Текст книги "Шаг за черту"

Автор книги: Ахмед Салман Рушди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 34 страниц)

Ганди сегодня

Тощий индус – плешивый, одетый в дхоти[121]121
  Дхоти – индийская одежда, мужская набедренная повязка из куска ткани до колен.


[Закрыть], в очках в дешевой оправе – сидит на полу и читает бумаги, исписанные от руки. Черно-белая фотография в британской газете занимает целую полосу. В левом верхнем углу этого полноцветного издания маленькое радужно-полосатое яблоко. Ниже, под яблоком, – очень американский, нарочито разговорный слоган: «Думай не так»[122]122
  «Думай не так» (Think Different) – с 1997 г. слоган компании Apple Computer.


[Закрыть]. Такова теперь власть крупного, транснационального бизнеса. Можно взять и включить в свою имиджевую рекламу любого, даже великого человека. Пятьдесят с лишним лет назад этот тощий старик в дхоти возглавлял борьбу нации за свободу. Но это, как говорится, история. Теперь, полвека спустя, Ганди задает направление для Apple. На самом деле в этой его новой реинкарнации все, о чем он писал и думал, никому не нужно. Главное, что он «в струе», что его «основная идея» совпадает с корпоративной идеей Mackintosh.

Реклама в газете настолько нелепа, что попробуем с Ней разобраться. Образ вышел откровенно комичный, хотя комичность его ненамеренна. Мохандас Карамчанд Ганди был – как и видно по фотографии – противником техники, а также модернизаций, предпочитая печатной машинке карандаш, деловому костюму – набедренную повязку, плуг на пашне – перерабатывающей фабрике. Если бы слово «процессор» придумали при его жизни, он назвал бы его отвратительным. Вряд ли этот старик с фотографии стал бы пользоваться даже термином «текстовый редактор», с его откровенно техническим звучанием.

«Думай не так». Ганди, который в молодости получил западное юридическое образование, за свою жизнь изменился больше, чем обычно меняется человек. Гханшьям Дас Бирла, в свое время один из самых богатых людей в Индии, поддерживавший Ганди и его партию, сказал как-то: «Ганди меня младше. Но Ганди решил идти обратно в Средневековье». Так что, думаю, вряд ли ребята из Apple имели в виду это направление революционной мысли. Они увидели в Ганди просто «иконку», то есть только лицо, которое все узнают даже через полвека. Кликни по иконке два раза, и откроется весь набор тех благих качеств, которые Apple хотела бы соединить в сознании потребителя с собой: «нравственность», «инициативность», «безупречность», «успешность» и так далее. У них выстроен целый ряд: «Махатма» («великая душа», «воплощение добродетелей»), мать Тереза, далай-лама, Папа Римский.

Возможно, компания Apple даже начала отождествлять себя с маленьким индусом, разрушившим большую империю. Впрочем, Ганди и сам считал борьбу за независимость подобием борьбы индийского Давида с филистимлянами Империи-Никогда-не-Заходящего-Солнца, называя ее «битвой Права и Силы». Возможно, компания Apple в борьбе с могучими легионами Билла Гейтса видела утешение в мысли о том, что если уж этот «полуголый парень» – как назвал его однажды лорд Уиллингдон, генерал-губернатор Индии, – сумел одолеть Британию, то, может быть, когда-нибудь метко брошенное полосатое яблочко сразит Голиафа.

Другими словами, Ганди сегодня стал чем-то вроде спортивного символа. Превратился в фигуру абстрактную, вне-историческую, постмодернистскую, отделился от своего времени, стал некой отвлеченной идеей, одним из символов, входящих в джентльменский набор культуры, и его можно заимствовать, извратить, использовать в своих целях, и к, черту историю вместе с ее правдой!

Когда на экранах появился «Ганди» Ричарда Аттенборо, он изумил меня своим типично западным антиисторическим мифотворчеством. Ганди в фильме превратился в гуру, который преподносит Западу модную нынче Мудрость Востока, в Христа, который гибнет (а перед тем не единожды объявляет голодовки) во имя спасения жизни других людей. Фильм преподносит историю борьбы Ганди таким образом, что получается, будто англичане, столкнувшись с философией ненасилия, пришли в такое смущение, что сами взяли и убрались из Индии; как будто свободу можно получить через достижение нравственных высот, неведомых ранее завоевателю, чтобы тот отступил, подчиняясь уже своей морали.

