Текст книги "Бремя секретов"

Автор книги: Аки Шимазаки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Наступает ночь. Город по-прежнему горит. Но люди начинают спускаться с холма.

– Мама, а где мы сегодня будем спать? – спрашиваю я.

– Лучше остаться здесь, – отвечает она. – Идти вниз пока еще опасно.

– Но ведь дядя будет беспокоиться.

– Знаю. Завтра мы пойдем прямо к нему домой или на дамбу Аракава.

Тут я замечаю, что женщина с ребенком на нас смотрят. Как только я встречаюсь с ней взглядом, она опускает глаза. Должно быть, ей любопытно, о чем мы говорим на чужом для нее языке.

* * *

На следующее утро на холм приходят солдаты и приносят в коробках онигири и генмаи. Каждый получает по порции. Я с жадностью съедаю все, но по-прежнему чувствую голод. Смотрю на маму, которая перестает жевать и отдает мне остатки своего риса. Я беру половину, а другую половину возвращаю маме. Мама отвечает мне едва заметной улыбкой.

Вдруг издалека доносятся крики. Перед толпой появляются какие-то люди с саблями, бамбуковыми копьями и баграми. Я не понимаю, что происходит.

– Схватить всех корейцев! – говорит один из них. – Они опасны. Они пытались отравить колодцы.

Толпу охватывает волнение.

– Корейцы подожгли город! – кричит другой. – Они грабят дома с оружием в руках! Насилуют женщин!

«Что?» Я смотрю на маму. Сжав губы, она знаком показывает мне, чтобы я молчала. Лицо ее напряжено.

– Хватайте всех корейцев, – призывает третий, – всех без исключения!

Остальные кричат, угрожая оружием. Толпа в панике. Я не шевелюсь. От страха дрожу всем телом. Женщина с ребенком смотрит на нас. Повсюду снуют вооруженные люди. Один из них останавливается возле мамы и с подозрением ее осматривает. Но едва он собирается открыть рот, как женщина с ребенком вскрикивает:

– Госпожа Канадзава! А я и не знала, что вы здесь.

И подходит к нам, все еще держа ребенка на руках.

– Вы знакомы? – спрашивает ее вооруженный мужчина.

– Ну разумеется! Уже много лет мы соседи. Но наш дом сгорел дотла. Вот ужас! Не осталось ничего – ни мебели, ни одежды, ни денег. Ума не приложу, как дальше жить.

Она продолжает говорить, не обращая внимания на мужчину. Мальчик у нее на руках начинает плакать. Мужчина уходит. На плече у ребенка мы с мамой замечаем покрасневшую царапину. Женщина укачивает его, приговаривая: «Прости, малыш, что так вышло».

Мама склоняется перед ней в глубоком поклоне. Затем вынимает из сумки деньги и протягивает ей. Но женщина отказывается и машет рукой. Тогда мама вручает деньги малышу, и он перестает плакать.

Мама улыбается.

– Будьте осторожны! – шепотом говорит ей женщина. – Вы подвергаете себя опасности.

Я всматриваюсь в мамино лицо. По щекам ее текут слезы. Выпрямив спину, она говорит мне:

– А теперь пора уходить.

* * *

Мы шагаем по улице – молча, избегая встречаться взглядом с прохожими. Я даже не решаюсь спросить, куда мы идем. На мамином лице застыло выражение тревоги.

– Кто мог заниматься подобными вещами, когда со всех сторон угрожала опасность? – говорит она. – Люди думали только о том, как спастись от пожара. Корейцы тут ни при чем. Наоборот, это японцы хотят избавиться от корейцев!

Я устала. Прошу маму:

– Мама, давай остановимся где-нибудь на минутку.

Подходим к пустому брошенному дому, одна из стен которого наполовину обрушилась. Со стороны двора к дому прислонен железный лист, под ним мы и прячемся. Но под железом слишком душно, мне хочется вылезти наружу. Как только я высовываю голову, около дома раздаются шаги. Мама тут же затаскивает меня назад, и я прижимаюсь к ней, обхватив ее за шею.

– Вот там. Хватайте их всех! – доносится до нас мужской голос.

Все внутри у меня похолодело от страха. Мама крепко держит меня за плечи. Но руки ее дрожат.

