Текст книги "Бремя секретов"

Автор книги: Аки Шимазаки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

В стороне, вдали от остальных, замечаю одинокую плиту, побелевшую от времени. Плита покрыта сухим шершавым лишайником. Подхожу ближе и пытаюсь разобрать буквы, вырезанные на камне. Читаю, скользя пальцами по углублениям: «Ва-су-ре-на-гу-са». И левее: «Соно. 1871–1933». «Соно, я рад встретиться с тобой снова. В следующий раз приведу сюда Марико».

Склоняюсь над плитой. Закрываю глаза, сомкнув ладони у груди. Вспоминаю себя маленьким мальчиком, когда мне было четыре года, – я бегу вслед за Соно и кричу: «Подожди меня!» Она оборачивается. Распахивает объятия, улыбается: «Кэндзи, давай быстрей!»

Возле могилы растут камелии и бамбук. Наверное, здесь красиво, когда распускаются цветы. Интересно, кто заказал эту плиту. У Соно не было родственников. К тому же она говорила: «У меня нет семейной могилы. Да и мне самой могила не нужна».

– Господин…

Слышу у себя за спиной нерешительный голос. Оборачиваюсь. Ко мне медленно идет бонза в длинной черной одежде. Я поднимаюсь. Увидев его лицо, вскрикиваю:

– Кенсаку!

– Кэндзи, так это ты! Я окликнул тебя, потому что впервые вижу, чтобы кто-нибудь приходил на могилу к Соно.

Он внимательно вглядывается в мое лицо:

– Давно мы с тобой не виделись. Где ты теперь живешь?

– Здесь, в Камакуре.

Он удивлен. Я рассказываю, каким образом тут оказался. Он говорит с изумлением:

– Должно быть, это иннэн вернула тебя к месту, где ты родился.

Вдруг я понимаю, что он очень похож на своего отца.

– Как ты отыскал могилу Соно? – спрашивает он.

Рассказываю ему про своего приятеля, господина Накамуру. Кенсаку внимательно слушает.

Потом он приглашает меня на чашку чая. По дороге объясняет, что это его отец заказал надгробье Соно, исполнив ее волю. Надпись «Васуренагуса» она выбрала сама. Украдкой смахиваю с ресниц слезу. «Соно ждала меня», – думаю я.

Кенсаку ведет меня в свой дом, который расположен рядом с храмом. Провожает в гостиную, а сам идет заваривать чай. Все двери открыты. Комната продувается ветром. За окнами сад. На низкой этажерке выстроились горшки с карликовыми деревьями. Кенсаку приносит чай. Где-то мяукает кошка. Мы смотрим в окно: в саду целый выводок котят, они идут за своей матерью.

– Бездомные, – говорит Кенсаку, подавая мне чашку. – Каждый день я подкармливаю их остатками обеда.

Кенсаку живет один. Его жена умерла три года назад. Интересно, есть ли у них дети? Сын, который должен занять его место? Однако я не решаюсь задать этих вопросов вслух и говорю только:

– Знаешь, почему я переехал в Нагасаки?

– Знаю. После твоего отъезда сюда приходили твои родители. Они просили отца позвонить тебе.

– Вот как… И что ответил твой отец?

– Он сказал им: «Нельзя удерживать тех, кто хочет уехать». Твои родители рассердились. И с тех пор больше не приходили в храм.

Ясно представляю себе гнев родителей.

– По правде говоря, – замечаю я, – меня уже много лет мучит совесть, я чувствую себя виноватым, потому что не выполнил лежавших на мне семейных обязательств.

Кенсаку молчит, уставившись в стол. Потом он поднимает взгляд и говорит:

– Ты перестанешь чувствовать на себе вину, если узнаешь историю своих родителей.

– Что ты имеешь в виду? – спрашиваю я, пристально глядя ему в глаза.

– Открою тебе правду, Кэндзи. Тебя усыновили еще в младенчестве.

– Усыновили? – Я изумлен. – Ты шутишь! В нашем косеки я никогда не видел записи «Приемный сын».

– Потому что твои родители заявили о тебе как о своем родном сыне. – Лицо Кенсаку серьезно.

– Не понимаю. Как им это удалось?

– Я не знаю. С достоверностью могу сказать лишь то, что твой отец был бесплодным.

