Текст книги "Перед грозой"

Автор книги: Агустин Яньес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 31 страниц)

Той ночью

1

В тот вечер дон Тимотео Лимон, по обыкновению своему, поужинал. А с первым ударом колокола вечерней зори, – так и каждую ночь, – оставшись один в своей каморке, он, перебирая четки, начал молиться за самую забытую и нуждающуюся душу в чистилище, и только перешел к третьему таинству, как завывания Ориона, дряхлого пса, чуть было не отвлекли его внимание, однако дон Тимотео заставил себя отогнать посторонние мысли и продолжал свое благочестивое дело, не задумываясь, отчего это Орион все лает и лает, да еще так недобро, мрачно.

Дон Тимотео несколько удивлен был, что не зевалось ему, пока творил он молитву, и даже когда дошел до «Благодарю тебя, боже…», не слипались у него веки от дремоты, как бывало прежде.

Нет, луны не было в ту ночь, и ветер не дул. Все же захотелось ему удостовериться в этом, и он открыл дверь, выходящую в патио. И в доме и в селении стояла мертвая тишина. Собака перестала завывать – и лишь сейчас ему вспомнилось, что ее жалобный вой продолжался, пока не кончил он молиться, пока не вознес свое молитвенное слово святой плащанице, святейшей троице, пяти казням египетским, святым мужам Аримафию и Никодиму, святому Иосифу – покровителю благостной кончины, святому Михаилу-архангелу, нашей богоматери Кармен, святому Георгию – защитнику от вредных тварей, святому Паскуалю Банлону, возвещающему своим ревнителям о часе грядущей смерти, святому Исидору-труженику, святому Иерониму и своему ангелу-хранителю. Вой был устрашающий – Орион, старый пес, выл так, словно должно было случиться или уже случилось какое-то несчастье. Ученые священнослужители говорили ему, что это – всего лишь суеверие, кое надобно отвергнуть, ежели не хочешь нарушить первую заповедь закона божьего. Почудилось или случайное совпадение – не больше. Но ведь плоть слаба, а сердце боязливо; в глубине сердца и на поверхности кожи пробуждается ужас, и напрасно разум, увещеваемый заповедями, и голос, и смех пытаются его развеять. Да вот и сейчас, разве не страх, вопреки всем намерениям, улетучил из ого памяти молитвы святому Иуде Фаддею, святой Рите Кассийской и тени божьей – святому Петру? Даже не помнит, прочел ли он «Чем воздам тебе за все благодеяния твои…» – молитву, в которой препоручаются милости божьей язычники и еретики, «которые не повинуются воле божьей», и странствующие, крушение потерпевшие, умирающие… Вместо этого он вдруг припомнил, что, пока молился, перед ним, непонятно почему и откуда (вроде и отвлекаться не отвлекался), возникли какие-то образы того, что случилось давным-давно, и того, что еще не произошло. Так, в потоке благочестивых слов, вдруг всплыло лицо покойного Анаклето, скорбный лик которого ужо добрых двадцать пять лет не оставляет его в покое, разве что в редкие дни, и то на короткое время, и даже во сне его преследует; нет, сам покойник никогда ему не являлся, а вот лицо его он никак не может вытравить из памяти. Вначале он думал, что забудет его потому и сдался добровольно властям; от наказания его освободили, посчитав, что убил он защищаясь. С тех пор, потихоньку, помогает родственникам покойного; не проходит года, чтоб не заказал поминальной мессы. Однако всплывшее перед глазами лицо покойного – окровавленное, с пеной на губах и оскаленными зубами, – его скрюченные пальцы у взлохмаченных волос и широко раскрытые, лишенные ресниц глаза не дают ему покоя. Даже покаяние не помогло. Орион, – так звали и того пса, от которого пошел нынешний Орион, – был с ним в ту роковую ночь на седьмое августа тысяча восемьсот восемьдесят четвертого года и возвестил о беде зловещим воем… Точно так же выл, когда, четырнадцати лет от роду, умерла его дочь Росалия (уже лет пятнадцать назад)… Пожалуй, лучше не ездить на ярмарку в Агуаскальентес, как раньше надумал, как бы… вот и с доном Сесарео Исласом договорился насчет покупки скота; а может, падеж угрожает; во всяком случае, вой Ориона не такого рода беду предвещает. А не ровен час что случилось с Дамианом? Уже третий месяц пошел, от него ни слуху ни духу; конечно, письма идут долго, тем более издалека. Вдруг что с ним стряслось?..

