Текст книги "Живое свидетельство"

Автор книги: Алан Ислер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Алан Ислер
Живое свидетельство
Роман

Посвящается Джилл Колридж и Дэну Франклину – и, как всегда, Эллен

1

«Профессор получил пулю в порнопритоне!» Такой вот броский заголовок в «Ивнинг пост», черные буквы вопят, разметавшись по первой полосе. Стэн Копс – совсем уж неожиданно – стал нью-йоркской сенсацией. Для этого понадобилось получить пулю в грудь, но имя Копса стало, пусть и мимолетно, известно – чего прежде его биографы добиться не могли. «Поди прикинь», как некогда говаривали в его родном Бруклине.

Нынче слово «гений» используют без разбора, могут так назвать не только какого-нибудь Леонардо или, скажем, Шекспира, Витген– или Эйнштейна, но и модного шеф-повара или комика. Термин обесценился, потерял блеск, уподобился, по памятному сравнению Фаулера, некогда блестящей монетке, прошедшей через множество рук и побывавшей во множестве карманов. Но при всем при этом меня так и тянет назвать Стэна Копса именно так. Вот человек, который, на мой взгляд, и есть гений, гений посредственности, великан среди карликов в этой густонаселенной области.

Возможно, отец Тристрама Шенди все-таки был прав: существует некое «магическое влияние», которое имя оказывает на характер ребенка, определяя его нрав и поведение. Копса назвали Стэном, это имя стоит на титулах его книг, им подписаны его научные и журналистские статьи. То есть Стэн – это не уменьшительное имя для близкого круга, не сокращенная форма от некогда аристократического «Стэнтон», по-джойсовски экстравагантного «Станислаус»[1]1
  Станислаусом звали младшего брата Джеймса Джойса. – Здесь и далее примеч перев.


[Закрыть] или даже вполне ожидаемого «Стэнли». Мне приходит на память единственный Стэн – один из пары Лорел Харди[2]2
  Стэн Лорел (1890–1965) и Оливер Харди (1892–1957) – американские киноактеры, одна из самых популярных пар в истории комедийного кино.


[Закрыть], но и насчет него я не очень уверен. Стэн – имя, навевающее жуткую скуку, на эти плечи так и хочется накинуть плащ, который Скука в «Дунсиаде»[3]3
  «Дунсиада» – сатирическая поэма английского поэта Александра Поупа (1688–1744). Одна из героинь поэмы, Скука, однажды укрывает своим плащом падшую монахиню.


[Закрыть] Поупа скидывает лишь однажды.

С Копсом я познакомился три с лишним десятка лет назад. Его тогда назначили старшим преподавателем английской кафедры колледжа Мошолу, в те времена самого престижного заведения в составе Городского университета Нью-Йорка. А я был приглашенным писателем, с контрактом на два года. Мой первый роман «Залечь на дно» был напечатан за год до этого в Англии, прессу получил хорошую, но продавался плохо. Один из членов комиссии Мошолу по персоналу и бюджету, читавший если не сам роман, то литературное приложение к «Таймс», предложил мою кандидатуру, поскольку с творческими личностями в колледже было слабовато. Декан английской кафедры послал мне – через моих издателей – письмо, где спрашивал, заинтересован ли я и считаю ли себя достаточно квалифицированным, чтобы преподавать «на университетском уровне». В моем послужном списке были степени бакалавра и магистра, полученные в Лидсе, штук пять рассказов в журналах, уже почивших в бозе, и рецензия на роман Кингсли Эмиса в «Ревьюерз ревью», демонстрировавшая мое умение писать резко и язвительно. Признаю, негусто, но Мошолу получил меня почти задаром. А для меня это был шанс повидать Америку. Да и работу получить было кстати.

Эти два года обстоятельства сводили нас вместе. Мы оба были новичками в кампусе, оба присматривались. Впрочем, Копс, в отличие от меня, рассчитывал сделать там карьеру – естественно, до того, как получит приглашения от более солидных заведений – из Гарварда, Принстона или, скажем, Йеля. Он намеревался как можно быстрее «стать более заметным на академическом горизонте». Поэтому ему следовало торопиться, вот он и торопился, чем сразу же заслужил неодобрение коллег. Со старшими сотрудниками кафедры и с руководством колледжа он общался не без подобострастия, с раболепием, которое указывало на смирение, однако предполагало и гордыню. На заседаниях кафедры он вел себя так, словно это были семинары в магистратуре: демонстрировал энтузиазм, интеллект и – что из скромности лишь подразумевалось – превосходство в научной сфере. Пожизненной должности он еще не получил, но кичился собранием своих статеек, выступлениями на научных конференциях и первым из опубликованных им научных опусов в книге «Долина теней. Охота на призраков у Теккерея и Холмана Ханта»[4]4
  Холман Хант (1827–1910) – художник-прерафаэлит, написал мемуары «Прерафаэлитское братство», где дал нелицеприятные портреты современников.


