине на Западной 84-й много лет назад. Сегодняшний Стэн сильно отличался от своего прежнего образа, но не только возраст и пыл были не те. Тогда он стремился создать дружелюбную обстановку, Gemütlichkeit[83]83
  Приветливость (нем.).


[Закрыть], теперь же нарочно провоцировал разлад. От старого Стэна, насколько я мог судить, осталась лишь его уверенность в собственном превосходстве. В прежние времена он прятал ее под прозрачной вуалью, теперь нагло ее выказывал. Он сидел во главе стола, уткнув подбородок в грудь, косился на всех нас по очереди злым, подозрительным глазом, подбородок приподнимал лишь для того, чтобы бросить очередное едкое замечание. Откуда такая озлобленность? – думал я. Может, пуля, сразившая его в порнопритоне, была пропитана желчью? Он был на пике академической карьеры. Может, он решил, что те, кто награждает Пулитцеровской премией, Национальной книжной премией и премией Макартура (для гениев) вступили – возможно, из зависти – в сговор против него? Или хандра – следствие диспепсии?

Сколько Саския его ни уговаривала, он ел крайне мало, разломил булочку на куски и жевал их. Стол же ломился, здесь в изобилии была представлена «кошерная» в нью-йоркском стиле еда – то есть мясное с молочным не мешалось, поданы были деликатесы, которые предпочитают потомки восточноевропейских евреев. Что до меня, то я такую еду обожаю, предпочитаю ей разве что суши и всегда признаю, что английские потуги изобразить еврейские изыски ни в какое сравнение не идут с гастрономией из американских кулинарий, особенно нью-йоркских, где, как я узнал, и закупались яства для коннектикутского пира Джерома. На столе имелась копченая рыба всевозможных разновидностей – каждая на огромном блюде, миски рыбного салата – с лососем, белой рыбой и тунцом, сливочный сыр – простой, с зеленым луком и с овощами, корзины с булочками, бейглами, ржаным, квасным и обдирным хлебом, сливочное масло сладкое и соленое, а также миски с зеленью, маринованными луком, свеклой и огурцами. К этому было подано превосходное «Шато Ланразак» 1956 года, а в завершение – рогелах[84]84
  Рогалик (идиш).


[Закрыть], или gewickelte[85]85
  Рогалик (нем.).


[Закрыть], с кофе.

– Эта мерзкая еда ассоциируется у меня с Сирилом Энтуислом, – загадочно сообщил Стэн, – но эту историю мы прибережем на потом.

Наконец-то был упомянут Энтуисл.

– Сирил просил меня передать пожелания скорейшего выздоровления, – сказал я, и формальность этой фразы показывала не только, что я лгу, но и что я отлично понимаю: все остальные знают, что я лгу. – Мне следовало упомянуть об этом раньше.

– Так он для тебя Сирил, да, Робин? Вы с ним так близки, друг к другу по имени?

– Наши пути в течение ряда лет иногда пересекались, – поспешно ответил я. – Но я не слишком хорошо его знаю. Не сказал бы, что мы «близки».

– Однако он тебя попросил найти меня.

– Он знает Тимоти. Моего английского агента.

– Вот оно что, – саркастично протянул Стэн. – Ну, раз он знает Тимоти… Так уж получилось, что я тоже знаю Тимоти. – Развивать эту мысль он не стал.

Миссис X., которая во время ланча то появлялась, то исчезала, появилась снова, осведомилась, всем ли мы довольны, готовы ли мы перейти к кофе, хотим ли мы «обычный или без кофеина», не пожелает ли кто-то из нас эспрессо или – помоги нам Господь – чай.

Джером начал отвечать в своей умиротворяющей манере («Спасибо, миссис X., все прекрасно. Еда была отменная»), но Стэн его перебил:

– Господи, Хрошовски, угомонитесь вы! Ради всего святого, не врывайтесь к нам, мы сами вас вызовем.

Бедная женщина словно окаменела, ее дряблые щеки залились краской. Нижняя губа у нее дрожала.

Брови Джерома по-собачьи грустно сложились – так он подал ей знак, без слов умоляя простить его брата: он несчастный, больной человек. Не отвечает за то, что говорит. Я вам все это возмещу, даю слово. Поверьте мне, прошу.

Она выдавила из себя улыбку.

