Текст книги "Шаг за черту"
Автор книги: Ахмед Салман Рушди
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 34 страниц)
Артуру Миллеру – восемьдесят
Речь, произнесенная в Университете Восточной Англии
по случаю празднования юбилея Артура Миллера в присутствии самого юбиляра
Артур Миллер[35]35
Артур [Ашер] Миллер (1915–2005) – знаменитый американский драматург. В центре его пьес – конфликт между общественной моралью и совестью человека. В них нашли отражения Великая депрессия, фашизм, холодная война, «охота на ведьм», война во Вьетнаме. Был женат на Мэрилин Монро (1956–1961).
[Закрыть] прожил большую жизнь и написал о ней большую книгу – «Извивы времени», автобиографию, которая читается как один из великих американских романов, словно бы перед нами предстал повзрослевший Оджи Марч (персонаж Сола Беллоу[36]36
Сол Беллоу (1915–2005) – американский писатель еврейского происхождения, лауреат Пулицеровской премии (1975) и Нобелевской премии по литературе (1976), эссеист и педагог. Его роман «Приключения Оджи Марча» (1953) был отмечен Национальной книжной премией наряду с романами «Герцог» (1964) и «Планета мистера Сэммлера» (1970).
[Закрыть]), долговязый еврейский драматург, который, по крылатому выражению Беллоу, «заявил о себе по-своему: кто первый постучится, тому первому откроют, причем порой стук этот вполне безобиден, порой – не вполне».
Во времена, когда многие литераторы и еще больше литературных критиков обратили взгляд внутрь себя, теряясь в зеркальных чертогах, Артур Миллер, твердо отстаивающий реальность реального и нравственную функцию литературы, снова выглядит не меньшим, чем в юности, радикалом. Свои усилия он называет «попыткой вооружить человечество против незаслуженных, случайных ударов судьбы». И добавляет: «История, однако, учит нас тому, что этим оружием может быть только нравственность. Увы».
Когда большой писатель достигает солидного возраста, у окружающих невольно возникает искушение превратить его в общественный институт, сделать памятником самому себе. Однако из каждой написанной Миллером страницы уясняешь вечно значимую истину. «Самая большая загадка человека, – пишет Миллер, – сводится, быть может, к тому, что нами руководят интересы клана и расы, которые чужды рассудку и поэтому способны в конечном счете погубить мир». Столь четко выраженная, эта мысль делает Миллера нашим безусловным современником, человеком, в той же мере принадлежащим нашему времени, сколь и прочим прожитым им временам. Фраза Вилли Ломана[37]37
Вилли Ломан – герой пьесы Миллера «Смерть коммивояжера» (1949), по утверждению критики – лучшей американской пьесы всех времен (удостоена Пулицеровской премии, премии Объединения нью-йоркских театральных критиков и премии «Тони»); «маленький человек», обреченный расстаться с иллюзорной надеждой утвердиться в чувстве собственного достоинства.
[Закрыть] «Я по-прежнему чувствую себя человеком временным» характеризует и всегдашнее ощущение самого Артура Миллера. «Желание двигаться, менять себя – или, возможно, талант быть современным человеком – даны мне как неотъемлемое условие существования». Временное и современное у Миллера едины, писатель показывает нам тождественность этих понятий.
Миллеру всегда был присущ дар изображать то, что в начальных ремарках «Смерти коммивояжера» названо «сном, возникающим из реальности». Внимательно присматриваясь, он обнаруживает чудеса, скрытые в обыденности. Миллер любит оживлять в памяти и воспроизводить средствами искусства несущественные мелочи – в это он вкладывает не меньше страсти, чем в формулирование важнейших моральных проблем современности. В его автобиографии перед нами проходит череда удивительных «камей», мужских и женских профилей: прадедушка, который соединял в себе «настоящую симфонию запахов – все его жесты пахли по-разному»: раввин, что украл бриллианты у старца, лежащего на смертном одре, и возвратил их лишь после того, как умирающий задал ему трепку: мистер Дозик, фармацевт, зашивший на столе у себя в аптеке ухо брату Миллера: школьный задира-поляк, который преподал Миллеру первые уроки антисемитизма; наконец, Лаки Лучиано[38]38
Лаки (Lucky – Счастливчик) Лучиано (Чарльз Лучиано, Сальваторе Лукания, 1897–1962) – знаменитый американский гангстер родом с Сицилии, один из лидеров организованной преступности. В 1936 г. приговорен к тюремному заключению на срок до 50 лет. В 1942 г. по просьбе американского правительства участвовал в военной операции на Сицилии, за что был освобожден. В 1962 г. был приглашен на съемку документального фильма о мафии, но во время встречи с режиссером с ним случился инфаркт, и он умер по пути в больницу.
