Текст книги "Живое свидетельство"

Автор книги: Алан Ислер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

В буфете под лестницей Фрэнни обнаружила коробку из-под сапог, полную реликвий, имевших, по-видимому, отношение к родителям Энтуисла. Это было собрание документов, фотографий, газетных вырезок, пачек писем и так далее. Когда мы вернулись с прогулки, она поставила коробку на диван между нами и стала перебирать содержимое. Здесь были вырезки из «Таймс» и «Йоркшир ивнинг пост» от 17 мая 1918 года, где сообщалось о венчании капитана Джайлза Энтуисла, кавалера ордена Военного креста Королевского Йоркширского фузилерного полка, и Люси Тоджер из Дибблетуайта, состоявшемся в церкви Святого Суитина в Дибблетуайте, Уэст-Райдинг и проведенном отцом невесты, преподобным Тимоти Тоджером. В условиях войны позволялось нарушать некоторые запреты. Капитан Энтуисл, как мы узнали, находился в Англии в трехдневном отпуске, который он получил, поскольку король Георг V должен был вручить ему Военный крест. Он проявил себя героем во время наступления германских войск 9-11 апреля 1918 года, неоднократно возвращался на поле боя помогать раненым. На фронт он вернулся на следующий день после свадьбы, присоединился к своему батальону в местах сражения на Сомме[68]68
  Битва на Сомме – одно из важнейших сражений Первой мировой войны, шло с 1 июля по 18 ноября 1916 года на обоих берегах реки Сомма.


[Закрыть], неподалеку от Маметца. Из 620 человек, участвовавших в контрнаступлении британских войск 25–26 мая, в живых осталось только 103 человека, и капитана Энтуисла среди них не было. За героизм, проявленный в битве на Сомме, он был посмертно награжден Крестом Виктории.

Ранним утром 23 февраля 1919 года юная вдова разрешилась от бремени сыном. Объявление о рождении Джайлза Сирила появилось в «Йоркшир ивнинг пост» и в «Черч таймс». Письма, перевязанные атласной ленточкой, любовные, сказала Фрэнни, и их она мне не показала. В плоской кожаной коробочке, в бархатном мешочке хранились Военный крест и Крест Виктории. Среди фотографий были официальный снимок капитана Энтуисла в военной форме и фото новобрачных на ступенях церкви Святого Суитина, по обеим сторонам от них – викарии с сияющими супругами. Невеста смотрит на жениха, смотрит с обожанием. Идет дождь.

– Я это лучше уберу, – сказала Фрэнни. – Я не совала нос в чужую жизнь, наткнулась на это, когда искала свой плащ. Но Сирилу не рассказала. Вряд ли ему это понравится.

– Так он родился в 1919-м, а не в 1920-м?

– Трудно сказать. Паспорт и свидетельство о рождении он держит под замком. – Фрэнни усмехнулась. – А что, если все это вообще не про его родителей? Что, если это фальшивка? От него и такого можно ожидать.

– Ну, выяснить это большого труда не составит.

– Тогда получится, что я сую нос в чужие дела. Тут нет ничего, что противоречило бы тому, что он мне рассказывал. Я знала, что его отец погиб на войне и никогда его не видел. Почему-то он никогда не упоминал об отцовских наградах. Вроде бы должен ими гордиться. Большинство мальчиков гордились бы. Они с матерью некоторое время жили у ее родителей в доме викария, но потом те умерли от инфлюэнцы. Печальный поворот событий. Похоже на историю из Диккенса, правда? Куда было податься несчастной молодой вдове и ее бедному сыночку? Неужели в богадельню? Но тут их спасли родители капитана Энтуисла, которые купили им этот дом и назначили небольшое ежегодное пособие. Этот добрый поступок не только успокаивал совесть, но и помогал держать нежелательных родственников на безопасном расстоянии. Так что хотя в детстве Сирила денег в доме было немного, но кладовка никогда не пустовала. Да, ему, как и многим детям, приходилось тащиться каждое утро через пустошь в Киркли, в школу – тут ваша мама рассказывала правду. В те времена никаких школьных автобусов не было. К тому же довольно скоро он попал в Кронин-Холл, получил стипендию.

