Текст книги "Перед грозой"

Автор книги: Агустин Яньес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)

2

– Нет, падресито, уж простите, пожалуйста: дело в том, что, вернувшись, мы теперь способны понять, насколько несправедлива и тяжела тут жизнь, отчего так страдают люди. Почему, скажите, христианину нужно потеть день-деньской ради каких-то медяков? В то время как богачи всегда в выигрыше, и в большом, христианина-бедняка утешают сказочками, и ест он всю жизнь только маис да бобы, чтобы не сдохнуть от голода, «а там посмотрим, там посмотрим, каков будет урожай, может, в будущем году будет полегче». Если удается что-то отвоевать – ну, получит несколько метров парусины или перкаля, а вот из долгов никогда не выпутается, они переходят от отцов к детям, и никогда никто не сможет построить себе домишко, обзавестись собственной землицей, а если и был клочок, то пришлось или продать задешево, или отдать за долги, дети растут, а семья все живет в загоне вместе со скотиной, и не во что одеться, и в конце жизни людям даже не в чем уйти в мир иной. И я вам скажу, падресито, что далее так не может продолжаться: рано или поздно беднякам это надоест, и либо по-хорошему, либо по-плохому все должно измениться. Если говорить честно, то да, да, было бы лучше, если бы гринго пришли сюда и заставили нас жить другой жизнью – такой, как они живут, а не такой, как здесь, разве это жизнь? И кто ею наслаждается? Скажите мне, пожалуйста. Бедняки – нет, и богатые – тоже нет, они ведь даже не знают, для чего им деньги. Женщины все время работают, как рабыни, у них семья, всегда они одеты в черное, всегда запуганы. За что мы боремся? За потустороннюю жизнь? Ладно. Но, по-моему, и эту жизнь, здешнюю, мы можем прожить лучше, прожить как люди. Почему мы не можем есть досыта, не можем в свое удовольствие пропустить один-другой глоток, отвлечься от повседневных горестей, почему нам нельзя петь, ходить друг к другу в гости, вести себя свободно, разговаривать с женщинами, одеться к лицу и чувствовать себя людьми, как эти гринго, они, по крайней мере, не ханжат. А что здесь – всю жизнь живем в печали, без конца вздыхая, даже не зная отчего; дышать полной грудью и то считаем грехом, и нам дагке нравится заставлять себя страдать. Нет, это не жизнь, падресито, вы уж меня простите, пожалуйста. И те из нас, кто узнал, что от жизни можно получать радость, уже не может примириться со здешними обычаями. Нет, падресито, я считаю, что зло – в несправедливости и тем более опасно, когда все делается тайком и все друг друга обманывают. Вы, конечно, мне не скажете, что мужчины здесь перестали быть мужчинами и в их жилах уже не течет горячая кровь. И тем, кто повидал жизнь, невозможно прикидываться здесь дохлыми мухами, а том более – мокрыми курицами. Но, как говорит пословица, кто у святого поскользнется, тот о дьявола споткнется, простите меня, пожалуйста. Но все нужно делать как положено. Хуже всего притворство, еще хуже – насилие: упряжка лопнет – все и разбегутся. Вот здесь, например, столько несчастных женщин, они готовы бежать хоть на край света, а ведь у них могла бы быть совсем другая судьба, имей они право поступать согласно своим чувствам, ни от кого не прячась. Мы все ясно видим, за это нас и осуждают, а мы просто говорим, что думаем. Такое положение, как здесь, повторяю, длиться долго не может. Я согласен, здесь действительно никто не умирает с голоду, но вы но будете отрицать, что люди едва-едва концы с концами сводят, и вы прекрасно знаете, как убога их жизнь и сколько нужно работать, чтобы влачить даже такую жизнь. Поезжайте в Куэрнаваку, в Пуэблу, в Чиуауа, где я работал, и увидите, какой там ад на сахарных плантациях, бескрайних латифундиях; хуже рабов живут люди, а того, кто поднимет голос, прихлопнут, в лучшем случае оставят полумертвым, избив плашмя саблей; по я видел такие пытки, что и христианским великомученикам не снились. Здесь не представляют себе, что происходит в других частях республики; заваруха начнется – нас захватит врасплох. Мексика – это ведь не только наше селение, и вы, падре, – извините, что так говорю, – не должны закрывать людям глаза на то, что делается вокруг. Не буду спорить – и в Соединенных Штатах очень много дурного, но по сравнению с нами люди там живут в других условиях и пользуются свободой. Нет, я также не хочу отрицать, что кое-где в Соединенных Штатах, особенно в Техасе или в Калифорнии, с мексиканцами обращаются как с животными. Ну, да это потому, что и Техас и Калифорния от нас близко и те же порядки, что и у нас, а если поехать дальше на север – там все иначе; да и, кроме того, даже в Техасе и в Калифорнии все зависит от места, куда попадешь и как себя поставишь, – я, например, там жил привольно. Говорят, мы там надрываемся ради денег и наши деньги пахнут потом, а на самом деле мы просто но знаем цену деньгам и не умеем ими как следует распорядиться; и все же каждый зарабатывает там в четыре раза больше, чем мог бы заработать здесь, и не на бумаге, а в наличных долларах. А когда возвращаешься, едва пересечешь границу, видишь уже совсем другое – как к тебе относятся твои же земляки, ну и, конечно, наступает разочарование. Вот в этом причина того, почему многие ничего здесь не хотят делать, только мечтают о том, как бы вновь уехать. Пусть будет это называться как хотите: социализм, либерализм, но, по правде говоря, я думаю, что это не против религии, если человек хочет быть человеком. И вы со мной еще согласитесь. И вы не будете отрицать, что если веревку натягивать чересчур, она может лопнуть. А что потом?

