Текст книги "Шаг за черту"

Автор книги: Ахмед Салман Рушди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 34 страниц)

О моих фотопортретах

У входа в фотоателье в южной части Лондона дожидается знаменитый аведоновский задник из ослепительно-белой бумаги; этакая интригующая пустота – пробел в строчке. В портретной галерее Аведона фотографируемых просят заполнить собой подготовленное для них ничто. Кто-то мне когда-то сказал, что лягушка, сидящая на листе кувшинки, сохраняет такую неподвижность взгляда (а взгляд ее способен фиксировать лишь движение одного предмета относительно другого), что не видит вообще ничего, пока в поле ее зрения не появится летящее насекомое и не станет там единственной точкой, которой уже некуда деваться с белого холста временной, искусственной слепоты. Щелчок – и насекомого больше нет.

Фотограф вообще чем-то сродни хищнику. Портрет – это добыча его автора. Я включил в «Детей полуночи» реальный эпизод, когда моя бабушка отлупила одного знакомого его собственным фотоаппаратом за то, что он навел на нее объектив: она твердо верила, что безвозвратно лишится той части своего существа, которую он залучит в этот ящик. Что отдается фотографу, отнимается у фотографируемого; фотоаппараты, как и страх, пожирают наши души.

Если верить языку (а сам по себе язык никогда не лжет, хотя лжецы часто очень бойки на язык) фотоаппарат – это оружие: фотограф «ловит в прицел объектива», фотограф, «стреляет»; соответственно фотопортрет – это трофей, который охотник приносит домой с ловитвы. Голова убитого зверя, которую можно повесить на стену.

Из вышесказанного нетрудно сделать вывод, что я не слишком люблю фотографироваться: я предпочитаю быть не героем сюжета, но его создателем. В наши дни писателей фотографируют постоянно, но это по большей части не настоящие портреты, а рекламные картинки, и каждая газета, каждый журнал хочет иметь свою. Как правило, фотографы, работающие с писателями, – люди сострадательные. Они стараются представить нас в самом лестном виде, что далеко не всегда бывает просто. Они осыпают нас комплиментами: какие мы интересные люди. Они не гнушаются нашим мнением. Случается, что они даже читают наши книги.

Ричард Аведон – один из лучших фотопортретистов нашего времени, но сострадательным – в том смысле, в каком я употребил это слово, – его не назовешь. У него глаз американского орла; на тех, кого фотографирует, он смотрит твердым немигающим взглядом и всех их видит на белом фоне – кто бы то ни был: писатель, или великий мира сего, или простой человек, или его собственный отец, лежащий при смерти. Наверное, для Аведона эта лаконичная, прямолинейная портретная техника – необходимый противовес глянцевым фантазиям из его другой жизни, жизни модного фотографа. И, возможно, ему самому нравится иногда смотреть на людей, которые не принадлежат к этому новоявленному племени, созданному объективом фотоаппарата, – племени профессиональных фотомоделей.

А если уверовать в то, что фотоаппарат ворует души, разве не возникает нечто фаустианское в договоре между фотографом и его моделью, между Мефистофелем с фотоаппаратом и прекрасными юными созданиями, которые оживают, взыскуя бессмертия (или, как минимум, славы), под взглядом его единственного глаза? Модели знают, как хорошо выглядеть, хорошие модели чувствуют, что именно видит объектив. Они виртуозы поверхностного, манипуляторы, умеющие подавать в лучшем виде свою выдающуюся внешность. Но в конечном счете модель не должна выглядеть естественно, она должна выглядеть так, как выглядеть полагается. В свободное от работы время модели постоянно друг друга фотографируют, увековечивая все преходящие мгновения своей жизни – обед, прогулка, встреча с друзьями – посредством фиксации на пленке. В своей книге «О фотографии» Сьюзан Зонтаг цитирует Гарри Виногранда[86]86
  Гарри Виногранд (1928–1984) – известный американский фотограф-документалист, запечатлевший образ Америки середины XX в.