«Отец тоже был бесплодным!» В смущении опускаю глаза. Кенсаку продолжает:

– Твой дед не верил в мужское бесплодие и заставил твоего отца сменить несколько любовниц. Это, однако, не разрешило проблемы. Как-то раз мой отец – в ту пору еще настоятель храма – рассказал ему о беременной женщине, которая из-за сердечной болезни должна была после родов отказаться от ребенка. Твой отец тут же ухватился за эту возможность и сказал, что возьмет младенца – не важно, мальчиком он окажется или девочкой. Мой отец понимал ситуацию, ведь им с матерью тоже не сразу удалось завести ребенка. На это потребовалось семь лет.

– Думаю, родители отца так ничего и не узнали, – говорю я.

– Возможно. Все осталось между моим отцом и твоими родителями.

Беру со стола чашку чая. Руки дрожат. Ставлю чашку обратно. Опустив голову на грудь, стараюсь успокоиться. С трудом перевожу дыхание. Растираю грудную клетку. Стараюсь дышать глубоко.

– Значит, твой отец знал моих настоящих родителей? – спрашиваю я.

– Он знал твою мать, разумеется. Но не отца.

– Не отца?

– Ты родился вне брака.

«Вне брака?» В голове проносится образ Марико и Юкио. «Выходит, я не только приемный сын, но и внебрачный…»

– Кто моя настоящая мать?

– Твоя няня, – отвечает Кенсаку ровным голосом.

– Соно?

– Да.

Я опускаю голову. С минуту мы молчим.

– Не вини ее в том, что она бросила тебя, – говорит Кенсаку. – Тогда ей жилось трудно. Моя мама была с ней хорошо знакома и даже помогала при родах. Об этом я узнал гораздо позже.

Я не отвечаю. Перед глазами проплывает картинка из детства: Соно поет, поглаживая мне спину, и я засыпаю. В саду пищат котята. Глядя на них, я вспоминаю сирот из церкви.

Вдруг Кенсаку говорит:

– У меня нет детей.

«У него тоже?» Даже предположить не мог, что мы с ним в одинаковой ситуации.

– Как же ты решишь дело с храмом? – спрашиваю я.

– Он перейдет к другому человеку. Это долгая история, расскажу в следующий раз.

Он смотрит в сад. Котята играют возле своей матери, которая лежит на траве. Она зевает. Кенсаку улыбается:

– Соно была такой жизнерадостной, несмотря на слабое здоровье. И сколько она путешествовала!

Наконец я тоже улыбаюсь:

– Ты прав. В последний раз ее занесло в Харбин.

– Знаешь, почему она туда поехала? – спрашивает он.

– Кажется, ей непременно нужно было встретиться с каким-то человеком.

– С русским, которого она любила.

– Русским, которого она любила? – повторяю я.

– Да. Помнишь, в двадцатые годы в Японию приезжало много русских музыкантов, после чего уровень исполнения классической музыки значительно вырос? В Токио Соно познакомилась с виолончелистом из харбинского симфонического оркестра. Потом он часто приезжал к ней в Японию. В тридцать третьем году Соно отправилась в Харбин: ей казалось, это последняя возможность с ним встретиться. Я думаю, она умела жить по-настоящему.

Прежде чем уйти из храма, я возвращаюсь на могилу к Соно.

Снова вглядываюсь в вырезанную на камне надпись. «Васуренагуса. Соно. 1871–1933». Фамилии нет. Склонившись над плитой, долго молюсь. Потом поднимаюсь и говорю:

– Соно, кем бы ты мне ни приходилась – няней, матерью, другом, – ты была удивительным человеком. Счастье – повстречать тебя в этом мире.

* * *

Жена в саду, вяжет. Я лежу на энгава. В голубом небе кружат ласточки. Этой весной они снова свили гнездо под нашей крышей, и теперь там много яиц. По словам жены, ласточки воспитывают птенцов вместе. По очереди высиживают яйца, ловят насекомых и кормят малышей, вычищают из гнезда помет.

Жена говорит, что ласточки напоминают ей о священнике-европейце, который заботился о сиротах как о собственных детях. Слова, которые он произнес в тот день, когда я сообщил ему о своем намерении сделать Марико предложение, были словами отца, желавшего уберечь свое дитя от невзгод и страданий и всем сердцем переживавшего за его счастье.

Солнце светит все ярче. Скоро лето. Закрываю глаза. На мгновение задумываюсь над тем, есть ли среди животных бесплодие и приемные детеныши.