[Закрыть] перед такими же еще не получившими пожизненной должности, но менее плодовитыми коллегами. Там шла настоящая война, и Копс – боец по натуре – готов был штурмовать крепость. Сам я с ним вполне ладил. Я, видите ли, не представлял для него угрозы и ни в каком смысле соперником ему не был. Контракт на два года, затем я исчезну.

Собственно, я считаю, что главной его проблемой был его облик – манера держаться и внешность, а с ними он, бедолага, ничего не мог поделать. Поразительно, насколько неверное они могут производить впечатление. «Вот как обманчив внешний вид людей!»[5]5
  У. Шекспир, «Макбет». Действие I, сцена 4. Перевод Б. Пастернака.


[Закрыть] У одного моего знакомого, помимо его воли, на губах блуждает улыбка, глаза добродушно прищурены, даже если он чем-то расстроен. И пусть он говорит что-то скорбное, выглядит он всегда жизнерадостно. Такие люди к себе располагают. В их обществе у всех поднимается настроение. Но у Стэна мышцы лица устроены так, что он кажется хитрым пронырой, из тех, кто всюду пролезет без мыла. Что производит такое впечатление, сказать трудно. Он невысокого роста, косматый, с бородой. Из-за густой черной шевелюры и бороды он в те годы походил на миниатюрного, пусть и отлично вышколенного, но неандертальца или сатира. Губы у него пухлые, когда приоткрыты, видны крупные квадратные зубы, и парочка передних выпирает. Когда он с тобой разговаривает, его глаза за толстыми стеклами очков щурятся, что придает ему заговорщицкий вид. К тому же, быть может, пытаясь избавиться от разномастного языкового наследия паренька из Бруклина, он облекает самые обычные высказывания в «академическую» форму и разговаривает на совершенно искусственном витиеватом арго, который так приветствуется многими учеными журналами – во всяком случае, в те времена он пользовался им на всех публичных мероприятиях, но в беседах с глазу на глаз не всегда. Фигура у него подтянутая, чего он добивается, как мне довелось узнать, фанатично соблюдая строжайшую, чуть ли не до голодовок, диету. Хуже всего то, что он подходит слишком близко, вторгается в пространство собеседника. Короче, хоть его собственной вины в этом нет, его довольно просто невзлюбить.

Стэн знал, что его невзлюбили, не понимал только почему. Как-то днем он поделился со мной своими опасениями в кофейне «У Космо», где в те времена собирались все интеллектуалы и эксцентрики Верхнего Вест-Сайда, и посему туда ходили других посмотреть и себя показать. Там в темных уголках сидели те, кто продвигал и опровергал все веяния американской мысли: авторы «Партизан ревью», философы-марксисты, сионисты из Старого Света, стареющие профессора Колумбийского университета и их обворожительные поклонницы из Барнарда[6]6
  Барнард-колледж – частный женский гуманитарный колледж на Манхэттене.


[Закрыть], даже пара-тройка поэтов, например Макс из Морнингсайда, местный сердитый битник, – время от времени он, возвысив голос, читал фальцетом свои вирши посетителям «Космо». Стэн ходил туда со времен магистратуры.

По четвергам мы с ним заканчивали в одно время, а поскольку жили мы оба в Верхнем Вест-Сайде, Стэн частенько подбрасывал меня до Манхэттена. Однажды он предложил зайти выпить кофе и познакомил меня с «Космо».

– Здесь бывает Диана Триллинг, – сказал он, показывая на пустовавший столик. – А еще Филип Рав, Ханна Арендт[7]7
  Диана Триллинг (1905–1996), Филип Рав (1908–1973), Ханна Арендт (1906–1975) – писатели и критики, входившие в середине XX века в группу «Нью-йоркские интеллектуалы».


[Закрыть], Норман Ривкин. Посмотри, в том углу обычно сидит Сало Барон, историк, и ребята из ТСО. – Заметив, что я озадачен, он пояснил: – Из Теологической семинарии объединения[8]8
  ТСО (Теологическая семинария объединения) – теологическая школа Церкви объединения.