[Закрыть], который говорит, что фотографирует, «чтобы посмотреть, как та или иная вещь будет выглядеть на фотографии», и профессиональные модели попадают в ту же западню – им уже не выйти из рамки видоискателя. Они превращаются в цитаты из самих себя. Пока объектив не утратит к ним интереса и они не канут в небытие. В истории про Фауста не бывает счастливого конца.

Гламурные фотографии Аведона часто затрагивают тему красоты и ее недолговечности. В одной из его недавних, совершенно сюрреалистических, серий топ-модель Надя Ауэрманн представляет образцы высокой моды в обществе живого скелета – скелет, разумеется, фотограф. Девушка и смерть – само по себе крайне эффектное зрелище, а тут оно еще дополнено нарядами от лучших современных модельеров. Возможно, Аведон просто подшучивает над самим собой, скелет – это такой величавый старик; возможно, он намекает на то, как короток век топ-модели. Однако не менее симптоматична его неподдельная готовность подвизаться в этой дорогостоящей, глянцевой, донельзя коммерциализованной и в высшей степени экстравагантной отрасли текстильной промышленности. Он явно не из тех художников, что живут в башне из слоновой кости.

Тем отчетливее контраст с его портретами. Портреты Аведона – это его пустая сцена, его разрушенный очаг. Я не устаю удивляться: неужели обязательно вот такое вот вытворять с немыслимыми красавицами – залеплять им лица сосульками, заставлять их танцевать со скелетами, – чтобы на фотографии они выглядели интересно? Притом что «некрасивые» лица из реальной жизни получаются хорошо, даже (или только) если они не приукрашены.

Хороший фотопортрет должен отражать то, что внутри. Картье-Брессон и Эллиот Эрвит[87]87
  [Анри] Картье-Брессон (1908–2004) – выдающийся французский фотограф, отец фоторепортажа, фотожурналистики. Эллиот Эрвит (р. 1928) – известный американский фотограф (родился в семье эмигрантов из России), известен черно-белыми снимками, выполненными в иронической манере.


[Закрыть] ловят тех, кого снимают, на лету; чаще всего их работы столь осмысленны по одной причине: объект не заметил, что его фотографируют. У Аведона куда более формальный подход: белый задник, великолепный старомодный аппарат – на треноге, снимающий на пластины. В такой обстановке полную неподвижность должно сохранять насекомое, а не лягушка.

Я наблюдал многих фотографов за работой. Помню Барри Латегана в его аккуратной беретке, щелкавшего меня во время интервью, – каждый раз, когда ему нравилась моя реплика, он кивал. В результате я смотрел только на него и уже сильно зависел от его кивков: мне уже требовалась его похвала, я работал только на него. Помню, как Салли Соумс уговорила меня растянуться на диване, а сама, чтобы получить нужный ракурс, фактически устроилась сверху – ничего удивительного, что на этой фотографии у меня очень мечтательное выражение лица. Помню, как лорд Сноудон переставлял мебель в моем доме, собирая вокруг меня все «индийское»: картины, кальяны. В результате получился кадр, который лично мне не очень нравится: писатель в экзотической обстановке. Иногда портрет готов у фотографа в голове еще до того, как вы начали работать, и тогда ваше дело плохо.

Я наблюдал многих фотографов за работой, но ни один из них не ограничивался таким малым количеством кадров, как Аведон с его старомодным фотоаппаратом. Я всегда гадал: то ли он заранее знает, чего хочет, то ли довольствуется тем, что получается: ведь мистер Аведон – чрезвычайно занятой человек. Кто-то дает ему больше, кто-то меньше – так, может быть, это мы, непрофессиональные модели, знающие свою внутреннюю сущность гуда лучше, чем внешнюю, и составили ему репутацию великого фотографа? Стоит ли обнажать свою суть перед объективом или фотограф и сам выявит ее своим волшебством?

Он ставит меня именно в ту позу, которую задумал. Мне велено не смещаться ни на миллиметр, а то фокус собьется, это невероятно важно. Я должен целую вечность сохранять, на лице одно и то же выражение. Ловлю себя на мысли: вот как я выгляжу, когда меня заставляют выглядеть именно так. На фотографии будет человек, занятый чем-то нелепым и непривычным. Потом, мысленно пожав плечами, я сдаюсь на милость великого человека. Это же сам Ричард Аведон, говорю я себе. Черт с ним, пускай снимает, не спорь.