[Закрыть] в Палермо – ностальгирующий по Америке, пугающе щедрый, так что Миллер стал опасаться, как бы не сгинуть в этом баньяновском[39]39
По имени Пола Баньяна – героя американского фольклора, легендарного лесоруба с американского Севера, олицетворяющего собой американский размах и силу.
[Закрыть] «болоте Чего-то из Ничего, откуда нет исхода».
В нынешние времена упадка редко кто поднимается до высот морали. Высоконравственных писателей можно сосчитать по пальцам. Миллеру, как будто, мораль дана от рождения, но он к тому же значительно усовершенствовал себя, поскольку умел учиться на своих ошибках. Подобно Понтеру Грассу, который вырос в окружении нацистов и после войны, узнав, что молился ложным богам, пережил духовный переворот, Миллер тоже вынужден был – и не единожды – пересматривать свои взгляды. Воспитанный в семье, где превыше всего ценили деньги, в шестнадцать лет он ознакомился с идеями марксизма и извлек из них вывод: «Истинное благо человека не имеет ничего общего с конкурентной системой, которую я почитал нормой, с взаимной ненавистью и обманом, присущими этой системе. Люди могут жить в обстановке братства и взаимной поддержки, не думая, как бы друг друга обхитрить». Позднее марксизм перестал казаться ему идеалом. «Мир марксистской мечты таит в себе предательство», – писал Миллер, а еще позже, после того как один югослав рассказал им с Лилиан Хеллман[40]40
Лилиан Хеллман (1905–1984) – американский драматург, для пьес которой («Лисички», «Осенний сад», «Игрушки на чердаке»), отражающих воспоминания о собственной семье, характерно переплетение психологических и социальных конфликтов. Подвергалась преследованиям в годы маккартизма.
[Закрыть] о жестокостях советской власти, он, не щадя себя, признал: «Похоже, мы были дураками, ничего не понимающими в истории».
С тех пор он уже таковым не был. Сопротивляясь маккартизму, возглавляя Пен-клуб, борясь против цензуры, защищая преследуемых писателей в разных уголках земли, он вырос в выдающегося деятеля, которому мы ныне отдаем здесь дань почтения. Я горжусь тем, что, когда помощь потребовалась мне, Артур Миллер одним из первых возвысил голос в мою поддержку, и почитаю за честь выступить здесь сегодня и его поблагодарить.
Когда Артур Миллер говорит: «Каждое поколение должно заново изобрести свободу, тем более что всегда найдутся люди, которых она пугает», его слова подкрепляются жизненным опытом человека это проделавшего. Но прежде всего они подкрепляются его талантом, Артур, сегодня мы славим талант и человека, им наделенного. С днем рождения!
Октябрь 1995 года.Перев. Л. Брилова.
Еще раз в защиту романа
На недавней конференции, посвященной столетию Ассоциации британских издателей, профессор Джордж Штайнер во всеуслышание провозгласил:
В наших романах чувствуется огромная усталость… Жанры возникают и деградируют: эпос, эпическая поэма, классическая трагедия в стихах. Моменты взлета сменяются упадком. Романы какое-то время еще будут сочиняться, однако нарастают поиски гибридных форм – того, что можно условно определить как документальную беллетристику… Какой роман способен сегодня успешно конкурировать с блестящим репортажем, с мастерским повествованием непосредственно с места события? <…>
Пиндар[41]41
Пиндар (522/518 – 448/438 до н. э.) – один из самых значительных лирических поэтов Древней Греции.
