Текст книги "Живое свидетельство"

Автор книги: Алан Ислер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

Я оставил сообщение на автоответчике, подчеркнул, что буду в Нью-Йорке еще только три дня, после чего вернусь в Лондон. Дал телефон своей гостиницы.

Майрон поделился со мной подробностями. Пуля, ранившая Стэна, прошла под нижним левым ребром и вышла в спине, однако жизненно важные органы чудом не задела. Он потерял много крови, но в больнице Рузвельта его не сочли пациентом, требовавшим повышенного внимания.

– Этот тип своего не упустит, – фыркнул Майрон. – На следующий день в «Таймс» появилась статья с библиографией всех его трудов, списком академических заслуг, отрывком из биографии Энтуисла, которую он пишет, была даже упомянута его отважная женушка Саския Тарнопол, «владелица известного литературного агентства». Вот, я тебе зачитаю: «Мой отец – ньюйоркец до мозга костей, – сказал сын ученого Джейкоб Копс, адвокат в известной фирме „Келли, Тимко и Лайонс“ на Уолл-стрит. – Он всю жизнь бродит по этим улицам. Случившееся его не остановит». И неважно, что Стэн при первой же возможности сбегал из города. Неважно, что лето проводил в Тоскане или на Майорке. Нет, этот парень – echt[15]15
  Настоящий (нем.).


[Закрыть] ньюйоркец: пастрами, ржаной хлеб и мугу-гай-пан[16]16
  Американская версия китайского блюда из жареных курицы, грибов и овощей.


[Закрыть] у него в крови.

– А известно, что он делал в порнозаведении?

– Разумеется. Он заскочил туда, потому что начинался дождь и он боялся промокнуть, хи-хи.

– Полиция выяснила, почему стреляли в него?

– Пишут, что «приняли за другого». А нападавший скрылся. Это значит, что им ничегошеньки не известно.

– Я звонил в Скарсдейл. Там только автоответчик.

– Миленький, нету их там. Стэн восстанавливает здоровье на ферме у брата, в Коннектикуте. Лошади и все такое. Номера в телефонной книге нет. Неплохо для мальчонки из Бруклина, а?

Это напомнило мне, как жестоко сказал Фрейд, узнав, что в Глазго умер Яков Адлер[17]17
  Яков Адлер (1855–1926) – американский еврейский актер, родился в Одессе.


[Закрыть]: «Для паренька из местечка умереть в Глазго – это уже успех».

* * *

Порнопритон, где претерпел страдания Стэн, напомнил мне – как не напомнить – о его попытках сочинять порнографические романы: он говорил об этом как о халтуре, способе подзаработать – аренду квартиры на 84-й и плату за школу Джейка повысили одновременно, в один месяц. Он рассказывал мне, что настрочил роман за неделю пасхальных каникул, это был триллер о контрабанде кубинских сигар в Штаты, легкое чтиво в классической манере Эрика Эмблера или Грэма Грина, но с изобилием «разнузданного секса», что привлечет еще больше читателей. «Мерзкая вещица, сэр, но из-под моего пера, – скромно сообщил мне Стэн, водрузив рукопись на мой стол. – К вашим услугам, – добавил он, сияя. – Наслаждайтесь!»

В тот вечер я открыл наугад «Кубинские причуды» и начал читать.

Она лежала на подстилке и смотрела, как он выходит из моря: обнаженный молодой бог, по мускулистому телу которого нежно скользили блестящие капельки воды и падали, словно нехотя отрываясь от него, дальше. Она никогда прежде не видела такого великолепного мужчины, такого идеального торса, таких стройных ног. О его возбуждении свидетельствовало мужское достоинство, как меч, решительно и дерзко устремленное прямиком на нее. «En garde![18]18
  Здесь: в боевой готовности (фр.).


[Закрыть]» – подумала она.

Он лег рядом с ней на спину, и теперь орган его возбуждения указывал на сияющие звезды и яркую луну, с любопытством взиравшие сверху.