То, как Сирил жонглировал своей историей, заставляло задуматься о проявлениях раздутого до чудовищных размеров эго. Женщина раздвинула ноги, пару раз постонала, и наружу выскочил Сирил Энтуисл, гений. Какая мать может быть удостоена такой чести? И какой отец? Наверняка он обдумывал и идею непорочного рождения.

– А вас нисколько не волнует то, что он обманщик?

Это было слишком смело с моей стороны, слишком дерзко. И, видимо, было ошибкой.

– Мошенник? Да он самый искренний человек из всех, кого я знаю. А еще он – надеюсь, вы не забыли, – величайший английский художник двадцатого века. В одном его мазке больше правды, чем во всем Священном Писании, не говоря уж о ваших дурацких романах. Боже, да какое мне дело до его прошлого? У меня есть Сирил здесь и сейчас, и ничего кроме него здесь и сейчас мне не нужно. – Она раздраженно встала, прижав коробку к груди. – Он мне говорил, что вы болван. Уж не знаю, что он с вами носится. Из сентиментальности, наверное.

Итак, меня одна за другой отвергли две женщины, к которым у меня была хоть искра интереса. В случае с Саскией – больше, чем искра. Но так или иначе, похоже, пришла пора мне немного покопаться в своем прошлом. Я наконец понял, что хотел я не столько Фрэнни, сколько того, что получал Энтуисл от этой красавицы – безоговорочного восхищения и поклонения. Я завидовал именно тому, как возлюбленные, не рассуждая, принимают друг друга, тому, как безоговорочна их страсть. Именно к такому счастливому состоянию я мечтал подключиться – в том числе и оказаться в сексуально заряженном поле, – когда проводил рождественские праздники с Сирилом и Фрэнни.

Надеюсь, никто не сочтет это нытьем, но мои отношения с женщинами обычно недолговечны и приносят мало радости. Начинается все с восторга, но скатывается к разочарованию. Думаю, это проклятье писательского ремесла. Слишком скоро я начинаю видеть в очередной даме персонаж своего произведения, создание, чьей личностью и устремлениями я могу манипулировать по своей воле и вокруг которого я могу выстраивать различные эпизоды, пускать сюжет по новым маршрутам, к чему-то еще неизвестному, непройденному, отвергающему или побеждающему. И, похоже, сдержать себя я не в силах.

Но конечно же, она – не плод вымысла, который можно изменять как мне заблагорассудится. На нее уже повлияли среда и происхождение, у нее есть мысли и переживания, о которых мне ничего не известно. До того, как она возникла в моей жизни и в моей голове, она, должен я признать, полностью сформировалась. И когда созданная моим воображением и настоящая женщина вступают в противоборство, примирить их никак не получается. Либо она, либо я, а то и мы оба чувствуем себя преданными.

Впрочем, с Кейт был не совсем такой случай. Кейт была вполне реальной. Никакого раздвоения. Кейт была… М-да… Давайте двинемся дальше, хорошо?

Двигаться дальше – я полагал, что этим и занимаюсь, когда женился на Лиззи Бродбент, а случилось это через год после моего возвращения из Мошолу и Нью-Йорка. Только что вышел единственный из моих романов, действие которого происходит в Новом Свете, «Времена в квадрате». У меня взял интервью «паренек-бодрячок» с Би-би-си Кит Рамблоу – для теперь уже забытой, но в те времена очень популярной утренней передачи «Все самое светлое». В восемь утра я не горазд веселиться. «Пареньку-бодрячку» пришлось со мной туго.

Лиззи в ту пору писала сценарии для пятиминутной передачи «Сводки по Лондону», которая выходила в одиннадцать пятьдесят пять по будням, прямо перед выпуском «серьезных» новостей. Она потом мне рассказывала, что заглянула в студию в надежде встретить там меня. Она была большой поклонницей моего таланта. После того как Рамблоу бодро меня поблагодарил, пожелал всего наилучшего и отпустил, Лиззи отвела меня в свой закуток за перегородкой и угостила кофе с печеньем. А потом, судорожно порывшись в кипах бумаг и еще бог знает чего на своем столе, вытащила экземпляр «Времен в квадрате» и прижала к своей крохотной груди. Не соглашусь ли я подписать? Конечно, с превеликим удовольствием. «Моей влиятельной знакомой Лиззи Бродбент, Би-би-си. С любовью, Робин Синклер». Она буквально зарделась от удовольствия. Я пригласил ее на ланч. Она была молоденькая и хорошенькая. Наверное, это мне льстило.