[Закрыть], насколько нам известно, был первым, кто сказал: Эти стихи станут песней, когда город, их заказавший, перестанет существовать. Его устами литература бросила смерти грандиозный вызов. Осмелюсь заметить, что произнести такое сегодня вряд ли решится даже величайший из поэтов… Главное, чем традиционно гордится литература (но какой же это чудесный повод для гордости!), состоит в утверждении: Я сильнее смерти. Я могу вести речь о смерти в поэзии, в драме, в романе, потому что я одержала над ней победу, потому что существование мое незыблемо. Теперь это уже недостижимо.
Итак, перед нами вновь – упрятанная под блистательно изысканным покровом риторики – та же самая избитая, хотя и с давних пор заманчивая тема – Смерть Романа. С ней профессор Штайнер сопрягает – для большей весомости – Смерть Читателя (или, по крайней мере, радикальную его трансформацию в некоего вундеркинда, некоего всезнайку); а также Смерть Книги как таковой (или, по крайней мере, радикальное ее преобразование в электронную форму). Несколько лет тому назад во Франции была возвещена Смерть Автора, профессор же Штайнер в процитированном выше некрологе, который усеял подмостки трупами почище финальной сцены «Гамлета», объявляет о Смерти Трагедии. Над грудами тел возвышается, впрочем, одинокая властная фигура непоколебимого Фортинбраса, перед которым все мы; авторы анонимных текстов; безграмотные читатели; дом Эшеров (то бишь издательская индустрия); Дания, в которой что-то подгнило (опять-таки издательская индустрия); да, собственно, и сами книги – должны склониться. Это, разумеется, фигура Критика.
Один выдающийся писатель совсем недавно также возвестил о кончине литературного жанра, незаурядным представителем которого сам является. В. С. Найпол[42]42
В[идиадхар] С[ураджпрасад] Найпол (р. 1932) – англоязычный писатель индийского происхождения, лауреат Нобелевской премии по литературе (2001), выступавший с критикой ислама.
[Закрыть] не только перестал писать романы – само слово «роман», по его признанию, вызывает у него дурноту. Как и профессор Штайнер, автор «Дома для мистера Висваса» чувствует, что роман пережил свой исторический момент, не выполняет более никакой полезной функции и будет вытеснен документальной прозой. Мистер Найпол (это никого не удивит) находится ныне на переднем краю истории, создавая эту новую, пост-романическую литературу[43]43
Через пять лет после данного заявления мистер Найпол (ныне сэр Видиа) опубликовал новый роман – «Полужизнь». Следует поблагодарить его за воскрешение умершего было литературного жанра. – Авт.
[Закрыть].
Другой крупный британский писатель сказал следующее;
Вряд ли стоит напоминать, что в данный момент престиж романа чрезвычайно низок – настолько низок, что фраза «Романы я не читаю», еще десять лет тому назад произносившаяся с извинительной интонацией, сейчас неизменно произносится с гордостью… Роман, скорее всего, – если только лучшие литературные умы не испытают склонности к нему вернуться, – выродится в некую поверхностную, презираемую и безнадежно дегенеративную форму, наподобие современных надгробных памятников, или в представления Панча и Джуди.
Это написал Джордж Оруэлл в 1936 году. Похоже, литература (с чем профессор Штайнер, по сути, соглашается) вообще никогда не имела будущего. Даже «Илиада» и «Одиссея» получили вначале отрицательные рецензии. Хорошие книги всегда подвергались нападкам – в особенности со стороны не писавших их хороших литераторов. Даже при самом беглом взгляде на историю литературы обнаруживается, что ни один шедевр не был огражден от враждебных выпадов и ни одна писательская репутация не убереглась от уколов современников: Аристофан называл Еврипида «собирателем прописных истин… изготовителем жалких болванов»; Сэмюэл Пипс[44]44
Сэмюэл Пипс (1633–1703) – чиновник английского морского ведомства, автор знаменитого дневника о повседневной жизни лондонцев времен стюартовской Реставрации.
[Закрыть] находил «Сон в летнюю ночь» комедией «пресной и нелепой»; Шарлотта Бронте отвергала творчество Джейн Остин; Золя высмеивал «Цветы зла»; Генри Джеймс с пренебрежением отзывался о романах «Миддлмарч», «Грозовой перевал» и «Наш общий друг». Кто только не издевался над «Моби Диком»… После публикации «Мадам Бовари» газета «Фигаро» объявила, что «месье Флобер не писатель», Вирджиния Вулф назвала «Улисса» «непородистым», а «Одесский курьер» писал об «Анне Карениной» так: «Сентиментальная чепуха… Покажите хотя бы одну страницу, где содержалась бы некая идея».