Страх оставил ее, а вместе с ним испарилась и скромность. Она повернулась к нему, лаская взглядом его мускулистые руки, узкие бедра, крепкие волосатые ляжки. Глаза его были закрыты, он не произнес ни слова, и только едва подрагивал его вздымавшийся член. Она мигом скинула бикини в горошек, отбросила обе детали куда-то в сторону.

– Возьми меня! – вскричала она. – Возьми немедленно!

Он тихонько застонал. Однако так и не пошевелился – лишь воплощение его мужественности продолжало возбужденно покачиваться.

Она протянула руку, пальцы скользнули по члену, замерли на пульсирующей головке. Она не останавливалась. Теперь одна рука была сомкнута у основания, а ноготками другой она осторожно наскребывала его овальные сокровища, упрятанные в кожаный кошель. Кончиком языка она лизнула самое чувствительное место у самой головки и лишь затем приникла к нему губами. Она подумала, что пробует на вкус не просто мужчину, а Мужскую Сущность, исток самой жизни.

Он охнул, словно от боли.

Выпустив предмет своего желания изо рта, она воскликнула:

– Я хочу тебя! Ты нужен мне!

Желание охватило ее полностью, его роскошное тело заставило ее забыть о приличиях, страсть кидала ее к нему, она истекала горячими, вязкими соками.

Он не пододвинулся к ней, только согнул ноги в коленях, представив ее восхищенному взору ягодицы, которые отнюдь не расплющились под его весом, а оставались округлыми, гладкими, без единого волоска.

Не в силах больше себя сдерживать, она взобралась на него, оседлала, судорожно вздохнув, когда его разгоряченное орудие вошло как меч в ее увлажненные ножны. Она скакала на нем все быстрее и быстрее, и радостные крики ее страсти уносились к девственнице-луне, окруженной блестящей свитой, она не раз, не два, а трижды испытала наслаждение в полной мере, и тут его пульсирующий член стал извергать в нее свой восторг, толчок за толчком, переполняя ее до краев. Она наконец приникла в изнеможении к его мощной груди, и курчавые просоленные волоски щекотали ей ноздри.

Несколько страниц этой кошмарной писанины я сохранил – теперь уж и не вспомню, зачем. Прошло ведь тридцать с лишним лет. Может, сохранил я их из-за вопиющей смеси похабщины и жеманства: орган возбуждения, никак иначе. А может, как примеры непреднамеренной демонстрации его истинного «я», в которых раскрываются сексуальные предпочтения самого Стэна, его склонности и комплексы. Так или иначе, но теперь я уверен, что Стэн мог бы зарабатывать на жизнь сочинением порнороманов. И, конечно же, этот образчик его творчества навевает размышления о том, почему он оказался в «порнопритоне».

* * *

Да, Тейтельбаум мелочно завидовал Копсу, десятки лет презирал его, однако удивился он тому, что Сирил Энтуисл подрядил Стэна писать его биографию, не безосновательно. С чего было Энтуислу, Великому старцу английского искусства, вечному бунтарю и ниспровергателю канонов, который в 1963 году в разгар скандала отказался от членства в Королевской академии, а в последующие годы дважды отказывался от звания рыцаря, художнику, чьи выходки много лет привлекали внимание публики, обычно к искусству равнодушной, противоречивой и теперь уже старческой фигуре, человеку, в эпоху телевидения ставшему «говорящей головой» и всегда выражавшему свое возмущение самым возмутительным образом, за что его обожали продюсеры, расисту старой британской закалки, из тех, кто в равной степени демократично и одинаково щедро изливает ненависть на «черномазых» всех оттенков, местных или иностранных, короче, с чего было Энтуислу заказывать свою биографию бруклинскому пареньку? Почему он часами давал ему интервью под диктофон, предоставил доступ ко всем своим бумагам, к сотням картин и рисунков, все еще хранящимся в Дибблетуайте, – ко всему, что бы Стэну ни понадобилось?