Два кадра: один снят в комнате, я в длинном черном плаще, другой – тоже в комнате, очень крупный план, на мне черная рубашка в полоску. Сначала показывают крупный план, и, честно говоря, он меня ошарашивает и опечаливает. Вид совершенно сатанинский. Сразу возникают претензии к фотографу, хотя куда больше претензий к собственному лицу. Когда мы с Аведоном встречаемся в следующий раз, он сразу же говорит: «Ну что, совсем фотография не понравилась?» Мне не удается выжать из себя ни улыбки, ни похвалы. «Очень уж темная», – говорю я. «Вторая к вам куда добрее», – утешает он меня. Другая фотография – это та, которая воспроизведена здесь. По счастью, мне она действительно нравится. Я не уверен, что «добрая» – подходящее слово (точнее говоря, уверен, что «добрая» – слово неподходящее: я в некоторые моменты выгляжу доброжелательно и даже жизнерадостно – этот момент явно не из тех), но я, в сущности «доволен» тем, как на ней получился. У меня голова правильной формы – далеко не на всех фотографиях она правильной формы, – борода не топорщится, а на лице выражение умудренной меланхолии, которое, не скрою, я довольно часто подмечаю в зеркале. Черный японский дождевик выглядит просто великолепно.

Сам ты всегда смотришь на собственную фотографию не так, как на нее будут смотреть другие. Ты надеешься, что худшие твои черты не так уж заметны. Ты надеешься, что не вышел похожим на кочан капусты. Ты надеешься, что, случайно увидев твою фотографию, люди не слишком перепугаются.

Сейчас я попробую взглянуть на свой снимок так, будто на нем изображен кто-то другой. Ричард Аведон не стремился создать фотопортрет жизнерадостного писателя, которому море по колено. Как мне кажется, он хотел создать образ писателя, пережившего много горестей. Как мне кажется, на фотографии до некоторой степени видна пережитая боль, но, кроме того, надеюсь, на ней видна способность терпеть и противостоять. Это очень выразительная фотография, и я благодарен Аведону за солидарность, а еще – за внятность и выразительность его портрета.

Ноябрь 1995 года.

Перев. А. Глебовская.

Автокатастрофа

О гибели принцессы Дианы

Все это до боли похоже на роман, но только этот роман отнюдь не сказочного толка, хотя история Дианы начиналась как настоящая сказка; и это не мыльная опера, хотя, видит бог, длинная мучительная сага семьи Виндзоров сопровождалась обильной стиркой грязного белья. Мне приходит на ум роман Джеймса Балларда «Автокатастрофа», по которому Дэвид Кроненберг недавно снял фильм, вызвавший громкие вопли протеста со стороны блюстителей нравственности, особенно в Великобритании. Горькая ирония этого горестного события заключается в том, что темы и коллизии, разработанные Баллардом и Кроненбергом, темы и коллизии, которые многие в Англии назвали порнографией, с такой смертоносной точностью повторились в реальности во время автомобильной аварии, унесшей жизни принцессы Дианы, Доди аль-Файеда и их нетрезвого шофера.

В нашей культуре принято придавать бытовым техническим приспособлениям обертоны эротики и гламура; в особенности это касается автомобилей. Кроме того, мы живем в Эпоху Популярности: пристальность, с которой мы рассматриваем знаменитостей, превращает их в предметы потребления – и часто этого достаточно, чтобы их погубить. Баллард в своем романе сводит два этих сильнейших эротических фетиша – Автомобиль и Звезду – воедино в акте сексуального насилия (автокатастрофе), добиваясь столь пронзительного эффекта, что оказывается на грани непристойности.

Смерть принцессы Дианы тоже стала такой непристойностью. Одна из причин, почему эта смерть вызывает грусть, – ее полная бессмысленность. Погибнуть из-за нежелания попасть в объектив! Можно ли придумать что-либо более бессмысленное, более нелепое? Хотя на деле это ужасное происшествие до предела нагружено смыслами. Оно заставляет нас осознать горькие истины о том, в кого мы превратились.