Поэтому когда нынешние немецкие критики нападают на Понтера Гласса; когда нынешние итальянские литераторы, как пишет французский романист и критик Ги Скарпетта, «удивлены» тем, что Итало Кальвино и Леонардо Шаша получили широкое международное признание; когда канонада американской политкорректности обрушивается на Сола Беллоу; когда Энтони Бёрджесс тотчас после смерти Грэма Грина начинает принижать его творчество; когда профессор Штайнер с неизменной амбициозностью набрасывается не просто на отдельно взятых писателей, но на всю писательскую братию послевоенной Европы, то происходит это, по-видимому, из-за того, что все они повально заражены присущей культуре навязчивой идеей золотого века – подвержены периодически повторяющимся приступам желчной ностальгии по литературе прошлого, которая в свое время выглядела ничуть не лучше, чем выглядит сегодня литература современная.
Профессор Штайнер отмечает: «Стало почти аксиомой, что сегодня великие романы являются к нам с отдаленных окраин: из Индии, с Карибов, из Латинской Америки». Кое-кого, вероятно, удивит, что я выражу свое несогласие с таким противопоставлением истощенного центра жизнеспособной периферии. Отчасти мною движет убеждение, что подобная жалоба всецело порождена европоцентризмом. Только западноевропейский интеллектуал готов сокрушаться о судьбе всей художественной формы на том основании, что литературы, скажем, Англии, Франции, Германии, Испании и Италии перестали представлять наибольший интерес. (Не совсем ясно, относит профессор Штайнер Соединенные Штаты к центру или к отдаленной окраине: география такого архаичного и примитивного, «плоскоземельного» взгляда на литературу кажется довольно путаной. Мне, из моего угла, американская литература видится сохраняющей хорошую форму.) Какое имеет значение, откуда к нам являются великие романы, если они продолжают к нам являться? На какой такой плоской земле проживает наш почтенный профессор, с пресыщенными римлянами в средоточии и пугающе одаренными готтентотами и антропофагами, затаившимися по углам? Карта в голове профессора Штайнера – имперская карта, хотя европейские империи давно прекратили свое существование. Половина века, свидетельствующая, по мнению Штайнера и Найпола, об упадке романа, была также первым полувековым постколониальным периодом. Не в том ли дело, что возникает некий новый роман – роман постколониальный, роман децентрализованный, транснациональный, интерлингвальный, межкультурный; и в новом мировом порядке (или беспорядке) мы находим гораздо лучшее объяснение благополучия современного романа, нежели в несколько снисходительном гегельянском тезисе профессора Штайнера, согласно которому творческая активность «отдаленных окраин» объясняется тем, что это «области, находящиеся на более ранней стадии развития буржуазной культуры, в более раннем, более грубом и неопределенном состоянии».
Собственно говоря, именно прочность режима Франко, десятилетиями подавлявшего испанскую литературу, помогла обратить читательский взгляд на творчество замечательных писателей Латинской Америки. Так называемый латиноамериканский бум явился, соответственно, в той же мере следствием разложения старого буржуазного мира, сколь и якобы примитивной творческой активности мира нового. Более чем странной представляется характеристика древней изощренной культуры Индии как пребывающей в «более раннем и более грубом состоянии» по сравнению с культурой Запада. В Индии, с ее многочисленным коммерческим сословием, с разветвленной чиновничьей сетью, с бурно развивающейся экономикой, средний класс, один из солиднейших и наиболее динамичных в мире, существует едва ли не дольше, чем в Европе. Ни великая литература, ни широкая читательская аудитория для Индии ничем новым не являются. Новое – это выход на сцену одаренного поколения индийских литераторов, пишущих на английском языке. Новое в том, что «центр» соизволил обратить внимание на «окраину», поскольку «окраина» заговорила на множестве вариантов языка, гораздо более понятного Западу.