Позже я узнал, что миссис Хрошовски до замужества звалась Брайди О’Тул, а после смерти мужа, святого человека, Брайана (родился он Борухом) Хрошовски, который занимался торговлей нитками и тканями, предпочла, чтобы ее называли миссис X. – так, она считала, будет этнически нейтрально. И именно поэтому Стэн нарочно употребил это нескладное имя полностью.

Стэн тотчас вернулся к предыдущей теме.

– Твой неблизкий друг Сирил хочет знать – и давай без недомолвок, милый Робин, – не помешает ли такая мелочь, как пуля, задевшая мои жизненно важные органы, работе над его биографией, не поставит ли, убереги Господь, под угрозу весь проект.

– Ну, это вполне обоснованное беспокойство.

– Сообщи ему, что волноваться не о чем, – сказала преданная Саския.

– Стэн всегда доводит до конца то, что начал, – сказал Джером. – Он так с детства поступал.

Стэн отмахнулся от реплики брата – счел ее недостойной ответа, абсолютно бессмысленной. Он повернулся к жене.

– Ты составила договор, милая, но до конца ли ты его поняла? У меня этот подлец Энтуисл в руках, весь, с потрохами. Пусть сукин сын хоть в суд подает. Придется ему подождать, пока я буду в состоянии продолжить. А это случится очень скоро. Скажи ему, пусть изучит договор. Там все прописано.

Когда наш чреватый взрывами ланч закончился, Саския увезла Стэна опять немного поспать. Он и впрямь выглядел усталым – как дирижер, который слишком уж выложился под конец очередного бурного, идущего на коду пассажа. Джером предложил мне прогуляться по поместью, но я отказался, сославшись на все тянущийся джетлаг. Чего я хотел, так это переговорить наедине с Саскией – подготовиться по мере возможности к жесткому разговору, которого ждал от Стэна. Но она не вернулась, так что я тоже подремал, устроившись в глубоком, мягком кожаном кресле перед портретом покойной Полли Копс.

Меня разбудила миссис X.: деликатно покашляла у меня за спиной, а когда я пошевелился, подошла ко мне.

– Мистер Стэн Копс хочет вас видеть, сэр. Он в кабинете.

– Ага, – пробормотал я, еще не выпутавшись из пленительного сна.

– Полагаю, он ждет вас именно сейчас, сэр. – Кажется, голос ее чуть дрожал.

– Который сейчас час? – спросил я, с трудом поднимаясь из кресла.

– Начало пятого. Вас проводить в кабинет?

Мы вышли из комнаты, прошли через огромный холл и оказались перед деревянной дверью, миссис X. в нее постучала.

– Войдите, – отозвалась Саския.

Она лежала, соблазнительно устроившись на диване, подогнув уже располневшие ноги, в одной руке – блокнот, в другой – уже нацеленный карандаш. На ковре перед ней выстроились в ряд три синие картонные коробки без крышек. Стэн за огромным столом казался почти карликом, локти он поставил на стол, руки сцепил под подбородком. Он был в очках, и из-за световых бликов в стеклах выражения глаз было не разглядеть. Я снова оказался в Кронин-Холле, в кабинете директора, в ожидании порки.

– А, Робин, вот и ты, – сказала Саския, словно я оказался здесь случайно, но был желанным гостем. – Проходи. Миссис X., спасибо.

Миссис X. собралась выйти.

– Погодите, – сказал Стэн. – В ведерке лед есть?

– Нет, сэр. Я обычно кладу его в половине шестого.

– Давайте жить рискованно, ладно, Хрошовски? Подайте его на час раньше, а?

– Конечно, сэр.

– И проверьте, раз уж вы тут, есть ли «Доктор Пеппер».

Миссис X. подошла к бару, наклонилась к холодильнику, заглянула в него.

– Робин, давай, усаживайся, – бодро сказала Саския.

Она показала на стул, стоявший наискосок от массивного стола. Если Саския и Стэн образовывали основу равнобедренного треугольника, то я был его вершиной.

Миссис X. насыпала кубики льда в ведерко, поставила его на барную стойку.

– Здесь еще полдюжины банок «Доктора Пеппера», сэр.

– Ладно, ладно, – нетерпеливо махнул рукой Стэн.

– Спасибо, – сказала Саския с кислой улыбкой.

Миссис X. вышла, бесшумно прикрыв за собой дверь.