Но Лиззи, поначалу такая чувствительная, вся из вздохов и трепетания ресниц, оказалась «крепким орешком» – это выражение я как раз привез, вместе с несколькими парами джинсов, из Америки. Она была честолюбива и наверняка считала, что полезно закрутить роман с таким, как я. Сценарии для «Сводок по Лондону» были только первой ступенькой. Она, должно быть, считала, что я познакомлю ее с литературным Лондоном. Если так, то рождественская вечеринка у «Хемингса, Джефферсона и Хьюза» – моих литературных агентов – должна была только больше ввести ее в заблуждение. Тимоти Хьюз как раз согласился взять меня в клиенты. В университете мы жили в соседних комнатах. «Приходи на вечеринку, старина, – сказал Тимоти. – Еды негусто, и вино дрянь, но пора себя показать и на других посмотреть. Приводи подружку». Лиззи была счастлива оказаться в компании писателей, издателей, редакторов, критиков – сливок, крема и пахты литературного мира, некоторыми именами вполне можно было щегольнуть. Я зачарованно наблюдал, как она прорабатывает весь зал, заводит, так сказать, полезные знакомства, кроха метр шестьдесят пять ростом, с сияющими глазами, в черном коктейльном платье, облегавшем стройную фигурку, – она была там самая живая и, пожалуй, самая привлекательная из всех женщин.

От этой вечеринки была польза. Например, Лиззи поднялась еще на одну ступеньку. Джереми Титмарш, он был в ту пору редактором в «Индепендент-уикенд», пялился на нее открыв рот, в молчаливом потрясении и вдруг обрел голос. Не будет ли ей интересно написать тексты для подборки фотографий, которую журнал собирается опубликовать в новом году? Будет? Чудесно! И он вручил ей свою визитку. Должен признать, что Лиззи щедро отблагодарила меня за такую помощь в продвижении по карьерной лестнице: она одарила меня долгим и пылким поцелуем под омелой, за чем все находившиеся поблизости с удовольствием наблюдали, пока какой-то подвыпивший шутник не закричал: «Ой-ёй, дайте же бедолаге вздохнуть!» А еще она дала мне ключ от своей квартиры, на верхнем этаже шикарного кирпичного дома на Хит-драйв, совсем рядом с Финчли-роуд, что было весьма кстати, поскольку, вернувшись, я жил в мрачных трущобах Фленсерз-Ярда, в темном уголке Кеннингтона, на задворках стадиона «Овал». У меня оставались деньги от поездки в Америку и еще немного – от издания «Времен в квадрате», так что я был не то чтобы на мели. К тому же Тимоти рассчитывал продать книгу в Штаты, тем более что действие разворачивалось там. Но в то время – второй роман вышел, рецензии снова были прекрасные, а продажи никакие – я не мог позволить себе ничего кроме убогих однокомнатных квартирок. Лиззи была благодарна мне за рождественскую вечеринку, а я был благодарен Тимоти, который разрешил мне привести подружку.

Лиззи была по природе очень спортивная, любительница фитнеса avant la lettre[69]69
  Как сказали бы сейчас (фр.).


[Закрыть], и уделяла много времени физкультуре – еще до того, как это стало всеобщим поветрием. С ней в постели я испытал совершенно новые ощущения. Никогда прежде я не обнимал женщину с таким сильным, подвижным и гладким телом. У нее были удивительно сильные руки и ноги. Любимой ее книгой была «Камасутра». Некоторые позы ей особенно нравились – «Жена Индры», четвертая поза «Благоухающего сада», «Колесо Камы» из «Ананга-ранги», «Полет бабочки» из поз Тао. Она старалась, чтобы в наших занятиях любовью не было никаких ошибок, промахов, неловкостей, досадных случайностей. И это ей удавалось, с ее ловкостью она умела превращать мои оплошности в вариации нашего сексуального танца. Я был зачарован, покорен. Надо было мне, как Геку Финну, «удирать на индейскую территорию».

