Текст книги "Перед грозой"

Автор книги: Агустин Яньес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 31 страниц)

29

Мятеж, неудержимость, напряжение всех чувств, не оставлявшие нашу героиню, помогли ей без особых колебаний вскрыть письмо Габриэля, адресованное ее дяде.

Она не испугалась встречи с жестоким убийцей; она спасла его от гибели, чем навлекла на себя гнев всего селения, но не проявила признаков раскаяния и не дала каких-либо объяснений, она смело встретила брань, угрозы расправиться с ней и ее близкими, – и вот теперь, убитая горем, она не могла унять дрожь и рыдала, без конца перечитывая строки: «Вы молчите о том, что было самым важным в моих письмах: в трех Ваших ответах Вы ни словом не откликнулись на мою исповедь и лишь одобряете, что я не спешу с возвращением; все это лишило меня надежд на то, что Мария когда-нибудь сможет стать моей спасительницей. Я раскаиваюсь, что был с Вами откровенен, однако не мог я возвратиться в Ваш дом, не признавшись Вам в моих помыслах, в том, что не было дня, чтобы я не думал о Марии с тех пор, как Вы послали меня сюда. Я думал было вернуться и все рассказать Марии, чтобы знать, что ждет меня. Меня удержала боязнь совершить по отношению к Вам предательство, я не хотел противиться Вашему желанию, опасаясь за Ваше здоровье. Я долго боролся с собой. И наконец решил: не могу быть Иудой перед Вамп, а потому отказываюсь от намерения получить согласие Марии вопреки Вашей воле, которую Вы изъявили Вашим молчанием. Я сообщал Вам неоднократно раньше, что сеньора Виктория предлагала помочь мне получить музыкальное образование – вначале в Гуадалахаре или в Мехико, а затем в Европе и выражала сожаление, что я не решаюсь воспользоваться ее благорасположением. Она полагает, что я должен посвятить себя музыке: она прислала мне несколько писем, затем сама дважды приезжала сюда, чтобы уговорить меня. Об этом я не писал Вам, потому что твердо был намерен не придавать всему этому никакого значения, как и говорил Вам; лишь за одно я был ей признателен – она помогла мне открыть в самом себе любовь к Марии. Чтобы избавиться от этого искушения, я просил Вас позволить мне хотя бы писать Вашей племяннице. Теперь надежды утрачены, и, освободившись от добрых помыслов, которые были Вам неугодны, я уступил демону-искусителю, с которым, как Вы знаете, боролся долго, но тщетно. Сеньора только что приехала сюда снова, и я принял ее предложение. Я бежал от монахов-салесианцев, отказавшись, чтобы она и впредь беспокоилась обо мне, и сегодня уезжаю в Веракрус, – там сяду на пароход и отправлюсь в Испанию. Никто и ничто не изменит моего решения. Я сожалею лишь о том, что огорчу Вас этим поступком, но все же, очевидно, не так, как если бы я стал добиваться согласия Марии против Вашего желания. Я поступаю дурно, понимаю. Простите меня! И поймите. Я знаю, что никогда не смогу забыть Марию, пусть даже нас разделят земли и моря. Да возблагодарит Вас господь за все добро, что Вы сделали бедному сироте, даже уступив опасению, что Мария не нашла бы с ним счастья!..»

Удар, нанесенный смертью. Впрочем, какая разница – пережить смерть или любовь. В миг просветления открыть, что то, что умерло, – всего лишь неудовлетворенность, горечь, бунт, зависть, безумие, страсть, скорбь, болезненное любопытство, – словно лопнул мыльный пузырь, долгое время маячивший перед глазами; так рождается желание попробовать что-то сладкое, когда его нет; но сладкое всегда оказывается с горечью – с горечью отчаяния. Отчаяние, любовь и смерть смешивают свои яды в быстродействующем зелье, от которого окаменевают последние пласты нежности (Виктория!). Ее не тяготила ее добродетель, но она хотела быть любимой (Габриэль!). Чего теперь ждать? Пусть ее бросят в тюрьму? Она сама отдаст себя в руки властей.

– Нет, сеньорита, – ответил пораженный политический начальник, – никто и не думал вас арестовывать. Нет никаких оснований, пусть даже каждый день на этом настаивает донья Клементина Лимон. И все же хотел бы заметить вам, что мне лично совсем не поправилось, как вы себя вели, да к тому же вмешался этот бандит, Рито Бесерра, у которого немало счетов с правосудием. А вы идите и ведите себя поосмотрительнее.