Вечером мы приходим в квартал, где живет мой дядя. От его дома – скорее, не дома, а ветхой лачуги – остались одни развалины.

– Где же он? – спрашиваю я маму.

– Наверняка он тоже где-нибудь нас ищет, – отвечает она.

Идем среди разрушенных домов. Взглянув на темнеющее небо, я спрашиваю:

– А где мы будем сегодня ночевать? Мне страшно.

Подумав, мама отвечает:

– Йони, я оставлю тебя в одной знакомой мне церкви, если она уцелела.

– В церкви? Зачем? Я хочу идти с тобой, все равно куда.

– Послушай, – говорит мама строго, – я хочу, чтобы ты осталась целой и невредимой. Идти со мной слишком опасно.

– Куда ты пойдешь?

– Прежде чем идти на дамбу Аракава, попробую отыскать друзей брата.

Стемнело. Мама привела меня в церковь, которая отличается от обычного дома только тем, что над дверью там висит крест. Вокруг церкви деревянный забор. Цветут космеи.

– Какое счастье! – воскликнула мама. – По Божьей милости она уцелела. Здесь тебе не грозит никакая опасность.

Из сумки мама достает тетрадь и карандаш.

– Это твой дневник, да? – спрашиваю я.

– Да.

Она открывает чистую страницу и пишет несколько строк. Потом вырывает ее и складывает вчетверо.

– Сразу отдай это письмо священнику.

– А что там написано?

– Что завтра в течение дня я за тобой приду.

Мама снимает сумку с пояса и кладет дневник внутрь.

– Сумка будет храниться у священника, пока я не вернусь.

– И деньги тоже? – спрашиваю я.

– Да, и деньги тоже.

Мгновение она молчит, пристально глядя мне в глаза. Лицо у нее бледное.

– Йони, пока будешь здесь, делай вид, что ты японка. Лучше всего просто молчи. Понимаешь?

Я опускаю голову.

– В письме я написала, что тебя зовут Марико Канадзава, – прибавляет мама. – Настоящее имя, Йони Ким, не говори никому.

Я поднимаю на нее растерянный взгляд. «Марико Канадзава?» И тут же вспоминаю, что на вершине холма женщина с ребенком назвала маму госпожой Канадзава.

– Никогда не забывай о той женщине, которая нас спасла, – говорит мама.

– Не забуду. Но почему ты выбрала имя Марико?

Мама улыбается:

– Хочу, чтобы ты была под защитой Девы Марии.

– Мне страшно, мама.

– Наберись терпения. Я вернусь завтра.

– Обещаешь? Даже если не найдешь дядю?

– Обещаю. Будь мужественной!

Она крепко прижимает меня к себе, повторяя: «Дорогая моя…» Потом, не сводя с меня пристального взгляда, говорит:

– А теперь ступай.

И я иду к церкви. Стучусь в дверь. На пороге появляется человек с черной бородой. «Иностранец!» От неожиданности я начинаю пятиться обратно к забору. Но мамы там больше нет. Венчики космей слегка покачиваются в бледном свете луны.

* * *

– Дзишин! Дзишин!

Утром меня разбудил крик мальчика. Сначала мне показалось, что снова плачет ребенок на руках той женщины с холма. Но это был не он. «Где я?» Рядом спят дети, все младше меня. «Что это за дети?» Я насчитала их восемь. Потом вспоминаю, что накануне ела суп, который принес мне священник, и сразу же заснула. Но тогда я не поняла, что в комнате есть и другие дети. Теперь, сидя на футоне, я с недоумением их разглядываю.

Просыпается девочка, которая лежит рядом со мной. На вид ей девять или десять лет, и похоже, она здесь самая старшая.

– Ты кто? – спрашивает она меня, протирая глаза.

Я молчу. Девочка продолжает задавать вопросы:

– Как тебя зовут?

Я опять ничего не отвечаю. Она смотрит мне прямо в лицо:

– Ты, наверное, сирота, как и мы, да?

«Сирота? Так, значит, здесь сиротский приют?»

Она берет на руки мальчика, который все твердит одно слово: «Дзишин! Дзишин!» – и говорит ему:

– Теперь все в порядке. Не бойся. Тебе ведь уже три года!

Когда мальчик успокаивается, она принимается застилать постель, и я делаю то же самое. В комнату входит мужчина с черной бородой. Это тот самый священник, который вчера накормил меня супом.