Пожалуй, единственным соперником автомобиля в наших эротических фантазиях является фотоаппарат. Объектив, точно репортер, запечатлевает новости и доставляет их нам на дом; ради приятного разнообразия он часто разглядывает красивых женщин и предлагает разделить с ним эту усладу. В автокатастрофе, погубившей принцессу Диану, Фотоаппарат (одновременно в двух ролях – Репортера и Любовника) сопрягается с Автомобилем и Звездой, так что коктейль из страсти и смерти становится даже крепче, чем в книге Балларда.

Это можно представить таким образом: объект желания, Красавица (принцесса Диана), постоянно подвергается настойчивым домогательствам неприятного ей поклонника (Фотоаппарата), пока прекрасный и славный рыцарь (верхом на своем Автомобиле) не уносит ее в дальнюю даль. Фотоаппарат, вооруженный своим извечным длинным фаллическим хоботом-объективом, бросается в погоню. И тут в истории наступает трагическая развязка, потому что за рулем Автомобиля сидит не бесстрашный герой, а пьяный идиот. Не стоит так уж доверять волшебным сказкам и благородным рыцарям. В последний миг перед смертью объект желания видит, как на нее надвигается фаллический объектив, щелк-щелк. Представьте это себе таким образом, и вам станет очевидно, сколь порнографична гибель Дианы Спенсер. Она умерла от сублимированного насильственного секса.

Сублимированного. В этом вся суть. Как ни крути, а Фотоаппарат не настоящий поклонник. Да, он мечтает обладать Красавицей, запечатлевать ее на пленке и зарабатывать на этом деньги. Но это эвфемизм. Жестокая правда заключается в том, что фотоаппарат всего лишь осуществляет наши желания. Фотоаппарат выступает в роли вуайериста только потому, что наши отношения с Красавицей тоже строятся на вуайеризме. Кровь, которой запятнаны руки фотографов, информационных агентств и художественных редакторов газет и журналов, замарала и нас. Вот вы какую газету выписываете? Когда вы увидели фотографии милующихся Доди и Дианы, вы разве сказали: это не мое дело, разве перевернули страницу?

Все мы неисправимые вуайеристы. «Теперь вы довольны?» – кричали фотографам разъяренные британцы. Может, и нам ответить на этот вопрос? Теперь мы довольны? Может, мы перестанем жадно вглядываться в запретные кадры Дианиных ласк или в более ранние «сенсационные откровения»: голый принц Чарльз в дальней комнате, Ферджи, которой кто-то целует пальчики на ногах, все эти уворованные моменты, похищенные тайны частной жизни известных людей, тайны, которыми вот уже больше десяти лет заполняют полосы самых читаемых газет и журналов? Может, нам надоест подглядывать в щелочку за теми, кто, подобно соблазнительной землянке-кинозвезде, которую в романе Курта Воннегута сажают вдвоем с посторонним мужчиной в клетку на планете Тральфамадор, чтобы местные жители могли понаблюдать, как они спариваются, – заточен в застенке своей славы?

Да ни за что в жизни!

Принцесса Диана в совершенстве владела искусством представать перед людьми именно в том образе, в каком ей хотелось. Помню, издатель одной английской газеты рассказывал, как готовили знаменитый кадр, где она сидит, одинокая и покинутая, на фоне Тадж-Махала, великого памятника великой любви. По его словам, она совершенно точно знала, как публика «прочтет» эту фотографию. Фотография вызовет сочувствие и заставит осуждать принца Уэльского еще сильнее, чем раньше. Принцесса Диана не склонна была употреблять мудреные слова вроде «семиотика», однако, была талантливым семиотиком в смысле превращения в знак самой себя. Со все возрастающей уверенностью в собственных силах она подавала нам знаки, которые складывались именно в тот ее образ, который она хотела создать.