– А если я присоединюсь к революционерам?

– Хе-хе-хе… Революционеры? Какая там еще революция!.. В наших-то краях! Разве вы не знаете, что по этому поводу говорил церковный служка дон Фермин? Идите, идите – и не шутите так, подобные шутки не для женщин. Вам ведь не пришлось бы по вкусу, если бы обо всем этом я рассказал вашему дяде? Идите и больше не разговаривайте с этим бандитом Рито Бесеррой.

30

– Это комета Галлея напустила на нее порчу, – столь счастливую формулу нашел политический начальник после долгих размышлений, желая успокоить тех, кто настаивал на аресте Марии, и умерить накал недовольства в селении.

Он думал так: «Если я арестую ее даже для того, чтобы оштрафовать или препроводить в Гуадалахару, те, кто нынче требует ее ареста, будут первыми протестовать и кричать во всю глотку, а мне меньше всего нужен еще какой-нибудь скандал, о котором, чего доброго, услышит губернатор; выгоднее также всячески наводить туман на эти «Законы о реформе»; самое же важное – замять это дело с убийством; надо убедить правительство штата, что речь идет о простом, банальном факте, что, несмотря на все наши усилия, беглец скрылся; кроме всего прочего, я уверен, что кое-кто в правительстве покровительствует убийце; воспользуемся случаем, чтобы на этом выиграть и оросить наше полюшко. У Рито Бесерры есть еще несколько лошадок, и им будет полезно переменить хозяина, тем более если удастся забрать у бандита и другой карабин, такой же хороший, как тот, что я конфисковал у него в сентябре. Следует прижать и Паскуаля Агилеру – личность он сомнительпая, явный злоумышленник, да и кто будет вступаться за него, он не из тех проныр, которые успевают нажаловаться федеральному правительству. А у Клементины и Панчо Лимонов, поддерживая в них надежду на правосудие, мы сможем разжиться несколькими коровенками. Сколько еще есть таких, кто здесь суетится! Не составит труда запутать их в сети, и посмотрим, что еще из них можно выжать, – пусть потрудятся на благо муниципалитета, а сейчас он как раз планирует благоустроить дорогу, проходящую мимо моего ранчо». Циник не мог сдержать довольной улыбки.

Бедным и обездоленным все равно никто но поможет, но удачна была мысль выставить комету причиной странного поступка Марии.

31

Лукас Масиас не давал никому покоя, пока кто-то по прочел ему «План Сан-Луис-Потоси» [123]123
  Имеется в виду политическая программа Ф. Мадеро, подписанная им 5 октября 1910 г., накануне его бегства в США. В этой программе Мадеро провозгласил курс на революцию, хотя и не предусматривал коренных социально-экономических преобразований.


[Закрыть], несколько экземпляров этой прокламации передавалось, но тайно, из рук в руки доверенным лицам. Старика невозможно было унять.

– Все потому, что и на меня навела порчу комета, – отвечал он чересчур любопытным.

– А почему не расскажешь историю о сестре падре Гутьерреса, тогда бы стало ясно, что есть женщины, которые готовы влюбиться в мужчину, убившего их родственника или родственницу?

– Потому что мне больше по вкусу история Юдифи, а то легенда о брате, который хотел убить Каина, не воскрешая Авеля. Хотите, расскажу?

Старик, по виду невозмутимый, очень внимательно следил за всеми событиями, впитывал в себя все слухи, но собственного мнения никому не высказывал. Он слушал, выспрашивал, совал свой нос повсюду, объединял на ходу всех любящих потолковать, но сам помалкивал и насчет ареста Паскуаля Агилеры якобы за то, что он не сообщил о встрече с Дамианом, когда тот мчался из Нижнего предместья по улице Фресно в Сан-Антонио, и насчет того, что политический начальник выказал благодушие и заявил Паскуалю, – дескать, он прощает ему преступный сговор с убийцей и заменяет тюремное заключение пятнадцатью днями работы на муниципалитет; и что после этого Агилера бежал и с тех пор о нем ничего не известно; и что исчезли также Димас Гомес и Рито Бесерра; и что полицейские обыскали дом Рито, и, не обнаружив Рито, разозленные, все разграбили, животных увели, а дом и кладовку подожгли; что перестали собираться те, кто вечерами бывал в доме вдовы Лукаса Гонсалеса; и что падре Рейесу не удалось набрать достаточно денег для празднования Двенадцатого декабря; и что у многих жителей появилось новенькое оружие; что торговцы из Лос-Каньонес привезли боеприпасы…