Быть может, когда-нибудь Энтуисл расскажет нам об этом. А пока что мы можем только этому удивляться. Я, например, считаю, что Стэна Энтуисл выбрал из-за своего безграничного тщеславия. «Областью специализации», как называют это американские ученые, у Стэна изначально была викторианская литература. Тема его докторской диссертации – «Идолопоклоннические идиллии Теннисона». В своей трактовке литературы он опирался на биографический подход. По воле случая, занимаясь исследованием «Ярмарки тщеславия» Теккерея, он познакомился с жизнью и творчеством художника-прерафаэлита Холмана Ханта, а это в свою очередь привело к статье, о которой я упоминал. Он нашел свое истинное métier[19]19
  Ремесло, профессия (фр.).


[Закрыть]. С поразительной быстротой, одна за другой появились биографии Милле, Копли, Сарджента[20]20
  Жан-Франсуа Милле (1814–1875) – французский художник; Джон Синглтон Копли (1738–1815) – английский и американский художник; Джон Сингер Сарджент (1856–1925) – американский художник.


[Закрыть], Хогарта и Тернера. Благодаря этим трудам Стэн стал – тут я опять употреблю американское клише – «заметной фигурой на научном горизонте». Разумеется, они и принесли ему звание почетного профессора. Но они же обеспечили и небольшой коммерческий успех. На мой взгляд, Энтуисл хотел видеть себя среди признанных мастеров английского искусства. И судя по списку работ Стэна, заказывать биографию нужно было именно Копсу.

Для Стэна это еще могло обернуться тропой утех, ведущей на неугасимый костер.

* * *

Я познакомился с Сирилом Энтуислом в 1954 году. «Познакомился» – громко сказано. Он вручил мне, шестикласснику, награду за успехи в латинской поэзии в той небольшой (читай: незначительной) частной школе, где мы оба учились, только он лет на пятнадцать раньше. В школе он был «подавалой», так в Кронин-Холле высокомерно называли учившихся бесплатно[21]21
  Такие ученики часто отрабатывали бесплатное обучение – помогали в столовой, разносили еду.


[Закрыть], но к тому времени успел прославиться больше любого другого из «старичков», и его вызвавшая много споров картина «Сусанна и старцы» получила престижную премию «Кристи», 500 фунтов, сумму по тем временам внушительную. Не могу сказать, что он привлек тогда мое внимание, я был слишком поглощен размышлениями о собственном совершенстве, о Фионе, пышногрудой сестре моего школьного приятеля Пирса Уитби, и о сэре Седрике Смит-Дермотте (я звал его Дерьмом), моем тогдашнем отчиме – и он, и моя мать были среди публики. Но я запомнил типа, одетого неподходяще к случаю – в твидовом костюме, без галстука, бледного, с соломенными волосами, который сказал мне sotto voce[22]22
  Шепотом (ит.).


[Закрыть], вручая грамоту: «Имели мы их всех!»

Этому утверждению – касательно прекрасного пола – Энтуисл всю жизнь стремился соответствовать. На празднике в саду, последовавшем за церемонией награждения, я, стоя в шатре и старательно смотря поверх головы Фионы, чтобы никто не заподозрил, будто я пялюсь на ее грудь, увидел, как Энтуисл тащит мою маму за павильон в дальнем конце крикетного поля. Досада, которую могло подобное зрелище во мне пробудить, тут же рассеялась, уступив место удовольствию, полученному мной при виде лица Дерьма. Он в тот момент беседовал с изящной женой директора школы и вдруг, посреди фразы, покосившись в сторону павильона, побагровел и так разволновался, что его чашка слетела с блюдца, упала на траву, и брызги полетели не только на его безукоризненно наглаженные фланелевые брюки, но и на белые открытые босоножки жены директора.

* * *

Герберт Синклер, мой праведник-отец, женился на моей матери, которой едва исполнилось девятнадцать, Нэнси Стаффинс за неделю до своего пятидесятилетия. О чем только думали ее родители? Возможно, о том, что Герберт был директором Харрогейтской публичной библиотеки и, следовательно, имел не только постоянный доход, но и определенное положение в обществе, в то время как ее отец, мой дед, держал на Стейшн-роуд закусочную, где продавали жареную рыбу с картошкой. Почему Нэнси согласилась на этот союз? Частично потому, что ненавидела стоять за прилавком, ненавидела запах жареной рыбы, заполонивший не только закусочную, но и квартиру над ней, где жила семья. А еще она хотела подняться по социальной лестнице. Она повстречала отца на thé dansant[23]23
  Вечеринка с танцами (фр.).