[Закрыть].

– Ты действительно видел здесь кого-нибудь из этих людей? – спросил я.

– Ну, нет. Не совсем. Один раз я входил, а Норман Ривкин выходил. Но они сюда ходят, это все знают.

Кофе в «Космо» был по тем давнишним временам вполне приличный. Разумеется, никаких вариантов, разве что с молоком или со сливками. Ни тебе без кофеина, ни эспрессо, ни латте, ни каппучино и так далее – ничего из того смехотворного разнообразия, к которому нас приучили заведения вроде «Старбакса». Но по сравнению с тем, что обычно подавали в нью-йоркских кофейнях, кофе в «Космо» был особый: густой, с крепким запахом, почти венский – последним он напоминал самого Космо, благодушного беженца из Австрии, кудрявого толстяка с вечно озадаченным лицом, почти двойника С. 3. «Обнимашки» Сакалла – кто постарше, его может помнить, он сыграл множество эпизодических ролей в голливудских фильмах сороковых.

Стэн сидел в задумчивости над своим кофе, все помешивал его и помешивал. А потом вдруг вскинул голову, взглянул на меня – глаза за толстыми стеклами очков хитро прищурились.

– Боб, ты ходишь к аналитику?

– Меня зовут Робин, – поправил его я ледяным тоном. – Не Боб, не Бобби, не Робби, а Робин.

Думаю, именно тогда я и вступил во все ширящиеся ряды тех, кто невзлюбил Стэна.

Я часто замечаю, что какая-нибудь с виду незначительная деталь может навсегда изменить отношение к человеку. Однажды, на склонах Давоса, я увидел, что нос моей тогдашней возлюбленной покраснел, а на его кончике висит прозрачная капля, и тут налетевший ветер сдул ее, она упала – шмяк! – мне на перчатку, я невозмутимо отвернулся и другой рукой показал – якобы восхищаясь – на лыжника у подножья склона. Мне хотелось избавить нас обоих от неловкости и дать ей время достать носовой платок. Антония была молода, несомненно умна и красива. Мы, полагаю, были влюблены. Собственно говоря, я намеревался в конце этого короткого зимнего отпуска сделать ей предложение, а она, по всей видимости, этого ждала. Но я ничего не предложил, мы вернулись в Лондон, и все вроде бы было хорошо. Однако после того дурацкого швейцарского эпизода наши отношения становились все натянутее. Мы все больше отдалялись друг от друга и наконец расстались. Но только после того, как она – на ее нижних веках дрожали капли, как тогда, в Давосе, – спросила меня, что у нас пошло не так. («Мы были так счастливы, Робин!») Ну разве мог я все ей рассказать?

(«Однажды, на склонах Давоса…» До чего напыщенно! Создает совершенно ложное впечатление. Я в ту пору был не то чтобы без гроша, но точно уж не мог – в смысле финансов – вести тот образ жизни, который подразумевает эта фраза. Мы с Антонией оказались в Давосе не потому, что стояли на той ступеньке социальной лестницы, где находятся люди, выезжающие «на короткие зимние каникулы» в такие модные места, а потому, что она каким-то чудесным образом заняла первое место в конкурсе для рекламы зимней спортивной экипировки. Анкета выпала из женского журнала: она читала его в салоне красоты, ожидая, когда Дорис сотворит чудеса над ее волосами. Антония всегда была суеверна и внезапное появление анкеты сочла знаком – как карту Таро, что открывается не по воле случая, а исключительно силой предупреждающей судьбы.

Даже то, как я упомянул, почти вскользь, имя Антонии, может ввести в заблуждение. Что вы себе представили? Быть может, девушку из аристократической семьи? Фамилия ее Форчайлд, ее отец, Бэзил Вощило, в годы войны находился в Великобритании, был сержантом Польских вооруженных сил в изгнании, в 1945 году решил здесь поселиться и переделал свою фамилию на английский манер, дослужился после войны до начальника цеха на лакокрасочной фабрике, и они с женой, урожденной Энид Госсен, произвели на свет семерых детей, старшей была Антония.)

– У ты какой обидчивый! – сказал Стэн. – Я что, нарушил какое-то нам, простым смертным, неизвестное английское табу? Ну ты уж прости, лады? Так как? Я про психоаналитика. Слушай, я не хочу тебя пытать. Просто скажи, да или нет.

– Да я же только с банановоза. Не было времени обзавестись приличным нью-йоркским неврозом.

– Я уже много лет хожу.