И сам Лукас заметил многое: что вдова его тезки Гонсалеса беседовала с Марией, племянницей сеньора приходского священника; что в последнее воскресенье очень мало людей приехало сюда со своих ранчо, что арестованных пришлось избить, чтобы заставить их работать на ранчо политического начальника; что такой-то, такой-то и еще такой-то наотрез отказались продавать политическому начальнику маис, быков и землю…

Вначале Лукасу была совершенно непонятна деятельность дона Романа Капистрана, его сношения с некоторыми северянами и с торговцами, заглядывавшими в селение, его присутствие на собраниях в доме вдовы, его беседы с Агилерой. Неужели он станет рисковать своим имуществом? Будет участвовать в восстании, желая отомстить за то, что был смещен? Или он такой плут, который, разнюхав о революции, одну свечку решил поставить дьяволу, а другую – Михаилу-архангелу? Это вроде больше похоже на правду. Так оно, собственно, и было.

А разве случилось бы такое с политическим начальником? Вряд ли можно допустить, что он не видит происходящего, во всяком случае, многое могло бы заставить его насторожиться.

Но даже удар грома не разбудил его. В смягченных красках, – в том виде, в каком достигали селения все бури вселенной, – репортажи газеты «Эль паис» сообщали о раскрытии революционного заговора; сообщали чрезвычайно осторожно, дабы произвести впечатление, что речь идет о каком-то незначительном деле. Жители селения отнеслись к этому так, словно речь шла о событиях, происшедших в Китае или в Турции.

Лукас сообразил, что власти стараются не дать просочиться сведениям об обстановке в штате, – вот почему, например, но было сообщений о пожаре на рынке Корона.

К двадцать третьему ноября начали поступать газеты с сообщениями о событиях в Пуэбле, о сопротивлении братьев Сердан и о смерти Акилеса [124]124
  Имеется в виду вооруженное столкновение между сторонниками Мадеро и войсками Диаса 18 ноября 1910 г. в городе Пуэбле. Возглавивший восстание мадерист Акилес Сердан был убит вместе с братом. 20 ноября началась революция.


[Закрыть].

А затем – революция на севере страны! Революция во главе с доном Франсиско И. Мадеро!

– Ничего, федеральное правительство наведет порядок. Во всяком случае, здесь нам нечего бояться. Спокойствие будет сохранено. Да и какие основания здесь для революции? – убеждал всех политический начальник, намереваясь успокоить разгоравшуюся панику среди тех, кто спешил запастись продуктами, припрятать ценные вещи и перебраться в город.

Однако вскоре дошли слухи и вести, повергнувшие многих в уныние: восстания в Лос-Каньонес, еще ближе – в Мойауа, партизанские отряды в районе Кукио, нападения но дороге в Ночистлан.

– Среди повстанцев Рито Бесерра!

– Паскуаль Агплера – с братьями Эстрада из Мойауа!

– Рито Бесерра направляется сюда!

– У Рито Бесерры отряд больше двухсот человек!

– Разразится гроза!

– Пусть придут сюда люди Рито Бесерры!

– Э-э-э! Я уже больше принадлежу к тому миру, чем к этому; сердце мое мне подсказывает, что помру я пред грозой, но на этот раз будет буря так уж буря!

Так и вышло. Как-то утром Лукас попросил причастить его: сильная боль появилась в груди, распространилась по всей левой руке; сеньор приходский свящеппнк застал его еще в сознании.

– Мы перед грозой! Берегите себя, но пусть будет то, что будет, и не огорчайтесь, сеньор священник. Это будет добрая буря, и первый град упадет на вас, – держитесь крепче! – А затем, будто бы во сне, будто бы в бреду, он добавил: – Белый, низенького роста он, – утверждали, что одержимый… дети и одержимые говорят правду… держитесь…

Это были последние слова Лукаса, оборванные новым приступом. С его уходом из жизни завершилась глава местной истории. В этот же день стало известно, что мадеристы вошли в Мойауа.