Раздавались голоса, утверждавшие, что при любом обсуждении причастности папарацци к ее гибели нужно принимать во внимание смягчающее их вину обстоятельство – тайный сговор принцессы со средствами массовой информации, и в особенности с фотографами. Может, это и правда; но нельзя забывать и о том, сколь важно для женщины в ее положении не терять власти над своим публичным образом. Знаменитости любят представать перед камерой только в полной готовности, когда они, так сказать, «начеку». Папарацци же хотят одного – застать их врасплох. Это битва за доминирование, за власть. Диана не могла позволить фотографам взять над ней власть, не хотела превращаться в их (и наш) Объект. Уклоняясь от преследовавших ее объективов, она утверждала свою решимость, а возможно, и свое право играть куда более достойную роль – роль Субъекта. Преодолевая расстояние от Объекта к Субъекту, от предмета потребления к человеческому существу, она и погибла. Она хотела сама управлять своей жизнью и в результате вверила ее водителю, который был не в состоянии управлять даже автомобилем. И в этом тоже состоит горькая ирония.

Виндзоры и аль-Файеды – архетипичные Инсайдеры и Аутсайдеры. Мохаммед аль-Файед – египтянин, всегда мечтавший стать британцем; с этой целью он купил универмаг «Хэрродз» (и нескольких парламентариев-консерваторов), но даже это не помогло ему получить британское гражданство и доступ в высшее общество, которое просто захлопнуло перед ним двери. Роман между принцессой Дианой и Доди аль-Файедом наверняка очень обрадовал его отца, ведь он смог одержать победу над этим самым высшим обществом. При жизни Диана была наиболее ценным его трофеем. Своей смертью она разрушила все его надежды. Он потерял старшего сына, а кроме того, последний и самый надежный шанс войти в британский истеблишмент.

Я назвал Виндзоров «Инсайдерами», но их статус тоже довольно шаток. Когда-то они были любимцами нации, теперь же на них смотрят как на людей, замордовавших куда более горячо любимую Диану. Если аль-Файеду суждено оставаться вовне и только заглядывать внутрь, то королевскую династию, возможно, скоро попросят на выход. Любовь британцев к Диане наверняка унаследуют ее сыновья. Но если подлинной причиной гибели Дианы стало наше ненасытимое подглядывание за ее растиражированным образом, тогда самое время задать себе несколько трезвых вопросов относительно судьбы этих мальчиков. Не лучше ли им сбросить увечащее бремя принадлежности к королевской семье? Как добиться того, чтобы они остались жить в настоящем мире, который она пыталась для них открыть, мире, лежащем за пределами узкого круга британской аристократии, за воротами Итона? Сама Диана явно стала счастливее, когда сбежала из королевской семьи. Может быть, и Британия станет счастливее, если совершит такой же побег и научится жить без королей и королев? Вот такие у меня возникли немыслимые мысли, в последнее время ставшие очень даже мыслимыми.

Сентябрь 1997 года.

Перев. А. Глебовская.

Народная игра

Заметки болельщика

1. Мы – это мир

В 1994 году, когда в разных городах огромной – и по большей части равнодушной – Америки должны были проходить матчи чемпионата мира по футболу, тех немногих граждан США, которые вообще об этом знали, волновало только одно: как бы в США не проникло вредоносное чужеродное явление – «футбольное хулиганство». Им повезло: сборная Англии не вышла в финал, и английские хулиганы, вызывавшие особо сильные опасения, остались дома. Хулиганам тоже, как я подозреваю, повезло, потому что я слышал, как один американский комик объяснял по английскому телевидению: матчи чемпионата мира будут проводиться в самых опасных районах самых опасных городов страны. «Вот что я вам предлагаю, – заявил он, – приводите своих хулиганов, а мы приведем своих».

Через четыре года чемпионат мира 1998 года проходил во Франции, она же его и выиграла. Вышло так, что я смотрел его от начала до конца в Америке, по кабельному спортивному каналу И-эс-пи-эн и «Юнивижен». Смотреть И-эс-пи-эн было невероятно скучно: комментаторы постоянно прилагали к футболу терминологию американских игр с мячом, из чего следовало, что любимая всем остальным миром игра интересует американцев так же мало, как и раньше. Даже когда сборная США потерпела поражение от команды Ирана – Ирана! – воспоследовал лишь очень краткий всплеск интереса, а потом всеобщее внимание опять поглотили «Янки», бейсболисты Марк Макгвайр и Сэмми Соса.

