Текст книги "Шаг за черту"

Автор книги: Ахмед Салман Рушди

«Представь себе, что нет небес»[**]**
  Первая строка из песни (1971) Джона Леннона Imagine (Imagine there’s no heaven…).
  Написано для антологии таких посланий, изданной под эгидой ООН.


[Закрыть]

Послание шестимиллиардному жителю Земли

Дорогой еще очень маленький шестимиллиардный житель планеты!

Ты – самый юный представитель биологического вида, известного своей любознательностью, и поэтому довольно скоро ты задашь два очень сложных вопроса, над которыми давно бьются остальные 5 999 999 999 жителей Земли. Как мы сюда попали? И если уж попали, то как должны жить?

Странным образом – как будто бы мало нас, которых шесть миллиардов, – тебе, скорее всего, дадут понять, что ответ на вопрос о нашем происхождении ты обретешь вместе с верой в существование некоего незримого, непостижимого Существа «где-то там наверху», всесильного творца, которого мы, несчастные скудоумные его творения, не в состоянии даже представить себе, не говоря уж о том, чтобы постичь. Иными словами, тебе будет настоятельно предложено вообразить себе небеса, населенные по крайней мере одним божеством. Тебе скажут, что этот небесный бог создал мир, бросив составляющую его материю в гигантский котел. Или станцевав танец. Или отрыгнув Творение. Или просто повелев ему быть, и хоп! – оно взяло и возникло. В некоторых более замысловатых мифах о творении вместо единого всемогущего небесного бога действует несколько более мелких: младших божеств, аватар, гигантских метаморфных предков, которые, хулиганя, создают земной ландшафт, – или целый пантеон непредсказуемых, беспутных, навязчивых, жестоких богов великих политеистических религий – их дикие поступки убедят тебя, что истинным двигателем творения была похоть, заставлявшая возжелать беспредельной власти, податливых человеческих тел, облаков славы. Впрочем, справедливости ради нужно добавить, что согласно некоторым мифам основной движущей силой творения была – и остается – любовь.

Среди этих историй найдется немало таких, которые покажутся тебе очень красивыми, а значит, притягательными. К сожалению, от тебя будут ждать, что ты увидишь в них не просто литературу. Ценить красоту сюжетов позволено только тогда, когда речь идет о «мертвых» религиях. «Живые» потребуют от тебя гораздо большего. Поэтому тебе внушат, что вера в «твои» истории и исполнение выстроенных вокруг них ритуалов должны стать неотъемлемой частью твоей жизни в этом перенаселенном мире. Эти истории назовут частью твоей культуры, даже частью твоей личности. Возможно, в какой-то момент ты почувствуешь, что от них никуда не убежишь – не в том смысле, в каком никуда не убежишь от правды, а скорее в том, в каком никуда не убежишь из тюрьмы. Возможно, в какой-то момент ты перестанешь воспринимать их как повествование о человеческих существах, пытающихся разрешить сложную загадку; они станут выглядеть как приказания, которые отдают тебе другие, посвященные в соответствующий сан человеческие существа. Это правда, в истории человечества очень много примеров того, как глашатаи богов становились душителями свободы. Впрочем, по мнению людей верующих, личный комфорт, который дарует религия, с лихвой компенсирует все зло, творящееся во имя ее.

По мере того как прирастало человеческое знание, становилось все яснее, что предлагаемые всеми религиями истории о том, как мы сюда попали, попросту неверны. Вот что, в конечном счете, есть общего во всех религиях. Они ошибаются. Не было ни сотрясения небес, ни танца творца, ни отрыгивания галактик, ни предков-змей или кенгуру, ни Валгаллы, ни Олимпа, ни шестидневного фокуса, за которым последовал день отдыха. Ложь, ложь, ложь. Но вот что действительно странно: откровенная лживость религиозных россказней ничуть не преуменьшила рвения последователей этих религий. Более того, полная несуразность религии заставляет верующих с еще большим упорством настаивать на необходимости веровать слепо.