[Закрыть] в Королевских банях. Они кружились в фокстроте и вальсе. Он угостил ее чаем с булочками и пирожным, которое она сама выбрала. На Нэнси это произвело впечатление. Он спросил, не согласится ли она встретиться еще, может быть, сходить еще раз на thé dansant или в кино, или даже на ланч в модный тогда «Империал». Может быть, ответила она, внутренне хихикая. Он так смешно выглядел: приземистый, почти лысый, в целлулоидном воротничке, черном сюртуке и серых полосатых брюках. Однако это была возможность вырваться из закусочной. На одной из сохранившихся у меня фотографий отец в котелке, и это выглядит уморительно.

Довольно скоро, поскольку намерения у него были благородные, он попросил разрешения познакомиться с ее родителями: он «желал просить ее руки». Расположения Сисси и Билла Стаффинсов, своих ровесников и моих будущих бабушки с дедушкой, он добился легко. Нэнси, послушная дочь, у которой имелись и свои планы, с готовностью прислушалась к родительскому совету. Герберт был вполне милый старикан. Он уж о ней позаботится. Почему бы и нет? Так что она сказала «да», и они поженились. Через три года, удовлетворяя без возражений и без интереса его нечастые сексуальные требования, она забеременела, вследствие чего родился я. А еще через два года он умер от аневризмы. Нэнси стала вдовой, однако, с учетом финансовых потрясений в начале Второй мировой войны, на удивление обеспеченной. Мой отец, директор библиотеки, умел вкладывать деньги с умом. Так что в конце концов он действительно позаботился о матери.

Так мы переходим к отцу номер два, подполковнику авиации Лорансу Пастерну, герою-летчику, который поправлял здоровье в отеле «Мажестик», превращенном в центр реабилитации получивших боевые ранения офицеров. Осколок шрапнели срезал нижнюю часть левого уха подполковника, что привело к частичной глухоте. Ему вскоре предстояло вернуться на свой «ланкастер»[24]24
  Самолет-бомбардировщик британских ВВС времен Второй мировой войны.


[Закрыть], но он успел повстречать мою мать, которая внесла лепту в помощь раненым и организовала в «Мджестике» лотерею. Ввиду зыбкости военной жизни они поженились через неделю. Именно подполковник Пастерн научил мою мать радостям секса. Он также научил ее произношению, которое она сочла приятно аристократичным и использовала в тех случаях, когда считала родной йоркширский выговор с его короткими гласными и жестким ритмом неуместным. С того времени она уже никогда не оглядывалась назад. Но, увы, подполковник сгинул где-то в окрестностях Рура в 1944 году, и моя бедная мать снова овдовела.

Что было дальше? Череда почти отцов, никто из которых не мог сравниться в сексуальном мастерстве с подполковником. Однако в 1952 году она повстречала Дерьмо, адвоката Грей-Инн, который должен был вот-вот стать королевским адвокатом и получить звание рыцаря. Он показал себя вполне удовлетворительной заменой подполковника, от которого остались одни воспоминания, и стал супругом номер три. Я его ненавидел, для меня он был как злобный диккенсовский мистер Мердстоун[25]25
  Персонаж романа Чарльза Диккенса «Дэвид Копперфильд», отчим заглавного героя.


[Закрыть]. И мне казалось неслучайным созвучие первых слогов их фамилий: Мердстоун – Дермотт. Я по сю пору вспоминаю его с ненавистью. Но, так или иначе, внезапное вторжение Сирила Энтуисла в жизнь матери привело к разрыву с Дерьмом, а впоследствии – к разводу.