Но даже тот символический, упрощенный, голливудский Ганди обладал такой мощью, что фильм, безусловно, оказал сильное влияние на освободительную борьбу во всем мире. Об этом с восторгом рассказывали мне и борцы против апартеида, и сторонники демократии из стран Южной Америки. Возрожденный, обретший после смерти новую известность, интернациональный Ганди стал идеалом, по-настоящему воодушевлявшим людей.

Беда лишь в том, что этот идеальный Ганди, без конца читающий проповеди и наставления («С вашим „око за око“ весь мир ослепнет»), невыносимо скучен, блеск его остроумия виден лишь в одном эпизоде (когда на вопрос, что он думает о западной цивилизации, Ганди отвечает своей знаменитой фразой: «Западная цивилизация? Неплохая идея»). Один из самых сложных и противоречивых людей двадцатого века, настоящий Ганди – если еще можно говорить о нем настоящем после нескольких десятилетий сплошной идеализации и корректировок – в жизни был куда интереснее. Индийский писатель Г. В. Десани, очень тонко чувствовавший оттенки смысла, перевел его полное имя – Мохандас Карамчанд Ганди – на английский язык как «Деятельно-Невольничий Обаятельно-Лунный Бакалейщик». Так вот личность Ганди была не менее удивительна и противоречива, чем его имя.

Бесстрашный перед британцами, Ганди боялся темноты, и возле его постели всегда стояла зажженная лампа.

Он страстно верил в необходимость единства, но не сумел договориться с Джинной, и впоследствии именно их разногласия привели к Разделу. (Ганди протестовал против назначения Джинны председателем Конгресса, вероятно не желая признать усиление сепаратистских настроений и Мусульманской лиги; а когда под давлением Неру и Патела[123]123
  [Сардар Валлабхбхай] Пател (Патель, 1875–1950) – индийский политический деятель, впоследствии министр внутренних дел. Его называли Железным Индийцем или просто Сардаром, что на многих языках Индии значит «вождь».


[Закрыть] отозвал ранее сделанное Джинне компромиссное предложение занять в национальном правительстве пост премьер-министра, тогда исчезла последняя слабая возможность избежать раскола. И, несмотря на все свое бескорыстие и скромность, на съезде, когда Джинна подвергся яростным нападкам Конгресса, Ганди даже не попытался вступиться, потому что, обращаясь к нему, Джинна называл его не «Махатма Ганди», а попроще – «господин Ганди».)

Ганди вел скромную жизнь аскета, но, как однажды пошутила Сароджини Найду[124]124
  Сароджини Найду (Найду, 1879–1949) – участник движения за независимость, поэтесса, прозванная Индийским Соловьем. Первая женщина, возглавившая Индийский национальный конгресс и ставшая губернатором (в штате Уттар-Прадеш).


[Закрыть], «Индия дорого заплатила за то, чтобы он жил в бедности». Основой его философии были традиции индийской деревни, но дело поддерживали миллиардеры-промышленники, такие как Бирла. Ганди протестовал и объявлял голодовки, останавливая тем самым всплески насилия, но он же устроил однажды голодовку, чтобы усмирить бунт рабочих, восставших против тяжелых условий труда на заводах его патрона.

Он мечтал облегчить жизнь неприкасаемых, но в сегодняшней Индии неприкасаемые, которые теперь называются далитами и представляют собой хорошо организованную политическую силу, чтят память не Ганди, а его политического противника д-ра Амбедкара, и установили памятник д-ру Амбедкару, а не Ганди.

Человек, сделавший сатьяграху[125]125
  Сатьяграха (санскр. стремление к истине) – концепция непротивления, ненасильственной борьбы.


[Закрыть] политическим инструментом, Ганди вынужден был отойти от политики и большую часть жизни провел за разработкой своих эксцентричных теорий – о вегетарианской пище, работе кишечника и полезных свойствах человеческих экскрементов.

В шестнадцать лет – когда Ганди получил тяжелую психологическую травму, узнав, что в момент смерти отца занимался любовью со своей женой Кастурбай, – он дал обет безбрачия, не помешавший ему, однако, в преклонном возрасте «экспериментировать с брахмачарьей»[126]126
  Брахмачарья (санскр. стремление к Брахме) – воздержание, безбрачие.