Кстати, одним из следствий этой веры стало то, что во многих частях мира численность представителей человеческой расы увеличивается с катастрофической быстротой. Вина за перенаселенность нашей планеты, по крайней мере отчасти, лежит на неверном водительстве духовных вождей. Возможно, уже на протяжении твоей жизни на свет появится девятимиллиардный житель планеты. Если ты индиец (а вероятность этого равна одному к шести), уже на протяжении твоей жизни население этой нищей, богом забытой страны превзойдет население Китая – и всё из-за отсутствия программ планирования семьи. Людей рождается слишком много, и это, по крайней мере отчасти, есть результат навязанных религией предубеждений против контроля рождаемости; из-за той же религии очень многие люди и умирают, потому что отказываются вникать в проблемы пола и бессильны в борьбе с болезнями, передающимися половым путем.

Сейчас звучат голоса, утверждающие, что великие войны нового века снова будут религиозными войнами – джихадами и крестовыми походами, такими как Средние века. Я с этим не согласен, вернее, не согласен с тем, какой в это вкладывают смысл. Взгляни на мусульманский мир, вернее, на мир ислама, как принято нынче называть «политическое крыло» этой религии. Первое, что тебя поразит, – это разлад между великими мусульманскими державами (Афганистан против Ирана против Ирака против Саудовской Аравии против Сирии против Египта). Тут и речи нет про общие цели. Когда неисламская организация НАТО выступила на защиту мусульман – косовских албанцев, исламский мир не очень-то поторопился оказать единоверцам крайне необходимую гуманитарную помощь.

Настоящие религиозные войны – это войны религий с простыми гражданами в «зонах влияния». Это войны праведных с беззащитными: американские протестанты-ортодоксы против врачей, сторонников права на аборт; иранские муллы против иранского еврейского меньшинства; талибы против жителей Афганистана; бомбейские индуисты-фундаменталисты против своих все более запуганных сограждан-мусульман.

Победители в этой войне не должны быть фанатиками, которые испокон веков шли на битву, имея бога на своей стороне. Выбрать неверие – значит выбрать разум, а не догму, уверовать в человека, а не во все эти безмозглые божества. Как же мы до такого дошли? Не ищи ответа в книгах, где рассказаны эти истории. Да, несовершенное человеческое знание – дорога разбитая и ухабистая, но это наш единственный путь к мудрости. Вергилий, который верил, что разводивший пчел полубог Аристей сумел сотворить их из разлагающегося трупа жертвенного животного, был ближе к истине в вопросах о творении, чем все эти высокочтимые древние книги.

Древняя мудрость сегодня выглядит откровенным вздором. Живи в своем времени, используй накопленные нами знания, и, когда ты повзрослеешь, возможно, и человечество повзрослеет вместе с тобой и отбросит свои детские игрушки.

Как говорится в песне[107]107
  Всё той же Imagine.


[Закрыть], It’s easy if you try («Если попробовать – выйдет»).

Что же касается нравственности, тут встает второй вечный вопрос: как жить? Что хорошо, а что плохо? Тут уж тебе самому думать над ответом. Только ты сам сможешь решить, жить ли по законам, продиктованным священниками, и принимать на веру, что добро и зло – внешние категории. Я считаю, что любая религия, даже самая замысловатая, провоцирует нас на пожизненный этический инфантилизм, ставя над нами непогрешимо нравственных Судей и неисправимо безнравственных Искусителей, вечных наших наставников, из неземной юдоли – Добро и Зло, Свет и Тьму.

Как же нам делать выбор в вопросах нравственности, не опираясь на свод божественных правил или на подсказки Судьи? Является ли неверие первым шагом на долгом пути в губительную пропасть культурного релятивизма, в рамках которого можно найти «культурно обусловленные» оправдания многим нетерпимым вещам – например, женскому обрезанию, – в рамках которого позволительно игнорировать универсальность таких понятий, как права человека? (Эту последнюю, совершенно аморальную точку зрения разделяют некоторые из наиболее авторитарных режимов, а также, к моему великому беспокойству, некоторые штатные сотрудники «Дейли телеграф».)