Мамуля – ей нравилось, когда я звал ее так, – была зачарована Энтуислом. Он был на четыре года младше нее, она, говоря жаргоном куда более поздних времен, от него тащилась. У нее буквально земля плыла под ногами. Оставив Дерьмо в Лондоне разгребать последствия, она переехала в Дибблетуайт, откуда он выставил предыдущую возлюбленную. Недолгое, но тревожное время Дерьмо подумывал подать на Энтуисла в суд за раскол семьи, однако вскоре связь с женой директора школы остудила его желание искать защиты в суде. А мамуля тем временем пребывала в экстазе. Дибблетуайт стал для нее землей обетованной. Она даже завела огородик с пряными травами. Но скучная деревенька стала для нее раем не из-за плодородных почв, а из-за неуемного секса. Пока это продолжалось, мамуля была собственно женщиной, das Ding an sich[26]26
  Вещь в себе (нем.).


[Закрыть], абстракцией, ставшей реальностью. Ее обнаженное тело – на картинах этого периода, крепкая плоть отливает зеленым, голубым, золотистым, она лежит на кровати, на восточном ковре, опираясь на подушки, сидит в высоком кресле, ее ноги всегда слегка раздвинуты, поблескивает выпирающий лобок, лицо непроницаемое, взгляд устремлен на зрителя. Видеть собственную мать, выставленную на публичное обозрение, юноше – как бы выразиться? – довольно неловко. Вы, наверное, помните картину Энтуисла в Национальной портретной галерее – там мамуля лежит на кушетке, опершись на локоть, тело ее развернуто к зрителю, левая нога согнута треугольником, и на переднем плане сам Энтуисл в профиль, в чем мать родила, автопортрет с головы до середины ляжек, с висящим огромным членом. Думаю, это самая известная из его работ. Я упомянул ее потому, что в зеркале над левым плечом мамули смутно видно отражение головы в приоткрытой двери, и эта голова – моя. На обороте холста оригинальное название, данное самим Энтуислом: «Удивляется виноватая штучка».

Вообще-то мы с ним вполне ладили. Он говорил, что ему нравится линия моего рта. Помню, на двери сарая, где он хранил свои работы, он нарисовал белые крикетные воротца, он подавал мне мяч за мячом и радовался, когда выводил меня из игры («Как это? Как это?»)[27]27
  Если полевые игроки считают, что бэтсмен был выведен из игры, то они могут обратиться к судье с формулировкой «Как это?» («How’s That?») до начала следующего розыгрыша.


[Закрыть]. Энергия у него в те годы была неуемная. И, конечно же, я помню совет, который он мне дал, когда я поступил в университет. «Вся штука в том, чтобы заставить их самих снять трусики – и в буквальном смысле, и в переносном. Подходить к ним надо с напускным равнодушием, изображая всем своим видом, как ты уверен в успехе. „Вот все, что нужно помнить на земле“[28]28
  «Ода греческой вазе» Джона Китса. Перевод Г. Кружкова.


[Закрыть]». Это был не тот практический совет, который мог бы дать мне отец, будь он жив. В Энтуисле было то, что и раздражало, и странным образом притягивало: ему было совершенно наплевать, что о нем подумают другие. Он шел своим путем, уверенный, что одержит верх.

Я иногда встречал его, обычно случайно, иногда намеренно – много лет после того, как он отослал рыдающую мамулю обратно в Лондон, а она годами искала хоть сколько-нибудь подходящую замену, поскольку равных ему не было. В старости она все еще вспоминала годы с «ретивым Сирилом» как кульминацию своей жизни и говорила, поглаживая дрожащую старческую руку своего последнего мужа, того, с собачьими глазами: «Ну, Чарли, ну. Не обращай внимания».

* * *

Стоит ли рассказывать об этом Стэну? Хоть он наверняка знает имена всех натурщиц Энтуисла, с чего ему увязывать леди Нэнси Смит-Дермотт с Робином Синклером, и даже если он разузнал, что когда-то она была Нэнси Синклер, вряд ли ему придет в голову, что она – моя мать. А вот что Энтуисл не упомянул меня среди тех, кого счел достойным рассказать о нем в интервью, удивляет. Впрочем, не сомневаюсь, у старого сволочуги – тот еще хитрован – были на то свои резоны. О скольких еще сюжетных линиях он не поведал Стэну? Насколько подробно разрешил ему изучать свою жизнь?