А вот на испаноязычном канале «Юнивижен» – «Гоооооо-ооооол!!!» – все выглядело совсем не так. Здесь эмоций и красок, которых так не хватало И-эс-пи-эн, было предостаточно. Причем предостаточно их было и на экране, и в жизни; в любом месте разноязыкой Америки; стоило вам наткнуться на группу французов и француженок, бразильцев, колумбийцев, мексиканцев, хорватов, немцев или даже британцев – например, в одном из многонациональных баров Квинса, – и вы тут же натыкались и на все страсти, связанные с чемпионатом, и кипели они ничуть не менее бурно, чем в любом другом месте на земле.

Слабое выступление американской команды частично, разумеется, объясняется полным отсутствием интереса к футболу у широкой американской публики, но, как мне кажется, его можно объяснить еще и тем, что команда, судя по всему, состояла из одних студентов. Да, университетские команды год за годом поставляют молодые таланты в НФЛ и НБА, но футбол не университетская игра. Футбол – игра народная, в него играют, гоняя вместо мяча пустые жестянки, на бедных улицах бразильских городов. Футбол – средство самовыражения рабочего класса. Если США захотят обзавестись первоклассной футбольной командой, игроков придется искать не в колледжах, а в иммигрантских кварталах, среди тех, кто в эти летние дни сидел, сгрудившись у телевизоров, вместе со всем миром болея за исход чемпионата jogo bonito, Красивой Игры.

Как привить американцам представление о красоте игры с круглым мячом, о которой они ничего не ведают и которой совсем не интересуются? Как объяснить, что между типом футбольной команды и национальным характером существует самая непосредственная связь? Ведь все болельщики знают, что такое «играть по-бразильски» (с напором, энтузиазмом, в завораживающем ритме), или «по-немецки» (демонстрируя строжайшую дисциплину, физическую мощь и железную волю), или «по-итальянски» (в оборонительном стиле, с неотразимыми прорывами в контратаки).

Я попробую ответить на эти вопросы, уклонившись от ответа. Попытаюсь найти точки соприкосновения между теми, кто, как я, любит футбол, и теми, кому он кажется чуждым и непонятным. Я не ставлю перед собой задачи описывать арканы игры, я попытаюсь исследовать связанный с нею феномен, который не ограничен пределами одного лишь спорта, – феномен болельщика.

Болельщик не довольствуется тем, что раз в четыре года во время чемпионата мира садится к телевизору и болеет за свою команду Настоящий болельщик болеет за определенный клуб, для него главное – постоянство, он хранит верность, и в самые трудные времена даже малые достижения оборачиваются для него большими радостями. Вот почему однажды в дождливое мартовское воскресенье я отправился на лондонский стадион «Уэмбли» посмотреть, как мой любимый клуб «Тоттнэм хотспёрс» («Тоттенхэм хотспёрс») будет играть против команды Лестера в финале Кубка «Уортингтона».

В Англии каждый год проходит три крупнейших футбольных турнира. В одном из них команды распределены по трем лигам – элитная Высшая и три дивизиона Футбольной лиги. Два проводятся по олимпийской системе – освященный временем, почтенный Кубок Футбольной ассоциации (Кубок ФА) и новоиспеченный, дешевый-да-веселый Кубок Лиги, который в наши дни повального спонсорства превратился в Молочный кубок, Кубок «Кока-Колы», а теперь еще и Кубок «Уортингтона». (По крайней мере, молоко, кока-колу и пиво «Уортингтон» можно наливать в кубки. А вот чемпионаты по крикету – другому активно спонсируемому спорту – финансируют производители сигарет и бритвенных лезвий.)

Словом, хотя Кубку «Уортингтона» и принадлежит третье место из трех возможных, перспектива посмотреть игру любимой команды на стадионе «Уэмбли» поднимает настроение и учащает пульс. «Уэмбли» – святая святых английского футбола, именно здесь Англия единственный раз за всю историю выиграла чемпионат мира – было это в 1966 году. Я болею за «Хотспёрс» с начала 1960-х, однако до сих пор ни разу еще не видел, как они выступают в финале на «Уэмбли».