Наш ревностный почтовый инквизитор, – говорит падре Видриалес в беседе с падре Месой, имея в виду падре Рейеса, – наш ревностный инквизитор, похоже, терпит провал в своих попытках уговорить жителей принять в свое лоно вернувшихся с Севера, он ходит по домам, убеждает всех примириться с этой необходимостью, но достаточно малейшей осечки, и все пойдет прахом. Это все равно что решетом воду носить. Как вы думаете?

–  Потерянное время, – ответил падре Меса.

–  И все же откладывать нельзя. Надо что-то делать, и немедленно, но идти следует не по этому пути. Дело не терпит отлагательства: ведь даже те, кто на Севере не обратились в протестантство и не стали пособниками гринго, по меньшей мере возвращаются равнодушными к религии. А вы что бы предприняли?

–  Я устал и болен, мне это уже не по силам, да и к тому же все это выходит за пределы моих обязанностей. Оставьте уж мне мессы и исповедальню. Я достаточно боролся в прошлом. В мое время…

–  Я просто запретил бы им доступ в церковь, как заядлым грешникам. Отказал бы им во всех таинствах – им и их семьям, кроме, конечно, последнего причастия…

–  Если наш приходский священник, с его куда более суровым характером, ничего подобного не предпринимает, значит, он надеется, что лаской скорее добьется своего. По, как видно, вы бы не возражали, если бы его усилия оказались тщетными.

–  Меня, как и вас, весьма беспокоит дух самоуверенности, с которым молодые принимаются и за то, и за другое – как бы заявляя нам, старшим: «Смотрите, ведь это все вы должны были делать».

–  По правде говоря, меня это уже не тревожит, пусть меня оставят в покое, и пусть каждый действует в согласии со своей совестью и со своими силами. Благодарю господа бога за то, что никогда он не возлагал на меня большей ответственности, и я никогда не жаждал лучшего прихода или капелланства, и успехи моих коллег зависти у меня не вызывали. Здесь дон Дионисио вначале от меня требовал большего, чем я смог бы сделать. Но потом и он оставил меня в покое. Я не понимаю того, что нынче происходит, в мое время…

–  Ах, падре Меса! Временами я завидую вашей выдержке.

–  Возраст, Видриалес, возраст. И не стоит вам кипятиться из-за северян, из-за юного инквизитора, из-за доброго, но столь требовательного Дионисио, из-за падре Исласа с его хороводом кликуш обоего пола, да не случится с вами того, что случилось с бедным Гонсагой в нашем селении.

–  Как я хотел бы попросить назначение на новое место! А если бы получил приход – уж я бы удивил мир!

–  Прежде всего отослали бы назад северян. А что бы вы сделали с падре Рейесом?

–  У вас еще хватает сил для шуток, падре Меса.

–  Нет, мне не до шуток. Да воцарится мир и согласие среди служителей христианской церкви. А все же, если Рейес потерпит поражение, не думаете ли вы сами вмешаться в это дело?