32

На всякий случай, а скорее из страха перед отрядом Рито Бесерры с сотнями присоединившихся к нему пеонов из асьенд [125]125
  Асьенда – помещичье имение.


[Закрыть]Кукио, политический начальник покинул селение под предлогом, что, дескать, нужно получить инструкции и попросить подкрепления, дабы навести порядок в округе.

– С кем мы можем обороняться, если они сюда придут? Вы посмотрите, как они себя поведут, а тем временем – я и вернусь.

Он поспешно собрал урожай и все, что мог захватить, и исчез. Так и не могли нагнать политического начальника Рито Бесерра и его люди, бросившиеся за ним в погоню, чтобы отомстить за всю несправедливость.

– Вот сейчас – да, они идут.

Это случилось вскоре после полудня. Захлопали двери лавок. Паническая беготня. Далекие выстрелы. Истошные молитвы. Молчание.

Молчание, в котором ощущались, – скорее, чем слышались, – судорожные рыдания женщин, бессвязные фразы мужчин, шаги взад-вперед по спальням, сердцебиение, сомкнутость пересохших губ, вопросы без надежды на ответ: «Куда это пропаян такой-то, такой-то, такой-то?» Когда вдруг поминали кого-то из родственников в каком-то отдаленном уголке, который мог бы служить семье убежищем. Молчание, в котором предугадывались звон монет и шелест банкнот, пока еще не спрятанных; перетаскивание седел и упряжи в расчете убрать их подальше от алчных взглядов; ржание коней, уводимых в укромные места. «Успеет ли Педро закрыть лавку?» – «Не перехватят ли Хуана по дороге на ранчо?» – «Франсиско, верно, задержался в доме Толедо?» Смельчаки, не покинувшие селения, увидели, что ограды кладбища и крыша Дома покаяния усыпаны людьми. Вскоре послышались выстрелы, конский топот и раскатистые крики: «Да здравствует Мадеро!»; чужие голоса раздались с приходской колокольни – и тотчас же начался беспорядочный перезвон, победоносные раскаты которого выводили из себя христианские души, внушая страх.

Боялись не столько Рито Бесерру, сколько того, что сюда может нагрянуть Дамиан Лимон – сводить счеты.

Подавляемый панический страх вырвался наружу, когда послышались удары по дверям, далекие и близкие крики. «Открывайте, или собьем!»; удары прикладами, топорами, большими резаками-мачете, крики торжества и угрозы, громкие песни.

Более внимательные уши могли расслышать на улице голос падре Рейеса, а затем и голос сеньора приходского священника, которые старались примирить требования повстанцев и упрямство богачей; мадеристы предписывают внести денежные взносы в фонд революции, возвратить нечестно приобретенное имущество и насильно взысканные ростовщические проценты, а также конфискуют оружие, лошадей, упряжь и продовольствие.

Сквозь наглухо затворенные двери домов долетали волнующие вести:

– Уже арестовали всех Толедо, всех Родригесов, всех Лимонов… что их не освободят, пока не выплатят деньги… Они требуют десять тысяч песо… что уже вывозят маис в счет десятины… У Педро Торреса отобрали все одеяла, какие были… что не согласны получить три тысячи песо, которые обещал собрать для них сеньор приходский священник… Вместе с ними – кто бы мог подумать! – вдова Лукаса Гонсалеса и другие жители, которые казались… истинная правда… Вместе с ними приехал Паскуаль Агилера… Нет, Дамиана с ними нет… Дамиан, говорят, отправился прямо в Чиуауа, где присоединился к Паскуалю Ороско… [126]126
  Паскуаль Ороско – сторонник Мадеро, возглавлял в штате Чиуауа, на севере Мексики, боевые операции партизанского отряда, действовавшего вначале вместе с «Северной дивизией» во главе со знаменитым революционным деятелем Франсиско (Панчо) Вильей. Позднее переметнулся в лагерь реакции.