Размышляю над историей своих родителей, которую рассказал Кенсаку. Сначала я был поражен, но чем больше я возвращаюсь к этому в своих мыслях, тем сильнее крепнет во мне убеждение, что они просто-напросто оказались жертвами семейной традиции. Известие о собственном бесплодии отец пережил как унижение. А мать страдала, что не может забеременеть и вся вина падает не на отца, а на нее.

Родители не понимали друг друга. Мое детство не было счастливым. Женившись на Марико, я твердо решил завести крепкую семью и окружить их с Юкио заботой.

Динь… динь… динь… Ветер раскачивает фурин. Смотрю на майское небо, чистое и ясное. Марико по-прежнему вяжет в саду.

– Добрый день, госпожа Такагаши!

Пришел господин Накамура. Я встаю и вспоминаю, что сегодня не наш условленный день для партии в шоги. Иду в сад. Господин Накамура рассказывает, что его невестка вчера родила и жена уже поехала к ней в больницу. Они с сыном тоже сейчас едут туда. Малыш и мать в полном порядке.

– Поздравляем! – говорим мы с Марико.

Марико спрашивает:

– Мальчик или девочка?

– Девочка, – улыбается господин Накамура. – Сын с невесткой уже выбрали имя.

– Какое же? – снова спрашивает Марико.

– Соно! – радостно объявляет господин Накамура. – Красивое имя, правда?

Марико смотрит на меня:

– Соно? Удивительное совпадение! Ведь так звали твою няню.

– Сказать по правде, они не знали, какое имя выбрать, если родится девочка. Когда я предложил им «Соно», они сразу согласились. Простите, меня ждет сын. Мне пора. До скорого!

Господин Накамура удаляется быстрым шагом. Складывая вязанье в сумку, жена говорит мне:

– Вот я уже почти закончила.

– Что ты вязала?

– Одеяльце для их дочки, Соно!

* * *

Мы с Марико идем по дамбе. Впереди широкая полноводная река. Глубоко, течение быстрое. Дует встречный ветер.

Марико начинает что-то тихо напевать. В солнечных лучах блестят ее седые волосы. Вдыхая тонкий запах мыла, я ловлю себя на ощущении, что все это уже однажды было со мной. Я останавливаюсь.

– Что случилось? – спрашивает Марико.

– Нет, ничего, – отвечаю я, запинаясь.

Мы идем дальше. Вокруг тишина. И ни души. Слышен только шум реки. Вдруг Марико спрашивает:

– Ты знаешь историю васуренагуса?

– Историю васуренагуса? – повторяю я.

– Да. Знаешь, откуда произошло название цветка?

– Нет. А что?

– Один средневековый рыцарь, – рассказывает Марико, – прогуливался со своей возлюбленной по берегу Дуная. Рыцаря звали Рудольф, а его даму – Бельта. Она заметила на берегу маленькие голубые цветы, и ей очень захотелось такой букет. Рудольф спустился к реке. Собирая цветы, он упал в воду. Он пытался плыть, сопротивляясь быстрому течению, но напрасно. Бельта перепугалась. Бросив ей цветы, рыцарь крикнул: «Не забывай меня!» – и скрылся под водой…

Слушая эту историю, я вспомнил Омск и реку Иртыш, на берегу которой росли незабудки. И молодую женщину, которая танцевала с венком на голове. А возле нее резвился мальчик. До меня снова доносятся звуки балалайки.

– Грустная история! – говорю я Марико.

Мы садимся на деревянную скамейку и смотрим на реку.

Марико молчит. Взгляд рассеянный, устремленный вдаль. Я даже не знаю, о чем она думает. Но знаю, что у нее много воспоминаний о той жизни, которая была до нашей встречи и о которой она не хочет рассказывать никому. Глаза у нее чуть влажные от слез. Мягко обнимаю ее за плечи. Она прижимается ко мне. Глажу ее руку. Она сидит, плотно сжав колени. «Марико, а ведь я тоже „сомнительного происхождения“», – мысленно говорю я. Чувствую, как тепло ее тела проникает внутрь меня.