И даже картина исчерпавшей себя европейской литературы, обрисованная профессором Штайнером, по моему мнению, явным и очевидным образом искажена. Если называть лишь немногие имена, то за истекшие полвека нас одарили своими шедеврами Альбер Камю, Грэм Грин, Дорис Лессинг, Сэмюэл Беккет, Итало Кальвино, Эльза Моранте, Владимир Набоков, Понтер Грасс, Александр Солженицын, Милан Кундера, Данило Киш, Томас Бернхард, Маргерит Юрсенар. Всякий из нас может составить свой собственный список. Если добавить сюда писателей, проживающих за пределами Европы, становится ясно, что редко когда в мире наличествовала столь богатая плеяда выдающихся романистов, живущих и работающих в одно и то же время, и что готовность Штайнера – Найпола впадать в пессимизм не только депрессивна, но и прямо неоправданна. Если В. С. Найпол утратил желание (или способность) писать романы, это для нас потеря. Однако искусство романа, вне всякого сомнения, продолжит свое существование и без него.
На мой взгляд, никакого кризиса в искусстве романа нет. Роман – именно та «гибридная форма», которая столь вожделенна для профессора Штайнера. Отчасти социальное исследование, отчасти фантазия, отчасти исповедь. Такой роман расширяет границы познания и пересекает географические межи. Профессор Штайнер прав, однако, в том, что многие настоящие писатели успели стереть грань между фактами и вымыслом. Примером такого творческого смешения жанров может служить великолепная книга Рышарда Капусцинского о Хайле Селассие – «Император». Так называемый новый журнализм, явленный в Америке Томом Вулфом и другими, был откровенной попыткой похитить романные одежды, и в случае собственных произведений Вулфа – «Радикальный шик и Умельцы резать подметки на ходу» или «Ребята что надо» – эта попытка оказалась успешной и убедительной. Жанр «путевых заметок», расширив свои границы, пополнился книгами, содержащими глубокие культурологические размышления, такими как «Дунай» Клаудио Магриса или «Черное море» Нила Ашерсона. А на фоне столь блистательного небеллетристического tour de force[45]45
Удачный, ловкий ход (фр.).
[Закрыть], как «Брак Кадма и Гармонии» Роберто Калассо, где пересмотр греческих мифов приобретает напряженность и интеллектуальный азарт лучших образцов художественной прозы, можно только приветствовать появление новой разновидности насыщенного образностью эссе – или, вернее, возврат к энциклопедической непринужденности Дидро или Монтеня. Для романа все эти новые тенденции могут быть только желательны: никакой угрозы ему они не несут. Места хватит всем.
Несколько лет тому назад британский романист Уилл Селф опубликовал занятный рассказ под названием «Количественная теория безумия». В этом рассказе выдвинуто предположение, что общая сумма здравомыслия, отпущенная человечеству, определена как постоянная величина, а посему лечить сумасшедших бесполезно: если к кому-то рассудок и вернется, то где-то кто-то со всей неизбежностью лишится своего: это равносильно тому, как если бы все мы спали на кровати под одним одеялом, одеялом здравомыслия, однако размеры его были бы недостаточны для того, чтобы накрыться всем. Кто-то тянет одеяло на себя, и тогда с другой стороны чьи-то ноги высовываются наружу.
Идея – в высшей степени забавная – вновь находит свое выражение в смехотворных выкладках профессора Штайнера, которые он преподносит нам с совершенно серьезным видом: якобы в любой отдельно взятый момент существует некий определенный объем творческого потенциала, и в настоящее время соблазны кинематографа, телевидения и даже рекламы перетягивают одеяло творчества на себя, в результате чего лишенный покрова роман дрожит от холода в пижаме, пока вокруг царит культурная зима.
Уязвимость данной теории заключается в том, что она предполагает однородность всех художественных талантов. Если распространить этот тезис на область атлетики, то абсурдность его станет очевидной. Ряды бегунов на марафонскую дистанцию не поредеют от роста популярности спринтерских соревнований. Достижения прыгунов в высоту никак не соотносятся с числом выдающихся прыгунов с шестом.
Более вероятно, что возникновение новых художественных форм привлечет на творческую арену новые таланты. Мне известны лишь очень немногие великие кинорежиссеры, которые могли бы отличиться на поприще романа: это Сатьяджит Рей, Ингмар Бергман, Вуди Аллен, Жан Ренуар – пожалуй, и только. Сколько страниц блестящего сценарного текста Квентина Тарантино, сколько побочных реплик его гангстеров о поедании бигмаков в Париже сумели бы вы осилить, если бы все эти реплики не озвучили для вас Сэмюэл Джексон или Джон Траволта? Лучшие сценаристы именно потому лучшие, что мышление у них не романное, а визуальное.