– Ты хорошо спала, Марико? – мягко спрашивает он меня.

«Марико?» Я опускаю глаза.

– Ее зовут Марико? – интересуется девочка. – Она немая?

– Нет, – отвечает он. – Марико просто устала, вот и все. – Она ждет свою маму, которая ушла на поиски брата.

– Значит, ты не сирота! – говорит она на всю комнату.

Дети уставились на меня.

Они идут умываться, затем возвращаются. Футоны сложили пополам и оттащили в угол. Посреди комнаты священник ставит длинный низкий стол. Малыши приносят посуду. Те, кто постарше, раскладывают в плошки рис и разливают суп. Все садятся за стол, и священник произносит несколько слов – благодарит за пищу. Потом они все вместе поют незнакомую мне песню. Когда мы едим, слышится стук входной двери. «Мама!» Я смотрю на священника.

– Сиди спокойно, Марико. Я пойду посмотрю.

Через несколько минут он возвращается и качает головой. Девочка, которая сказала: «Значит, ты не сирота!», – спрашивает:

– Кто там?

– Госпожа Танака, – отвечает священник.

– А что случилось с Обасан? Сегодня утром она почему-то не пришла.

– Ее дом разрушен. Она будет жить здесь, пока не найдет себе другого жилья.

– Обасан будет жить с нами! – говорят друг другу дети. – Мы очень ее любим.

Священник улыбается. Я молча ем.

Вымыв посуду, дети идут на улицу. Я остаюсь на кухне и сажусь на стул. Каждый раз, когда стучит входная дверь, я со всех ног бегу в прихожую и прислушиваюсь к голосам. Но каждый раз это оказывается не мама и не дядя.

Наступает ночь. Из окна я смотрю за ограду церкви и повторяю: «Милостивый Бог, спасите их, пожалуйста».

Так в ожидании проходит неделя, две, три… Я почти не ем и ни с кем не разговариваю. Старшая девочка говорит священнику: «Марико и вправду немая». А маленький мальчик спрашивает: «Немая? Что это значит?» Тот самый мальчик, который все кричал: «Дзишин! Дзишин!» «Она не умеет говорить», – объясняет девочка. «Я не верю, – заявляет мальчик. – Ей просто грустно. Когда мне грустно, я тоже не хочу ни с кем разговаривать». – «Ты прав, малыш», – соглашается священник.

* * *

После землетрясения прошло полтора месяца. Я по-прежнему жду, когда вернутся мама и дядя. Но от них совсем нет вестей. Каждую ночь мне снится один и тот же страшный сон, и я просыпаюсь.

Для детей, которые живут в церкви, начинается новый учебный год. Они ходят в школу, а я остаюсь с трехлетним мальчиком. Учиться обязательно только до двенадцати лет. Никто не знает, что я никогда не ходила в школу.

Каждое утро в церковь приходит госпожа Танака, которую дети называют Обасан. Она поселилась в доме, расположенном неподалеку отсюда. А я только брожу по саду. Все еще боюсь выходить за ограду церкви, боюсь, что меня заметят – пусть даже на улице больше не раздается возгласов: «Хватайте всех корейцев!»

Иногда госпожа Танака просит меня помочь вымыть посуду или сделать еще что-нибудь по хозяйству. Когда я заканчиваю работу, она говорит: «Превосходно, Марико! Где ты научилась заниматься домашними делами?» Я ни разу не видела ее сердитой. На ее лице всегда улыбка. А глаза у нее круглые.

Маленький мальчик всегда играет возле меня. После обеда он спит. Как-то раз я решила подняться на холм. Мальчик пошел со мной, прихватив свой бумажный самолетик, который сделал ему священник. Прогулка оказалась для него слишком длинной. Но он продолжал шагать и ни разу не пожаловался на усталость. Когда мы забрались на вершину, он воскликнул, глядя на город, который остался внизу: «Здесь высоко!» Потом он пустил по ветру самолетик, а сам побежал следом. Теперь он каждый день просит меня сходить на холм.