На самом деле я не уверен, что достоин дать о нем интервью. Да, факты, подтвержденные документально, остаются фактами. Свидетельства о рождении, о браке, о разводе, школьные и университетские ведомости и так далее – все они подтверждают правдивость того, что я здесь рассказал. Например, на обороте картины в Национальной портретной галерее стоит именно то название, о котором я упомянул. Но нечеткое отражение в зеркале – на самом ли деле это я? Трудно сказать. Я всегда так считал, но, честно признаться, я не помню, что когда-нибудь так вот заставал свою мать и Энтуисла en flagrante[29]29
  На месте преступления (фр.).


[Закрыть] – случайно или нарочно. Мог ли я стереть это из памяти? Я не знаю, что я знаю. Non nosco ergo sum[30]30
  Не знаю, следовательно, существую (лат.).


[Закрыть]. Максимум, что я могу предложить Стэну, – ненадежные сплетни. Да и хочу ли я участвовать в этом предприятии? Разве я хочу ему помогать?

* * *

Отбыв свой срок в Мошолу, я вернулся в Лондон, а через три года снова поехал в Нью-Йорк, на этот раз читать лекцию в аспирантуре Городского университета Нью-Йорка. Там устроили конференцию по рождению английского романа. Честно говоря, я был удивлен и слегка польщен приглашением, но поскольку университет оплачивал все расходы и предложил пристойный гонорар, я тотчас согласился. Здание аспирантуры в центре Манхэттена кишело учеными – это был какой-то иностранный десант. Я должен был рассказать о том, как писатель двадцатого века воспринимает роман восемнадцатого, по моему выбору. В университете я прослушал несколько лекций Дж. P. Р. Уоттса, и теперь, перечитав записи по Филдингу, вспомнив «Тома Джонса» (я имею в виду фильм с Альбертом Финни и Сюзанной Йорк) и пролистав замысловатые названия глав романа по старому изданию в бумажной обложке, я кое-как составил выступление на пятьдесят минут. Ученым я себя никогда не считал, к тому же от меня требовался взгляд писателя. Насколько я помню, мои наблюдения были небезынтересны.

Однако меня немного пугало, что среди слушателей будут специалисты, люди, которые не только серьезно изучали роман и писали статьи в научные журналы, но и могли запросто обсуждать его. И больше всего я боялся вопросов в конце выступления.

Оказалось, что страхи мои беспочвенны. Почти никто не пришел меня слушать. Как раз во время моего выступления сам великий Дж. Р. Р. Уоттс читал при полном аншлаге лекцию о «Клариссе», в которой заявил, что написать роман Ричардсона побудили его собственные сексуальные запросы и психологические странности, а эпистолярная форма – прием маскирующий и дистанцирующий автора. На кого пойдут серьезные ученые – на Уоттса или на Синклера? Ежу понятно, как теперь выражаются.

Представил меня Стэн. Справедливости ради скажу, что он постарался, подав мои тогда еще скромные достижения как примеры становления серьезной карьеры, и сообщил: ему самому интересен свежий взгляд писателя, а не ученого, на один из величайших английских романов. Как и положено, его вступительное слово было довольно сдержанным, однако в почти пустой аудитории его речь казалась чересчур напыщенной. В середине первого ряда я заметил Хоуп. Она мне ласково улыбнулась и ободряюще помахала рукой. Помимо нее, впрочем, было еще человек десять-двенадцать, и двое из них что-то шепотом горячо обсуждали. Помнится, начал я с самоуничижительной ремарки «о нас, о горсточке счастливцев, братьев»[31]31
  У. Шекспир, «Генрих V». Акт IV, сцена 3. Перевод Е. Бируковой.


[Закрыть] и за свои старания получил только сдавленный смешок смотрителя, прислонившегося к стене у правого прохода.