Закрываю глаза. И вот я гребу против быстрого течения. В лодке Юкио и Марико с букетом голубых цветов в руках. На берегу священник, женщины и дети из церкви, они кричат: «Господин Такагаши!» – и размахивают руками. Малыши, священник, госпожа Танака… Потом я замечаю, что к ним подходит еще одна женщина. На ней кимоно с фиолетовыми узорами. Позади бежит маленький мальчик. «Соно!» – зову я ее.

ХОТАРУ

I

В небе клубятся тяжелые дождевые облака.

Стоя у окна, я смотрю на них – недвижные, точно скалы. Громко стрекочут цикады. Изнуряющая духота. Только что закончился сезон дождей.

Одеваюсь и выхожу из дома: сегодня я еду к родителям, где меня ждет Обасан. Теперь она почти не встает с кровати. Родители говорят, она вряд ли протянет до осени.

Я живу в Токио. Учусь в университете. Сейчас летние каникулы. В первой половине дня я работаю в цветочном магазине. После обеда иду в библиотеку и занимаюсь там, потому что в квартире слишком жарко. Готовлюсь к экзаменам, предстоящим в сентябре. По выходным езжу в Камакуру к родителям – они заботятся об Обасан. Уговариваю их сходить куда-нибудь вместе. Мои старшие сестра и брат тоже живут в Токио. В последнее время они целыми днями заняты на работе, и им редко удается навестить Обасан. Родители благодарны мне за помощь.

Обасан восемьдесят четыре года. С прошлого декабря ее здоровье заметно ухудшилось: поскользнувшись в саду, она ушиблась головой и сломала ногу. Она была слишком слаба, чтобы выдержать операцию, и, когда ее мучили боли, она принимала лекарства. У нее пропал аппетит, она стала плохо слышать, и день ото дня силы ее убывали. Нас беспокоило ее здоровье – не только физическое, но и умственное: у Обасан начались галлюцинации, которые продолжались несколько недель.

До сих пор помню, как это произошло в первый раз, три дня спустя после несчастного случая в саду.

Обасан лежала в кровати. Я складывала белье на столе в углу ее комнаты. Вдруг она окликнула меня: «Цубаки, смотри!» – указывая на раздвижные стеклянные двери, которые вели в сад. Ветер кружил хлопья снега. «Что там, Обасан?» – «Хо-та-ру», – ответила она, четко выговаривая каждый слог. «Не может быть!» – возразила я. Но она сказала серьезно: «Приглядись-ка получше!» Я была озадачена. «Красота какая!» – воскликнула она и начала напевать детскую песенку: «Хо… хо… хотару кои…» «Летите скорей сюда, светлячки! На чужом берегу вода солона, а у нас – сладкая! Летите сюда, светлячки!» Потом она замолкла и сказала: «Жестокая песня! Это же обман! Цубаки, смотри не утони в сладкой воде».

Несколькими днями позже отец услышал, как Обасан кричит: «Она там!» – «Она? О ком ты?» Не обращая на него внимания, Обасан снова воскликнула: «Она идет мимо дома. Куда она собралась в такую рань?» Отец все же спустился в сад, но никого не заметил. То же самое произошло в присутствии сестры и брата. Услышав возгласы Обасан, они принялись искать ту, о ком она говорила, но напрасно. «Тебе все привиделось, Обасан!» – сказали они ей.

Мама сохраняла спокойствие и терпеливо выслушивала все, что говорила Обасан. Она объяснила, что это галлюцинации: нечто подобное случилось с ее бабушкой, за которой она ухаживала. «Не перебивайте ее и не спорьте, – сказала нам мама. – Обасан видит то, что скрыто от остальных. И слышит то, чего мы не слышим. В любом случае она теперь не встает с кровати и не может причинить себе вреда». И хотя слова мамы звучали разумно, мне было любопытно узнать, что же происходит у Обасан в голове, и я стала расспрашивать ее про галлюцинации. «Она? Кого ты имеешь в виду? Это женщина или девочка?» Взгляд ее блуждал, она смотрела на меня растерянно, словно не понимала, о чем я говорю.