Нет, не является, но резоны для такого утверждения далеко не самоочевидны. Самоочевидной может быть только экстремистская идеология. Свобода – а этим словом я обозначаю внерелигиозную нравственность – неизбежно окажется понятием несколько более размытым. Да, свобода – это пространство, где неизбежны противоречия, где не утихают споры. Сама по себе она является не ответом на вопросы нравственности, но разговором на эти темы.

И она, безусловно, куда шире простого релятивизма, потому что это не бесконечный семинар, но место, где делают выбор, формулируют и отстаивают определенные ценности. В европейской истории интеллектуальная свобода, как правило, являлась свободой от оков Церкви, а не Государства. Именно за это бился Вольтер, именно этим должны заниматься и все мы, все шесть миллиардов, – мы должны совершить революцию, в которой каждый сыграет свою, одну шестимиллиардную роль: мы должны накрепко и навечно запретить священнослужителям, а также выдуманным историям, во имя которых они к нам обращаются, выступать в роли полицейских, контролирующих наши свободы и наше поведение. Мы должны накрепко и навечно запереть эти истории под обложками книг, спрятать книги на полку и увидеть мир таким, каков он есть, без всяких догм.

Представь себе, что нет небес, дорогой мой Шестимиллиардный, и тебе сразу же захочется подняться в небо.

Июль 1997 года.

Перев. А. Глебовская.

«Вот вам восточный колорит!»

Как-то раз у меня была встреча со студентами университета в Дели, и после выступления одна девушка подняла руку.

– Господин Рушди, – сказала она, – я прочла ваш роман «Дети полуночи» с начала до конца. Он очень длинный, но я все равно его прочла. И хотела бы спросить у вас: в чем там смысл?

Я собрался было ей ответить, но она перебила:

– Я знаю, что вы хотите сказать. Вы хотите сказать, что смысл книги состоит в процессе чтения – от корки до корки. Вы ведь это собираетесь сказать?

– Ну, что-то в этом роде, приблизительно…

– Это не ответ, – фыркнула она.

– Простите, – попробовал возразить я, – но разве обязательно в книге должен быть однозначный смысл?

– В основе – обязательно, – заявила она с внушающей уважение прямотой.

Современная индийская литература, весьма разнообразная и богатая, по-прежнему мало знакома читателям в США. Те немногочисленные писатели, чьи имена все же приобрели известность (Р. К. Нараян, Викрам Сет), существуют как бы вне литературного процесса – этакие тексты вне контекста. Некоторые из индийских авторов (В. С. Найпол, Бхарати Мукерджи) отказались от звания «индийский писатель», видимо стараясь влиться в иной, более популярный литературный контекст. Мукерджи считает себя американской писательницей, а Найпол, по-видимому, предпочитает выступать в роли космополита, не принадлежащего ни к одному этносу. Индийцы (а также пакистанцы – после разделения страны пятьдесят лет назад) давно расселяются по всему свету, в поисках счастья отправляясь в Африку, Австралию, Великобританию, Америку, и эта диаспора породила множество писателей, которые не забывают своих корней; к ним можно причислить кашмиро-американского поэта Ага Шахида Али, который обращает свои стихи из Амхерста, штат Массачусетс, к Шринагару[108]108
  Шринагар – столица штата Джамму и Кашмир.


[Закрыть] – через параллели с другими трагедиями:

 
Кто прячется в алтаре кроме Бога?
Катастрофы обрушились на Кашмир,
                                                  на Армению. Слова – ничто,
Просто досужая болтовня, которая, как и розы,
                                                                   скрывает убийства.
 