Воспоминания о Дамиане нахлынули на него, когда приступил он к «Чем воздам…», потому, верно, и забыл слова молитвы.

А теперь, – он уже лег и погасил свет, – опасности, грозящие Дамиану, стали тревожить его с особой силой. Дамиан, первенец, который вырос в довольстве и в чьих мускулистых руках были заключены его отцовские надежды на расцвет усадьбы и мечты о спокойной старости, парень красивый, крепкий, сообразительный, ничего дурного за ним не водилось, и работать он мог без устали (а вот, поди ж ты, и он не устоял перед искушением познакомиться с Севером [2]2
  Севером в Мексике называют Соединенные Штаты Америки.


[Закрыть]). И отправился туда с парнями-односельчанами, которым захотелось попытать счастья – счастья, в котором сам Дамиан не нуждался, потому как (хоть и зря сплетничают люди, что его отец – самый богатый в округе человек), слава богу, бобов, тортилий [3]3
  Тортильи – лепешки из маисового теста.


[Закрыть]и даже молока в доме каждый день досыта. Но сумасбродным париям – им бы устроиться подальше от отцовского присмотра. Вот и уехал, бедняга, уже пятый год, сколько небось хлебнул – и скитался, и где только не работал; бог знает среди каких людей, с какими дружками и что угрожает его душе и телу; дай боже, чтобы, кроме всего, не потерял бы он веры: да будет ему защитником тень божья – святой Петр, и пусть пречистая дева убережет его покровом своим от дурной компании, от развратных женщин, и пусть не убьет его электричеством, не попадет он под машину или под поезд, не ввяжется в драку с каким-нибудь гринго [4]4
  Гринго – презрительное название американцев,


[Закрыть]и не придется ому иметь дело с тамошними властями, о которых говорят, что они ужасны. Да избавит его господь от стольких напастей на чужой земле. Нет, бог не захочет, чтобы сын его испытал бы голод и беду, чтобы с ним что-нибудь случилось. Хотя от несчастья не убережешься. Сколько людей не возвратилось с проклятого Севера! А сколько вернулось больными, не заработав и полсентаво! Сына доньи Эуфросии посадили на электрический стул за то лишь, что не стерпел он оскорблений и издевательств наглого гринго; Роман Лопес вот уже пятнадцать лет в тюрьме, а всего приговорен к девяноста годам заключения. К девяноста годам, ну и остряки эти гринго! А те, кого застрелили, кого отравили в госпиталях, кто сорвался со строительных лесов! И еще сколько тех, о которых ничего не известно! И Дамиан, который не хочет вернуться домой, пока не станет миллионером. Не иначе с ним стряслась какая-то беда! Что-то с ним случилось – u именно в те самые часы, когда выл Орион. Какое тяжкое наказание за смерть Анаклето! Сначала – неурожай, четыре года подряд, потом умерла Росалия, жену разбил паралич – уже десять лет она прикована к постели, и, наконец, отъезд Дамиана, тревога за сына убивает его день за днем… на все божья воля. Божья кара. Дамиан-то мог бы здесь жениться, обзавестись семьей, устроился бы честь по чести, да и без работы бы не сидел. Та, что была его невестой, уже вышла замуж, неплохая женщина, хорошей была бы снохой: опрятная, богобоязненная, трудолюбивая, тихая, домоседка; а ведь нелегко найти хорошую женщину, которая умеет заботиться о доме и не любит чесать языком…

А может, ничего и не случилось. Не раз уж тревожился понапрасну. Орион выл, а ничего не происходило. Пора спать. Завтра трудный денек. После первой мессы, даст бог, он заглянет на ранчо, а затем отправится на усадьбу Сан-Тобиас – посмотрим, не вернет ли Лоренсо свой долг. Вымогать у него не буду, но ведь обещал, что выплатит в этом месяце, как продаст маис, а долг-то стареет, да и нуждишка есть в этих сентаво, надо кое-что еще посеять да закупить вовремя маис. Пожалуй, у Лоренсо нет иного выхода, как заложить дом; он уж и так ждет достаточно долго, – должников это портит, – из-за процентов, хотя и умеренных, как велит святая мать-церковь, но возросли они, очень возросли именно язва отсрочек с выплатой, и все нарастают, накапливаются. Тогда мне достанется его дом, и для него это даже выгоднее, по крайней мере он избавится от мороки с другими кредиторами и со сборщиком налогов; может, я на этом не много выиграю, но лучше что-то, чем ничего, и если трудно идти, так остается прибавить шагу. Человек он не вредный, не думаю, чтобы втянул меня во всякие кляузы. Хотя теперь всего можно ждать с этим буквоедом-законником, с этой язвой паршивой, – принесла его нелегкая из Каньонес, и людей прямо как подменили! Что за времена настали! Еще недавно судейским пачкунам нечего было делать в нашем селении, все улаживалось по-доброму, по совести. Благословенное было время. Бога боялись и слово держали. Один Христос мне опора с тех пор, как нагрянули сюда эти сутяги и посеяли разлад. Не худо бы политическому начальнику [5]5
  Политические начальники до революции 1910 г. назначались губернаторами штатов, были облечены почти безграничной властью на местах. После революции заменены председателями сельских и городских муниципалитетов.