С того дня, как она упала, прошло семь месяцев. Галлюцинации почти прекратились. Это нас немного успокоило. Однако я заметила, что Обасан плохо помнит недавние события. «Цубаки, когда ты уезжаешь в Нью-Йорк?» – спрашивает она меня. «Уезжает Нацуко, а не я». Сестра работает переводчиком в крупной компании, и ее часто отправляют в командировки в Лос-Анджелес или в Нью-Йорк. Я говорю Обасан, что Нацуко навестит ее, когда вернется. Она отвечает мне слабой улыбкой и задает другой вопрос, с которым обращалась ко мне уже много раз: «Что ты изучаешь в университете?» – «Ар-хе-о-ло-ги-ю», – громко выговариваю я по слогам, зная, что она все равно не запомнит. Но я рада, что она всегда реагирует на мои слова. Мама рассказывает, что, несмотря на слабое здоровье, Обасан прекрасно помнит мое детство. «Ее лицо светится счастьем, когда мы с папой вспоминаем тебя маленькую. И она всегда с нетерпением ждет твоего приезда».

Закрывая окно, я краем глаза смотрю на тяжелые дождевые тучи. Обасан не любит этих облаков, характерных для лета. Наверное, они навевают на нее воспоминания о кинокогумо. Она, а также мой отец пережили взрыв атомной бомбы, сброшенной на Нагасаки, и чудом уцелели. На днях я слышала, как она говорила почти шепотом: «С тех пор прошло пятьдесят лет. Никогда не думала, что проживу так долго…»

* * *

К Обасан я привязана больше, чем мои брат и сестра. Наверное, потому, что выросла на ее глазах. Я родилась в тот год, когда они с дедом переехали в дом родителей.

Именно с Обасан я делилась всеми своими переживаниями. Она умела хранить тайну, и я рассказывала ей о своих неприятностях и поверяла секреты. Она слушала меня и никогда не осуждала, а когда я просила у нее совета, она отвечала, что я такая же мудрая, как мама, и сама найду правильное решение. Свое мнение она высказывала редко. Но все же эти разговоры приносили мне успокоение.

Но однажды мой рассказ ее сильно взволновал. Это случилось незадолго до того, как она поскользнулась. Я сказала, что господин X., который преподавал у нас английский, пригласил меня в кафе. Обасан тут же воскликнула: «Нет, нет! Ни в коем случае не соглашайся». Я удивилась и заметила, что он человек искренний и порядочный. Она не ответила, но видно было, что она обеспокоена. Два раза я встречалась с тем преподавателем, и мы приятно беседовали. Он превосходно владел английским и обещал организовать клуб английского языка. Я обрадовалась, поскольку с самой первой лекции восхищалась господином X. – он тогда увлеченно рассказывал об английском романе. У него была приятная внешность, и я сразу ощутила на себе силу его обаяния. Вскоре клуб действительно открылся, туда записалось человек десять студентов. Мне предложили быть старостой. Когда я рассказала об этом Обасан, она ничего не поняла: после несчастного случая ум ее стал не таким ясным.

Вчера господин X. позвонил мне из кафе, что неподалеку от моего дома. Я думала, он собирался передать мне поручение, которое касалось членов клуба. Однако клуб оказался ни при чем. Господин X. сказал: «Я влюблен в тебя и хотел бы время от времени встречаться с тобой наедине». Лицо его было серьезным. Я удивилась, но вместе с тем сердце мое ликовало: он тоже любит меня. Но потом он прибавил, что уже с давних пор у них с женой не ладится. Это меня поразило. Ведь я даже не знала, что он женат. Он ждал моего ответа. Я сказала, что мне нужно время, чтобы подумать. «Понимаю, – согласился он, взяв мою руку. – В любом случае пусть это останется между нами».

Жаль, что теперь я не могу поговорить с Обасан, как прежде. Если бы она хорошо себя чувствовала, то сказала бы: «Так я и знала, Цубаки! Нельзя доверять женатым мужчинам». Они жили счастливо с Одзисаном, и она бы огорчилась, узнав о такой истории, которая тем более приключилась с ее внучкой. Разумеется, я не стану расстраивать Обасан. Но в то же время ловлю себя на мысли, что я слишком увлечена господином X., чтобы отказаться от его предложения.

* * *

Выхожу из вокзала Камакуры.

Солнце жжет тротуар. Прикрываю ладонью глаза, досадуя, что не надела шляпу. Жара невыносимая.

В тени под деревом стоят две девушки. На вид им лет по шестнадцать-семнадцать. Гимназистки. Изучают карту города и обсуждают, какие достопримечательности стоит посмотреть. У них акцент с острова Кюсю. Интересно, а вдруг они из Нагасаки? И может быть, их родители или бабушка с дедушкой пережили взрыв атомной бомбы, как мой отец и Обасан. Вот они уже зашагали в направлении Дайбутсу.