Как же коротко и исчерпывающе объяснить, в чем смысл твоей книги, если говоришь о такой разной литературе такой огромной страны (где, по последним данным, около миллиарда жителей) с такой всеобъемлющей, многогранной культурой, страны, которая занимала целый субконтинент, влияет на ум и чувства, на дух и воображение? Переместите Индию в Атлантический океан – и она соединит Европу и Америку; вместе с китайцами индийцы составляют почти половину населения всего земного шара.

В наше время число индийских писателей растет и множится. Их произведения так же разнообразны, как сама страна; и читатели, ценящие в литературе динамику, обязательно найдут что-нибудь отвечающее их запросам. Приближение пятидесятой годовщины независимости Индии дает подходящий повод для обзора полувековой деятельности независимой индийской литературы. Вот уже много месяцев я занимаюсь ее исследованием, и моя вдумчивая читательница из Дели, возможно, не без удовольствия, узнает, что это исследование привело меня к стойкому убеждению, неожиданному и довольно ироничному.

Дело в том, что этот период оказался гораздо более плодотворным для индусов, пишущих на английском языке, они создали более значительные произведения, чем те, кто творит на шестнадцати «официальных языках», так называемых национальных языках Индии.

Это серьезное наблюдение, и вполне приемлемое для западного читателя; но если большинство индийских авторов, пишущих по-английски, неизвестны на Западе, то еще менее известны представители внутринациональных литератур Индии (те, кто пишет на родных языках). Из всех неанглоязычных индийских писателей, пожалуй, известностью пользуется лишь имя Рабиндраната Тагора, лауреата Нобелевской премии, писавшего на бенгали, но и его творчество, до сих пор популярное в Латинской Америке, мало известно в других частях света.

Однако это утверждение противоречит официальной позиции индийского литературоведения[109]109
  После публикации первых двух (слегка различающихся) версий этого эссе оно вызвало взрыв протестов и возражений. Едва ли не все индийские критики и писатели не согласились с его главными утверждениями. Должен предупредить читателя, что моя точка зрения далека от общепринятой. Что не означает, однако, будто она непременно неверна. – Авт.


[Закрыть]. К тому же от меня вряд ли ожидают такого утверждения.

Надо сказать, я исследовал в основном англоязычные источники, а с переводом в Индии всегда были проблемы, в том числе и с переводом с одного внутринационального языка на другой, так что вполне возможно, хорошим писателям просто не повезло с переводчиками. Хотя в последнее время такие организации, как Индийская государственная литературная академия (Сахитья) и ЮНЕСКО, не говоря уже об индийских издательствах, вкладывают значительные средства в создание более качественных переводов, и проблема хотя и остается, но уже стоит не так остро.

Должен заметить, что в своем исследовании я не касался поэзии. Богатая поэтическая традиция Индии продолжает развиваться на внутринациональных языках, в то время как англоязычные индийские поэты значительно уступают собратьям-прозаикам – за немногими исключениями: Арун Колаткар, А. К. Рамануйан, Джайанта Махапатра, Дом Мораес.

По иронии судьбы произведения многих индийских авторов, писавших в течение столетия вплоть до обретения Индией независимости, могли бы войти в самые лучшие антологии. Это Банким Чандра Чаттерджи, Рабиндранат Тагор, доктор Мохаммед Икбал, Мирза Талиб, Бибути Бхушан Банерджи (автор романа «Патер Панчали», на основе которого Сатьяджит Рей снял свою знаменитую кинотрилогию «Апу»), а также плодовитый и многогранный Премчанд, писавший на хинди, автор (помимо многого другого) известного романа о сельской жизни «Годаан» («Дар коровы»).