Короче говоря, я куда меньше Штайнера обеспокоен угрозой для романа со стороны этих новейших высокотехнологичных форм. Возможно, что именно низкая технология процесса писания и послужит ему на благо. Средства художественного выражения, требующие огромных финансовых затрат и сложнейшей аппаратуры (фильмы, спектакли, музыкальные записи), становятся в силу этой зависимости легкой добычей для цензуры и контроля. Но созданное писателем единолично в кабинетном уединении бывает не под силу уничтожить и могучей власти.
Я солидарен с профессором Штайнером, когда он воспевает современную науку: «…сегодня именно она несет радость, несет надежду, вливает силы, внушает захватывающее ощущение открытия все новых и новых миров», однако этот прорыв научной мысли служит, по иронии судьбы, лучшим опровержением «количественной теории творчества». Идея о том, что потенциально великие романисты не реализовали свой талант, занявшись исследованиями в области ядерной физики или изучением черных дыр, столь же несостоятельна, как и представление, прямо ей противоположное: мол, гениальные писатели-классики (Джейн Остин или, к примеру, Джеймс Джойс) без труда могли бы, избрав иной род деятельности, стать Ньютонами или Эйнштейнами своей эпохи.
Подвергая сомнению качественную сторону современного романа, профессор Штайнер нас дезориентирует. Если в сегодняшней литературе и наблюдается какой-то кризис, то это кризис несколько иного рода.
Романист Пол Остер недавно мне признался: все американские писатели вынуждены согласиться с тем, что вовлечены в деятельность, которая в Штатах представляет интерес лишь для меньшинства – вроде любителей европейского футбола. Остеру вторит Милан Кундера, который в своем последнем сборнике эссе[46]46
Testaments Betrayed, Faber & Faber, 1995.
[Закрыть] сокрушается о «неспособности Европы отстоять и объяснить (терпеливо объяснить самой себе и другим) наиболее европейское из всех искусств – искусство романа: иными словами, растолковать и уберечь собственную культуру». «Дети романа, – утверждает Кундера, – отвергли искусство, которое их создало. Европа, общество, воспитанное на романе, отвергла самое себя». Остер говорит об утрате американским читателем интереса к жанру романа, Кундера – об утрате европейским читателем ощущения духовной связи с этой областью культурного наследия. Добавьте сюда созданный Штайнером образ безграмотного, одержимого Интернетом ребенка будущего, и тогда получается, что мы, возможно, говорим об утрате способности читать как таковой.
А возможно, и нет. Ибо литература – настоящая литература – всегда была достоянием меньшинства. Культурное значение литературы проистекает не из победы в состязании рейтингов, но из умения сообщить нам такие знания о нас самих, какие нельзя получить ни из какого иного источника. И названное меньшинство (готовое читать и покупать настоящие книги), по сути, никогда ранее не было многочисленнее, нежели сейчас. Проблема заключается в том, чтобы пробудить у этого меньшинства интерес к книгам. То, что происходит сейчас, свидетельствует не столько об исчезновении читателя, сколько о его замешательстве. В Америке в 1999 году вышло в свет свыше пяти тысяч новых романов. Пять тысяч! Истинным чудом было бы, если бы за год писалось пятьсот романов, пригодных для публикации. Крайне маловероятно, если бы пятьдесят из них оказались написанными хорошо. И уж поводом для вселенской радости стало бы, если бы пять из них – или хотя бы один! – претендовали на величие.