Иду к дому родителей. Они живут в тихом квартале, куда туристы заглядывают редко. От вокзала пятнадцать минут пешком. Стараюсь идти по тени.

Прохожу мимо храма С. Здесь похоронен Одзисан. С тех пор как он умер, прошло тринадцать лет. Каждую неделю Обасан приносила ему на могилу цветы. Я часто ходила с ней. Могила Одзисана всегда была ухоженной. Сомкнув ладони у груди, Обасан долго молилась. Однажды она сказала мне: «Одзисан родился здесь, в Камакуре, а вырос в Токио. Там мы и познакомились. Вместе с твоим отцом мы часто бывали в Камакуре: ему нравилось море и Дайбутсу. После свадьбы мы переехали из Токио в Нагасаки и прожили там с Одзисаном сорок два года. Никогда не думала, что после стольких лет снова вернусь в Камакуру. Одзисан любил этот город. Наверное, он счастлив, что его похоронили здесь». У меня до сих пор сохранилось прекрасное воспоминание о папиных родителях: держась за руки, они идут по пустынному пляжу. Мама с отцом говорили, что люди завидовали их счастью. Чувствую, как у меня сжимается сердце: Обасан сюда больше не придет. Теперь вместо нее цветы ношу я. Приезжая из Токио, я всегда захожу на кладбище.

Думаю об Одзисане, которого я очень любила. Мне было весело с ним. Всегда спокойный, терпеливый. Он научил меня играть в шоги. Одзисан умер незадолго до того, как я пошла в школу. Пока он был здоров, он водил меня в детский сад. И по дороге рассказывал, как познакомился с Обасан. Он говорил: «Цубаки, ты непременно встретишь замечательного человека. Как бы мне хотелось дожить до того времени и узнать, кто он». Вспоминаю его мягкий, ясный взгляд. Интересно, что бы он сказал, узнав о господине X.

Иду вдоль ручья, который течет мимо храма С. По берегу растут плакучие ивы. Летом здесь много светлячков. За деревьями виднеется крыша родительского дома.

Отец работает в саду за домом. Собирает зеленую фасоль. На нем соломенная шляпа, которую носил Одзисан.

– Папа!

Он оборачивается. Лицо загорелое.

– А, Цубаки, – улыбается он. – Сегодня ты рано. Сейчас только три часа.

– Я не пошла в библиотеку, – отвечаю я.

– Знаешь, а ведь Обасан говорила сегодня утром, что ты приедешь раньше обычного. И оказалась права!

– У нее, как всегда, хорошая интуиция.

– Ну что ж, – добавил он, – вечером можно куда-нибудь сходить. Маме не терпится посмотреть фильм, который называется «Клятва».

Об этой мелодраме пишут во всех газетах.

– Хорошо, сходите.

Отец на пенсии. Раньше он работал химиком в крупной компании по производству пищевых продуктов, в Токио. Теперь ему шестьдесят шесть лет, а мне только девятнадцать. Его принимают за моего дедушку, и мне всегда неловко представлять его своим знакомым.

На мгновение заглядываю в его грустные глаза. И сразу вспоминаются глаза Обасан. Отец совсем не похож на Одзисана, он не его родной сын. Женившись на Обасан, Одзисан усыновил его, потому что не мог иметь детей.

– Ну и жара! – говорит отец. – Давай выпьем чего-нибудь прохладного. Мама на кухне, готовит обед для Обасан.

И идет в дом. Шагая за ним следом, думаю, изменял ли он когда-нибудь маме.

* * *

После ужина родители ушли в кино на фильм «Клятва». Закончив мыть посуду, я иду в комнату к Обасан и несу свежее белье. Работает кондиционер. Обасан сидит на постели, подложив под спину подушки. Подхожу к комоду, что в углу спальни, и начинаю складывать белье.

– До чего же спокойно… – тихо говорит Обасан.

Краем глаза смотрю на ее лицо. Взгляд устремлен в пустоту. Интересно, о чем она думает, лежа в кровати целыми днями? В комнате нет ни радио, ни телевизора. Она сама так захотела, потому что не любит шума.