Нельзя сказать, что среди авторов, писавших не на английском языке, некого выделить. Стоит упомянуть таких выдающихся писателей, как Махасвета Деви (бенгали), О. В. Виджайан (малайалам), Нирмал Верма (хинди), У. Р. Анантхамурти (каннада), Суреш Джоши (гуджарати), Амрита Притам (пенджаби), Курратулайн Хайдер (урду), а также Исмат Чугати (урду). Но эти писатели представляют разные языки; а действительный интерес, даже ажиотаж, вызывают только книги, опубликованные на английском языке. На мой взгляд, среди индийских писателей, доступных в английском переводе, лучший – куда лучше многих англоязычных авторов – это Саадат Хасан Манто, невероятно популярный автор, описывающий на урду жизнь низших слоев общества, что подчас вызывает неодобрение консервативной критики, порицающей его за выбор персонажей и среды, подобно тому как Вирджиния Вулф со свойственным ей снобизмом отвергала вымышленный мир «Улисса» Джеймса Джойса. По-моему, повесть Манто «Тоба Тек Сингх» – подлинный шедевр; эта притча о разделе Индии повествует о том, как в сумасшедшем доме близ новой границы решают разделить сумасшедших: индийских психов – в Индию, пакистанских – в новую страну Пакистан. Вот только никто доподлинно не знает ни где проходит граница, ни откуда родом сумасшедшие. В этой невероятно смешной повести дурдом становится яркой метафорой общего и вечного безумия самой истории.

Для некоторых индийских критиков индийская литература на английском есть не что иное, как постколониальная аномалия, незаконнорожденный ребенок Британской империи, подкинутый Индии ушедшими колонизаторами; то, что эти писатели продолжают пользоваться прежним, колониальным языком, языком колонизаторов, рассматривается как роковая ошибка, которая навеки относит их в разряд чужаков. «Англо-индийская» литература вызывает у этих критиков своего рода отторжение, выказываемое многими индусами по отношению к сообществу «англо-индусов», то есть евразийцев.

Пятьдесят лет назад Джавахарлал Неру, приветствуя обретение Индией независимости, выступил на английском языке с великой речью о «свободе в полночь»:

С наступлением полуночи, когда весь мир заснет, Индия пробудится к жизни и свободе. Настает редкий в истории момент, когда мы переходим от старого к новому, когда кончается целая эпоха, а дух нации, столь долго подавляемый, находит выражение.

Со времен этого англоязычного выступления роль английского языка в Индии часто подвергается сомнению. Попытки внедрить в индийские внутринациональные языки собственные медицинские, научные, технические и бытовые неологизмы вместо привычных английских слов иногда срабатывают, но чаще выглядят комически. И когда марксистское правительство штата Западная Бенгалия в середине 1980-х годов заявило, что якобы элитарное, проколонизаторское обучение английскому языку в государственной начальной школе отменяется, даже многие левые осудили это решение как ущемляющее права народа, который будет лишен многих социально-экономических преимуществ владения языком международного общения, отныне доступных только выпускникам дорогих частных школ. В Калькутте появилось знаменитое граффити: «Мой сын не будет учить английский. Твой сын не будет учить английский. А Джьоти Басу [главный министр штата Западная Бенгалия] отправит своего сына за рубеж учить английский». Что для одних привилегия, для других дорога к свободе.

Подобно греческому богу Дионису, который был расчленен и возродился вновь – согласно преданиям, он был одним из первых покорителей Индии, – литературное творчество на английском языке называют «дважды рожденным» (по выражению критика Меенакши Мукерджи), имея в виду его двоякое происхождение. В этом тезисе о якобы двойном рождении меня привлекли отголоски дионисийской легенды, но мне представляется, что он выведен из ложной посылки: раз английский язык пришел в Индии извне, он так и останется для нее чужеродным. Но ведь и мой родной язык, урду, прародителем которого является воинский жаргон древних мусульман-завоевателей, тоже был когда-то чужим языком, возникшим на основе смешения иноземного языка завоевателей и местных языков страны, которую они захватили. Тем не менее он давным-давно вошел в число языков субконтинента; ныне то же самое происходит с английским языком. Английский стал одним из языков Индии. Его колониальное происхождение означает лишь, что, подобно урду и в отличие от остальных языков Индии, он не имеет местных корней; однако обосновался он здесь прочно.