[Закрыть]принять меры против такой несправедливости и обуздать этого смутьяна – он зловредней всех остальных; надо его выслать отсюда, как высылали других. Завтра и об этом поговорю с начальником. А сейчас пора спать. Ах, да! Завтра мне еще надо заглянуть в Барранку, нанять поденщиков, успеть засеять поле в Гавиланес, а то польют дожди, захватят врасплох.

Нынче не смогу приступить к духовным упражнениям в затворничестве. И не потому, что земные дела для меня важней, чем заботы о душе. Но некому заменить меня, да и пост в этом году был поздним. Уже середина марта, и скоро начнется педеля Лазаря. Пасха нынче приходится на одиннадцатое апреля. Исповедуюсь непременно, но вот духовные упражнения… Придется все объяснить сеньору священнику, чтоб не подумал худого. Как оставишь бедную парализованную, а тут еще из-за холодов у нее боли усилились. Я думал, что она вот-вот помрет. Может, потому и выл Орион? Бедняжка совсем плоха. Доктор, что побывал тут на сретенье, – ну и бандит, сколько отхватил! – говорил тогда, что сердце у нее подкачало и чтобы мы были ко всему готовы. Бедняжка только о том и молит бога, чтобы дал ей свидеться с Дамианом в последний разочек. Сколько деньжищ угробил на докторов да на лекарства, и все впустую. За те десять лет, что она в параличе, почитай, трижды возил в столицу. Напрасно обнадеживали. Ей все хуже и хуже. Одно мученье!

Дон Тимотео снова повернулся в постели. Он все ворочался, и отчаяние все больше и больше овладевало нм. Натянул на лицо простыню. Семь раз перекрестился. Снова враг рода человеческого вонзает в него огненные бандерильи, дразня пламенеющим плащом. Ужас… Соблазн? Мерзко! Опять сатана хочет, чтобы дон Тимотео возжелал смерти парализованной жены; слишком долго – целых десять лет он мучается с ней, а ведь мог бы жениться на еще здоровой девушке… дьявол… женоубийство!.. нет, все это козни дьявола, это он вызывает в его памяти лица и фигуры разных женщин, их наберется не меньше сотни, и все какие аппетитные! Мария, Урсула, Тереса, Паула, Домитила, Роса, Энифания, Тринидад, Вентура, Фелиситас, Агеда, Сесилия, Сесилия – молоденькая и румяная, Мартина – блестящие глаза, а косы, как шелк, Ремихия, Виктория, Эусебия, Марта, Марта – такая веселая, Марта, из-за которой порешили себя два батрака из Эстансии, и Лусия, Лусия – милая, белокожая, голубоглазая, и Консоласьон, и Марина, и Росарио, и Гертрудис, и Маргарита… Сверкают глаза, танцуют бедра, струятся руки, щеки смуглы, как спелое зерно. Бурлит в нем кровь – да поскрипывают склеротические пены. Спаси, пречистая! Вот через полгода после похорон, тогда может быть… а дон Эустасио разве не женился в четвертый раз, и всего спустя два месяца после кончины доньи Энграситы?.. После десяти-то лет – и вовсе он имеет право… А если Дамиан останется недоволен и возникнет тяжба в семье? Дамиана, верно, тоже нет в живых…