Но мы быстро, легко и, как мне показалось, естественно соскользнули в брак. Оба прежде не были связаны никакими узами. Родители Лиззи, уйдя на покой, переехали в Сарасоту, во Флориду, где отец играл в гольф, а мать в маджонг. Они по-прежнему очень любили друг друга, но дочь их мало интересовала. Когда она выучилась в Оксфорде, они купили ей квартиру, назначили небольшое ежегодное содержание и решили, что свой долг выполнили. Мы вполне могли рассчитывать, что для них ничего не изменится. Подружкой невесты у нее была Фелиция какая-то там, они вместе учились в школе Родин[70]70
  Родин – одна из самых дорогих английских школ-пансионов для девочек. Находится в Восточном Эссексе.


[Закрыть]. У меня шафером был Тимоти Хьюз. Мы обвенчались в церкви Святого Иоанна, на Черч-роу в Хэмпстеде, ветреным весенним днем – дамы, фотографировавшиеся на лестнице у церкви, вынуждены были придерживать шляпы. Кроме Фелиции и Тимоти, Лиззи пригласила еще каких-то приятелей по Кембриджу, несколько человек с Би-би-си. К алтарю невесту вел дядя. Дядя Герберт был братом ее матери. Мужчина с багровым лицом, псориазом и хворой женой, жил в Доркинге. Он сфотографировался со всеми после церемонии, а затем тихо удалился. Жених, человек не слишком общительный, пригласил помимо Тимоти еще одного дружка по университетским годам, Гэри Торнтона, чья печень к тому времени уже почти пришла в негодность. Мамуля плакала и на церемонии, и после нее, она расстраивалась не оттого, что теряет сына: ей больно было видеть сияющую леди Синтию под ручку с Сирилом. Сирил заявился на ланч по случаю бракосочетания, ничем не примечательное событие в «Клюве попугая» на Фласк-уок. Все очень старались веселиться. Тимоти подготовил остроумную речь шафера, но его постоянно перебивал, причем в ключевые моменты, Гэри – он уже успел напиться вдрызг. Леди Синтия, которая по части выпивки не уступала Гэри, уверила меня, что брак – главное счастье как мужчины, так и женщины (ик!), и не будь она уже (ик!) замужем за лордом Барнетом, она непременно вышла бы за Сирила Энтуисла. Услышав такой панегирик браку, мамуля начала безутешно рыдать. Под конец этого торжественного дня жених с невестой рухнули на супружеское ложе, размышляя о том, какого черта они все это устроили. В первую брачную ночь до «Камасутры» дело не дошло.

Медовый месяц мы отложили: моя жена решила, что время неподходящее. Появилась вакансия в команде «Обзора недели», престижной передачи, которую вел Пьер Литвак, «интеллектуальный» журналист, тогдашний любимчик левых. Евреев в ту пору еще считали несправедливо пострадавшими, поэтому на Би-би-си к ним относились терпимо. Главной соперницей Лиззи была Венди Мартин, крепкая профессионалка, которая писала сценарии к детской передаче «Кутерьма». Моя молодая жена выступила в своем духе. Она попросила знаменитую виолончелистку Салли Сешнс дать ей интервью. К слову, Салли была женой Литвака, но это само собой. Салли на интервью согласилась, Лиззи написала статью и уговорила Джереми Титмарша опубликовать ее в «Индепендент-уикенд». Статья получилась – она была содержательная, глубокая, человечная, да и написана отлично. Лиззи получила место и вдобавок стала близкой подругой Салли Сешнс. Круг нашего общения ширился. А медовый месяц все больше представлялся бессмысленным предприятием.

Лиззи любила все держать под контролем. Она хотела заранее знать, в какой день, что и когда она будет делать, более того, хотела знать, что готовит будущее и как она может его изменить. Поскольку я был ее мужем, ей нужно было знать, что я собираюсь делать в течение дня, час за часом, и что собираюсь делать в будущем. Кроме того, ей нужно было соотносить наши расписания, а это обычно означало, что мое расписание подстраивается под ее, и переход в нужном ей направлении осуществлялся весьма плавно – как в наших занятиях сексом.

Многое из этого было для меня невыносимо. Я не то чтобы разгильдяй, но я терпеть не могу регламентирования. Я изыскивал способы нарушить планы Лиззи. Я пропускал встречи с издателем, во время очередного из ее ужинов я должен был быть где-то еще, в заранее намеченное время не садился за письменный стол. Я бросал роман за романом. И этим сводил бедняжку Лиззи с ума.