– И что, стал лучше?

– Главное – почему я хожу.

Стэн отхлебнул кофе и умоляюще посмотрел на меня поверх чашки.

Я наживку не заглотил.

– Робин, люди меня не любят. Впервые я это заметил в старших классах. Может, и раньше так было. Но ты наверняка видел это в колледже, особенно на заседаниях кафедры. Ведь я прав? Что бы я ни говорил, я чувствую враждебность, молчаливую насмешку, а еще эти понимающие улыбочки: мол, глянь, вот он опять. Робин, ну почему так? Я даже думал, может, завидуют?

Я продолжал молча сидеть, уткнувшись в чашку с кофе.

– Родители меня тоже недолюбливали. Им куда больше нравился мой братик, Джером, чтоб ему пусто было, он важная шишка – адвокат, при деньгах.

Я по-прежнему предпочитал хранить молчание.

– Робин, а тебе про меня что-нибудь рассказывали?

– Бога ради, я тебя умоляю!

– Так, может, ты с ними заодно, а, Робин? Ты уже на их стороне? Я что, с врагом разговариваю?

Я как мог уверил его в обратном, смущаясь при том куда сильнее, чем мне свойственно, и за свою доброту получил приглашение на ужин в субботу.

– Увы, у меня на субботу билеты в «Метрополитен».

– А что дают? – недоверчиво прищурился Стэн.

– Cosi fan tutte[9]9
  Cosi fan tutte – «Так поступают все женщины», опера В. А. Моцарта.


[Закрыть]. – Ответ у меня был наготове. К счастью, все вышло вполне правдоподобно: я пытался, хоть и безуспешно, раздобыть билеты именно на этот спектакль.

– А-а-а, ну понятно. Ну, тогда через субботу. Хоуп мечтает с тобой познакомиться.

Я был обречен.

Многое из того, что я рассказал о Стэне (во всяком случае, тон моего изложения), возможно, окрашено стародавней завистью. Разумеется, я рассказал вам правду – ту, какой она мне тогда виделась. Но будет справедливо признать, что я не беспристрастен. Саския досталась ему, а не мне. Но до Саскии еще дело не дошло. Тогда у него была только Хоуп.

* * *

Броский заголовок на всю первую полосу «Ивнинг пост», привлекший мое внимание, относился не только к короткому экстренному сообщению. Внутри было продолжение, правда, только на шесть строк – больше истекавший кровью и пребывавший в шоке Стэн не успел сообщить первому полицейскому, который прибыл на место происшествия. «Стэн Копс, заслуженный профессор кафедры английского магистратуры искусства и науки Городского университета Нью-Йорка, получил ранение в грудь. Выстрел, возможно случайный, был сделан неизвестным на пороге книжного магазина и массажного салона для взрослых „Усталый путник“ на Десятой авеню, между 45-й и 46-й улицами. Его срочно доставили в больницу Рузвельта, есть надежда, что рана не смертельна».

Я был в Нью-Йорке, где начинался мой тур с новой книгой – по семи городам, с конечным пунктом в Лос-Анджелесе. Мой роман «Свежий ветер» только что вышел в Америке, и отзывы здешних критиков во многом совпали с отзывами их английских коллег. После поездки я собирался провести пару недель со старыми друзьями в Малибу. Короче, времени между встречей с читателями в Нью-Йорке и отлетом в Чикаго было в обрез, и я не успел подробнее разузнать о состоянии Стэна. Однако я позвонил Майрону Тейтельбауму, специалисту по англосаксонской литературе, с которым был знаком еще по Мошолу, и, что смог, выяснил. В ту пору Майрон еще не получил постоянной должности, а теперь дослужился до декана английской кафедры. Мы обменялись любезностями, и я спросил его, какие есть новости про Стэна.

– Про какого Стэна?

– Про Стэна Копса. Ты что, не видел «Ивнинг пост»?

– Если ты про то, читал ли я «Ивнинг пост», то с гордостью сообщаю: не читал. Стэн, что, статью им написал? – Он хохотнул. – Чего рано или поздно следовало ожидать.

Я рассказал ему, что в Стэна стреляли.

– Ты серьезно? Ого! И кто? Студент?

Я рассказал все, что знал.

– В «порнопритоне»? Ты меня разыгрываешь, да? Нет, правда, ты шутишь? Так, милый, дай дух перевести! Ой-ей-ей! – Тейтельбаум быстро взял себя в руки. – Ужас какой, кошмар! Никому такого не пожелаешь. Но он выкарабкается?