– Так… – обратился ко мне Стэн.

– Сказал бедняк, – бодро закончила фразу Саския – видно, хотела разрядить обстановку.

– Значит, ты не слишком хорошо знаешь Сирила Энтуисла, да? Ваши пути иногда пересекались? Вы настолько близки, что ты называешь его Сирилом, но только по свойственной англичанам фамильярности, да?

Похоже, Стэн хотел расхохотаться, но из вежливости сдерживался.

Было очевидно, что он готовит мне западню, но я уже не мог выбраться оттуда, куда сам себя загнал.

– Да, пожалуй, можно и так сказать.

– И, разумеется, будучи подростком, ты и не догадывался, что он трахает твою мать? «Мамулю», ты ведь так ее называл, да?

Он самым мерзким образом подчеркнул слово «трахал», а слово «мамуля» в этом контексте прозвучало совсем по-идиотски.

– Господи, о чем ты?

Стэн не дал себе труда ответить, только махнул рукой на коробки.

– Давайте-ка выпьем! – предложила Саския и вскочила с дивана. – Робин, тебе односолодового? «Глен Макточис» подойдет? Я буду джин с тоником. А ты, дорогой?

– «Доктор Пеппер», естественно. Ты же знаешь, я на дормидоле. Или хочешь меня угробить?

Саския отреагировала на это как на шутку. То есть рассмеялась.

– Ну, в следующий раз буду умнее.

– Робин, у тебя есть причины что-то от меня утаивать? Мы ведь вроде старые друзья. – Глаз его за бликующими стеклами очков видно не было.

– Держи, Робин, – Саския протянула мне виски.

– Так, значит, мамуля была леди Смит-Дермотт? Леди, никак не меньше. Так-так-так. Она была красотка. Ее портреты я, разумеется, видел. Саския, ты не обижайся, но я бы и сам от такой не отказался. – Он взял поданный ему стакан газировки. – Спасибо, милая. Три кубика, да?

Я встал – я был оскорблен, с трудом верил, что услышал то, что услышал.

– Пожалуй, мне пора откланяться.

– Садись, Робин. Приношу свои извинения. Ну же, я тебя умоляю, прости. Ох! Ну что на меня нашло? Но слушай, друг, это ты на Сирила злобься, а не на меня. Мир и дружба, ладно?

И жалкий больной ублюдок протянул мне руку через стол.

Очень занятно было снова наблюдать, как Стэн с формальной, грамотной, по-американски псевдо-аристократичной речи перешел на нью-йоркский расхлябанный жаргон.

– У меня с Сирилом Энтуислом проблема, – сказал Стэн. – Точнее, так: у меня целый ворох проблем. – Он взглянул на меня – в стеклах очков застыла пустота. – Скажи, ты этому типу доверяешь? Я имею в виду: «Что есть истина?», балагуря, изрекал Энтуисл. К нему ключа не подобрать. Вот у него дневники, бумаги всякие, письма от разных людей, весьма известных. Саския, милая, покажи ему письмо Каррингтон.

Саския стала рыться в одной из коробок.

– От Доры Каррингтон, – добавил Стэн. – Она еще увивалась за Литтоном Стрэчи. Вот идиотка, да? Я про то, что мужского в нем было – как в папессе Иоанне. Так вот, это письмо она написала Энтуислу в 1936 году.

Саския протянула мне листок бумаги.

– Оригинал написан карандашом, – сказал Стэн, – поэтому похоже на копию на «Ксероксе». Но так, без эксперта, я бы сказал, что это ее почерк.

Я взглянул на письмо.

– Видишь, она советует Энтуислу попробовать поступить в Кембриджскую школу искусств. Говорит, что в Слейде[86]86
  Слейд – художественная школа в Университетском колледже Лондона.


[Закрыть], ее альма-матер, только изуродуют его творческую натуру. На самом деле она уже «набросала черновик письма» Э. П. Сперджену, который «отбирал» подходящих кандидатов.

– Вообще-то он поступил в Кембриджскую школу.

– Знаю. Она еще пишет, что с радостью совратила бы младенца, но ее школьная подружка Нэнки-Пенка (читай «Нэнси» или «мамуля») этого ей никогда не простит.

– И что?

– Мамуля и Каррингтон никогда вместе не учились. На письме, как ты видишь, стоит дата: 12 мая 1936 года.