[Закрыть] (как он это называл, а эксперименты его состояли в том, чтобы проводить ночь в одной постели с обнаженной молодой женщиной, как правило женой друга или единомышленника, приезжавшей к нему по его просьбе), чтобы убедиться в своей независимости от потребностей плоти. (Ганди верил в индуистский постулат, что, не расходуя «жизненную жидкость», можно глубже постигнуть духовное.)

Ганди, и только Ганди, сумел обеспечить тот размах, который приняло освободительное движение, охватившее все слои общества, но свободная Индия, едва появившись на свет, пошла после Раздела по пути модернизации и индустриализации и оказалась не похожа на Индию его мечты. Потому первое национальное правительство возглавил не он, а бывший его ученик Джавахарлал Неру, главный в те времена поборник нововведений.

В начале своей политической деятельности Ганди, разумеется, верил в методы ненасилия, считая, что сатьяграха принесет свои плоды всегда, при любом режиме, даже фашистском. Позже ему пришлось пересмотреть свои взгляды, и он пришел к выводу, что если она и возымела действие на британцев в Индии, то причиной тому был особый склад британского характера, на других могла бы и не повлиять. Так примерно это и показано в фильме Аттенборо, который, однако, усматривает здесь ошибку.

Очень многие думают, что Индия обрела независимость исключительно благодаря политике непротивления. (Думают и в Индии, и за ее пределами.) Однако во время индийской революции, разумеется, шли в ход и насильственные методы, потому-то, разочарованный, Ганди в знак протеста отошел от политической борьбы. Кроме того, свою роль сыграло как ослабление британской экономики в годы Второй мировой войны, так и тянувшийся с середины 1930-х годов кризис колониальной системы, о чем пишет в своей книге «Свобода или смерть» британский писатель Патрик Френч, что в итоге помогло делу формирования освободительных движений вообще и освобождения Индии в частности никак не меньше, чем сатьяграха. В действительности не она стала ключевым фактором падения раджа (британского владычества). Движение непротивления можно считать лишь отдельным периодом борьбы за освобождение, определившим на какой-то момент политику Конгресса, но к результату привели другие, менее явные и более темные, силы.

В наше время лишь немногие задумываются о противоречивости личности Ганди, его теорий и достижений, а также о настоящих причинах освобождения Индии. Мы все живем в спешке, наши идеи умещаются в слоганы, и у нас нет ни времени, ни – что еще хуже – желания искать неоднозначные истины. Один из самых горьких уроков Ганди состоит в том, что со временем он стал не нужен стране, где его называли Бапу (маленьким отцом). Исследователь биографии Ганди, Санил Хильнани, пишет, что независимая Индия представляет собой светское государство, тогда как Ганди не видел ее вне религии. Ганди не был националистом. Он лишь мечтал вернуть ту Индию, какой мы знаем ее по древним книгам. «Он обратился к историям и мифам индуизма, предпочтя их уроки урокам современной истории».

Идеи Ганди не нашли своего воплощения. Последним гандистом в политике был Джаяпракаш Нараян, возглавивший протест внутри Конгресса под конец чрезвычайного правления Индиры Ганди (1974–1977), который закончился ее отставкой. В сегодняшней Индии национализм цветет буйным цветом, представленный в парламенте двумя партиями, БДП и Шив Сеной[127]127
  Шив Сена (санскр. Армия Шивы) – крайне реакционная партия, относящаяся, как и БДП, к крылу индуистских националистов.


[Закрыть], за которой стоят настоящие головорезы. На последних парламентских выборах о Ганди никто почти и не вспоминал. Одни руководствуются теперь идеями религиозного сектантства, другие попали во власть силы не менее могучей и не менее антигандистской – во власть денег. Кроме того, теперь на сцене общественной жизни появились представители организованной преступности. Этих привели в парламент любимые Ганди аграрные провинции Центральной Индии.

Двадцать один год назад состоялся разговор между индийским писателем Ведом Мехтой и одним из ближайших сторонников Ганди, последним индийским генерал-губернатором Раджагопалачари. Речь тогда шла о разочаровании в идеях Ганди, но слова генерал-губернатора остаются актуальными и сегодня, когда Индия стремительно входит в свободный мировой рынок:

Блеск и глянец современной техники, денег, власти настолько притягательны, что никто – подчеркиваю, никто – не в силах устоять перед ними. Те несколько верных последователей Ганди, которые все еще продолжают верить в простую жизнь в простом обществе, в большинстве своем не от мира сего.