А кроме того, 1990-е годы были очень и очень непростыми для этого некогда прославленного клуба. И вот наконец он снова в финале. Победа может стать началом нового золотого века. Я иду на стадион, преисполненный надежды.

2. Первая любовь

Я впервые приехал в Лондон в январе 1961 года мальчишкой тринадцати с половиной лет – я тогда собирался учиться в школе-пансионе, – и привез меня туда отец. Месяц был холодный: днем – синее небо, ночью – зеленый туман. Мы жили в огромном, похожем на казарму отеле «Камберленд» неподалеку от Марбл-Арч, и вскоре после приезда отец спросил, не хочу ли я посмотреть матч между профессиональными футбольными командами.

В моем родном Бомбее в футбол почитай не играли, популярностью пользовались крикет и хоккей на траве. Из всей Индии только в Бенгалии к футболу относятся серьезно, и хотя слухи о знаменитой калькуттской команде «Мохун баган» и достигали моих ушей, я до того ни разу не видел, как играют в футбол.

Первой игрой, на которую отвел меня отец, был товарищеский матч между «Арсеналом», командой из северной части Лондона, и чемпионом Испании «Реал Мадридом». Я тогда еще не знал, что команда гостей считается чуть ли не самой лучшей на всей планете. Не знал, что она недавно в пятый раз подряд выиграла Кубок чемпионов Европы – ежегодный турнир между чемпионами всех европейских стран (такого никому не удавалось ни до, ни после). Я не знал, что в составе их команды были двое величайших игроков всех времен, венгр Ференц Пушкаш, «маленький генерал», командовавший всеми сокрушительными атаками на английские ворота, и аргентинец Альфредо ди Стефано, центральный нападающий. Остальные игроки «Реала» – летучий полузащитник Генто, колосс защиты Сантамария – были почти столь же именитыми, как две суперзвезды.

Вот каким мне запомнился этот матч[88]88
  Я, впрочем, с великим огорчением выяснил, что в архивах клуба нет о нем никаких упоминаний, притом что там значится товарищеский матч с «Реал Мадридом» в сентябре 1962 года «Реал» выиграл со счетом 4:0. Похоже, я создал своего рода мнемонический фантом, и мой разум продолжает настаивать, что это правда, хотя документальные свидетельства говорят об обратном. Одно из ранних указаний на то, что в дальнейшем вымысел станет моим ремеслом. – Авт.


[Закрыть]: в первом тайме «Реал Мадрид» просто рвал «Арсенал» на куски. Лондонский клуб славился – да и сейчас славится – крепкой игрой в защите; к нему на многие годы приклеился ярлык «Арсенал-скукотища», но «Реал» запросто пробивал эту защиту, и на перерыв команды ушли со счетом 3:0. А потом – матч ведь был товарищеский, от его исхода ничего не зависело – тренер «Реала» убрал с поля всех ведущих игроков и выпустил во втором тайме совсем молоденьких ребят. «Арсенал», проявив упрямство, оставил на поле первый состав, и в результате матч закончился вничью – 3:3; впрочем, даже самые упертые болельщики «Арсенала» вряд ли решились бы утверждать, что результат отражает истинный уровень обеих команд. По дороге обратно в гостиницу отец спросил, как мне понравилась игра. «По-моему, эта английская команда слабовата, – сказал я, – а вот испанцы мне понравились. Ты не мог бы узнать, есть ли в Англии команда, которая играет как „Реал Мадрид“?» Сам того не зная, я требовал совершенно невозможного: с таким же успехом во дни великой славы Майкла Джордана можно было спросить: «А нет ли другой команды, которая играет как „Чикаго буллз“?» Отец, разбиравшийся во всем этом не многим лучше моего, сказал: «Пойду спрошу у портье». Ответ, который он получил от давно забытого гостиничного служащего, полностью изменил мою жизнь, потому что через несколько дней мы пошли смотреть игру другого знаменитого клуба из северного Лондона, «Тоттнэм хотспёрс», и я отдал ему свое сердце.