– В «Пост» написали, что должен выжить.

– Слава богу! Его в Рузвельта отвезли?

– Судя по «Пост», да.

– Ты знаешь, что Энтуисл заказал ему свою биографию?

– Знаю.

– Одному богу известно, почему. А может, и ему неизвестно.

– Слушай, я позвоню тебе через пару дней. К тому времени, надеюсь, ты что-нибудь выяснишь. Договорились?

– Конечно, конечно, дорогой! В секс-шопе? Вот это да! Ой-ей-ей!

* * *

В те далекие времена у Стэна была квартира на Западной 84-й, к востоку от Бродвея. Я был пунктуален – уже понял, что в Америке пунктуальность, особенно если речь об ужине, почитается за добродетель. Дверь в квартиру словно чудом оказалась открыта, передо мной был длинный коридор, ведший, по-видимому, в ярко освещенную гостиную. До меня донеслась бодрая мелодия концерта для флейты Хоффмайстера[10]10
  Франц Антон Хоффмайстер (1754–1812) – немецкий композитор.


[Закрыть]. Где-то на уровне моего бедра раздался голос:

– Привет, я Джейк.

Я опустил глаза и увидел мальчика в наглаженных брючках и футболке с надписью «Воспитание или питание?».

– Привет, Джейк!

– А вы?… – спросил он настороженно.

– Я Робин, друг твоего папы.

– Тогда понятно, проходите. – Он неуклюже повел рукой – так, наверное, его учили в театральном кружке. – Мама приводит себя в порядок, а папа пошел купить еще газировки, но тетя Филлис уже вас ждет. Папа сказал, она будет на сегодня вашей парой.

– Джейк, что ты такое говоришь! – Тощая дамочка с землистым лицом и ярко накрашенными губами хмуро и очевидно нехотя встала, отложив кроссворд и карандаш, с кресла. Наряд у нее был экзотический – оранжевая бархатная юбка в пол и мохнатая пестрая кофточка – в нем она походила на тропическую птицу. – Здравствуйте, я – Филлис Рот, сестра Хоуп. Не слушайте Джейка.

Мы оба явно не понравились друг другу с первого взгляда.

– Очень приятно. Я – Робин Синклер. – Она взглянула на протянутую мной руку со смесью удивления и подозрения, но все-таки решилась ее пожать. – Кажется, я пришел слишком рано.

– Нет-нет, вы вовремя. Стэн объяснил, что англичане опаздывают на полчаса, не меньше, поэтому вам он сказал приходить в семь тридцать, а остальным – от восьми до половины девятого. Похоже, он просчитался, – выдавив из себя усмешку, обратилась она к моему подбородку. – Выпьете что-нибудь? – Она показала на буфет со всем, что положено.

– Виски, пожалуйста.

– Со льдом?

– Нет, чистый.

– Вы уж тогда лучше сам себе наливайте. Я всегда теряюсь, когда безо льда. То много налью, то мало.

Я плеснул себе неразбавленного.

– А вы что будете?

– Я пойду посмотрю, что там Хоуп копается.

И она выскочила из комнаты, словно спасаясь от погони.

– И что вы преподаете, Робин?

Мальчишка снова возник передо мной. По-видимому, он ходил и на другие развивающие занятия – по умению вести светскую беседу.

– Литературное мастерство.

– Но разве можно, – с серьезным видом спросил он, – научить литературному мастерству?

– Джейк, сколько тебе лет?

– Восемь, скоро будет девять.

– Что ж, ты достаточно взрослый, чтобы знать правду, – ответил я, – но пусть это останется нашей тайной. – Я наклонился и шепнул ему на ухо: – Нет, литературному мастерству научить нельзя. Я мошенник. Но ты не бери это в голову. Если сохранишь мою тайну, об этом никто не узнает.

Наша беседа прервалась, поскольку появилась хозяйка – возбужденная, запыхавшаяся, каждое ее движение предварялось позвякиванием бесчисленных серебряных браслетов на пухлом запястье. Насколько сестра ее выглядела тощей, настолько она – толстой, или даже еще толще, но определить это было трудно, так как на ней был балахон, возможно, ее же производства, поскольку он был того же материала и тех же расцветок – полосы лилового и сизо-голубого с проблесками золотой нити, – что и покрывало в квартире, которую я снимал на 87-й улице. Несмотря на двойной подбородок, она была хорошенькая, ножками в домашних туфельках перебирала весьма изящно.