Где же в таком случае величие Ганди? В чем оно состоит? Заслуживает ли восхищения человек, чьи идеи либо не нужны, либо искажены до неузнаваемости? Джавахарлал Неру рассказывал, каким запомнил Ганди: «Я видел его, когда он шел, опираясь на палку, в Данди в марте 1930-го во время Соляного марша[128]128
  Соляной марш – марш протеста 12 марта – 5 апреля 1930 г., ознаменовавший конец сатьяграхи, когда в ответ на решение колониального правительства о соляной монополии Ганди и 79 его сторонников прошли пешком от г. Ахмадабад в Гуджарате (Западная Индия) до селения Данди на берегу Аравийского моря, где демонстративно три недели выпаривали соль из морской воды.


[Закрыть]. Шел за своей Правдой, спокойно, без гнева, уверенно и бесстрашно, как человек, который решил пройти свой путь до конца, ничего не боясь». Позднее жена его сына Индира Ганди сказала о Ганди: «Его идеи воплотились скорей в его жизни, чем в словах». Сегодня его идеи чаще находят поддержку за пределами Индии. Среди сторонников Ганди был Альберт Эйнштейн, по его стопам следовали Мартин Лютер Кинг и далай-лама. Ганди, при жизни отказавшийся от своих космополитических взглядов ради свободы родной страны, в странной новой реинкарнации стал гражданином мира. Но и после смерти он в своих идеях остается достаточно гибким, умным, своевольным, подвижным и – повторюсь – нравственным, чтобы не сливаться с МакКультурой (а также культурой «Мака»[129]129
  «Макинтошей», компьютеров компании Apple.


[Закрыть]). Они, а не его религиозное благочестие, пригодятся борьбе с этой новой империей. Снова непротивление? Поглядим.

Февраль 1998 года.

Перев. Т. Чернышева.

Тадж-Махал

Для цикла статей о чудесах света в National Geographic

Когда смотришь на Тадж-Махал, самое трудное – разглядеть его сквозь прилипшие ассоциации. Сквозь все шоколадные обертки и туристские рекламки с пояснениями, что это не просто мраморный мавзолей, построенный правителем империи Великих Моголов по имени Шах-Джахан для своей жены Мумтаз-Махал, которую придворные звали Тадж-Биби, а Величайший-в-Мире-Памятник-Любви. Тадж-Махал возглавляет западный шорт-лист главных достопримечательностей экзотичного (а также вневременного) Востока. Как и «Мона Лиза», как «Элвис», «Мэрилин», «Мао» Энди Уорхола, Тадж-Махал с репродукций стилизован и стерилизован.

Но не стоит рассматривать его как пример присвоения, или, так сказать, «колонизации», индийского искусства западной культурой. Во-первых, вряд ли мавзолей, пришедший в полное обветшание уже к середине девятнадцатого века, дожил бы до наших дней, если бы не британцы. Во-вторых, Индия и сама теперь умеет стряпать рекламки.

Когда подходишь к стенам Тадж-Махала, который стоит посреди зеленых садов, кажется, будто все разносчики и все мелкие торговцы, какие ни есть в Агре, специально ждали тебя, чтобы всучить свои жалкие поделки – копии мавзолея любых размеров и по любой цене. Тут не до очарования, стоишь, пожимаешь плечами. Один из моих британских друзей недавно, собираясь в Индию впервые, сказал мне, что исключил Тадж-Махал из своего списка, до того тот ему надоел из-за рекламы. А я если и посоветовал ему все же съездить в Агру, то лишь потому, что мне тогда вдруг живо вспомнилось, как я, приехав туда в первый раз, продирался сквозь толпу, в которой толкались и кричали торговцы, продававшие мавзолейчики, туристические буклеты, толкования и смыслы, как вдруг эта «вещь в себе» открылась, захватив меня целиком, и все мои слова об обесценивании ценностей показались ничтожными.

Ехал я туда, настроенный скептически. Согласно одной из легенд, как я прочел, мастеру, построившему мавзолей, по приказу падишаха отрубили руки, чтобы не создал ничего лучше. Согласно другой – мавзолей строили тайно, окружив высокой стеной, а когда кто-то все же прокрался за стену из любопытства, его ослепили. Обе легенды немного подпортили своей жестокостью образ Тадж-Махала, который я рисовал раньше в воображении.