–  О нет! Я лишь исповедую всех, кто в этом нуждается и в селении, и на окрестных ранчо. Однако вы можете быть уверены в провале нашего инквизитора. Мне известно, что кое-кто из северян уже высказал ему…

– Нет, падресито, думайте, что хотите, но вряд ли вы чего добьетесь… Если бы, скажем, организовать что-то вроде клуба взаимопомощи, какие я видел там, и устраивать собрания, праздничные вечера и даже… простите, пожалуйста, но я уж скажу, – танцульки. А чего здесь особенного, там, на Севере, в католических церквах после богослужения крутят кино, открывают благотворительные базары, показывают театральные постановки! А если вы хотите заставить всех моих товарищей молиться или исповедоваться и пригласите на собрание наподобие ассамблей Дщерей Марии или на прогулку, но чтоб только одни мужчины, без женщин, – я вам сразу могу сказать, что никто за вами не пойдет. А вот если вы будете печься но только о своем, а и о том, как помочь человеку, если он заболел пли лишился работы, о том, как помочь ему заработать на жизнь, да прибавите немножко праздников – оркестрик, хор, красивые песни, а то и драматический спектакль, – тут вы увидите, как все ладно пойдет… А если по-другому – будем толочь воду в ступе. Зачем? Я и сам ни за что за вами не пойду.

3

Хотя ничего вроде он не замечал, однако Бартоло Хименес, муж Бруны, бывшей невесты Дамиана, заподозрил, что Дамиан пытается вновь растревожить ее сердце. И эти страхи, будто стая сопилотов [78]78
  Сопилот – черный стервятник, широко распространенный в Мексике и других странах Латинской Америки.


[Закрыть], вилась над его головой, не оставляя в покое ни на солнце, ни в тени, ни во сне, ни наяву. Ему все мерещилось, что другие говорят с ним какими-то намеками, посматривают на него с сожалением или с насмешкой. Если и раньше он не осмеливался взглянуть жене прямо в глаза, в силу какой-то робости или, скорее, какого-то стыда: словно он вдруг увидел бы ее голой, – то сейчас у него и вовсе не хватало смелости выдержать ее взгляд, в котором он боялся открыть нечто предвещающее несчастье. Друг другу они ничего не говорили и даже как будто скрывали друг от друга, что знают о встревожившем их возвращении. Однажды, в ночь на святую субботу, отведя в сторону взгляд и каким-то глухим голосом, Бартоло проронил, что он был на бдении у тела доньи Тачи, однако ничего больше не сказал. Бруна нарочито равнодушным топом отозвалась: «Пусть покоится в мире». Однако оба они, каждый наедине с самим собой, вновь и вновь думали об этой внезапной смерти без исповеди и обо всем прочем, что привлекало внимание всех и вызывало настороженное беспокойство Бартоло и, несомненно, волнение в душе его жены. Когда в селении узнали о дерзкой настойчивости Дамиана, который требовал внести покойницу в церковь как раз в пасхальное воскресенье, о стычке между доном Тимотео и сыном, о скандальной четырехдневной попойке, о многих других неблаговидных поступках обнаглевшего северянина, о постыдной сваре из-за наследства, то распространились слухи, что призрак доньи Тачи стал появляться в селении, однако ни дон Тимотео, ни его дочери не собирались выполнять завещание покойной, и обо всем этом не было сказано ни слова между Бартоло и его женой.