(Во многих местностях Южной Индии люди предпочитают общаться с северянами не на хинди, а на английском, поскольку по иронии судьбы для говорящих на тамили, каннада или малайаламе, хинди – более колониальный язык, нежели английский, который на юге стал культурно нейтральным лингва франка, языком межэтнического общения. Бум компьютерных технологий в духе Силиконовой долины, преображая экономику Бангалора и Мадраса, привел к тому, что английский язык в этих городах обрел еще более важное значение, чем прежде.)

Разумеется, индийский английский, строго говоря, не является «английским» английским, во всяком случае, не больше ирландского, карибского или американского английского. Так что можно считать достижением англоязычных индийских писателей тот факт, что их творчество сохранило отчетливый индийский дух и в то же время оказалось доступным миру, как и творчество англоязычных ирландцев, африканцев, южно– и североамериканцев.

Тем не менее нападки индийских критиков на эту новую литературу время от времени усиливаются. Новых писателей порицают за принадлежность к высшему среднему классу[110]110
  Высший средний класс – в западной социологии общественная прослойка, к которой, как правило, причисляют крупных независимых предпринимателей (не мультимиллионеров), высокооплачиваемых менеджеров крупных компаний и корпораций, представителей художественной элиты и свободных профессий, получающих высокие гонорары (юристов, врачей, журналистов и др.).


[Закрыть], за недостаточное разнообразие тематики и техники письма. Их попрекают тем, что за рубежом они популярнее, нежели в самой Индии; что их известность раздута благодаря использованию ими английского языка; что, отдавая им предпочтение, западные критики и издатели навязывают Востоку свои культурные нормы; что писатели эти живут, как правило, за пределами Индии и утратили национальные корни, лишившись в своем творчестве духовных ориентиров, важных для понимания истинного индийского духа, и утратив связь с древними литературными традициями Индии. Их книги объявляют литературным аналогом культуры Эм-ти-ви, каналом глобальной кока-колонизации. Их обвиняют даже, стыдно признаться, в рушдизме, как назвал это язвительный комментатор Панкадж Мишра.

Любопытно, что эти критические замечания редко касаются собственно литературы в прямом смысле слова. По большей части они не затрагивают языка, психологического или социального аспекта, воображения или меры таланта. Чаще всего речь идет о классовой, расовой или религиозной стороне дела. Есть в них и налет политкорректности: даже ироническое предположение о том, что лучшие из произведений индийской литературы со времен обретения независимости могли быть созданы на языке бывших колонизаторов, для некоторых оказывается непереносимым. Этого не должно быть, а потому этого нельзя допустить. (Сугубая ирония заключается в том, что многие из таких критических нападок на англоязычных индийских писателей написаны на английском языке авторами, получившими университетское образование и принадлежащими к англоязычной элите.)

Давайте побыстрее откажемся от того, от чего следует отказаться. Действительно, большинство этих писателей происходит из образованных слоев общества Индии, но разве может быть иначе в стране, погрязшей в пучине неграмотности и так до сих пор из нее не выбравшейся? Однако отсюда не следует (если, конечно, не придерживаться сугубо классового подхода), что авторы, получившие хорошее образование, автоматически будут писать только о жизни буржуазных кругов. Действительно, в англо-индийской литературе существует определенный уклон в сторону столичной или космополитической тематики, но за последние полвека наметился явный поворот к отражению различных реалий индийской жизни, городской и сельской, религиозной и мирской. Не забудем, что речь идет о совсем юной литературе. Она пока еще только нащупывает свои пути.

В разговорах о засилье английского языка и об издательских и критических группировках есть доля истины. Возможно, некоторым доморощенным критикам действительно чудится, что им навязывают извне чуждый канон. Западному взгляду все видится иначе. Отсюда представляется, что западные издатели и критики проявляют всё больше интереса к новым голосам, раздающимся из Индии; по крайней мере, в Англии британских писателей нередко упрекают в недостатке целеустремленности и живости, присущей стилю индийских авторов. Похоже, что Восток наступает на Запад, а не наоборот.