Но когда я его увидел, от моего скептицизма не осталось и следа. Утверждая себя и свою абсолютную власть, мавзолей заслонил миллионы жалких копий, и место, занятое симулякрами, заполнилось его сияющей красотой.

В конечном счете, только ради этого и стоит увидеть Тадж-Махал: он напоминает о том, что наш мир реален, что звук лучше эха, а оригинал важней своего отражения в зеркале. Что творение мастера, пусть даже повторенное миллион раз, превосходит собой любую подделку. И что Тадж-Махал, который невозможно описать словами, в самом деле прекрасен, быть может прекрасней всего на свете.

Июнь 1999 года.

Перев. Т. Чернышева.

«Бабур-наме»

Захир ад-Дин Мохаммед Бабур (1483–1530), основатель империи Великих Моголов, обычно у нас ассоциируется с тремя вещами: с историей о том, как он умер, со спорами вокруг мечети Бабура и с потрясающей книгой «Бабур-наме»[130]130
  Бабур был просвещенным правителем. При своем дворе в Агре он собрал многих выдающихся писателей, поэтов, художников, музыкантов и ученых. Он и сам был ученым, талантливым писателем и поэтом. Бабур писал стихи (рубаи и газели), трактаты по мусульманскому законоведению («Мубайин»), поэтике («Аруз рисоласи»), музыке, военному делу. Он создал алфавит «хатт-и бабури». Наибольшую славу принесла ему уникальная автобиографическая книга «Бабур-наме» («Записки Бабура»), отражавшая сведения об истории и жизни народов, экономике, природе и географии Средней Азии, Афганистана и Индии в конце XV – начале XVI в.


[Закрыть].

Историю о том, как он умер, я знаю с детства. В ней рассказывается, что однажды заболел сын и наследник Бабура Хумаюн. Он метался в жару, и придворные врачи не могли поручиться за его жизнь. Тогда Бабур призвал астролога, тот что-то ему сказал, и Бабур отправился к больному, обошел трижды его постель и попросил у бога, чтобы тот взял его к себе вместо сына. С этой минуты Хумаюн начал выздоравливать, набираться сил, а Бабур стал слабеть, и 21 декабря 1530 года[131]131
  По другим источникам – 26 декабря.


[Закрыть] его не стало. Эта история меня потрясла. Я помню свой ужас, когда прочел в Ветхом Завете, как Авраам с противоестественной готовностью собирался принести в жертву богу своего якобы любимого сына Исаака (в мусульманской версии Исмаила). Неужели из любви к богу родной отец хотел убить сына? Из-за него я тогда едва не потерял доверие к собственному отцу. История про Бабура меня утешила. В ней любовь к богу помогла отцу принести жертву в некотором смысле «нормальную»: отец умер, чтобы спасти сына. Рассказ про Бабура и Хумаюна навсегда преподал мне урок отцовской любви.

Имя Бабура и сегодня связывают с легендами, но более противоречивыми и несколько иного рода. В 1992 году индуистские экстремисты разрушили мечеть Бабура в Айодхье – городе, расположенном в сердце штата Уттар-Прадеш, где некогда находилось царство Авадх, или Одх, – поскольку считалось, что ее возвели, разрушив древний индуистский храм, построенный на месте, где родился бог Рама, мифический герой Рамаяны.

В те времена, когда прекрасный бог Рама спасал свою возлюбленную Ситу от демона Раванны, его город назывался Айодхьей. Тем не менее вряд ли у нас есть основания думать, будто нынешняя Айодхья стоит там, где было мифическое царство, описанное в Рамаяне. Более того – добавлю я, рискуя навлечь на себя гнев воинствующих индуистов, – нет никаких реальных подтверждений реального существования самого Рамы, инкарнации великого Вишну. Не найдено достоверных археологических данных, указывающих, где находилась «настоящая» Айодхья, и потому настаивать, что Рама родился именно здесь, так же нелепо, как утверждать, будто Иисус Христос родился в Вифлееме на площади Яслей. (К тому же не следует забывать, что многие индуистские храмы были построены на месте разрушенных буддийских святынь.)

Все фанатики всегда с негодованием отметают любые сомнения и рассуждения. Вина Бабура, кровожадного убийцы, разрушителя храмов, с их точки зрения, очевидна, и его грех падает на всех мусульман Индии. (Хотя индуистские националисты и сами признают, что своей многоцветностью Индия обязана тому, что здесь живут индусы, сикхи, парсы, джайны, христиане… и моголы.) Более того, они говорят, что мечеть Бабура у них в списке первая. Следующей будет мечеть в Матхуре, которая стоит, как они утверждают, на месте храма, построенного там, где родился еще один индуистский бог, голубокожий покровитель пастушек Кришна, другая инкарнация Вишну.