Постепенно, думаю, она поняла, что вышла замуж не за того писателя, который строчит книгу за книгой. Полагаю, она меня любила и поэтому прощала. Но я тормозил полет ее честолюбия. Начались скандалы, в основном на пустом месте. Почему я такой непредприимчивый? Я что, не хочу получить «Букер»? Или «Уитбред»? Она же поднималась по карьерной лестнице все выше и выше. Салли Сешнс свела ее с редактором «Нашей Англии», и тот предложил ей ежемесячную колонку о «текущей обстановке», что бы это ни значило; Мэтью Стэмп, редактор «Биографии», прочитал ее статью о Салли Сешнс и тоже захотел, чтобы она вела колонку, «Люди Лиззи». Лиззи взмыла как комета.

Что было нам делать, Лиззи и мне? Решение пришло ex machina[71]71
  Дословно: бог из машины (лат.). Означает неожиданную развязку благодаря внешним факторам.


[Закрыть]: Лиззи позвонили из Эдинбурга, из одного почтенного журнала, и предложили пост главного редактора. Разве могла она отказаться?

– Ты поедешь со мной в Шотландию?

– Нет.

– Робин, может, мне отказаться?

– Конечно, нет.

– И что же делать?

– Лиззи, давай покончим с этим. Было замечательно, но мы не стали великой парой возлюбленных. Предлагаю мирно расстаться.

– Я люблю тебя, Робин.

– И я тебя люблю, Лиззи.

– Без обид?

– Без обид. Давай устроим прощальный ужин в «Клюве попугая».

– Давай.

Пожалуй, пора заканчивать эту полную рефлексий интерлюдию. Думаю, вы поняли, в чем штука. Я превращаю себя в персонажа собственного произведения. В качестве коды к моему рассказу о визите в Дибблетуайт на Рождество 1975 года должен отметить, что к следующему лету Фрэнни хотела лишь одного – знаменитого флейтиста Ицхака Гольдхагена, или, как наверняка говорила Фрэнни, «величайшего английского флейтиста двадцатого века», с которым она сбежала в Тоскану, в Четону, оставив Энтуисла – кто бы мог подумать – безутешным.

3

Боюсь, я был не вполне искренен в некоторых вопросах, например, так вы вполне могли предположить, что я никак не был причастен к тому, что Энтуисл выбрал своим «официальным» биографом Стэна. На самом деле Стэна предложил я. Да-да! Собственно говоря, сначала Энтуисл попросил меня написать его биографию. Меня! В голове не укладывается.

– Чтобы все в семье осталось, – сказал он. – Сыновье уважение и все такое. Я всегда считал тебя сыном, которого у меня не было. Я ведь не молодею, сынок. Ну, как тебе такая идея?

Это было года два назад или чуть меньше. Он тогда приехал в Лондон к зубному, который сообщил ему печальную новость. Все оставшиеся верхние зубы надо вырывать, и как можно скорее. Они гниют, что отравляет весь организм. Кость недостаточно крепкая, так что импланты ставить нельзя, придется ему носить вставную челюсть.

– Чтоб никому ни слова, ни полслова, Робин.

Дело было в моей квартире в Болтон-Гарденз, где он собирался переночевать, чтобы утром ехать в Дибблетуайт.

Полагаю, что «доктор Малколм-сука-Макайвер, гнида», как неизменно называл его Энтуисл, комкая «Малколм», с шотландским акцентом пропевая «Макайвер» и с особой нежностью упирая на «гниду», грубо напомнил ему о том, что он смертен, что не будет ему больше ни хлеба с поджаристой коркой, ни ирисок, ни стейка с кровью. Он сидел у камина, так и не сняв пальто на шерстяной подкладке и кепки, грел над огнем руки. Он был такой слабый, такой старый! Да, действительно, старый – уже за восемьдесят.

– Биографиями я не занимаюсь, – сказал я. – Для этого особый талант нужен.

– Да ты ж писатель, нет, что ли? Это такой пустяк. К тому же я здесь – во всяком случае, пока что – и могу рассказать все, что тебе нужно знать. Робин, не будь болваном. – Он покосился на шкафчик, где я хранил выпивку. – Бренди был бы очень кстати.