Город еще не успели отстроить после землетрясения. На улицах по-прежнему каменные завалы, следы пожара и разрушенные дома. Завод по производству лекарств и нагайя словно стерли с лица земли. Город теперь не узнать. Прежним остался только холм. Я отыскала камень, на котором тогда сидела. Отсюда мы с мамой смотрели на город, охваченный огнем. Где-то рядом плакал мальчик на руках молодой женщины. Больше ни о чем вспоминать не хочется.

Иду и ищу колокольчики. Но они уже отцвели. Тогда я растягиваюсь на траве. Закрываю глаза. Так я лежу долго и наконец засыпаю.

Как-то раз, когда мы были на вершине холма, мальчик подошел ко мне, пряча что-то за спиной, и сказал:

– Онэсан, у меня для тебя подарок.

Я лежу на спине, не шевелясь. Он улыбается:

– Закрой, пожалуйста, глаза.

Закрываю глаза.

– А теперь смотри! – говорит он и протягивает мне цветок горечавки. Я не могу отвести глаз от нежных бледно-фиолетовых цветов, напоминающих по форме колокольчики. Поднимаюсь и сажусь. Он устраивается рядом со мной и говорит:

– Красивые, правда?

По моим щекам текут слезы.

– Что случилось? – спрашивает он.

Меня душат рыдания, я не могу остановиться. Мальчик бросается мне на шею:

– Не плачь!

Он сжимает руками мою голову и долго не отпускает. Потом я успокаиваюсь и вдруг понимаю, что плакала первый раз с тех пор, как пропали мама и дядя. Мальчик гладит меня по голове.

– Марико, Марико. До чего же красивое имя! Как у Девы Марии, которая защищает нас. Священник говорит, что сердце у нее большое, как небо, и крепкое, как дуб.

* * *

Подул сухой и холодный зимний ветер. В начале декабря выпал первый снег. Несколько дней небо было затянуто плотными облаками. Мы с мальчиком по-прежнему ходим гулять к холму. Мальчик берет с собой бумажный самолетик, который он сделал сам. Я сижу на земле и наблюдаю за ним. И ни с кем не разговариваю.

Я смотрю в окно. По небу проплывают низкие облака. Мальчик спит возле меня. В саду священник набирает из колодца воду и моет в деревянном ведре дайкон. На нем все та же черная сутана. Девочка, которая спросила священника, не немая ли я, рассказала на днях, что он приехал в Японию откуда-то издалека. Его родители погибли на войне, которая шла тогда в Европе. Ему было всего четыре года. «Так что священник еще с детства сирота», – сказала девочка.

В комнату входит госпожа Танака с обрезками ткани и коробкой для шитья в руках. Садится у окна и раскладывает на коленях кусок черной ткани, а поверх него кладет старые штаны, которые я получила через несколько недель после своего появления здесь. Госпожа Танака выкраивает новые штаны. У нее умелые руки – как у мамы. На черной ткани проступает картинка из прошлого: мама со своей чимой, из которой она сшила мне зимние брюки. Госпожа Танака улыбается:

– Это для тебя, Марико. Я распорола новую сутану, которую недавно получил наш священник. Он попросил сшить из нее одежду для тебя.

Мне очень хочется поблагодарить госпожу Танаку, но я не могу произнести ни слова и только опускаю глаза.

– Крепко спит, – говорит она, глядя на мальчика. И потом прибавляет шепотом – Все эти дети не знают, кто их родители. Родители бросили их. Вот этого мальчонку оставили под дверью церкви завернутым в кусок ткани. Уж до чего он был хорош. Даже никакой записки не вложили. Наверное, ему тогда было шесть или семь месяцев. Несмотря на все это, он вырос добрым ребенком – благодаря вниманию и заботе священника.

Мальчик перевернулся на другой бок. Госпожа Танака замолчала и встала, чтобы поправить ему одеяло. Потом вернулась на прежнее место и снова принялась за шитье.

– Каждый год церковь его родины, – говорит она, указывая на священника, который моет дайкон, – присылает сюда занавески, простыни, новую сутану и несколько отрезов ткани. И он все отдает детям. Вместе с другими христианками мы помогаем ему шить рубашки, штаны, юбочки… А он так и носит свою старую черную сутану.

Легкими хлопьями падает снег. Закончив мыть дайкон, священник выливает воду из ведра в дальний угол сада. Потом приносит большую деревянную колоду, ставит ее у забора и начинает рубить топором. При каждом взмахе длинная черная сутана вздымается по ветру.