Доп Тимотео соскочил с постели, поискал бутыль со святой водой, опрыскал матрас, каморку, простыни, подушку, снова трижды перекрестился, опустившись на колени. Сколь, о господи, грешен, ежели в голову лезет подобное? Пожелать смерти жене и сыну! Завтра же надо исповедаться. Была б его воля, то не мешкая, сейчас же встал бы и отправился к сеньору священнику. Лицо покойного Анаклето опять померещилось – зубы оскалены в вечной насмешливой гримасе. Скоро ранняя месса. Надо вставать. Поднимусь, как раздастся колокол. Как-то раз переправлялся через речку близ Транкас, а там купались Гертрудис и Маргарита – вот налюбовался вдоволь! И никто не помешал, и они меня не видели! Miserere mei… Накажу себя и на пасху не поеду на ярмарку в Сан-Маркос. Говорят, тореро там будут самые лучшие, а какие еще я могу позволить себе развлечения? Редко устраивают корриды в нашей округе. Раз в год или раз в два года позволяю себе съездить в Ночистлан, в Теокальтиче, в Агуаскальентес; что здесь дурного: в карты я не играю, вина не пью, женщин тоже… конечно, не потому что они мне не по вкусу – на ярмарках их пропасть, да и не заставляют себя долго упрашивать разные там певички, служанки в погребках, хозяйки постоялых дворов… Тут снова кровь забродила в жилах, вернулся дьявол с греховными видениями.

Нет, дон Тимотео не поедет на ярмарку в Сан-Маркос. Посвятит себя духовным упражнениям. Только вот ударят к мессе, сразу встанет и пойдет исповедуется. Бедная душа его погрязла в грехе, в худшем из грехов – и в его-то лета! Преисподняя…

Преисподняя, смерть, Страшный суд, слава небесная, его жена, Дамиан, покойный Анаклето, пышные женские тела, сутяга из Хучипилы, должники, посевы, дожди, засуха, завывания Ориона – все это водоворотом кружилось у него в голове, и голова у него кружилась от полного отчаяния всю ночь напролет, нескончаемую ночь, и тело не могло найти покоя; ворочался с боку на бок на постели, не в силах заснуть, не слыша бодрого кукареканья петухов, просыпающейся вокруг жизни: вещего лая, ржания, мычания, шагов, ударов в колокол. Добро бы перед сном он напился кофе пли выкурил не меньше четырех сигарет – так ведь не было этого. Ушел сон, и голова пуста, нет, она разламывается от боли и ужасных мыслей, доводящих до физической дурноты, а все попытки отогнать их и уснуть изматывают больше, чем лихорадка, – и ночь не кончается. Грех суеверия – вот в чем его вина: не прими он завывания Ориона за зловещее предзнаменование, враг рода человеческого не запутал бы его так. Вроде отпустило, наконец-то успокоился, уснул, но вдруг по голове будто проехало всеми острыми ободьями колесо: если Дамиан умрет, а я овдовею, у меня украдут все мое добро… нас погубит засуха, певички на ярмарке, я умираю… острые ободья безжалостного колеса, с каждым разом все более жестокие, неистовые, греховные, – и с каждым разом все слабее его сопротивление в этой бесконечной ночи.

2

В тот день Леонардо Товару надо было сходить за быками до реки Верде и вернуться пришлось только к ночи; очень устал он, едва поел, сразу же прилег; едва прилег, сразу же заснул; едва заснул, его сразу же разбудили стопы жены. Спал он всегда крепко, а в ту ночь особенно, после того как протопал девять лиг [6]6
  Лига – старая мера длины, в Мексике была равна 4190 м.


[Закрыть]без передышки, однако громкие стоны прервали его сон, хоть он и не сразу вырвался из тяжкого забытья. На душе у него было муторно. От жалобных стонов и Педрито проснулся, проснулся и захныкал. Опять скверная ночь – одна из многих после того сочельника. К сретенью они ждали ребенка, но жену замучили беспрерывные рвоты, и в сочельник – со страшными болями – она выкинула; выкидыш походил на виноградную гроздь; одни говорили, что это опухоль, а другие – что недоношенный уродец, хотя вряд ли причиной тому было случившееся тогда затменье или порча, которую могли наслать злые люди. С той поры и дня спокойного не бывало: то голова у нее болит, то рвота, то кровотечение, то ничего есть не может, еле жива от слабости, а потом начались еще боли в животе, как при воспалении, да все сильнее и сильнее; она не могла делать домашнюю работу и не спала по ночам. Леонардо возил жену по всем знахарям селения и округи, даже к колдунам. Но и лекарства, и народные средства, и заговоры – все было впустую. Наконец, на той неделе – еще прибавилось долгу, съездили в Теокальтиче, к доктору, а тот – как ножом по сердцу! – говорит, нужна операция, и не откладывая, сейчас же, иначе ничто больную не спасет, но потребовал триста песо задатку, а откуда их взять? Уж лучше попробовать травы да положиться на божью волю. Даже если три года подряд вовремя продавать маис, и то не наберешь, и никто не одолжит под земельку, она ведь заложена дону Тимотео Лимону за восемьдесят песо. Вот так беда!