За четверть века я продвинулся от придурка до болвана, но разница была невелика. Я налил щедрую порцию бренди и подал ему стакан.

– Сам посуди, Сирил, – сказал я. – Ты художник первой величины, занимаешь в истории английского искусства столь же важное место, как Хогарт или Тернер. Не можешь же ты поручить свою биографию абы кому. Давай я подумаю. Ты еще полон жизни. Торопиться ни к чему.

Энтуисл шевелил мозгами – это было почти что видно. Похоже, мои доводы подействовали. И впрямь слишком уж он важная фигура, негоже доверять его биографию какому-то беллетристу. Семейные ценности – это, конечно, прекрасно, но я же, строго говоря, не член семьи.

В дверь позвонили. Я заказал во французском гриль-баре неподалеку от Олд-Бромптон-роуд курицу нам на ужин, и ее доставил мотоциклист в шлеме, с синей щетиной.

Каким прожорливым стариком он стал, Энтуисл продемонстрировал за столом. Он сидел, скрючившись над тарелкой, словно опасался, как бы кто ее не отобрал. В курицу он вцепился с жадностью. С шумом всасывал в себя пюре, залитое мясной подливой.

– Хлеб не любишь? – спросил он, ухватил булочку с моей тарелки, разломил надвое и каждую половинку густо намазал маслом. – Ну что ж, неплохо, – сказал он. – А на десерт что? – В его тоне, в выражении лица, чуть ли не собачьем, чувствовался страх, что никакого десерта не будет, что я, как и весь мир, могу его предать.

– Твое любимое, – ответил я. – Что скажешь насчет карамельного пудинга из «Маркса и Спенсера»? Я только подогрею его в микроволновке.

– Хороший ты парнишка, Робин, – сказал он. – Весь в мать. Со сливками?

– Со сливками.

Раньше Энтуисл ел без особого аппетита, никогда так на еду не набрасывался.

– Надо жрать все что можно, пока зубы при мне.

Я сидел и терпел его отвратительные манеры, и тут на меня снизошло озарение – казалось, божественное, но на самом деле сатанинское.

– Знаешь, Сирил, попробуй обратиться к Стэну Копсу. Самый подходящий для тебя биограф.

Энтуисл о нем и не слыхивал.

– Он Копс или Кобс? Через «п» или через «б»?

– Через «п».

– Что-то жидовское слышится в этой фамилии.

– Он американец, точно еврей, ну и что с того? А еще он известный биограф, писал об английских художниках восемнадцатого и девятнадцатого века. Можешь почитать.

– На хрен мне еврей?

С тех пор как из его жизни ушла нееврейская еврейка Фрэнни, его антисемитизм только усиливался. Это при том, что была серия картин о Холокосте – из-за них он отказался от членства в Королевской академии (об этом я вам непременно расскажу), теперь они висят в галерее Энтуисла в музее Табакмана в Тель-Авиве; это при том, что он с гордостью принял из рук президента Израиля медаль – за заслуги перед еврейским народом. После предательства Фрэнни в нем проснулись гены – те, что спали в его предках со времен резни в Йорке[72]72
  Резня евреев в Йорке произошла в 1190 году.


[Закрыть].

– Если решишь к нему обратиться, – сказал я, – не упоминай моего имени, ладно? Я предпочел бы не иметь к этому отношения.

Впрочем, этого опасаться не стоило. Что бы Энтуисл ни делал, он подавал это как собственную идею. Разве на такого непревзойденного гения может хоть кто-то повлиять?

Но я-то что затеял? Видимо, мне хотелось отомстить за мамулю, которой уже шесть лет как не было на свете, потому что их роман Энтуисл закончил по обыкновению – с небрежной бессердечностью. Никогда не забуду мамулиных слез, ее отчаяния. «Робин, дорогой, я не покончу с собой только потому, что есть ты. Ради чего еще мне жить?» Но мамуля рыдала de profundis[73]73
  Из глубин (лат.).