Разумеется, английский язык является самым универсальным средством общения в современном мире; так не стоит ли порадоваться тому, что индийские писатели, овладев им в совершенстве, оказывают растущее воздействие на мировую литературу? Порицать добившихся успеха авторов за то, что они «отбились от стада», – ограниченное местничество (возможно, местничество есть самый распространенный порок национальных литератур). Одним из важнейших достоинств литературы является то, что она представляет собой средство общения с миром. И это заслуга наших писателей, что голос Индии – точнее, индийские голоса (не впадающие в грех национализма) – уверенно звучит в литературном диалоге с миром.

Надо признать, что многие из этих писателей живут за пределами Индии. Однако Генри Джеймс, Джеймс Джойс, Сэмюэль Беккет, Эрнест Хемингуэй, Гертруда Стайн, Мейвис Галлант, Джеймс Болдуин, Грэм Грин, Габриель Гарсия Маркес, Марио Варгас Льоса, Хорхе Луис Борхес, Владимир Набоков, Мюриэл Спарк тоже были (и остаются) скитальцами.

В марте 1997 года Мюриэл Спарк, принимая британскую литературную премию за вклад в литературу, заявила, что писателю необходимо побывать в других странах. Литература имеет мало – или вовсе ничего – общего с домашним адресом.

Вопрос религии – как предмет, так и подход к нему – чрезвычайно важен, когда мы имеем дело со страной, которая так разрывается между различными верованиями, как Индия; однако неуместно выдвигать его во главу угла, как, например, это делает ведущий ученый, грозный профессор С. Д. Нарасимхая, расхваливая Мулька Раджа Ананда за «отвагу» только потому, что этот левый автор наделяет своего героя глубокой верой, и порицая стихи Аруна Колаткара за «отказ от традиций и создание пустоты», приводящий к «потере сущности», поскольку в цикле стихов «Джеджури» о поездке в храмовый город тот скептически уподобляет каменных богов в храмах камням на склоне холмов в окрестностях («где каждый камень – бог или его родня»). На самом деле многие из писателей, которыми я восхищаюсь, глубоко проникнуты «духом Индии»; многих занимают вопросы духовной жизни, тогда как другим ближе мирские проблемы, но если вникнуть и прикинуть, то религиозное самосознание в Индии присутствует у всех.

Снижение художественного качества, подразумеваемое упреками в утрате корней и западничестве, ни в коей мере не присуще творчеству этих писателей. А что до претензий по поводу рушдизма, то, должен признать, временами я и сам ощущаю их справедливость. Однако это нестойкий вирус. Те, кого он поражал, вскоре излечивались и обретали собственные голоса. Теперь же у всех выработался более или менее устойчивый иммунитет к этому заболеванию.

Во всяком случае, нет и не может быть никаких оснований для противопоставления индийской литературы на английском языке и внутринациональных языках. Для меня – как, я уверен, и для любого другого индийца, пишущего на английском языке, – любовь и уважение к языкам Индии, в среде которых я вырос, остаются неотъемлемой и важной пред посылкой литературного творчества. Как личности мне присуще «индусское» мироощущение, мироощущение выходца из Северной Индии, носителя языков урду и хинди. Как писатель я отчасти сформирован звучащей внутри меня музыкой, ритмами, оборотами и метафорами знакомых мне индийских языков.

На каком бы языке мы ни писали, мы пьем из одного источника. Нас питает один и тот же неистощимый рог изобилия – Индия.