[Закрыть]да нет, он вместе с восставшими в Лос-Капьонес… пеоны из асьенд Кукио оказались самыми храбрыми… требуют забрать все… взломали лавку Пабло Энкарнасьона и оставили одни пустые полки… улицы усыпаны сахаром, рисом, бобами, маисом… хотят увезти доиа Рефухио, аптекаря… хотят, чтобы вместе с ними поехал падре Рейес… чтобы открыли им хлебопекарню Леонидаса Исласа… говорят, хватают женщин… и уже многих изнасиловали…

Темнело. Старые девы в своих ненадежных убежищах были близки к обмороку.

– Не знаете, а девушек они не трогают? – Горе матерей, бессильное отчаяние отцов семейств, где так холили своих дочерей, безысходная ярость братьев, женихов, борющаяся с мыслью о бесчестии, со страхом перед смертью.

– Был бы здесь падре-наставник, нечего было бы нам бояться. Лучше смерть, чем бесчестие! – Приливала кровь к холодным телам, носящим вечный траур.

– Но ведь их должна остановить медаль пресвятой девы которую мы носим? Неужели они не уважают даже пресвятую деву? Сам святой Михаил и его ангелы спустятся на землю и остановят их, – исходили волнением Дщери Марии Непорочной.

Темные дома, темное небо. Высокие кресты на фасадах домов утонули во мраке. Засияли звезды. Наступила ночь – черная, наводящая ужас, ночь беспрерывных криков, выстрелов, хохота, песен.

– Они уже раздобыли гитары и заставляют играть всех, кто только умеет играть на каком-нибудь инструменте… все они уже так перепились… что сломали скрипку о голову Гертрудис Санчес… отплясывали на раздавленной мандолине Патрисио Гутьерреса… несмотря на запрет Рито, они повсюду ходят пьяные… привели многих жителей, из самых богатых, зажгли фонари на перекрестках…

– А вы не знаете, не хватают ли они девушек? – спрашивала та, у кого только это и было на уме.

– Вполне могут приняться и за девушек! Все пьяны. Никто не слушается ни Рито, ни Паскуаля.

– Дамиан еще нагрянет.

– Говорят, он далеко. Однако кто знает.

– Того гляди, начнут грабить дома, хватать девушек!

– Дамиан.

– Дамиан.

– Дамиан Лимон!

– Все говорят, что его здесь нет, еще нет, что он далеко, отправился к Паскуалю Ороско.

– А вы уже знаете, с мадеристами много женщин, в руках карабин, патронная лента через плечо?

Двери и окна наглухо закрыты. В домах никто но зажигает даже спички. Комнаты, коридоры, спальни, кухни – в полной тьме. Плачут дети. Плачут неудержимо, все сильнее и сильнее, их плач прорывается сквозь запертые двери и ставни, вылезает на крыши, падает на улицу, отражаясь в содрогании ночи, растерзанной топотом, криками, песнями, сумбурной музыкой.

Уже девять или двенадцать часов, – кто знает! – а дети еще не спят; не спят и собаки, все собаки селения, их лай заглушает даже этот адский шум и крики на улице; дети просят хлеба, просят молока, хотят спать. Все усиливается стрельба – далекая и близкая. Заливаются лаем собаки. При каждом выстреле – и так весь день, всю ночь – души уходят в пятки.

– Убили кого-нибудь?

С новым пылом возобновляются приглушенные молитвы в душных спальнях.

– Не молитесь так торопливо – слов не разобрать.

– Не зажигайте освященных свечей. Удовлетворимся сим намерением.

– Потуши свечу, а то заметят свет.

Нескончаемые молитвы на протяжении всего нескончаемого дня, в течение всей нескончаемой ночи.

– У сеньора приходского священника уже утащили трубу, на которой играли во время размышлений о дне Страшного суда…

– Уже всё получили, и все вьючные животные на постоялых дворах нагружены продовольствием…

– Сейчас для девушек самая большая опасность.

– Они уже уходят…

– Сейчас самая большая опасность…

Куда денешься от столь разнородных слухов и толков, когда все вне себя от тревоги.

Вот уже послышался звук расстроенной трубы, подражающий сигналу горна, что так редко слышали в селении. Прекратились выстрелы. Прекратились крики, конский топот.

– Уходят, уходят.

– Уже ушли. Направились к Ночистлану.

– Вот там уж будет Страшный суд.

– А здесь? Что, тебе еще мало?

– Никого же не убили. Никого с собой не увели.

Но проходит время – и бдительные стражи страха делают ужасное открытие:

– Увели с собой Марию, племянницу сеньора священника!