Третья, и самая выдающаяся, книга Бабура, его автобиография, к сожалению – а в глазах его непримиримых критиков, к счастью, – умалчивает о тех временах, когда падишах ходил походом в Айодхью. В рукописи, дошедшей до нас, утрачена часть, охватывавшая пять месяцев, с апреля по сентябрь 1530 года, когда Бабур заложил мечеть в Одхе. Нет подтверждений ни тому, что он там что-то разрушил, ни тому, что не разрушал. В наше время, когда подозрительность порой достигает масштабов паранойи, наверное, имеет смысл объяснить, что никто не уничтожал эту часть намеренно. Четыреста семьдесят с лишним лет – срок довольно долгий. За такое время любая рукопись может истрепаться, лишиться отдельных страниц, иногда именно тех, найти которые очень хотелось бы (как, например, рукопись «Гамлета» Томаса Кида[132]132
  Томас Кид (1558–1594) – английский драматург, автор «Испанской трагедии». Предполагается, что Шекспир мог заимствовать детали сюжета, основанного на записях Саксона Грамматика, из «Гамлета» Кида.


[Закрыть]).

Сквозь дымку времени видно плохо. Там, где не хватает деталей, мы даем волю воображению. Возьмем две версии одного эпизода из жизни Бабура – покорение его армией Пенджаба и недолгое пленение основателя сикхизма Гуру Нанака. Н. Ш. Раджарам[133]133
  Н[аваратна] Ш[риниваса] Раджарам (р. 1943) – индийский математик, лингвист, историк, известный своими публикациями по истории Древней Индии, в частности по теории «коренных ариев», которая является предметом большой полемики в индийской политике.


[Закрыть], развенчавший не один «светский миф» об Индии, выступавший за снос мечети Бабура и отнюдь не его поклонник, пишет: «Нанак в своей книге „Бабарвани“ недвусмысленно обвиняет Бабура в вандализме и дает подробное описание событий в Айманабаде». Амитав Гхош возражает на это в своем недавно написанном эссе: сикхи «всегда верили в рассказ, сохраненный их духовной традицией, о встрече Бабура и основателя сикхской веры Гуру Нанака… Узнав о чудесах, сотворенных Гуру в темнице, Бабур явился к нему и, как говорит предание, простерся у его ног, воскликнув: „На челе этого человека печать бога!“».

Гхош пишет о том, как в семнадцатом веке сикхи вели «непримиримую борьбу с государством Моголов», в то же время не без оснований считая, что, подвергайся индуизм гонениям, он – в частности, философия вишнуизма – вряд ли получил бы распространение и развитие. Об этом Гхош в своей статье говорит:

Мы ничего не знали бы об индуизме. Если бы в шестнадцатом веке вишнуизм подвергался бы гонениям, то он дошел бы до нас в другой форме, тогда как, насколько нам известно, этого не произошло. Современный индуизм был бы, безусловно, другим, если бы изменился во времена правления Моголов. Печальная ирония в истории с мечетью Бабура заключается в том, что тут индуисты разрушили символ согласия, без которого их религия была бы уничтожена.

Раджарам, в ответ на эту статью, не менее аргументированно утверждает:

Бабур, при всей своей жестокости, был неординарным человеком. Он довел до логической точки идею джихада – войны за уничтожение противников веры, как предписывает ислам, который он исповедовал. Он был детищем своей эпохи и своей среды, и именно так и нужно к нему относиться. Попытка обелить его кровавые подвиги, превратить его в рыцаря, в обаятельного принца – это не более чем ребячество. Бабур считал жестокость добродетелью, страх для него был средством политической борьбы. Тут он был наследником Тимура и Чингисхана, чьим прямым потомком являлся. Живое свидетельство Гуру Нанака полезно нам для понимания Бабура больше, чем любая книга любого современного историка. То же самое относится и к «Бабур-наме»: это чрезвычайно важный первоисточник, избавивший нас от романтических басен о Бабуре.

(Раджарам – несколько некорректно – напоминает нам о распространенном индуистском ругательстве в адрес мусульман, которое звучит как Babur ki aulad, то есть «Бабурово отродье».)