[Закрыть]. Она так его и обожала всю жизнь, с кем бы дальше ни связывала ее судьба, и она уж точно не хотела бы ему зла. Стэн, разумеется, отыскал бы мои мотивации в сочинениях Фрейда. Эдипов комплекс, записал бы он в своем блокноте и стал бы укладывать мою жизнь в это прокрустово ложе. Я почти уверен, что не желал ни Стэну, ни Энтуислу ничего хорошего, но плохого желал только Энтуислу. Других настолько неподходящих компаньонов и представить трудно. Я уверен, есть и десятая муза, и имя ее – Беда. Она обитает в пещере Злобы. Она, полагаю, меня и вдохновила.

А теперь мне предстояло расплачиваться за свои слабости. Когда после приятного прощального ужина с моим американским издателем я вернулся в нью-йоркский отель, на телефоне у кровати тревожно мигала красная лампочка. На автоответчике был голос Энтуисла – он раздраженно интересовался, куда я на хрен пропал, и требовал, чтобы я сей же час ему перезвонил, если, продолжал он с издевкой, я смогу выделить время в своем сибаритском расписании. «Боже правый, Робин, что за херня?»

Сначала я попробовал позвонить ему во Францию – думал, он там. Но нет. «Не повезло тебе, позвонивший! Мы с Клер можем быть здесь в куче мест – это смотря какое время суток. А если смотря какой день, так мы можем быть в мрачном и унылом Йоркшире, Господи, спаси. Попробуйте позвонить туда. Мне, собственно, плевать». Я позвонил в Дибблетуайт, и – о удача! – он оказался там.

Он прочитал в «Гардиан» статью, осуждающую в обычной антиамериканской манере, культ огнестрельного оружия в Соединенных Штатах, где возмущенный журналист описывал недавний инцидент, когда безо всякого повода в Нью-Йорке стреляли в писателя Стэна Копса «известного здесь прежде всего по фрейдистским биографиям Хогарта и Тернера». «Если литератор подвергается нападению в книжном магазине [sic], – продолжал журналист, – то о какой безопасности может идти речь?» Энтуисл был очень встревожен. Что мне известно о Копсе, в каком он состоянии? «Этот ублюдок вообще жив? Никто из здешних его найти не может. Он исчез. Боже правый, Робин, у этого сучонка все мои бумаги – да, копии, но все равно: документы, письма, наброски, фотографии. И где теперь они? Робин, я должен все узнать. Первым делом – этот недоносок еще не сдох?»

Я, как мог, его успокоил, рассказал все, что знал. Стэн жив. Пуля – вот чудо-то – не задела жизненно важные органы. Его уже выпустили из больницы, он поправляет здоровье у родственников в Коннектикуте. Никаких оснований для паники нет.

– Робин, поезжай туда, к нему. Проверь, все ли в порядке с моими бумагами. «Здоровье поправляет», да? Говнюк ленивый. Ему книжку надо дописывать. И сколько он еще, гнида, будет поправляться? Ты уж все узнай, ладно?

– Извини, Сирил, не могу. Завтра утром я улетаю в Лондон. Я даже позвонить ему не могу. Никто из моих знакомых его номера не знает.

– Задержись на несколько дней. – Он нарочно говорил умоляющим тоном, даже старческой дрожи в голосе подпустил. – Ты найдешь ублюдка, Робин. Не ради меня, так ради мамули. Точно не знаю, но там могут быть какие-то ее письма ко мне. Пусть уж твое воображение подскажет, что в них может быть. Ты же хороший сын, а? – Он выдержал секундную паузу, перешел на категоричный тон: – Клер тебе, сучонку, привет передает.

Прежде чем он повесил трубку, я успел услышать хриплый смешок Клер. «Ah, quel salaud! Sans „feu-quine“, alors!»[74]74
  Ах, какой подлец! Без [далее искаженное английское ругательство fucking]! (фр.)


[Закрыть]

Подумав, я все-таки сообразил, через кого мне выйти на поправляющего здоровье Стэна – через Хоуп. Она так и жила на 84-й улице, которую теперь переименовали в улицу Эдгара Аллана По – кто-то вспомнил, что По жил там недолгое время, и номер телефона у нее был тот же. Она не очень удивилась моему звонку, но сделала вид, что обрадовалась.

– Нет, ты представляешь? Мы в нашем книжном клубе только что закончили обсуждать твой роман «К дому Венди». Ох, как бы ты нам пригодился! Книга-то непростая. Многие сказали: Гегель. Я сказала: Фуко.