– И?

– Дора Каррингтон покончила жизнь самоубийством в 1932 году.

Явно очередной документ, с помощью которого Энтуисл хотел переделать свое прошлое. Для чего понадобилось это письмо? Удобный способ объяснить, почему его не приняли в Слейд? Или просто бесовство?

– Робин, ты успеваешь следить? – Голос Стэна сочился сарказмом. – Я не слишком быстро рассказываю? Может, повторить?

– Извини. Не знаю, что сказать. Наверняка этому есть простое объяснение. Возможно, Каррингтон просто ошиблась. Думала о тридцати шести по какой-то другой причине, это мог быть не год, а, например, размер бюстгальтера.

– О, да! Великолепно! Гениально! А как насчет «соблазнить младенца»? Если речь о 1932-м или раньше, Энтуислу было не больше двенадцати. Может, паренек к тому времени и понимал что к чему – ну, тогда снимаю шляпу, – но к Кембриджской школе, а тем более к Слейду он готов не был. Но неувязки не только с Каррингтон. В этих бумагах их полно. Взять хотя бы запись о Бэконе. Саския, ради бога, давай поживее! Нет, не в той коробке, а в этой! Да… нет… да!

Саския протянула мне еще одну копию.

– Ага, вот эта дневниковая запись. Обрати внимание на дату, рождественский сочельник 1950 года. Читай, Робин, читай вслух!

– «Ужин с Ф. Б. в „Вольтере“ на Кондуит-стрит. Ф. игрив, хватает меня за колени под столом. Я настолько пьян, что мне нравится. Взял Calamari Imbottiti[87]87
  Фаршированные кальмары (ит.).


[Закрыть]. Так себе. Vino rosso[88]88
  Красное вино (ит.).


[Закрыть], из Четоны, superbo[89]89
  Превосходное (uт.).


[Закрыть], 4 fiasci[90]90
  Оплетенные бутылки (um.).


[Закрыть]. Не помню, что взял Ф., что-то кипящее и кошмарно красное. Рассказал, что хочет сделать серию портретов католических кардиналов. На хрен, сказал я, давай на самый верх, рисуй пап, вставь им всем. Ф. положил мне руку на колено и стал продвигать ее в северном направлении, так что мне пришлось встать. Платишь ты, сказал я, веселого Рождества, и свалил».

– Отлично прочитал, Робин. Есть в этом английском акценте что-то особенное, да, Саския? А Ф. Б. – это…

– Фрэнсис Бэкон, разумеется. Но они действительно дружили, особенно в послевоенное десятилетие.

– Проблема здесь в том, – сказал Стэн, наслаждаясь моментом, – что Бэкон провел Рождество 1950 года в Южной Африке, навещал там свою мамулю. – Он с состраданием улыбнулся. – Куда большая загвоздка в том, что он знаком или был знаком с разной степенью близости практически со всеми людьми из мира искусства, покровителями и прихлебателями, всеми-всеми, вплоть до обитателей Даунинг-стрит, 10, где, судя по его записям, он встречался за ужином, которого не было, с Черчиллем, и до Букингемского дворца, где он уверял обеспокоенную королеву Елизавету в том, что народ ей предан, в дневнике он пишет, слово в слово: «Ее Величество чуть не описалась от облегчения». Зачем ему нужно было фальсифицировать эту запись?

– Действительно, зачем?

– Помилуй, «Ее Величество чуть не описалась от облегчения»!

– Пописать – всегда облегчение.

Саския хихикнула.

– Короче, ты утверждаешь, что тебе ничего не известно? Ты познакомился с ним подростком, все это время леди Нэнси раздвигала ноги – для картин и для, извини за выражение, поца[91]91
  Пенис (идиш).


[Закрыть], а ты ни о чем не догадывался? Мой братец Джером, еще один шмук, он тебя сюда привез, обходится с тобой как с английским джентльменом, которого ты из себя строишь, и тебе нечего предложить?

Голос его поднимался все выше, и сам он поднялся, кулаки заскользили по поверхности огромного стола. Он уже не походил на уважаемого ученого, благовоспитанного лектора, выступающего перед коллегами, почтенного члена клуба «Лотос».

– Стэн! Прошу тебя! Успокойся! Ты себя загубишь! – кинулась к нему Саския.