Издатели выпускают в свет избыточную продукцию по той причине, что в издательствах сплошь и рядом либо уволены хорошие редакторы, либо эта должность вообще упразднена, и защищенность на товарообороте вытеснила способность отличать хорошие книги от плохих. Слишком многие издатели, по-видимому, думают: пусть все решает рынок. Давайте-ка выпустим в свет то-то и то-то. Что-нибудь непременно да будет иметь успех. И вот книжные магазины – эту долину смерти – заполняют пять тысяч романов, а механизмы рекламирования обеспечивают прикрывающий огонь. Такой подход – самое настоящее самоубийство. Оруэлл в 1936 году писал (как видите, под солнцем нет ничего нового): «Роман спроваживают на тот свет криками». Читатели, неспособные продраться через тропические джунгли макулатурного чтива, приученные к цинизму позорно гиперболическими дифирамбами, которыми, как гирляндами, приукрашена каждая книга, капитулируют. Они покупают пару книг лауреатов ежегодных премий и еще, возможно, две-три книги авторов, имена которых им известны, и отступают в сторонку. Избыток книжной продукции и чрезмерная беззастенчивая реклама приводят к сокращению числа читателей. Дело не в том, что слишком большое количество романов обрушивается на кучку читателей, а в том, что слишком большое количество романов, по существу, читателей распугивает. Если публикация первого романа является, по выражению профессора Штайнера, «азартной ставкой против реальности», это по большей части происходит благодаря именно такому неразборчивому подходу, подобному беспорядочной стрельбе. В наши дни много говорят о новом, прагматическом духе финансовой беспощадности в издательском деле. Однако если мы в чем-то и нуждаемся, то в наивысшей редакторской беспощадности. Необходимо возвратиться к здравым суждениям.
Литературе угрожает и другая опасность, о которой профессор Штайнер умалчивает: это атака на интеллектуальную свободу как таковую, а без нее никакая литература существовать не может. Опасность эта отнюдь не нова. Опять-таки слова Джорджа Оруэлла, произнесенные в 1945 году, в высшей степени проницательны (надеюсь, мне простят достаточно пространную цитату):
В наше время идея интеллектуальной свободы атакуется с двух сторон. С одной стороны, теоретическими противниками, апологетами тоталитаризма
[теперь это можно определить как фанатизм. – С. Р.], с другой – ее непосредственными практическими врагами, монополиями и бюрократией. В прошлом… идея бунтарства и идея интеллектуальной целостности сливались воедино. Быть еретиком – политическим, моральным, религиозным или эстетическим – значило отказываться идти против собственной совести.[Теперь] опасное утверждение [сводится к тому, что] подобная свобода нежелательна и что интеллектуальная честность является формой антиобщественного эгоизма.
Противники интеллектуальной свободы неизменно пытаются выдать свою позицию за призыв к самоограничению, противопоставляемому индивидуализму. Писателя, который отказывается торговать своим мнением, упорно клеймят как чистой воды эгоиста. Его обвиняют либо в желании затвориться в башне из слоновой кости, либо в эксгибиционистском стремлении выставить напоказ собственную личность, либо в сопротивлении неумолимому ходу истории ради того, чтобы отстоять неоправданные привилегии. [Однако] для того чтобы изъясняться простым языком, необходимо бесстрашно мыслить, а тот, кто бесстрашно мыслит, не может быть политическим ортодоксом.
Каждому писателю знакомо давление монополий и бюрократии, корпоративности и консерватизма, в результате которого урезается ассортимент и снижается качество того, что попадает в печать. Что касается натиска нетерпимости и цензуры, мне лично довелось в последние годы узнать слишком много на собственном опыте.
В сегодняшнем мире происходит огромное количество подобных конфликтов: в Алжире, в Китае, в Иране, в Турции, в Египте, в Нигерии писателей подвергают цензуре, преследуют, заключают в тюрьму, хуже того – убивают. Даже в Европе и в США ударные части разнообразных «оскорбленных» стремятся ограничить нашу свободу слова. Никогда еще не представлялось столь важным и дальше отстаивать те ценности, которые делают искусство слова возможным. Смерть романа, если и наступит, то не скоро, а вот насильственная смерть многих современных романистов, увы, неоспоримый факт. Но, несмотря на все это, я не верю, что писатели махнули рукой на потомков. «Чудесный повод для гордости», по замечательному определению Джорджа Штайнера, по-прежнему вдохновляет нас, даже если, как он полагает, мы слишком растерянны, чтобы признавать это вслух. Заключительные строки «Метаморфоз» римского поэта Овидия дышат величием и уверенностью:
Не сомневаюсь, что столь же горделивая убежденность кроется в сердце каждого писателя, о ком в грядущие времена скажут так, как Рильке сказал об Орфее:
Май 2000 года.Перев. С. Сухарев.