До чего актуально их спор звучит сегодня! Мы снова оказались свидетелями яростных нападок друг на друга апологетов ислама и его противников. Противоречия отчасти объясняются тем, что сторонники ислама в своих попытках защитить его от экстремизма индуистских националистов апеллируют в первую очередь к цивилизованности и терпимости ислама времен Моголов. Как отмечалось многими исследователями, династия Бабура (его настоящее aulad, отродье) создала империю, отличительной чертой которой был именно политеизм. Более того, в годы ее расцвета внук Бабура Акбар создал новое религиозное течение – дин-и иллахи, соединившее в себе все лучшие достижения индийской духовности[134]134
  Дин-и иллахи (араб., божественная вера) – религиозная доктрина, объединявшая индуизм и ислам и включавшая в себя также элементы других религий: христианства, джайнизма и зороастризма. Создавший свою доктрину в 1582 г. Мохаммед Акбар надеялся таким образом преодолеть религиозное разобщение.


[Закрыть]. Противники их на это обычно возражают тем, что последний из Моголов – Аурангзеб, – немало постаравшийся, чтобы разрушить труды своих предков, прошелся по стране огнем и мечом, уничтожив множество индуистских храмов. (Некоторые шедевры архитектурного индуистского искусства, например храмовый комплекс Кхаджурахо, с его эротическими скульптурными барельефами, уцелели только благодаря тому, что во времена Аурангзеба были малоизвестны и не отмечались на картах.)

Кто же такой Бабур: ученый или варвар, поэт, любующийся природой, или воин, не знающий жалости? Ответ можно найти в «Бабур-наме», но этот ответ, наверное, мало кого устроит, поскольку из книги следует, что Бабур был и тем и другим. Можно также сказать, что спор, который ведется сейчас внутри ислама и, насколько я понимаю, велся на протяжении всей его истории, с самого начала и до наших дней, между консерваторами и реформистами, между его агрессивным, ориентированным на мужчину, жестким мировоззрением и благородной, глубокой, сложной культурой, нашедшей свое отражение в книгах, музыке и философии, передает ту противоречивую двойственность, которую пытаются понять его современные толкователи и которая передает суть внутреннего конфликта Бабура. И тот и другой Бабур – настоящий, и, самое удивительное, он (судя по «Бабур-наме») умел приводить свои части в гармонию. Когда Бабур начинает размышлять, заглядывая в свое сердце, он часто грустен, но те темные облачка, которые печалят его, не кажутся отражением внутренней бури. Чаще всего причина в разлуке. Первый падишах империи Великих Моголов сам был изгнанником и тосковал по дому. Душа его рвалась в края, откуда он пришел, в сегодняшний Афганистан.

Та новая роль, которую Афганистан играет в мире после 11 сентября 2001 года, заставляет нас по-иному читать некоторые места «Бабур-наме». Самая интересная в ней для нас глава – об Индии, поскольку из нее мы узнаем о возникновении империи, просуществовавшей двести лет, до британского завоевания, от ее строителя. Но потом доходишь до воспоминаний об Афганистане и вдруг замираешь. Эти названия, от Кондуза до Кабула, только что звучали в военных репортажах. А рассказы о вероломстве тогдашних правителей, кажется, проливают свет на события сегодняшнего дня. Бабур ко всему этому на удивление снисходителен. (Понятно, что в его времена самым правильным для человека, погубившего чьего-либо отца, было где-нибудь затаиться и придумать способ отправить на тот свет и его подрастающих детей, поскольку в головах этих деток бродили те же мысли.)

Но Бабур любил эту землю предателей и предательств. Почитайте, как он пишет про Кабул, «мелкий захолустный городишко», какими живыми деталями украшает описание самых обычных вещей. «В конце канала есть удобное уединенное место под названием Галкана, куда часто ездят повеселиться». Не без изысков описывает тут Бабур разгульные пирушки. «Вино в Кабуле хмельное. Вино со склонов горы Хвайе-Хаванд-Саид крепче других». Бабур превозносит кабульские фрукты, пренебрежительно упоминая лишь дыни, восхваляет горные зеленые склоны, где нет мух, тогда как в долине мух полно – невозможно отдохнуть. Горные дороги и перевалы, названия которых мелькали в сегодняшних ночных новостях, в репортажах о недавних боях с талибами и «Аль-Кайдой», описаны у него во всех подробностях. Там шмыгают ондатры, вспархивают куропатки. Целый мир оживает перед глазами.