В нашей семье только она не спит на татами. После смерти Одзисана она попросила их убрать и заменить кроватью с круглым ночным столиком, по-европейски. Это нас удивило, особенно родителей. Когда они спросили, почему она отказалась от татами, Обасан ответила: «Я слишком сильно тоскую по Одзисану. Нужно сменить обстановку».

Снова вглядываюсь в лицо Обасан. Она красивая. Несмотря на прожитые годы и слабое здоровье, кожа у нее по-прежнему гладкая. Волосы совсем белые, но это даже придает ей особое очарование. Черты лица правильные, тонкие. «Я влюбился в нее с первого взгляда, – говорил Одзисан. – Она была скромной, но притягательной, как цветы васуренагуса». Представляю, какой красавицей она была раньше. До сих пор подшучиваю над ней: «Наверное, в молодости ты нравилась многим мужчинам». – «Не знаю, – отвечает она с улыбкой. – Мне Одзисан казался лучше всех». И я верю ей. Одзисан был энергичным и общительным, а она – нет. Он был солнцем, она – луной. Они подходили друг другу.

Отец рассказывает, что Одзисан отказался от наследства ради Обасан. Она не понравилась его богатым родителям, ведь у нее тогда уже был ребенок, мой отец. К тому же она сирота. Отец говорил: «Одзисан не собирался отступаться от своего обещания и решил жениться на Обасан, что бы ни сказали его родители. Между тем он был наследником старинного рода. Ему было тяжело покинуть семью. Его смелость меня восхищает. Он был настоящим человеком».

Смеркается. Жара постепенно спадает. Выключаю кондиционер.

– Можешь открыть окна? – спрашивает Обасан.

– Ну конечно!

Комната наполняется теплым воздухом. Вдруг Обасан вскрикивает:

– Цубаки, смотри!

И указывает в сторону сада.

– Что там?

– Хо-та-ру, – произносит она, выговаривая каждый слог.

У меня кольнуло в сердце. «Вон там!» – настаивает она. Присмотревшись, я замечаю в темноте светлячков, которые снуют туда-сюда. На этот раз она не ошиблась! Выключаю в комнате свет. «Хо… хо… хотару кои…» – тихо напевает она. Я подхватываю.

– Юкио был тогда совсем маленьким, – говорит Обасан. – Мимо дома протекал ручей, над которым кружило много светлячков. Мы гуляли вместе: Одзисан, Юкио и я. Как же я была счастлива. Мы жили так спокойно…

Обасан вспоминает то время, когда они поселились в Нагасаки. Вот уже несколько недель подряд она рассказывает мне одно и то же. Я слушаю и не перебиваю. Вдруг она замолкла, подняв глаза к потолку. Взгляд рассеянный.

– Что случилось?

– Когда Одзисан вернулся из Сибири, он так похудел и осунулся, что поначалу мы с Юкио его не узнали. Он погубил свое здоровье. Тяжелая работа, сильные морозы, голод, одиночество… Условия там были, наверное, невыносимые. Если бы не Сибирь, он бы прожил гораздо дольше. Бедный Одзисан. И все из-за…

Она опускает голову. Я вспоминаю, что во время войны Одзисана отправили в командировку в Маньчжурию, а затем он попал в сибирский лагерь. «Если бы Одзисан остался в Нагасаки, – сказал однажды отец, – он мог бы погибнуть от атомной бомбы. Странная вещь – судьба!»

– Во всем виновата война, – говорю я, обнимая Обасан за плечи. – К счастью, он вернулся в Нагасаки, где его ждали вы с папой, правда ведь?

Она молчит. Светлячки исчезли.

– Ждет ли меня Одзисан на том свете? – говорит она.

– Разумеется, ждет, – не задумываясь отвечаю я. И тут же прибавляю – Но ты еще должна пожить за него!

– Ты так внимательна ко мне, Цубаки, – улыбается она. – Какое счастье – иметь такую внучку, как ты!

* * *

В темноте мерцают светлячки. В саду я уже поймала двух. Теперь они у меня в аквариуме, который пустовал с прошлого года. Светлячки медленно ползут по листьям папоротника. Рядом, точно муж и жена. Пожалуй, возьму их с собой в Токио.

Лежа на футоне, думаю об Обасан. Кажется, она чем-то расстроена. Почему она сожалеет о том, что Одзисан оказался в Сибири? Что ее тревожит? Я чувствую: на душе у нее неспокойно, и это меня огорчает.