Первый индийский роман на английском языке – «Жена Раджмохана» (1864) – никуда не годился. Жалкая мелодрама, и только. Автор его, Банким Чандра Чаттерджи, перешел на бенгали и тут же обрел широкую известность. Еще примерно лет семьдесят после этого не появлялось ни одного сколь-нибудь стоящего художественного произведения на английском. И только новое поколение независимых, «родители полуночи», как их можно назвать, сумели создать новую традицию. (Сам Джавахарлал Неру был замечательным писателем: его автобиография и письма занимают важное место в литературном наследии. А его племянница, Наянтара Сахгал, чьи ранние мемуары «Тюрьма и шоколадный торт» дают яркое представление о первых годах независимости, впоследствии стала выдающимся писателем.)

Представитель того же поколения, Мульк Радж Ананд, испытал влияние одновременно и Джойса, и Маркса, но в наибольшей степени, пожалуй, на него повлияли идеи Махатмы Ганди. Он известен прежде всего своими реалистическими произведениями, например романом «Кули», в котором описывается жизнь рабочего класса и который напоминает послевоенное реалистическое кино Италии («Похитители велосипедов» Де Сики или «Рим: открытый город» Росселлини). Ученый, специалист по санскриту Раджа Рао писал на английском для развития индийского английского языка, но даже его расхваленный в свое время роман из сельской жизни «Кантапура» теперь выглядит устаревшим, а стиль – чересчур напыщенным и архаичным. Нирад Чаудхури, написавший в возрасте ста лет автобиографию, на протяжении всей своей долгой жизни отличался эрудицией, противоречивостью и юмором. По его мнению, если мне будет позволено выразить это вкратце своими словами, у Индии нет собственной культуры, а то, что мы теперь называем индийской культурой, привносилось извне различными завоевателями. Это мнение, выраженное со свойственной ему полемичностью и блеском, отнюдь не добавило ему любви со стороны индийских читателей. Всю жизнь он плыл против течения, что не помешало его «Автобиографии неизвестного индуса» стать признанным шедевром.

Наиболее выдающимся авторам первого поколения – Р. К. Нараяну и Г. В. Десани – суждена была разная судьба. Книги Нараяна с трудом умещаются в солидных размеров шкафу. Десани пятьдесят лет тому назад написал одно-единственное произведение – «Всё о Г. Гаттерре».

Десани почти не известен, тогда как Р. К. Нараян представляет собой фигуру поистине мирового масштаба, прежде всего как создатель вымышленного города Мальгуди, столь живо описанного, что он стал реальнее многих настоящих городов. (Однако реализм Нараяна замешан на легендах. Река Сарайю, на берегах которой расположен его город, является одной из главнейших рек индийской мифологии. Это примерно то же самое, как если бы Уильям Фолкнер поместил свою Йокнопатофу на берегах Стикса.)

Нараян вновь и вновь живописует раздор между традиционной, косной Индией, с одной стороны, и современностью и прогрессом – с другой; во многих его романах и рассказах раздор этот выливается в противостояние между Нытиком и Забиякой, каковы, например, «Живописец» и его агрессивная возлюбленная, развернувшая кампанию по контролю за рождаемостью; «Продавец сладостей» и его эмансипированная невестка-американка, со своей нелепой «машинкой, производящей романы»; слабохарактерный печатник и буйный чучельник в романе «Людоед из Мальгуди». В своей мягкой, слегка юмористической манере Нараян показывает самую суть индийской жизни, а через нее и общечеловеческой.

Писатель, которого я назвал наряду с Нараяном, Г. В. Десани, настолько выпал из поля зрения читателей, что его выдающийся роман «Всё о Г. Гаттерре» уже не публикуется даже в Индии. Милан Кундера как-то заметил, что вся современная литература вышла либо из «Клариссы» Ричардсона, либо из «Тристрама Шенди» Стерна, и если Нараян – это индийский Ричардсон, то Десани, безусловно, индийский Стерн. Его проза, ослепительная, завораживающая, представляет собой первую настоящую попытку преодолеть «английскость» английского языка. Главным персонажем романа выступает «ни то ни се», полукровка, антигерой, человек, которого ничто в жизни не смущает и чья тень так или иначе присутствует и в произведениях более поздних авторов: