Текст книги "Шаг за черту"

Автор книги: Ахмед Салман Рушди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц)

Рок-музыка. Заметки на манжетах

В Альберт-Холле выступают Фрэнк Заппа и Mothers of Invention («Матери-изобретательницы»). Середина 1970-х. (Считается, что если помнишь точную дату, то тебя там, скорее всего, не было.) В разгар концерта на сцену взгромождается здоровенный чернокожий парень в блестящей красной рубахе (в те непорочные дни еще возле сцены не было такой строгой охраны). Он слегка покачивается и требует, чтобы ему тоже дали сыграть.

Заппа, не моргнув глазом, серьезно спрашивает:

– Мгм, сэр, а какой инструмент вы предпочитаете?

– Валторну, – бормочет Красная Рубаха.

– Дайте ему валторну! – распоряжается Заппа.

Красная Рубаха выдувает первую жуткую ноту, и становится ясно, что инструментом он владеет так себе.

Заппа на минутку погружается в раздумье, подперев подбородок рукой.

– Хм-м. – Потом устремляется к микрофону. – Что бы такое придумать для аккомпанемента этой валторне? – Тут его будто бы озаряет. – Ага, сообразил! Плавный орган Альберт-Холла!

Вообще-то Заппе и его команде строго-настрого запретили прикасаться к главному органу, но по такому случаю один из музыкантов карабкается наверх, усаживается, вытягивает все заглушки, а потом своды древнего зала едва не рушатся от его оглушительного Louie, Louie («Луи, Луи»).

«Ва-ва-ва / ва-вуум!»

Чернокожий на сцене продолжает себе дудеть, блаженно и никому не мешая, а остроумный Фрэнк Заппа взирает на него с ласковой усмешкой, столь ему свойственной.

* * *

Вообще-то уж что-что, а остроумие обычно не ассоциируется с рок-музыкой, и, слушая кроманьонское ворчание большинства рок-звезд, сразу понимаешь почему. Однако, если не считать Spice Girls, рок-музыканты достаточно доказывали свои ловкость и находчивость на словах и в музыке.

Вот вам остроумие Джона Леннона: «И как же вы находите Америку?» – «А чего ее находить? После Гренландии свернуть налево».

Вот вам Рэнди Ньюмен, доказавший в Sail Away («Уплываем»), что песня может быть одновременно и гимном, и сатирой: In America, there’s plenty food to eat / Don’t have to run through the jungle and scuff up your feet («А в Америке везде дают пожрать, / Можно по лесу не бегать, ноги не сбивать»).

Вот вам Пол Саймон с его сюрреалистическими размышлениями: Why am I soft in the middle / when the rest of my life is so hard? («Сердцевина моя не легка ли, если жизнь моя так тяжела?»).

Вот вам трубадур вне конкуренции Том Уэйтс, который рассказывает свои бродяжьи истории про бездомных кошек и мокропсов (raindogs): I got the cards but not the luck / I got the wheels but not the truck / but heh I’m big in Japan («Карты есть – удачи нет. / Есть педаль, а где мопед? / Но в Японии любят меня»).

Пишущей братии есть тут чему поучиться и чему порадоваться. Я вовсе не принадлежу к школе рок-фанатов, утверждающих, что текст каждой песни – поэма. Я знаю другое: если бы мне случилось написать такие крепкие строки, я бы распустил от гордости хвост. И я бы многое дал, чтобы обладать талантом, чувством юмора и быстротой мысли, которые проявил в тот вечер в Альберт-Холле Фрэнк Залпа.

Май 1999 года.

Перев. А. Глебовская.

U2

Летом 1986 года я путешествовал по Никарагуа, собирая материал для сборника очерков, который был опубликован через полгода под названием «Улыбка ягуара». Как раз отмечали седьмую годовщину сандинистской революции, и война против контрас становилась свирепее с каждым днем. Меня сопровождала переводчица Маргарита, неправдоподобно прекрасная и жизнерадостная блондинка, обладавшая удивительным сходством с Джейн Мэнсфилд[80]80
  Джейн Мэнсфилд (1933–1967) – американская кинодива, один из популярных секс-символов 1950-х гг. наряду с Мэрилин Монро, звезда журнала «Плейбой».


[Закрыть]. Каждый день мы снова и снова убеждались, как тяжела и опасна местная жизнь: пустые прилавки на рынках Манагуа, воронка от снаряда на проселочной дороге, где школьный автобус подорвался на заложенной контрас бомбе. И вот однажды утром я заметил, что Маргарита необычно взбудоражена. «К нам едет Боно! – воскликнула она, сверкая глазами не хуже любой фанатки, а потом добавила, не меняя окраски голоса, не приглушая сияния глаз: – Скажи, а кто такой Боно?»

В определенном смысле вопрос этот был столь же явственным доказательством строгой изоляции ее страны от остального мира, как и то, что я видел и слышал в прифронтовых деревнях, на пустынных болотах Атлантического побережья и на искалеченных землетрясением городских улицах. Стоял июль 1986 года, до выхода чудовищного альбома U2 The Joshua Tree («Юкка») оставалось целых девять месяцев, но они уже прогремели как авторы War («Войны»). Кто такой Боно? Тот самый, который спел: I can’t believe the news today, / I can’t close my eyes and make it go away («Я не верю в сегодняшние новости, но я могу закрыть глаза и забыть»). А Никарагуа стало одним из тех мест, где новости совершенно неправдоподобны, закрыть на них глаза невозможно, и соответственно Боно там оказался.

Мы с Боно не встретились в Никарагуа, однако он прочитал «Улыбку ягуара». Через пять лет, когда я сражался с кое-какими собственными трудностями, мой приятель, композитор Майкл Беркли, спросил, не хочу ли я сходить на концерт U2 Achtung Baby! («Внимание, детка!») – там еще над сценой развешаны совершенно психоделические «трабанты». Мне тогда вообще не хотелось никуда ходить, но я согласился, и меня очень тронуло, с каким энтузиазмом встретили мое согласие члены группы. И вот я в Эрлз-Корте, стою в уголке и слушаю. После концерта, за кулисами, меня затолкали в дом на колесах, набитый детьми и бутербродами. На тусовках U2 не бывало фанатов – только дети. Вошел Боно, и на нем тут же со всех сторон повисли его дочки. Припоминаю, что в тот первый раз мне хотелось говорить о музыке, а ему – о политике, о Никарагуа, об акции протеста против ядерного могильника в Селлафилде, о том, что он поддерживает меня и мою деятельность. Проговорили мы недолго, но оба остались довольны.

Через год, когда они прибыли на стадион «Уэмбли», чтобы сыграть гигант Zooropa («Зооропа»), Боно позвонил мне и спросил, не хочу ли я выйти на сцену. U2 хотят продемонстрировать, что они меня поддерживают, а ничего лучше не придумали. Когда я рассказал об этом своему сыну – ему тогда было четырнадцать, – тот попросил: «Только не пой, пап. Если ты запоешь, мне придется повеситься».

Никто и не собирался мне этого позволять – U2 все-таки не идиоты, – но на сцену я действительно вышел и имел возможность ощутить, каково это, когда тебя приветствуют 80 тысяч поклонников. На встречах с читателями аудитория все-таки поменьше. Кроме того, там девочки не забираются мальчикам на плечи, да и прыгать на сцену особо не дозволяется. Даже на самой удачной встрече с читателями найдется разве что парочка топ-моделей, танцующих возле микшера. В тот день нас сфотографировал Антон Корбейн[81]81
  Антон Корбейн (р. 1955) – нидерландский фотограф и режиссер, известность которому принесли видеоклипы и графика для групп Depeche Mode и U2.


[Закрыть] – он настоял, чтобы мы поменялись очками. Так что на фотографии я выгляжу почти божеством, взирая на мир сквозь полупилотские очки Боно, а он благожелательно поглядывает сквозь мои скромные писательские стеклышки. Трудно отчетливее отобразить разницу между двумя нашими мирами.

Понятное дело, что за попытку перекинуть мостик между этими мирами и меня, и U2 разбранили. Им досталось за попытку «поумничать» за чужой счет, а мне, разумеется, за стремление выбиться в звезды. Но это, по большому счету, неважно. Всю свою жизнь я преодолевал границы – географические, общественные, интеллектуальные, творческие; в Боно и Эдже, с которыми тогда был знаком ближе, чем с остальными, я почувствовал ту же ненасытность ко всему новому. Кроме того, их отношения с религией – в Ирландии, как и в Индии, без этого никак – позволили нам при первой же встрече найти тему для разговора, а также общего врага (фанатизм).

Общение с U2 – хороший способ пополнить свою коллекцию анекдотов. Причем кое-какие из них не лишены налета апокрифичности. Например, пару лет назад одна ирландская газета уверенно объявила с первой полосы, что я целых четыре года прожил в «дурке» – домике для гостей с прекрасным видом на залив Киллини, который стоит в саду дублинского дома Боно. Другие истории, на первый взгляд выглядящие такими же апокрифами, к сожалению, правдивы. Например, чистая правда то, что я однажды танцевал – а точнее, скакал на месте – с Вэном Моррисоном в гостиной у Боно. Правда и то, что на заре следующего утра я выслушал от великого человека некоторое количество нецензурных выражений. (Мистер Моррисон вообще имел обыкновение мрачнеть к концу длинного вечера. Очень может быть, что мое скакание пришлось ему не по вкусу.)

Много лет мы с U2 обсуждали всякие совместные проекты. Боно как-то подбросил идею поставить мюзикл, но она не воспламенила моего воображения. Была еще одна долгая ночь в Дублине (в дело пошла бутылка ирландского виски «Джеймсон»), по ходу которой кинорежиссер Нил Джордан, Боно и я сговорились снять фильм по моему роману «Гарун и море историй». К моему величайшему сожалению, из этой затеи тоже ничего не вышло. Потом, осенью 1999 года, был опубликован мой роман «Земля под ее ногами» – действие происходит в мире рок-музыки, в сюжет вплетен миф об Орфее. Орфей – мифологический покровитель и певцов, и писателей; у греков он был и величайшим поэтом, и величайшим музыкантом. И вот благодаря моей истории об Орфее наше сотрудничество наконец-то состоялось. Все произошло спонтанно, как происходят многие хорошие вещи. Я послал Боно и менеджеру U2 Полу Макгиннесу несколько рекламных экземпляров своего романа, еще в рукописи, в надежде, что они выскажут свое мнение: получилось у меня или нет. Боно впоследствии признал, что поначалу сильно волновался, считая, что я поставил перед собой неразрешимую задачу, так что к чтению он приступил с «полицейским» настроением – в надежде удержать меня от ошибок. По счастью, роман выдержал испытание. В самой его глубине сокрыта лирическая линия – Боно назвал ее «ведущей темой», – элегия, написанная главным героем, рассказ о его любимой, погибшей во время землетрясения; герой и есть современный Орфей, тоскующий по утраченной Эвридике.

Боно позвонил мне: «Я тут написал мелодию на твои слова, и очень может быть, что это лучшее мое произведение».

Я изумился. Один из основных образов романа – это проницаемая граница между реальным и вымышленным мирами, и вот родилась вымышленная песня, ставшая мостиком через эту границу. Я поехал к Полу Макгиннесу, под Дублин, чтобы ее послушать. Боно отозвал меня в сторонку и проиграл для меня в своей машине демонстрационный диск. Только убедившись, что мне понравилось – а мне сразу же понравилось, – он вернулся в дом и поставил диск уже для всех.

После этого мы больше не работали вместе в общепринятом смысле слова. Был длинный день, когда Дэниел Ланойс, продюсер песни, пришел ко мне с гитарой, чтобы вместе разложить слова по ритму. А потом был День Утраченного Текста, когда мне срочно позвонила Очень Важная Дама, которая занималась U2. «Они в студии, но потеряли текст. Не могли бы вы прислать его по факсу?» А так – молчание, пока песня не была готова.

Я на это даже не надеялся, но очень горд, что все состоялось. И для U2 это стало очередной поворотной точкой. До того они редко использовали чужие тексты, все больше писали свои, причем работа начиналась не с текстов: обычно слова на музыку подбирали в самый последний момент. А тут, как ни странно, все сложилось. Я в шутку предложил им подумать, а не изменить ли название группы на U2+1, или еще лучше – на Me2, чтобы вместо You («ты») в названии группы прочитывалось «я» – но они, похоже, уже и раньше слышали все эти шуточки.

Во время одного из обедов на свежем воздухе в Киллини режиссер Вим Вендерс внезапно заявил, что ирония в творчестве более неуместна. По его понятиям, настало время говорить простым, внятным языком – напрямую доносить мысль до собеседника, отказавшись от всего, что может быть истолковано неверно. В мире рок-музыки ирония приобрела необычное значение. Мультимедийное самокопание U2 времен Achtung Baby / Zooropa, где одновременно разъясняется и развенчивается и мифология, и бредятина рок-звездной болезни, капитализма и власти, – белолицый Боно в шитом золотом костюме, в красной бархатной феске, ну чистый Макфистофель, стал его символом, – именно это самокопание и обличал Вендерс. U2 в ответ, разумеется, только пошли еще дальше по тому же пути, зайдя, пожалуй, даже чересчур далеко со своей не слишком успешной гастрольной программой Pop Mart. После этого, похоже, они все-таки вняли совету Вендерса. Лаконичный, но впечатляющий результат – их новый альбом и гастрольная программа Elevation.

От этого альбома и этой программы зависело очень многое. Неудача могла бы обернуться концом U2. Они, видимо, предчувствовали такую возможность, так что альбом вышел с большим опозданием – над ним лихорадочно трудились. Другие дела и увлечения – в основном Боно – тоже замедляли процесс, но поскольку в результате этих дел Дэвид Тримбл и Джон Хьюм[82]82
  [Уильям] Дэвид Тримбл (р. 1944) – лидер Ольстерской юнионистской партии (1995–2005), первый министр Северной Ирландии (1998–2001, 2001–2002). Джон Хьюм (р. 1937) – один из основателей социал-демократической и лейбористской партий. Эти североирландские политики в 1998 г. разделили Нобелевскую премию мира, которой их удостоили за поиск путей мирного решения конфликта в Северной Ирландии.


[Закрыть] публично пожали друг другу руки, а Джесси Хелмс[83]83
  Джесси [Александр] Хелмс (1921–2008) – политик-консерватор, лидер «новых правых». Сторонник обязательной молитвы в школах и противник абортов. Председатель сенатского комитета по внешней политике (1995–2001).


[Закрыть] – Джесси Хелмс! – даже прослезился и поддержал кампанию за списания долгов странам третьего мира, трудно списать эти увлечения в разряд эгоистических и никому не нужных. В любом случае, All That You Can’t Leave Behind («Все, что не оставить позади») оказался сильным альбомом, новым взлетом творческих сил и, говоря словами Боно, сейчас группе многие благоволят. Я в этом году видел их трижды: на «тайном» предгастрольном концерте в маленьком лондонском театре «Астория». а потом еще дважды в Америке – в Сан-Диего и в Анахайме. Они постепенно отошли от концертов на стадионах и теперь выступают в концертных залах, которые после их недавнего гигантизма выглядят совсем крошечными. Спецэффекты сведены до минимума: по сути, музыканты просто стоят вчетвером на сцене, играют и поют. Человеку моего возраста, который помнит те времена, когда вся рок-музыка была именно такой, зрелище это кажется одновременно ностальгическим и новаторским. В эпоху групп из мальчиков и девочек, выступающих с подтанцовкой, но без инструментов (да, я знаю, Supremes не играли на гитарах, но они же были Supremes!), признанный взрослый квартет, очень хорошо делающий очень простые и красивые вещи, как-то освежает. Доносит мысли напрямую, говоря словами Вима Вендерса. Его принцип работает.

И они исполняют мою песню.

Май 2001 года.

Перев. А. Глебовская.

Другая профессия

Майкл Ондатжи[84]84
  Майкл Ондатжи (р. 1943) – канадский прозаик. Его роман «Английский пациент», получивший в 1992 г. Букеровскую премию, был первой книгой в канадской литературе, удостоившейся этой награды.


[Закрыть] попросил меня написать статью в номер канадского литературного журнала «Брик», посвященный выбору профессии. Выло это, разумеется, за много лет до того, как я снялся в фильме «Дневник Бриджит Джонс».

Я всегда мечтал стать актером, несмотря на то что на заре моей жизни выступал на этом поприще не слишком удачно.

Начал я свою карьеру в семилетием возрасте ролью эльфа в спектакле, который ставили в моей школе в Бомбее. Костюм мой был сделан из оранжевой гофрированной бумаги, и посреди танца маленьких эльфов, который я исполнял вместе с остальными, он с меня свалился.

В двенадцать лет я играл «следователя» (сиречь «инквизитора») в «Святой Иоанне» Бернарда Шоу. Мне полагалось сидеть за столом в грубой белой сутане и делать записи гусиным пером. Единственное гусиное перо, которое удалось отыскать в Бомбее, было на самом деле шариковой ручкой, украшенной этим самым пером, большим и красным. Я бодро марал бумагу. Когда представление закончилось, кто-то поздравил меня с успехом, добавив: особенно сильное впечатление на зрителей произвело то, что можно так долго писать пером, ни разу не обмакнув его в чернила.

В английской школе трудности мои продолжались. В одном из спектаклей я играл дюжего мерзавца латиноса, которого в конце первого акта отправляют на тот свет с помощью яда. Мне было дозволено разыграть невероятно мелодраматическую сцену, с пошатываниями и хватаниями за горло, в конце которой я обрушиваюсь за диван. А вот во втором акте мне полагалось целый час лежать за диваном, так чтобы ноги торчали наружу. Рабочие сцены влезли на декорации и стали кидать мне в лицо скорлупу от арахиса, пытаясь заставить меня дрыгнуть ногой. Им это удалось.

Потом меня взяли на роль одного из помешанных в «Физиках» Фридриха Дюрренматта, но тут внезапно заболел мальчик, игравший буйнопомешанную горбатую докторшу, начальницу психбольницы, где происходит действие пьесы, и меня попросили его заменить. (У нас была школа для мальчиков, так что нам волей-неволей приходилось придерживаться традиций елизаветинского театра, где все роли исполняли мужчины.) Я надел толстые клетчатые рейтузы и твидовую юбку и приправил их акцентом Бешеного Шермана. Пьеса не имела успеха.

В Кембридже я соорудил себе длинный накладной нос, чтобы выйти на сцену в пьесе Ионеско, но на первом же представлении, целуя руку даме, своротил эту нахлобучку набок и стал мучительно похож на Человека-Слона.

На премьере не слишком основательно прорепетированного «Алхимика» Бена Джонсона, глядя на первый ряд кресел, где сидели сплошные преподаватели английской литературы, я вдруг сообразил, что произношу строку, которая вообще-то является ответом на пока еще не заданный мне вопрос. Вся труппа немедленно впала в панику и принялась импровизировать, приблизительно придерживаясь Джонсонова размера, в попытках проложить дорогу к хотя бы какому-нибудь знакомому нам фрагменту. Как нам показалось, на это ушли долгие часы, но со своей задачей мы справились. Ни один из кембриджских литературных корифеев ничего не заметил.

После окончания университета я некоторое время подвизался в различных лондонских маргинальных постановках. В пьесе Меган Терри «Вьетнамский рок» я страшно оскорбил со сцены полный зал зрителей в инвалидных колясках, обрушив на них упреки за безразличное отношение к войне. Почему они не участвуют в маршах протеста, почему не вышли на демонстрацию на Гровнер-сквер и не сцепились с конной полицией? Я вещал с большим пафосом. Инвалиды-колясочники в смущении повесили головы.

В другой постановке я опять принялся за старое – надел длинное черное вечернее платье и длинный светлый парик, дабы сыграть этакую Мисс-Вырви-Глаз в пьесе, которую написал один мой друг (он с тех пор успел стать преуспевающим писателем). А чтобы никто не пропустил той важной сатирической подробности, что подобные персонажи, как правило, мужчины, я приладил себе могучие черные усы в стиле мексиканского революционера Эмилиано Сапаты. Мой ныне преуспевающий друг-писатель до сих пор грозится обнародовать фотографии, сделанные на этом спектакле.

Выступив в роли блондинки, я понял, что перспективы у меня на актерском поприще далеко не блестящие, и перестал выходить на подмостки. Хотя не могу сказать, что меня туда не тянет. Несколько лет тому назад еще один несостоявшийся актер – писатель, редактор и издатель Билл Бьюфорд – предложил мне присоединиться на одно лето к самой что ни на есть заштатной американской труппе и провести несколько счастливых месяцев, играя эльфов, бандитов-латиносов, обвинителей в рясах, помешанных докториц и пр. Ничего из этой затеи не вышло, а жаль.

Может, на будущий год мы все-таки попробуем.

Октябрь 1994 года.

Перев. А. Глебовская.

О хлебе насущном

В Бомбее попадался дрожжевой, он же квасной, хлеб, но хорошего в нем было мало: сухой, некрасивый, безвкусный – бедный и бледный родственник пресного хлеба. Он был «ненастоящий». «Настоящим» хлебом был чапати, или фулка, который подавали на стол с пылу с жару: нан-из-тандура, а еще его сдобный приграничный вариант, нан по-пешаварски; а для пущей радости – решми-роти, ширмал, парата. Рядом с этими аристократами белые дрожжевые буханки моего детства заслуживали разве что описания, которое придумал для себя и себе подобных бессмертный мусорщик Шоу Альфред Дулитл: они были воистину «недостойными бедняками».

Первый проблеск понимания того, что дрожжевой хлеб может быть вкуснее, чем я думаю, забрезжил во время поездки в Пакистан, в Карачи, где я узнал, что в некоем монастыре Ангелов существует тайный орден монахинь, которые пекут вроде бы самый обыкновенный хлеб. Чтобы купить буханку этого хлеба, нужно подняться на рассвете – вернее, это вашему слуге нужно подняться на рассвете – и занять очередь у маленького окошка в монастырской стене. Печь у монахинь небольшая, ежедневный «выход» крайне невелик, а репутация у этой тайной пекарни громкая. Кто первый пришел, тот первый съел. В назначенный час окошко открывалось, и монахини начинали выдавать буханки ожидающим. Отпуск в одни руки строго регламентировался. Оптовые покупки были строжайше запрещены. Да и стоил этот хлеб, разумеется, недешево. (Все это я знаю понаслышке, потому что так и не заставил себя встать в такую рань и убедиться лично.)

Монастырские буханки – белые, духовитые, с хрустящей корочкой – стали небольшим откровением, не лишенным, благодаря особому происхождению этого хлеба, некоторого эксцентризма. Хлеб этот являлся из-за границ обыденного, волоча за собою шлейф странности и тайны. Он был практически – как бы это сказать? – литературным. (Впоследствии он полностью превратился в литературу, когда я вставил эпизод с монастырем и его таинственными сестрами в «Детей полуночи».) А хлебу такие вот сверхъестественные вещи совсем не по чину. Хлебу полагается быть частью повседневной жизни. Он должен быть обыкновенным. Он всегда должен быть досягаемым. Чтобы не надо было вставать среди ночи и дожидаться возле окошечка в монастырской стене. И хотя хлеб у ангельских сестер был очень вкусный, он воспринимался как отклонение, как вызов естественному ходу вещей. Переворота в моих представлениях он не вызвал.

А потом, в возрасте тринадцати с половиной лет, я прилетел в Англию. И внезапно увидел его – в каждой магазинной витрине. Белые Батоны, Цельные и Нарезные. Маленький Каравай, Большой Каравай, Датский Сдобный. Безрассудное, развратное изобилие этого хлеба. Перинно-подушечная пухлость этого хлеба. Упругая податливость этого хлеба на зубах. Твердая корочка и мягкая сердцевина, услада идеального контраста фактур. Я пал мгновенно. В публичных домах – булочных я регулярно, ненасытно, безрассудно изменял всем этим чапати-из-соседней-лавки, которые дожидались меня дома. Восток есть Восток, а Запад есть запах. Запах дрожжевого хлеба[85]85
  Некоторые из этих мыслей проникли и в голову Ормуса Камы, главного героя «Земли под ее ногами». – Авт.


[Закрыть].

Все это, напоминаю, было задолго до того, как английские хлебные прилавки подверглись освежающему нашествию европейских сортов, задолго до появления хлеба с оливками и хлеба с помидорами, чиабатты и бриошей; стоял 1961 год. И все же родившаяся тогда любовь так никогда и не утратила своей силы; новые, экзотические разновидности хлеба только добавили ей новых восторгов.

Стоит присовокупить, что тогда же я сделал еще одно открытие, не менее пронзительное: я открыл для себя воду. Дома вода была непригодной для питья, ее приходилось долго кипятить. Возможность пить воду из-под крана – это ли не роскошь? В этом смысле качество жизни на Западе в последнее время несколько понизилось… но я крепко запомнил, что, впервые ступив на землю немыслимо богатой и могучей страны, первые доказательства своего везения нашел в каравае и в стакане. С тех самых пор я никак не могу понять, какие такие лишения испытывает человек, которого «посадили на хлеб и воду».

Ноябрь 1999 года.

Перев. А. Глебовская.