– Как?

– Да, ее нигде не могут найти!

После первых слухов, после первого – более определенного – известия возникает роковое предположение, подтверждая возбужденные толки:

– Она ушла по своей воле!

– Да, она в сговоре с мадеристами!

– Уехали она и вдова Лукаса Гонсалеса!

– Как!

– Да, обе! На лошадях, украденных у дона Ансельмо Толедо.

– Я всегда думал, что с пей случится что-нибудь подобное.

– Я всегда говорил – она тоже собьется с пути, недаром она все секретничала с Микаэлой.

– Я всегда была уверена, что она плохо кончит.

– Читала запрещенные книги.

– Очень была странная.

– Как-то и говорила по-своему, и смотрела.

– Злодейка!

– А правда, совсем не похожа на сестру!

– Каково-то теперь бедной сестре?

– И сеньору священнику?

– Из-за нее он из дома не выходит.

– Так, значит, удрала со вдовой Лукаса Гонсалеса? Обе пропащие!

– Ее не раз видели, как она выходила из дома вдовы, бывала на их сборищах.

– А я, я много раз замечал, что она разговаривает с вдовой.

– Я ночью встречал ее вместе с Рито, с Паскуалем, с другими бродягами-северянами.

– Теперь отправится искать Дамиана.

– И как в тот день на кладбище не связали ее! Надо было тогда же ее связать.

– А что я говорила. Злодейская душа!

– Какой стыд!

– Вот уж кому сочувствую, так это сеньору священнику, – из-за нее, пожалуй, он недолго протянет!

– Какой позор всему селению!

– А Марта? Что она будет делать? Жаль мне ее.

– Ничего у нее не остается, как уехать из селения.

– И на улицу не выглядывать, пока здесь живет.

– Даже поздороваться ни с кем не сможет.

– А она-то чем виновата?

– Я как-то видел ее вечером, она беседовала с Агилерой, сидели они у водоема на площади.

– Я ничего не хотел говорить раньше насчет этих сборищ, чтобы меня самого не заподозрили.

– И о ее дружбе с вдовой я ничего никому не сказал, а то еще обидишь кого ненароком.

– Какое оскорбление сеньору священнику! Это горе его убьет.

– Да уж, из этой передряги ему не выбраться, ведь он такой больной, такой старенький, чуть живой!

– Поистине, она хуже Иуды!

– Говорят, из-за нее прогнали Габриэля.

– Из-за нее прогнали Габриэля. Злодейка!

– Из-за нее прогнали Габриэля. Распутная!

– Я уж с ней бы разделалась, попади она в мои руки!

– А что сделает Габриэль, когда узнает об этом!

– Какой позор всему селению! Стать революционеркой!

– Злая душа!

– Падшая – этим она и должна была кончить!

Всю ночь, весь день, все следующие дни не прекращались толки-перетолки, беспощадные толки; перемывали грязное белье. Бесконечно. Жадные толки мужчин и женщин, живущих ненавистью.

Ночь, и день, и все последующие недели. Испепеляя память о беглянке. В спальнях, в лавках, на площади, на паперти, на улицах, на дорогах, на засеянных полях. Упорно, настойчиво.

– Говорят, порчу на нее наслала комета!

– Падшая!

– Передают, что еще здесь она говорила, как жаль, дескать, что она – не мужчина, чтобы выступать против несправедливостей.

– Надо же оправдать свое распутство!

– Микаэла сделала лучше, предпочла, чтобы ее убили, чем идти грабить.

– А эта? Ей мало было бежать с одним, бежала со всей этой сворой. Где это видано!

– Из-за нее отослали Габриэля.

– А уезжая, она тоже вопила: «Да здравствует Мадеро!» – будто пьяная, и кричала, что едет сражаться за справедливость для бедных, и у нее были карабин и патронные обоймы, – да к тому же она скинула свое черное платье.

– У них уже было заготовлено, у нее и у вдовы, обе надели цветастые платья. Бесстыжие!

– Всегда она была отъявленной привередницей: ей, видите ли, в нашем селении места не нашлось.

– Волк всегда в лес глядит. Верно, вся эта чернь уже ею натешилась.

Даже из детских уст, перекошенных презрительной гримасой, тоже слышалось:

– А племянница сеньора священника уехала со многими мужчинами.