Стоны женщины пронзали и душу, и ночь. Добрые соседки, проснувшись, пришли помочь ей кто чем: одни – горчичниками, другие пиявками, кто-то советовал натереть живот гусиным салом, кто – окурить шерстью койота, кто говорил, что помолится Судье праведному.

Женщина корчилась, из глаз ее текли слезы, руки судорожно сжимались. Сердобольные излияния и хлопоты соседок, шушуканье, громкие молитвы, толчея входивших и уходивших людей заставляли Педрито плакать еще громче; с перепуганным видом, вытаращив глазенки, он сидел на постели. Леонардо неприкаянно переходил с места на место, не зная, за что взяться, наконец вышел в патио, в его ушах все звучали слова доктора из Теокальтиче; он чувствовал, как в нем подымается волна непокорности судьбе, эта горькая волна ударяла в виски, перехватывала горло, будто громом отзывалась в мозгу. Пришел дон Хесусито Гомес, предложил пропустить глоточек агуардьенте [7]7
  Агуардьенте – спиртной напиток из сока агавы.


[Закрыть]: «Кум, будет лучше вызвать сеньора священника, а Конча пусть унесет ребенка к нам домой, может, он уснет».

Уносят вконец зареванного Педрито. А мать рычит словно львица, у которой отнимают детеныша: «Зачем вы все такие злые, такие жестокосердные, я скоро помру, оставьте мне хоть это утешение!» Леонардо не может сдержать слез, а о женщинах и говорить нечего. «Идите за падре! Идите за доном Рефухио, лекарем, мою тетку он спас, когда она уже была при смерти! Идите за доньей Ремихией, она так хорошо молится за умирающих!» – «Вы надеетесь, что в такой поздний час пойдет сюда дон Рефухио?..» И над всеми перемолвками, над всеми перешептываниями, молитвами, над лаем собак и пеньем петухов несется беспрерывный крик: «Умираю!.. Умираю!..»

– Надо бы Леонардо отправить куда-нибудь, он сам как бы…

– Пока падре одевается, пусть Леонардо сходит в церковь за елеем.

– Кому другому надо бы привести падре.

Улица полна теней, шагов. Приближение смерти заставило соседей выйти из своих жилищ.

– Вон уже идет падре.

Глаза Леонардо опережают еще не сорвавшийся с губ вопрос.

– Жива! Но очень плоха!

Мужчины и женщины выходят в патио и на улицу, пока исповедуют больную. Крики ее стихают. И снова начинает Леонардо – заученно и глухо – свое повествование:

– Я лег спать, очень уж устал по возвращении о реки Верде, куда ходил за быками, как вдруг у нее опять появились боли, сильнее, чем в прошлые разы… внутри как огнем жжет… а тот запросил триста песо за операцию… говорил – иначе, мол, помрет… а откуда мне было взять столько денег, да еще там, где меня никто но знает, даже и тут…

Тяжкий обряд причащения и соборования. Падре удаляется, провожаемый громким лаем уличных собак. Соседи понемногу расходятся, кое-кто примостился вздремнуть, похоже, что после причащения Мартинита несколько успокоилась, что ж, святой елей ужо не раз возвращал умирающих к жизни.

Леонардо идет в патио, с тоской глядит на небо. Когда же наконец наступит рассвет? Какая долгая ночь! Он вспоминает ночь, когда родился Педрито. Все было по-другому. Его тоже разбудили стоны жены, и пришли соседки, появилась донья Хеновева, которую предупредили заранее. Но жена стонала совсем не так! И ее стоны тогда его даже радовали. Они были такие же громкие, как и нынче, но в них звучала надежда, – они не вызывали ни тревоги, ни ужаса; напротив, пробуждали некое тайное ликование; длились они не слишком долго, а когда прекратились, то его переполнило счастье, как, по правде говоря, обычно бывает, когда услышишь первый плач ребенка. Леонардо впервые чувствовал себя столь счастливым – он по-новому полюбил жизнь, землю, свой тяжелый труд. А эти стопы безнадежны, бесконечны, бесплодны, от них нечего ждать. Можно ждать только самое худшее, самое ужасное. Чудо? От усталости у него смыкались веки, и уже не было сил ожидать чуда, и даже молиться не было сил. Что-то мрачное, таинственное навалилось на него и не давало вздохнуть. Когда же начнет светать? И в эту минуту внезапно раздался душераздирающий крик; «Я умираю! Умираю, Леонардо, Педрито, умираю!..»

Запели петухи. Зазвонил колокол в приходской церкви. Начало рассветать.

– Ангел господень возвестил деве Марии…