– Знаешь, Марико, – прибавляет госпожа Танака с улыбкой, – все здешние женщины называют его господином Цубаме.

* * *

В саду расцветают персиковые деревья. На ветвях шумно чирикают воробьи. На ивах, что растут вдоль берега реки, набухли первые почки. Ветер дует теплый, ласковый. Наступает весна.

Каждый день я хожу гулять. Проснувшись после дневного сна, мальчик следует за мной повсюду. Он продолжает идти до тех пор, пока окончательно не устает. К вечеру у меня уже тоже нет сил, и я засыпаю, едва нырнув под одеяло. Это помогает не думать о маме и дяде. Но по ночам я часто просыпаюсь, вся подушка мокрая от слез.

Однажды госпожа Танака поставила перед входом в церковь железную печку, положила внутрь уголь и затопила ее. Потом укрепила сверху решетку. Окружив ее, дети с любопытством наблюдали.

– Что ты делаешь, Обасан? – спрашивает мальчик.

– Сегодня мы приготовим кое-что вкусное! – отвечает она.

И приносит сачок, полный крупных ракушек.

– Хамагури! – кричит кто-то из детей.

– Точно! – говорит госпожа Танака. – Ты правильно назвал эти ракушки. В это время года их как раз много. Хамагури всегда едят на праздник девочек.

– Почему? – интересуется одна из сирот.

– У хамагури две створки соединены вместе. У каждой створки только одна пара, и никакая другая створка ей не подходит, хотя на вид все половинки одинаковые. Поэтому девочкам желают встретить того единственного человека, с которым они будут вместе до конца жизни.

Всем смешно. Но госпожа Танака говорит очень серьезно:

– Когда съедите то, что внутри, поиграйте в такую игру: попробуйте отыскать пару к каждой створке. Вы сразу поймете, что это непросто.

Угли пышут жаром. Створки ракушек раскрываются одна за другой. В огонь капает сок, приятный запах щекочет ноздри. На пороге церкви показывается священник.

– Пахнет вкусно! Что это у вас там?

– Это запах весны! – отвечает ему мальчик.

Все смеются.

Солнечные лучи греют. На лужайках вокруг церкви расцвели розовые астрагалы. Лежа на траве, я смотрю в небо. Под белыми облаками проносятся две ласточки. Они вернулись из теплых краев. Ласточки летят вместе, с одной скоростью – сначала высоко, затем низко, почти вровень с землей. Потом снова взмывают вверх и садятся на крышу дома. «Если бы можно было родиться второй раз, я бы хотела родиться птицей», – мысленно повторяю я мамины слова.

* * *

Как-то раз из окна я увидела священника: он замер, устремив взгляд на крышу церкви, и долго так стоял неподвижно. Выйдя во двор, госпожа Танака спросила:

– Куда вы смотрите?

– Там старое гнездо ласточек, которые прилетали сюда в прошлом году. Надеюсь, они скоро вернутся.

– Неужели настала пора возвращаться? – воскликнула она. – Как быстро летит время!

– И правда, – отвечает он.

Госпожа Танака тоже смотрит на крышу.

– Зимой грустно без ласточек, – говорит священник.

– У вас на родине их много?

– Нет. Но я родился на одном из южных островов Тихого океана, а там ласточек предостаточно.

– На одном из островов Тихого океана? – удивленно повторяет госпожа Танака. – Как странно!

– Мой отец работал в торговой компании, и его отправили в командировку на один из тихоокеанских островов. Когда родители уезжали туда, мама была беременна, и схватки начались у нее раньше положенного срока. Отец приказал остановить корабль и в одиночку высадился на острове, где жило только племя местных аборигенов. Он встретил вождя племени, объяснил ему ситуацию, и тот пригласил родителей к себе в хижину – у него там было много детей. На следующий день после того как я родился, отцу пришлось покинуть остров. Он возвратился только три месяца спустя.

– Значит, вы не помните ни острова, ни ласточек, – говорит госпожа Танака.

– Нет. Но мама рассказывала, что там было удивительно красиво. Повсюду росли цветы. Много фруктов и рыбы. Местные жители проявляли к нам заботу. Мама думала, мы в раю. Она гуляла со мной вдоль берега моря, в лесу или среди скал. И каждый день видела тысячи ласточек.

– Так вот почему вам нравится наблюдать за ласточками.

– Да, – отвечает священник. – Каждую осень, когда птицы улетают на юг, мне становится грустно, словно они летят ко мне на родину.

Утром я мыла посуду, когда священник окликнул меня из окна кухни:

– Марико! Иди сюда! – говорит он возбужденно.

Мне любопытно. Иду в сад, вытирая руки полотенцем, подхожу к священнику. Он указывает пальцем на крышу. Я замечаю двух ласточек и старое гнездо, свитое под деревянным карнизом.

– Те самые, что прилетали в прошлом году, – говорит священник шепотом. – Я уверен! Теперь они чинят свое гнездо.

Половина гнезда еще влажная от свежей глины. Священник не сводит глаз с ласточек. Но вдруг птицы улетают.

– Цубаме… – говорю я.

Священник поворачивает голову, удивленно глядя на меня.

– Что… что ты сказала? – растерянно спрашивает он.

– Я сказала Цу-ба-ме, – повторяю я.

– Наконец-то ты заговорила! Это первое слово, которое я от тебя слышу!

Он закрывает лицо ладонями. Руки его дрожат. По щекам катятся слезы. Он поднимает глаза к небу и говорит, не поворачиваясь ко мне:

– Знаешь, Марико, ласточки всегда летают парами, и птенцов воспитывают тоже вместе. Они по очереди высиживают яйца, вместе ищут насекомых, чтобы кормить малышей. Чистят гнездо, выбрасывая оттуда помет. Удивительно, правда?

Ласточки возвращаются с сухими травинками в клюве и вплетают их в гнездо. Мы молча наблюдаем за ними. Потом священник пристально смотрит мне в глаза и говорит, держа меня за руки:

– Будь мужественной, Марико. Бог защитит тебя.

Ласточки опять улетают. Мы провожаем их взглядом, пока они не превращаются в маленькие точки, чернеющие на синем небе.

II

Я открываю дверь.

Солнце слепит глаза. Я жмурюсь, вдыхая прохладный утренний воздух. Лицо ласково гладят последние лучи летнего солнца. Щек коснулось легкое дуновение ветерка. В саду плавно покачиваются венчики космей. В кронах хурмы щебечут птицы, а среди листвы уже виднеются зеленые плоды.

Поднимаю глаза к небу. Ни облачка. Чудная погода! И какая тишина! Все дышит спокойствием. День начинается как обычно. Я обхожу сад. Выдирая сорняки, жду свою внучку Цубаки, чтобы отвести ее в школу.

Я живу вместе с сыном, его женой и тремя внуками – шестнадцати, пятнадцати и семи лет. Семь месяцев назад умер мой муж. Мы прожили вместе в Нагасаки больше сорока лет. Потом переехали сюда, в Камакуру. Мой сын Юкио – химик, он работает в компании по производству продуктов питания в Токио, совсем неподалеку отсюда. Его жена Шизуко работает на полставки в местной библиотеке. Ее родители погибли во время бомбардировки Иокогамы. Братьев и сестер у нее нет.

Дзинь! Звенит велосипедный звонок, я оборачиваюсь.

– Доброе утро, госпожа Такагаши!

Это сын господина Накамуры, друга моего мужа.

– Доброе утро! – кланяюсь ему я.

В ответ он улыбается. Он спешит на вокзал, чтобы сесть на поезд и ехать на работу. Сын господина Накамуры наш сосед. Его отец живет в другом квартале. Почти каждую неделю господин Накамура приходил к нам играть в шоги. С моим мужем он проводил больше времени, чем с собственным сыном. И я не видела его с тех пор, как умер мой муж.

Дзинь! Велосипед уже далеко. Я снова поднимаю глаза к небу. С дерева вспорхнули птицы. Ласточки свили под крышей гнездо. Оно уже совсем высохло. Скоро ласточки полетят на юг. Мой взгляд словно прикован к гнезду. «Цубаме…» Тело вдруг пронзила ноющая боль. «Где теперь Йони Ким? И где Марико Канадзава? Марико Такагаши – кто она такая?»

Сегодня первое сентября. Этот день я никогда не забуду. Пятьдесят девять лет прошло после землетрясения. Тогда я потеряла маму и дядю, это перевернуло всю мою жизнь.