А не было дыма без огня. В тот самый день, когда донья Гача испустила дух, Бруна узнала, что Дамиан ее разыскивает; и в ту самую ночь, в страстную субботу, она даже слышала, замерев, пьяный голос северянина, который бродил возле ее дома, и бедная женщина чуть по умерла от страха, боясь, что вот-вот вернется Бартоло, и придется волей-неволей ему все рассказать. Потом она заметила, что Дамиан поджидает ее то у выхода из церкви, то на площади, то попадается ей на пути, когда она выходит по своим повседневным делам, однако всякий раз она делала вид, что не видит Дамиана, опасаясь, что он может с ней заговорить, и под любым предлогом старалась или не покидать дома, или брала кого-нибудь с собой. Бесчинства северян порождали множество слухов, и слухи эти не давали покоя Бартоло. Кто, кроме возвратившегося с Севера, мог семнадцатью ударами кинжала убить несчастную, которую нашли в ручье Кауистле? Тело ее было превращено в кровавый фарш, а рот заткнут таким же шейным платком, какие носили северяне, да и кинжал был явно куплей на Севере. А кто как не северяне в последнее время похищают девушек? (Бартоло охватывала дрожь при мысли, что он сможет стать первым, у кого украдут жену.) Не просто так сын доньи Эуфроснпьн угодил на электрический стул, а Романа Лопеса посадили на девяносто лет в тюрьму. Разве можно доверять этим северянам. Вон там стоит Бауделио Браво, который только в парикмахерской задолжал более пятидесяти песо, а вот Флорентино Барриос – с него в лавке «Ла пас» потребовали триста песо, которые он должен с незапамятных времен, а он вместо денег вытащил пистолет и чуть всех не перестрелял; еще немного – и от этих северян вся торговля пойдет прахом. Дон Хувентино, портной, тоже ничего не может поделать с этими жуликами, – они, похоже, в Соединенных Штатах только и выучились что разным словечкам да вранью; не у того ли дона Хувентино, как раз на последних праздниках, Чокнутый выпросил костюм, только что сшитый для Хулиано Сото, сказав, что костюм ему понадобится на часок-другой, показать дяде, дону Аркадно, который должен был решить, такой ли заказать или получше. А вот сейчас бедный портной не знает что и сказать Хулиапу! Сам дьявол, видно, помогает северянам надувать доверчивых жителей. Два месяца тому назад явился утром Хуан Мендес к дону Закарпасу Товару и сказал ему, что пришел, дескать, по поручению дона Иносенсио Родригеса насчет тех дел, о которых вчера вечером шла речь, я принес расписку на пятьсот песо: дон Закариас должен выдать предъявителю сего эту сумму, поскольку сам дон Иносенсио не смог приехать – ему пришлось срочно отправиться на свое ранчо. И кто с тех пор видел Хуана? А кто видел Тересо Вальехо после того, как тот на диво ловко увел у дона Кайетано Гарсии лучшего из его копей? То обманом, то угрозами, то со слезами на глазах, прикидываясь умирающими с голоду, они у одного забирают товары, у другого – денежки наличными, как бы взаймы, у третьего – маис и бобы, крадут или режут скот; они хуже койотов, крадущих кур из курятника; нет огорода, чтобы они там все не выкопали, – все разоряют и громят дотла. И всюду и всегда у них – пистолет на прицеле…

Человек миролюбивый, Бартоло все же решил купить револьвер и хотя ни разу в своей жизни оружия в руках не держал, отныне каждый день уходил из селения и практиковался в стрельбе по мишени.

– В последние дни, Бартоло, ты чем-то чересчур озабочен, что с тобой? – как-то вечером спросил его Саломэ Торрес.

Бартоло смущенно начал бормотать, не зная, что бы такое выдумать поубедительнее:

– Долги, знаешь… А кроме того, ведь еще какой выдастся год, вдруг случится засуха, как пророчит календарь…

– Старина, а почему ты не обратишься к волшебному камню, который Нестор Пласенсиа привез с Севера? Что, не слыхал? Все мы, кто видел, попросту диву давались. Этот камень предугадал смерть доньи Тачи, указал место, где спрятаны деньги Сатурнниы Руэды, на которых так нажился Маргарито Лисарде, и смотри, сколько времени прошло с тех пор, как умерла ростовщица, а и поныне никто не мог доискаться, где спрятаны ее деньги! Этот волшебный камень предсказывает погоду и судьбу каждого крестьянина; вот, например, самому Нестору Пласенсиа он дал совет не ездить на рыжих конях, а мне велел не выходить из дома во время грозы; Дамиану Лимону предсказал, что он угодит в тюрьму из-за женщины, Лукаса Руано предостерег от женитьбы на привереде, а также поведал о судьбе сына дона Альфредо. Враки не враки, но сам видишь, пет ничего скрытого ни в прошлом, ни в будущем, чего бы не разгадал этот волшебный камень. Откуда, по-твоему, Нестор раздобыл деньжат? Тебе хорошо известно, что вернулся он без единого сентаво, а сейчас у него и дом и ранчо. Но, не сходя с места, поклялись мне все сохранить в тайне, потому как, если наши священники узнают про камень, ты можешь себе представить, что за содом-гоморру они учинят. А они могут спросить у тебя, тебе и еще кое-кому они доверяют. Кроме того, если ты не поклянешься и не дашь честное мужское слово, то и сам Нестор тебе ничего не скажет.

Бартоло поначалу колебался, опасаясь западни, но в конце концов решился: ведь это единственный способ разобраться в их плутнях и выяснить, почему так везет северянам.

– Ты можешь, если захочешь, говорить даже с покойником, и тебе ответит его дух; ты сам убедишься, что во всем этом нет и не может быть никакого обмана, – повторял ему Саломэ.

«Вот-вот, должно быть, это и есть спириты», – размышлял муж Брупы. И все же его, как доброго христианина, одолевали сомнения, и, словно угадав их, Саломэ ему сказал:

– Ты ведь слышал о смертях, которые ничем нельзя объяснить. И если ты не хочешь, чтобы с тобой что-то случилось, дурень ты этакий, реши сам, советоваться тебе с волшебным камнем или нет. Но даже собственной тени ты но должен открыть то, что я тебе доверил, и доверил, желая помочь тебе вылезти из затруднений. Не будь дураком.