Вспоминаю тот день, когда умер Одзисан. Вокруг него собрались мы все: Обасан, мои родители, сестра, брат и я. Тогда мне было только шесть лет, и я не помню подробностей. Тем не менее я чувствовала, что Одзисан ушел с миром. Взгляд у него был спокойный, добрый. По словам мамы, он сказал Обасан, держа ее за руку: «Счастливая жизнь! Мне повезло, ведь у меня такая прекрасная семья». Кроме нас, у него не было родственников. Он умер в семьдесят девять лет. У него было больное сердце.

Мигают светлячки. Вглядываясь в их огоньки, вспоминаю свой давний разговор с Одзисаном.

– Одзисан, скажи, почему светлячки мерцают в темноте?

– Они ищут себе подругу, – отвечает он.

– Так, значит, все светлячки мужского пола? – удивляюсь я.

– Да. Их самки тоже светятся, но ползают по земле и не летают. Мерцая, светлячки обмениваются любовными посланиями.

– Как романтично!

– Да, – соглашается Одзисан. – По крайней мере для нас, японцев.

– То есть?

– Во Франции есть странное суеверие, будто бы свет исходит от душ детей, которые умерли, не получив крещения. Для людей, которые в это верят, светлячки означают нечто зловещее.

При слове «зловещее» вспоминается рассказ Обасан о вечере того дня, когда на Нагасаки упала атомная бомба: «Над ручьем, русло которого раздавили обрушившиеся дома, кружились светлячки. Их огоньки мерцали в темноте, словно души погибших в катастрофе людей, эти души блуждали, неприкаянные, не зная, куда им деться». Что станет с душой Обасан? Неужели она обречена на вечные скитания между миром живых и миром мертвых? Скоро Обасан не станет. Надеюсь, ей удастся обрести спокойствие и она умрет безмятежно, как Одзисан.

* * *

Сегодня суббота.

Два часа дня. Родители пошли в центр города за покупками. Иду в комнату к Обасан, захватив с собой журнал, который купила вчера вечером на вокзале в Токио. Обасан не спит: сидит на кровати, подоткнув под спину подушки.

– Хочу почитать в твоей комнате. Я тебе не помешаю?

– Ты мне никогда не мешаешь, милая, – улыбается она.

Тук-тук-тук… В руках у нее гремит какой-то предмет.

– Что это?

Она показывает большую ракушку. Похоже, ракушке уже много лет. На поверхности трещинки и царапины.

– Хамагури, – отвечает она.

– А что внутри?

– Камешек.

Я улыбаюсь. Тук-тук-тук… Она снова трясет хамагури, словно детской погремушкой. Вспоминается то время, когда мы с Обасан гуляли по пляжам Югахама и Шиширигахама. Собирали ракушки, и я играла с ними.

Обасан кладет ракушку на одеяло. Я сажусь возле стола. В комнате спокойно. Слышно только тиканье часов. Вскоре Обасан засыпает, по-прежнему сжимая хамагури в руке.

Открываю журнал. Я купила его только из-за обложки: «А где были вы утром девятого августа?» Речь идет о 9 августа 1945 года – дне, когда на Нагасаки сбросили атомную бомбу. Увидев эту обложку, я сразу подумала про Обасан: она никогда не рассказывала о взрыве. Нам известно только, что утром она пошла со своей соседкой в деревню за рисом. Когда я спросила отца, почему Обасан до сих пор молчит, он ответил: «Людям, на чьих глазах произошла катастрофа, непросто рассказать о том, что они видели. Мы даже не можем вообразить тот ужас, который они пережили. Они бы скорее предпочли забыть обо всем – если бы это было в их силах. Потребовалось много лет, прежде чем я преодолел в себе горечь воспоминаний. Кроме того, Обасан пережила землетрясение, которое произошло в Токио в тысяча девятьсот двадцать третьем году. Тогда погибли ее мать и дядя. К счастью, с Одзисаном ее жизнь вошла в спокойное русло. Не надо мучить ее вопросами».

Пытаюсь прочесть статью о человеке, выжившем во время взрыва атомной бомбы. Однако мне не удается сосредоточиться. Из головы не выходит наш преподаватель, господин X. Особенно странной показалась его последняя фраза: «Пусть это останется между нами». До сих пор не знаю, что ему ответить. Рассеянно пробегаю глазами заголовок статьи: «А где были вы утром девятого августа?»