– Ой, как обидно! – ответил я. – Я бы с удовольствием пришел.

– Я прочитала все твои книги, – сказала она, – кроме последней. Подожду, когда выйдет в мягкой обложке, хорошо? Ты, наверное, не согласишься их мне подписать – ну, те, которые у меня есть.

– Почему же, я с радостью, – ответил я, сделав вид, что мне приятно такое внимание. – Ты завтра как, занята? Я бы хотел пригласить тебя на ланч.

Она не только была свободна, но сказала, что не придет – на крыльях прилетит.

Я объяснил, где остановился.

– Там очень неплохо кормят, – сказал я, что было чистой правдой. – В час тебя устроит?

Хоуп я не видел тридцать с лишним лет. Было бы не очень галантно отметить, что столь длинная череда годов оставила свой след. Разумеется, оставила. И на мне тоже. Хоуп ни слова не сказала ни про мою поредевшую и поседевшую шевелюру, ни про брюшко. Честно говоря, она выглядела лучше, чем в молодости, гораздо лучше. Начать с того, что она стала стройной – не как дама, которая посидела на диете и теперь ждет, когда снова располнеет, и в новом весе чувствует себя непривычно и неуютно. И вообще, для женщины за шестьдесят она выглядела очень привлекательно, была прекрасно одета – на манер француженок, которые, считается, обладают исключительным правом уметь себя преподносить. Было удовольствием сидеть напротив нее.

К тому же в пластиковом пакете с рекламой аэропорта Бен-Гурион она принесла мои книги.

Я сказал, что очень рад встретиться с ней снова, но – буду до конца честен – у меня были и тайные мотивы.

– Это ничего, – бодро ответила она.

Мне нужно связаться со Стэном, объяснил я, но это не для меня самого, а для Сирила Энтуисла. Стэн пишет биографию Энтуисла (Хоуп улыбнулась, дав понять, что она в курсе), и Энтуисл, естественно, беспокоится о состоянии тела и души Стэна. Нам известно, что Стэн сейчас у своего брата Джерома в Коннектикуте, но у нас нет ни адреса, ни номера телефона. Может ли Хоуп помочь?

– Вот бедняга! – весело воскликнула Хоуп. – Господи, каково это Стэну – жить у Джерома! Он его терпеть не может. Джером воплощает в себе все, что настоящий ученый презирает. Джером – адвокат, преуспевающий адвокат. Зарабатывает кучу денег, всю жизнь на это положил. Ну и ладно. Вот только их отец всегда восхищался Джеромом и сокрушался насчет Стэна. Видно, у Стэна какие-то неправильные гены. Стипендия? Да сколько денег принесет эта стипендия? Стэн был небех[75]75
  Недотепа (идиш).


[Закрыть]. С чего он стал таким? Джером-то любимчик, сын, который всего добился. Но Стэн в конце концов тоже многого добился, он теперь куда известнее, чем Джером.

Джером всегда любил младшего братишку. Всегда им гордился – все равно что католик, чей брат стал священником. Понимаешь, о чем я? – Она отхлебнула вина. – М-мм… Пожалуй, не стоит развивать эту аналогию. Джером строго соблюдает кашрут, в синагоге первый человек. Однако старик Копс умер до того, как Стэн стал видной личностью, родительский бизнес – они занимались соленьями – накрылся, овдовевшая мать переехала к Джерому. К счастью для всех, ее тоже нет в живых. Но тогда Стэну еще не удалось показать себя. Отец так и сошел в могилу, считая его полным шмуком. – Хоуп хихикнула и подцепила креветку из салата. – У тебя ручка есть? Вот номер Джерома в Коннектикуте.

Она достала потрепанную телефонную книжку.

– А ты когда-нибудь задумывался о том, почему у всех героев Стэновых книг были нелады с отцами? Потому что у Стэна были нелады с отцом. Ты почитай эти биографии. Все главные герои подогнаны под одну Стэном разработанную схему, «Один размер для всех». Конечно, я предвзята, но, по-моему, старик Копс был прав: Стэн – шмук. Лучшее, что он для меня сделал, – он съехал. Поверь мне, после Стэна – а уже двадцать пять лет прошло – моя жизнь стала гораздо лучше.

В голосе ее мелькнула злость.