Глаза у него были выпучены, на виске набухла вена.

– Меня слегка утомили оскорбления в адрес моей матери, – сказал я. – Ты о ней ничего не знаешь. А если бы я взялся за твою, стал бы намекать на ее сексуальную невоздержанность, поинтересовался бы, удавалось ли твоему отцу удовлетворять ее?

– Да как ты смеешь, вшивый английский ублюдок! – заверещал Стэн. – Моя мать была святая! – Он вдруг рухнул в кресло. – Ну ладно, ладно, – слабым голосом произнес он – силы его покинули. – Ты прав. Нечего мне было ругать твою мамулю, признаю, извини. Мы уже не молоды. Знаем, что бывает в жизни. Саския, налей ему еще выпить.

Саския кинулась выполнять поручение. Стэн откинулся в кресле: глаза прикрыты, рука прикрывает висок. Во мне все еще бурлил гнев. Саския подала мне новую порцию виски и шепнула на ухо:

– Прошу тебя, не волнуй его. А то опять рецидив случится.

Рецидив чего, она не пояснила.

Неужели передо мной наконец предстал «настоящий» Стэн Копс – подросток в летах, раздражительный, озлобленный, непокорный, который всю жизнь сдерживал отвращение к миру, а теперь отбросил эту маску – потому что она больше не нужна? Или это была стадия его выздоровления, промежуточный этап, и причина не только в полученной им ране и в последовавшей слабости, но и в лекарствах? Честно признаться, мне было все равно, я ощутил прелесть бешенства.

– Значит, ты не можешь пролить свет на эти несоответствия, тебе нечего мне сообщить?

– Ты – биограф, у тебя все бумаги, письма, пленки с интервью, все твои записи, твой натренированный фрейдистский взгляд. Каких историй ты ждешь от меня?

Стэн вытащил из кармана носовой платок, настоящий платок – вещицу, которую редко увидишь в наш век одноразовых бумажных салфеток, громко высморкался, исследовал полученное и вздохнул – то ли его разочаровали сопли, то ли я.

– Робин, – ласково сказала Саския, – наверняка тебе известны случаи, когда Энтуисл свободно обращался с фактами, когда он, так сказать, рассматривал прошлое с поэтической вольностью.

– Вот ты спросила, и…

– И? – тут же встрепенулся, весь подобрался Стэн.

– И?.. – Саския взяла блокнот и карандаш и подбадривающе мне улыбнулась.

– Возможно, это сущий пустяк, я мог что-то не так понять, но я слышал противоречащие друг другу рассказы о его отце. То ли он был грубый мужлан-фермер, который много чего пережил в окопах Первой мировой, впадал от депрессии в агрессию, возможно, был контужен, точно был не в себе, изнасиловал четырнадцатилетнюю девчонку, обрюхатил ее, а потом женился. Он умер в 1931 году, очевидно, от алкоголизма. Так что Сирил Энтуисл вырос в беде и нищете и был такой же жертвой той кровавой бойни, как и любой выживший солдат. – Стэн взглянул на жену, вскинул одну бровь, по его задумчиво выпяченным губам скользнула улыбка, она же в ответ слегка покачала головой. Я же, нисколько этим не смутившись, продолжал: – Или же его отец был герой войны, капитан Джайлз Уолтер Энтуисл, кавалер Креста Виктории, который в мае 1918 года женился на Люси Тоджер, и оба они были из семей сельских священников. На следующий день после свадьбы он вернулся на фронт и через несколько дней пал смертью храбрых. Сирил родился в конце февраля 1919 года. По этой версии, он никогда не видел своего отца, однако вырос в семье со скромным, но достатком. Ах, да, в таком случае он на год старше, чем принято считать.

Саския отложила блокнот и карандаш, снова покачала головой и предложила налить мне еще; Стэн, покосившись на меня, сокрушенно вскинул руки.

– Какая же волокита со всем этим разбираться, – сказал он.

– Должна же одна из этих версий оказаться настоящей, – сказал я. – Я склоняюсь ко второй. Дом его семьи мало походит на лачугу какого-то работяги. Но Сирил никогда не распространялся о своем детстве. Может быть, он, став публичной фигурой, хочет там, где может, сохранять личное пространство. Во всяком случае, я никогда не считал уместным его об этом расспрашивать.