– О, профессор Синклер! Можно, я буду звать вас Робином? Как же обидно, что я не успела вас встретить! Ну что я могу сказать? Простите-извините. Я читала вашу книгу. Боже, это что-то! Джейк за вами поухаживал? Господи, а где же Филлис прячется? Не волнуйтесь, она вот-вот появится. Вы с ней наверняка поладите, я это чувствую. Куда же Стэн запропастился? Он мне столько о вас рассказывал, Робин! Знаете, я просто обожаю Англию. Мы со Стэном провели там медовый месяц. А, слышу ключ в замке. Стэн! Стэн! Боженьки, где ж ты был? Робин уже здесь.

Появился Стэн, сияющий, вспотевший, в джинсах и клетчатой фланелевой рубашке – то есть одетый еще не для гостей. Одной рукой он прижимал к груди бумажный пакет, в другой был пакет со льдом.

– Робин, привет! Через пару минут я к вам присоединюсь.

И он вышел – видимо, направился сначала на кухню.

Тишину прервал звонок домофона.

– Джейк! – крикнула Хоуп. – Умница моя, ты будешь открывать всем дверь.

Вскоре Джейк привел Майрона Тейтельбаума – он тогда еще был молод и не получил постоянную должность – и его жену Роду. В те времена у Майрона еще были пшеничные волосы копной, на манер Харпо Маркса[11]11
  Артур Маркс (1988–1964) – американский комик, известный как Харпо Маркс, член труппы «Братья Маркс».


[Закрыть], и пышные усы. Он уже был почти готов пуститься в исследование собственной сексуальности – я имею в виду его скандальное заигрывание с гомосексуальностью, завершившееся его «выходом из шкафа», в котором он, сам того не подозревая, все это время просидел. Выход получился столь экстравагантным, что его прозвали Повелителем Мух. Впрочем, в тот период данью эпохе, в которой мы жили, у него были лишь ярко-желтый шарф на шее и хипповские бусы, на которых болтался crux ansata[12]12
  Так называемый «египетский крест», анх.


[Закрыть]. Рода была худая, тусклая и нервная. Их роман начался еще в университете, для обоих это был первый сексуальный опыт, и они сочли брак единственно возможным следствием столь дерзкого поступка.

– Что-нибудь выпьете? – рьяно взялась за роль хозяйки Хоуп. – Майрон!

– Мне «Кровавую Мэри», пожалуйста.

– Отлично. Джейк знает, что это такое. Рода, а ты?

– Я? Да, конечно! Милый, а что я пью?

Майрон возвел глаза к потолку.

– Боже ты мой, чего ты только не пьешь. Да все, что предлагают.

– Лапа, прекрати! Джейки, мне капелюшечку джина с тоником.

Тут внезапно возник Стэн, бодрый, одетый в академическом, еще не утратившем актуальности стиле – серый твидовый пиджак «в елочку», серые брюки, белая рубашка, полосатый галстук. Уже легче. На руке у него висела Филлис, заглядывавшая ему в глаза.

Некоторое время мы болтали, жевали, прихлебывали. Филлис старательно поворачивалась ко мне спиной. Рода – она, чтобы удобнее было подливать, держалась поближе к столику с напитками, – вдруг воскликнула, взмахнув рукой со стаканом так, что плеснула немного на паркет:

– Какая чудесная квартира! Говорила я Майрону, надо было снимать на Манхэттене. К чертям Нью-Джерси!

– Ужин подан, – поспешила сообщить Хоуп.

На столе были расставлены карточки с написанными от руки именами. Мы расселись по своим местам. Перед каждым стояла тарелка, где на подушке из салата возвышалась небольшая горка рубленой печенки.

Джейк наклонился к матери и громко шепнул ей на ухо:

– У меня в комнате, в шкафу, мужчина. Вдруг он опасен?

– Милый, не говори ерунды. Ой, Джейк, ты посмотри, который час! Пора пожелать всем спокойной ночи. Можешь почитать полчаса перед сном.

Хоуп встала.

Мы все от души пожелали Джейку спокойной ночи. Хотелось добавить «наконец-то». Я всегда терпеть не мог детей, которые общаются со взрослыми как с равными.

Хоуп извинилась и пошла проверить что-то на кухне.

– А вы, пожалуйста, ешьте! Я на минуточку.