Священник отвел меня в мэрию, чтобы оформить косеки. Он объяснил чиновнику: «Родители этой девочки погибли при землетрясении. Я пытался разыскать ее родственников или знакомых, но, к сожалению, безрезультатно. Хуже всего то, что она теперь ничего не помнит. Иногда даже забывает собственное имя. В церкви мы пока зовем ее Марико Канадзава». Это имя и было записано в косеки вместе с адресом дома, где находилась церковь. Так я законно стала японкой. И если маме удалось сохранить свою корейскую национальность, то я не знала толком, кто я такая. Священник сделал все возможное, чтобы меня не лишили гражданства.

Вместе с другими сиротами я осталась в церкви. Им всем было не больше пятнадцати лет. Потом, устроившись на работу, курьером в фармацевтическую компанию, я решила жить одна. Священник вернул мне деньги, которые мама дала ему на хранение. Денег хватило на то, чтобы снять маленькую квартиру, и я ушла из церкви.

Я познакомилась с фармацевтом, который работал в лаборатории той компании. Через год я стала его любовницей. Когда я забеременела, выяснилось, что он женат на женщине из богатой семьи. Я рожала у себя в квартире, мне помогали акушерка и госпожа Танака, работавшая в церкви. Тогда мне было всего восемнадцать лет. Позже я узнала, что у отца Юкио была дочка по имени Юкико. Мы продолжали встречаться до тех пор, пока священник не познакомил меня с господином Такагаши. Он тоже был фармацевтом и оказался коллегой отца Юкио. Он женился на мне, хотя его родители были против, и усыновил Юкио, а потом решил сменить место работы и устроился в филиал своей фармацевтической компании, который находился в Нагасаки, и мы уехали из Токио.

Накануне нашего отъезда священник передал мне мамин дневник, о котором я совсем забыла. После землетрясения прошло десять лет. Все эти годы я не слышала своего родного языка, не читала и не писала на нем. Я уже не могла прочесть корейских слов и тем более не могла разобрать мамин беглый почерк; к тому же мама часто использовала иероглифы из ханмун. Я так и не решилась показать дневник никому, кто мог бы прочесть его, и не узнала, что там написано. Много раз мне хотелось сжечь его. Но не хватило на это смелости.

Я никому не рассказывала о своем происхождении. Мой сын думает, как когда-то думал муж, что мои родственники – мама и дядя – погибли во время землетрясения 1923 года. Япония проиграла войну, Корея получила независимость, но это не изменило отношения японцев к тем корейцам, которые жили в их стране. Дискриминация продолжается. Если в жилах течет корейская кровь, это грозит неразрешимыми трудностями. Поэтому я никогда не смогу рассказать сыну и его семье, кто я такая и где родилась. Не хочу, чтобы это нарушило спокойное течение нашей жизни.

Ветер стих, космеи не шелохнутся. Я внимательно разглядываю цветы: алый плавно переходит в бледно-розовый, который затем становится почти белым. В тот день, когда навсегда ушла мама, тоже цвели космеи. Я закрываю глаза и словно поверх цветов вижу маму.

– Бабушка, подожди!

На пороге появляется Цубаки. За плечами у нее гремит рандосеру. Пора идти в школу.

– Наконец-то ты готова! Пойдем, – говорю я и беру ее за руку.

* * *

Летние каникулы закончились. В школе, где учится Цубаки, начинается второй триместр. Недавно Цубаки подружилась с девочкой, семья которой переехала в наш квартал во время каникул. Девочку зовут Юмико, и они с Цубаки договорились ходить в школу вместе. Но вчера у Юмико неожиданно заболел живот, и ее отвезли в больницу. Оказалось, аппендицит. Расстроенная Цубаки попросила меня провожать ее в школу, пока ее подруга в больнице. До школы пятнадцать минут пешком. Я согласилась.

Цубаки, самая младшая из моих внуков, родилась в тот год, когда мы с мужем переехали сюда. Она привязалась к деду сильнее, чем ее брат и сестра.

По пути в школу Цубаки напевает песенку, мотив которой мне никак не удается уловить. Я слушаю вполуха. Все равно я не понимаю современных песен. Потом Цубаки взахлеб рассказывает о своем классе и об учительнице.