Я тогда еще многого не знал. Не знал, что между «Тоттнэмом» и «Арсеналом», между «Шпорами»[89]89
  Английское слово spurs означает «шпоры».


[Закрыть] и «Стрелками», существует давнее соперничество и глубокая взаимная неприязнь. Я не знал, что «Шпоры» придерживаются кавалерийской наступательной тактики, а «Арсенал» знаменит малым количеством забитых голов (поговаривали, что их болельщики всегда радуются нулевому счету), при этом слабая защита «Шпор» тоже является у футбольных фанатов предметом вечных насмешек. Я даже не знал слов гимна «Шпор», переделанного из американской Glory, Glory, Hallelujah («Слава, слава, аллилуйя»), («И давно лежит в могиле бедный старый „Арсенал“, а „Шпоры“ все идут вперед! Вперед! Вперед!»)

А самое главное, я не знал того, что их менеджер, неразговорчивый йоркширец Билл Николсон – Билли Ник – и болтливый капитан-ирландец Дэнни Бланчфлауэр сделали «Тоттнэм» самой сильной командой с тех пор, как «малыши Басби» из «Манчестер юнайтед» погибли в небе над Мюнхеном в 1958 году. Гостиничный портье был прав. Вот эта команда заставила бы «Реал Мадрид» попотеть. Это были супершпоры, это был лучший их год, год, когда они добыли Святой Грааль английского футбола, став чемпионами первого дивизиона Футбольной лиги и одновременно выиграв Кубок Футбольной ассоциации.

Я забыл, кого именно разгромили в тот день «Шпоры», но помню, что отчетливо понял: эта поездка в серый северный пригород совершенно еще чужого мне города серьезно и бесповоротно изменила мою жизнь. Мальчик, вышедший с клубного стадиона «Шпор» на Уайт-Харт-лейн после финального свистка, уже не был зрителем. Он превратился в болельщика.

Билл Браун, Питер Бейкер, Рон Хенри, Дэнни Бланчфлауэр, Морис Норман, Дейв Маккей, Клифф Джонс, Джон Уайт, Бобби Смит, Лес Аллен, Терри Дайсон. И по сей день я могу, никуда не заглядывая, продекламировать имена игроков той команды. Я даже помню практически всех запасных. Джонни Холлоубред, Мел Хопкинс, Тони Марчи, Терри Медвин, Эдди Клейтон, Фрэнк Сол… Простите! Простите! Умолкаю.

А еще я помню, какой ужас вызвали у меня обрушившиеся потом на команду несчастья: у Бланчфлауэра травмировано колено: Норман ломает ногу; Маккей ломает одну и ту же ногу дважды, а самое непоправимое – смерть Джона Уайта: во время грозы он спрятался под деревом на поле для гольфа, и его убило молнией. В команде у него было прозвище Призрак.

«Шпоры» завоевали два главных футбольных титула в сезоне 1960–1961 годов, почти повторили тот же результат в 1961–1962 годах, а на протяжении следующих тридцати семи лет часто завоевывали почетные кубки – трофеи всевозможных чемпионатов Англии и Европы, но стать чемпионами Лиги им больше не удалось. Но таков уж удел болельщика: ждать чуда, десятилетиями терпеть разочарования, но тем не менее даже не помышлять об измене своему клубу. Каждое воскресенье я открываю спортивную страничку в газете, и глаз сам отыскивает результаты «Шпор». Если они выиграли, выходные наполняются светом. Если проиграли – черная туча заслоняет солнце. Это ужасно. Это сродни алкоголизму. Это моногамная любовь по гроб жизни.

В тот славный сезон 1960–1961 годов «Тоттнэм», руководимый Бланчфлауэром, сделал мощный рывок и все-таки одержал победу в чемпионате первого дивизиона. А потом, в первую субботу мая, они прибыли на «Уэмбли» на финальный матч Кубка Англии, второго важнейшего чемпионата страны. Они выиграли со счетом 2: 0, хотя играли в тот день неважно – это потом признал даже их менеджер Билл Николсон. В том матче им попросту повезло.