Но отсутствовала она куда дольше. Мы уже давно доели печенку, когда она вернулась. К тому времени Рода единолично расправилась с половиной бутылки поданного к столу дешевого вина. Разговор тянулся вяло. Сидевшая справа от меня Филлис устало спросила, как я обживаюсь в Америке, но едва я приступил к своему обычному ответу, она обратилась к сидевшему напротив Майрону и спросила, видел ли он новую выставку в МоМА[13]13
  Музей современного искусства в Нью-Йорке.


[Закрыть]. Видимо, она считала, что беседовать – значит задавать вопросы.

Хоуп, которая первую перемену блюд пропустила, принялась собирать тарелки.

– Ой, боже мой, Стэн! Вот уж рассеянный профессор! Ты же забыл зажечь свечи!

Свечи были воткнуты в оплетенные соломой бутылки из-под кьянти. Стэн наклонился, чтобы их зажечь.

– Господи! – буркнула Рода и икнула, прикрыв рот. – Только не надо религиозных церемоний и ритуалов! Я ими сыта по горло.

– Рода, это же шабат, – раздраженно одернул ее супруг. – Господи Иисусе, имей хоть каплю уважения. Ты в еврейском доме. Не все мы забыли свои корни.

– Да это вообще ни при чем, – сказал Стэн. – Шабат начался на закате. Впрочем, для нас это неважно. Религию я оставил на долю родственникам, благослови их Господь. – Он со значением усмехнулся. Чтобы дать нам понять: парадокс не случайный, а намеренный, образчик игры его ума. – Свечи исключительно для украшения. Хоуп считает, что так романтичнее.

– Я за это выпью! – сказала Рода и повернулась ко мне. – Плесните-ка мне еще, дружок!

Подали куриный бульон, в каждой тарелке плавало по гигантской клецке из мацы. Это блюдо Рода проигнорировала – она сосредоточилась на стоявшей перед ней очередной бутылке кислятины. Ее муж, пытаясь отломить кусок клецки, забрызгал ей платье, и она, пошатываясь, ринулась в ванную, чтобы жирные капли окончательно не испортили ее лучший наряд.

– Мы со Стэном обожаем Лондон, – обратилась ко мне через стол Хоуп. Она оглядела присутствующих, давая понять, что делится этим сообщением со всеми.

– Понятное дело, кто его не любит? – весело подхватил Майрон. – Мы же с английской кафедры.

– Мы там провели медовый месяц, – продолжала Хоуп. – Никогда не угадаете, где мы останавливались. Стэн такой романтик!

– Кому-нибудь добавить супа? – спросил Стэн. – Хоуп, милая, никому не интересно, где мы останавливались. Пора подавать следующее блюдо. Родная, давай сосредоточимся на этом.

– Мы жили в отеле «Стэнхоуп» на Стэнхоуп-клоуз. – Она обвела глазами стол, словно призывая это оспорить. – Стэн-Хоуп, понятно? Там было изумительно. Мы бы мечтали туда вернуться. Робин, вы знаете «Стэнхоуп»?

К своему стыду, я его знал. Одна из тех захудалых гостиниц, которые организуют, объединив несколько дешевых домов, в каких обычно живут небогатые клерки. Я там останавливался примерно в то же время, что и молодожены Копсы. Я тогда только что получил мало на что годный диплом магистра и переехал из Лидса в Лондон, намереваясь засесть за роман. Стэнхоуп-клоуз находится в Килберне, к западу от Эджвэр-роуд. Ничего приличнее «Стэнхоупа» я не мог себе позволить. Сейчас его захватили арабские террористы, наркоманы и проститутки. Полиция об этом знает и, полагаю, благоразумно обходит его стороной.

От необходимости отвечать меня избавило появление Джейка в пижаме.

– Мамочка, мамочка, там в ванной какую-то даму тошнит. Она меня разбудила.

– Что за глупости, Джейк! Тебе просто плохой сон приснился, – сказала Хоуп. – Давай, я отведу тебя в кровать.

– Наверное, это Рода, – приподнялся со своего места Тейтельбаум. – Пожалуй, схожу посмотрю.

– Я сама схожу, – ответила Хоуп. – Мне все равно туда.

Она вышла вместе с Джейком, и из глубин квартиры донесся приглушенный разговор. Наконец она вернулась, сияя улыбкой.

– Бедняжке Роде, увы, нехорошо. Она прилегла у нас в спальне.

Тем временем Стэн взял беседу в свои руки, сыпал историей за историей, делился результатами своих исследований, посвященных прерафаэлитам.