Я расстроился и оттарабанил лекцию, едва поднимая глаза от разложенных на кафедре записей и уложившись в тридцать пять минут. Стэн за моей спиной и Хоуп передо мной разразились аплодисментами, глухое эхо разнесло их по залу и тут же сникло. Стэн осведомился, есть ли вопросы, и когда таковых не оказалось, бодро предложил собственный. Он интересовался, не вдохновило ли некоторым образом обращение, с которого начинается книга XIII «Тома Джонса», этнически окрашенный вопрос – «Эй, Муза, ты куда, сестра, свалила?», а им открывается глава 13 моего недавно опубликованного «американского» романа «Времена в квадрате». Разумеется, такого у меня и в мыслях не было, но это был дармовой повод вспомнить о книге, которая только что вышла по эту сторону Атлантики.

– Разумеется, – сказал я. – Секрет выдает число тринадцать, из которого нельзя извлечь целый квадратный корень. Но только очень проницательный и внимательный читатель заметит этот, так сказать, поклон Генри Филдингу. Естественно, есть и другие параллели и аллюзии, они, может, и не столь важны при чтении романа, но все они привносят в структуру что-то свое.

Других вопросов не было, так что Стэн, когда публика уже шла к выходу, милосердно объявил встречу законченной и сердечно поблагодарил меня за вдохновленное выступление. Теперь уже аплодировала одна Хоуп.

Хоуп заказала нам столик в «Ле Бон Тон» на Восточной 54-й, в модном ресторане, который в те времена был нам не по карману. Там официанты разворачивали для нас накрахмаленные салфетки, с хрустом их встряхивали и укладывали нам на колени. Пока мы пили коктейли и изучали меню, нам подали куски хрустящего багета с тапенадой, а неподалеку крутился готовый что-нибудь посоветовать сомелье, и на его груди на цепочке висело главное его орудие.

– Боже правый, Стэн, это совершенно ни к чему, – сказал я.

Когда я только приехал, Стэн по телефону спросил меня, не хочу ли я пригласить кого-нибудь поужинать с нами. Я тут же подумал о Кейт и, совсем немного покопавшись в своих чувствах, после некоторой душевной борьбы попытался с ней связаться. Увы, она – как Ленора Эдгара По – была утрачена мной навсегда.

– Даже не думай об этом – сказал Стэн. – Платит университет.

Я извинился перед ними за свое жалкое выступление.

– Как же вам должно было быть скучно. Хоуп, ты – сама преданность. И все же, Стэн, не стоило меня ставить одновременно с Дж. Р. Р. Уоттсом. Куда мне до него!

Хоуп ответила, что мои наблюдения ей понравились и что я остроумный. А те, кто пошел слушать Дж. Р. Р. Уоттса, многое потеряли.

– Да будет тебе, – сказал Стэн. – Слыхал я лекции и похуже. – Он выглядел совершенно счастливым. – Ты нормально выступил. И вообще, всем плевать. И программу не я составлял. Главное, ты приехал на несколько дней, все расходы оплачены.

Я узнал, что Стэн, видимо, каким-то хитроумным способом пробрался в университетский комитет по подготовке этой ежегодной конференции. Каждый член комитета имел право пригласить кого-то по своему выбору – вне зависимости от того, кто уже комитетом отобран. Большинство этой привилегией не пользовались. Стэн выбрал меня.

– Плыви по течению, – сказал он. – Расслабься! Наслаждайся жизнью.

Между переменами блюд Хоуп удалилась в дамскую комнату.

– Ты – мне, я – тебе, – подмигнул мне Стэн.

– Прости, ты о чем?

– Нам с Хоуп очень хочется съездить в старушку Англию. Если меня туда пригласят, это мне придаст веса на академическом поприще. Знаешь кого-нибудь нужного? Есть кому замолвить за меня словечко? Я буду благодарен.

Я был в шоке.

– Стэн, у меня нет никаких важных знакомых. Я знаю только тех, кто никакого влияния не имеет или же находится под моим влиянием.

Хоуп уже шла обратно к столику.

– Ну, нет так нет. Значит, за тобой должок. При случае вернешь.

– Договорились.

Неужели настал такой случай?