В Индии, которую Бабур не любил, его писательский талант становится еще ярче. Порой он повторяет чужие фантазии. «Говорят… есть слоны высотой в десять ярдов»[135]135
  Ярд равен 91,4 см. Индийские слоны в высоту достигают не более 3 м. В любом случае Бабур вряд ли пользовался британскими единицами длины (ярдами).


[Закрыть]. Но обычно он все же говорит о том, что видел своими глазами. «[Носороги] на удивление ловко орудуют своим рогом… На охоте один [из носорогов] отбросил на длину копья лошадь слуги по имени Махсуд. Слугу с тех пор называли Махсуд Носорог». Бабур описывает местных коров, обезьян, птиц, фрукты, с уважением отзывается о «великолепной» системе счета[136]136
  Речь идет об индийской десятичной системе счисления и цифрах, известных нам в видоизмененной форме как арабские.


[Закрыть] и об «изумительной» системе мер и весов, но тем не менее здешний край его раздражает. «Никакого очарования здесь нет. Люди некрасивые… их ремесла и искусства не знают ни гармонии, ни симметрии… Нет льда… Нет ванн». Он любит муссоны и не любит высокую влажность. Любит зиму и не любит пыль. Лето здесь не такое жаркое, как в Кандагаре или Балке, хотя это как раз хорошо. Его восхищают «искусные мастера всех ремесел». Но богатство он ценит выше всего. «Единственное, чем хорош Индостан, – это тем, что в этой огромной стране везде много золота и много денег».

Противоречивость Бабура хорошо видна в его описании взятия Шандери в 1528 году. Сначала он приводит кровавые подробности гибели множества «неверных» и описывает, по-видимому, массовое самоубийство, которое совершили одновременно двести или триста человек. («Они гибли один за другим, добровольно подставляя шеи одному из них, которому дали меч… Гора из отрубленных голов неверных выросла на горном склоне с северо-западной стороны от Шандери».) И тут же, через три предложения, мы читаем: «Шандери – прекрасное место. Вокруг множество быстрых речек… Есть озеро… знаменитое на весь Индостан своей сладкой, хорошей водой. Озеро и впрямь очень красивое…»

Среди его современников Бабур более всего схож с западным мыслителем флорентийцем Никколо Макиавелли. Холодное спокойствие, с которым оба принимали требования власти, которые сегодня назвали бы Realpolitik[137]137
  Реалистическая политика (нем.).


[Закрыть], сочеталось в обоих с глубинной культурой и литературным даром, не говоря о любви, нередко чрезмерной, к женщинам и вину. Конечно, Бабур был правителем империи, и, в отличие от автора «Государя», у него была возможность проверить на практике то, о чем он писал; тогда как жизнь республиканца Макиавелли, знавшего тюрьму и пытки, была полна тревог. Но оба против воли были изгнанниками, а как писатели оба наделены (возможно, к несчастью) тем ясным видением, какое со стороны нередко кажется безнравственным; как и голая правда.

Первая автобиография в исламской литературе, «Бабур-наме», написана на чагатайском[138]138
  Староузбекском.


[Закрыть] языке, на котором говорил предок Бабура. Темир-и-Ланг, «хромой Темир», более известный на Западе под именем Тамерлан. Перевод ее, сделанный Уиллером М. Тэкстоном, читается до того легко и свободно (после совершенно неадекватной версии Беверидж) и снабжен таким множеством комментариев переводчика, что, видимо, его можно считать окончательным. Из комментариев мы узнаем детали, каких нет у Бабура, например, о формах персидского стиха, о касыде и газели, об остроконечных монгольских шапках, о той части небосвода, в которой видна звезда Канопус. Переводчик не боится спорить с Бабуром. Когда тот, рассуждая о происхождении названия провинции Ламган, пишет, что оно произошло от «Ламкана», исламского варианта имени Ламех, Тэкстон ему возражает: «Тут Бабур ошибается, топонимы с окончаниями „хан“ и „кван“ иранского происхождения». Бабур наверняка остался бы им доволен. Великий перевод способен подарить национальной литературе – буквально открыть для нее – великую книгу, так что Тэкстон сделал английской литературе блестящий подарок, открыв для нее своим переводом одну из лучших книг мирового литературного наследия.