– Когда белый козел умер от теплового удара, и во всей Святой земле не нашлось другого такого же окраса, во всяком случае так сообщили ему плуты-слуги, Холман Хант велел выкрасить в белый обычного козла и, как истинный англичанин, продолжил свой труд.

Стэн вещал так, пока мы ели основное блюдо – говяжью грудинку с печеной картошкой и цимесом, жуткой бурдой из моркови с медом и тростниковым сахаром. Глаза у нас уже туманились. Похоже, рассказы его интересовали одну Филлис. Она в нужных местах охала, ахала, хихикала или восторженно вздыхала. В одном месте она даже схватила его за локоть, словно ища у него защиты. Хоуп улыбалась, но в глазах ее стояли слезы.

Нашим спасителем выступил Майрон.

– Hwæt![14]14
  В древнеанглийском это слово использовалось для привлечения внимания. Его можно перевести как «слушайте».


[Закрыть] – возопил он. И тотчас наступила тишина.

– Истинно, о викингах слыхали мы! – вступил я.

– Отлично, Робин, – ответил Майрон. – Но я хотел обратить внимание на свою супругу.

Он указал на Роду, которая стояла, держась за дверной косяк. Ее и без того бледное лицо приобрело зеленоватый оттенок.

– Отвези меня домой, Майрон, – проскулила она. – Я хочу домой, мне очень плохо.

Я заметил, как в глазах Стэна, устремленных на обмякшую Роду, мелькнула искра убийственной ненависти.

– Увы, нам придется откланяться, – сказал Майрон, – раз уж Роде так нехорошо. – Он взглянул на часы. – О, уже поздно!

– Действительно поздно, – сказал я. – Вечер был незабываемый, однако и мне пора восвояси.

– Но у нас даже не было десерта с кофе, – запричитала Хоуп. – Я сделала «Павлову».

– А можно будет талоном на десерт воспользоваться в следующий раз? – спросил Майрон.

– Договорились, – стиснув зубы, буркнул Стэн.

– Я останусь, помогу убрать со стола, – сказала Филлис.

– Мамочка! – В дверях снова возник безутешный Джейк в пижаме. – Этот страшный человек опять у меня в шкафу. У него томми-гав.

– Томагавк, запомни ты наконец! – одернул его Стэн. – То-ма-гавк, а не томми-гав. Что с тобой такое?

Джейк расплакался.

– Ой, Джеки, – натужно рассмеялась Хоуп. – Тебе просто приснился плохой сон. Иди ко мне, глупышка, я отведу тебя в кровать. – Она обвела гостей ошалелым взглядом. Мы смущенно переминались с ноги на ногу. – Стэн вас проводит. Давайте в ближайшее время все повторим, хорошо? Сами понимаете, с детьми такое бывает. Здорово было с вами повидаться!

И, стараясь сдержать рыдания, Хоуп отвернулась, взяла Джейка за руку и, на удивление легко для такой полной женщины, выбежала из комнаты.

– Вот черт! – сказал Стэн.

* * *

Вернувшись с Западного побережья, я пытался связаться со Стэном, но безрезультатно. Он теперь жил в округе Вестчестер, в Скарсдейле, со своей второй женой Саскией Тарнопол. Да, с той самой Саскией, о которой я уже упоминал. У Саскии – собственное литературное агентство, «Безграничные таланты», общество с ограниченной ответственностью, что, вне всякого сомнения, в последние годы Стэну было весьма на руку. Я не мог пробиться дальше автоответчика: «Привет! Мы сейчас не можем подойти к телефону, но если вы назовете свое имя и номер телефона, мы перезвоним при первой возможности». Голос был Саскии, глубокий, прокуренный, незабываемый. Во мне он тут же пробуждал желание.

Мы с Саскией повстречались много лет назад на вечеринке в Лондоне: она, только что получив в Бостоне диплом психолога, решила год провести за границей. Меня к ней потянуло сразу же, я пытался сразить ее отработанным способом – демонстрируя обаяние и остроумие. Но она в то время была страстно влюблена в студента Лондонской школы экономики, высокого чернокожего парня из Ганы, с моноклем и ослепительной улыбкой, и шансов у меня не было. Мне она дежурно улыбалась, а взгляд ее следил за возлюбленным, плавно перемещавшимся от одной группы к другой. Разумеется, все это происходило задолго до того, как Стэн впервые взглянул на нее, его пронзило, и положение Хоуп стало безнадежным. Однако в моей памяти она осталась как воплощение женственности, как Дульсинея, отвечавшая всему донкихотскому во мне, и именно ее образ я воплощал в героинях своих романов.