– У меня в классе есть ученики со странными фамилиями. У одной девочки фамилия Ниидзума, а у другой – Вагацума. О жене господина Ниидзумы говорят: «Вот ниидзума господина Ниидзумы». А когда господин Вагацума знакомит кого-нибудь со своей женой, он говорит: «Это вагацума».

Я смеюсь:

– Забавно.

– Бабушка, а ты знаешь, почему папа назвал меня Цубаки?

– Нет. Но твоему папе, наверное, нравятся цветы цубаки.

– Он сказал, что назвал меня так в память о квартале Урагами в Нагасаки, где он жил, прежде чем начал работать в Токио. Недалеко от дома был бамбуковый лес, там росли камелии, и папа часто ходил в лес читать или гулять.

– Вот как? А я и не знала.

– Бабушка, а тебя кто назвал Марико? Мама говорит, что в то время это было редкое и необычное имя.

– Да, – отвечаю я, – твоя мама права. Я не знаю ни одной женщины моего возраста с именем Марико. Так назвала меня мама.

– Но почему она выбрала именно Марико?

Я молчу и спустя мгновенье отвечаю:

– Мама часто бывала в католической церкви. Ты ведь знаешь, кто такие Мария и Кирисуто?

– Знаю. Красивое имя – Марико. А какая у тебя была фамилия, до того как ты вышла замуж за дедушку?

Я так и застыла на месте. Меня охватило странное чувство. Моя прежняя фамилия? О какой из них идет речь? Пытаюсь собраться с мыслями. Цубаки смотрит на меня:

– Что случилось, бабушка?

Наконец, придя в себя, я отвечаю:

– До свадьбы меня звали Марико Канадзава.

Десять лет я носила это имя. Теперь я вдруг понимаю, что не произносила его долгие годы.

– Канадзава? – удивленно повторяет Цубаки. – Точно так же зовут мою подругу Юмико!

– Юмико Канадзава?

– Да. Ну и совпадение! Непременно расскажу ей.

Я иду молча. Цубаки снова начинает что-то напевать. Мы подходим к школе. Взглянув на небо, Цубаки говорит:

– Чудная погода! Бабушка, а что ты будешь сегодня делать?

Поразмыслив с минуту, я отвечаю:

– Может быть, схожу на могилу к дедушке. Цветы, которые я приносила на днях, наверное, уже завяли.

– Значит, ты пойдешь к дедушке? А ты можешь купить ему незабудки?

– Незабудки? Что это за цветы?

Я ни разу не слышала такого названия.

– Так по-русски называются васуренагуса. Дедушка однажды сказал, что очень их любит.

– Ты знаешь о моем сыне и о муже то, чего не знаю я сама. Так и быть, куплю, если они еще остались в цветочном магазине. Ты ведь помнишь, что васуренагуса уже давно отцвели.

Мимо проходят одноклассники Цубаки. Звенит звонок к началу урока.

– До свиданья, бабушка! Не забудь слово «незабудка».

И Цубаки убегает вместе со своими подружками.

* * *

Я склоняюсь над могильной плитой, на которой выгравирована надпись «Семья Такагаши». Гладкая каменная плита блестит в лучах солнца. В две бамбуковые вазы я ставлю букеты колокольчиков. Когда я увидела в цветочном магазине колокольчики, то не смогла удержаться. Ведь васуренагуса, о которых говорила Цубаки, там все равно не было. А русское название этих цветов я уже забыла.

На протяжении долгих лет у моего мужа болело сердце: он подорвал здоровье, когда работал в Сибири. В 1943 году его перевели в лабораторию при госпитале в Маньчжурии для проведения исследований военных лекарственных препаратов. К тому времени в Нагасаки уже приехал отец Юкио, который должен был заменить его в лаборатории. Незадолго до конца войны мужа отправили в Сибирь, и в Японию он вернулся только через два года после поражения Германии. Атомная бомба взорвалась в его отсутствие. К счастью, мы не погибли, хотя жили в долине Урагами – как раз в том квартале, на который сбросили бомбу. В то утро я пошла в деревню, чтобы купить риса, а Юкио вместе с коллегой мужа отправился в университетскую больницу, расположенную в центре города. В момент взрыва они находились в каменном здании, и это защитило их от радиации. Отец Юкио погиб в своем доме.