Бартоло возмущенно воскликнул:

– Ты что, старина, мне не веришь?

– Тебе-то я верю, однако нелишне тебе знать, чем ты рискуешь, если развяжешь язык.

А вдруг удастся поговорить с двоюродным дядей, покойным доном Валтасаром, ведь никто до сих пор но разузнал, где запрятаны все его деньги, – у него их было немало, а семью оставил в нищете.

– Вот, смотри, как-то вечером одна сеньора… (не буду называть се имя), большая любительница читать книгу «Двенадцать пэров Франции», смогла побеседовать с духом Карла Великого, который ей рассказал куда больше, чем написано об этом в книге, и чего даже Нестор не знал, впрочем, он и читать не умеет.

Но главное – разгадать намерения Дамиана, и еще того важнее – намерения собственной жены. Быть может, камень расскажет ему о сыне дона Тимотео? И посоветует с ним поговорить? Раскаленными гвоздями в мозгу пылали слова Саломэ: из-за женщины Дамиана бросят в тюрьму. Из-за женщины!

– Когда дашь клятву и честное слово, мы пойдем к Нестору, – он берет пять песо за вступление в его клуб, – чтобы он указал место и час, а до того я с ним переговорю, чтобы он тебя принял одного, за это тебе придется заплатить еще десять песо, он берет дороже, но ради тебя…

Еще не освободившись от колебаний, Бартоло все нее решил навестить Нестора; он отдал первые пять песо, и после новых клятв и новых угроз ему была назначена ближайшая ночь: его будут ждать на углу кладбища в десять часов вечера, откуда его приведут в дом, там будет устроен сеанс; ему придется согласиться с завязанными глазами пройти в комнату, где находится волшебный камень, пистолет с собой но брать, а кроме того, надо захватить на всякий случай еще десять песо за то, что его принимают вне очереди. («Понятно, – подумал он, – при таких предосторожностях никто, конечно, не мог узнать про этот клуб».) Чем больше все это окутано тайной, тем дороже обходится. Конечно, он готов заплатить десять песо, лишь бы не встретиться там с Дамианом. Дамиан, все время Дамиан.

В день сеанса он постарался ранее обычного ускользнуть из дому, и так, чтобы ничего не объяснять жене. А что, если все это подстроено северянами? Если это просто-напросто уловка, чтобы в определенный час задержать его, и Дамиан тогда сможет проникнуть к нему домой! «Да, да, какой я все-таки дурак, не подумал об этом. А пять песо, что уже им дал? Хм, околпачили меня! Но если однажды провели, во второй раз не удастся. Да, оплели! Еще бы немного, и попал бы в силки, хуже, чем Хувентино, хуже, чем Кайэтано Гарсиа, хуже, чем дон Закарпас Товар. Северяне, сукины дети, они мне заплатят! А если все это мне лишь мерещится… Нет, нет, теперь никто меня не вытащит из дома…»

И добрый дон Бартоло принимается смазывать свой пистолет в ожидании ночи. «А Дамиана Лимона бросят в тюрьму – из-за женщины…»

Разноцветные шарики

1

Его прислали основать здесь клуб сторонников Корраля и за переизбрание президента [79]79
  В сентябре 1910 г. диктатор Порфирио Диас объявил, что он выставляет свою кандидатуру на пост президента Мексики; одновременно его ближайший друг и сподвижник Рамон Корраль (1854–1912) выдвинул свою кандидатуру на пост вице-президента.


[Закрыть]. Однако новый политический начальник не захотел обнародовать цели своей миссии, пока не переговорит непосредственно с приходским священником, а последнего разбирало любопытство, чем вызвана такая настойчивость приехавшего, который сразу же по прибытии попросил разрешения навестить и приветствовать падре.

Разлитие желчи, усталость и слабость после поста довели приходского священника до постели. Он был в отчаянии, даже ссорился с теми, кто мягко, но решительно противился его желанию вернуться к делам.

– Не вы же будете отвечать за меня в Судный день, – протестовал священник.

Но сильнее сопротивления ближних было сопротивление его собственной плоти, препятствовавшей его намерениям: два или три раза он с превеликим усилием сумел было одеться, полный решимости отслужить мессу и исповедать прихожан, однако не смог удержаться на ногах. Даже обычная беседа была ему не по силам, – у него сразу же начинала кружиться голова, – и всякие встречи с ним были запрещены врачом из Теокальтиче, которого дон Альфредо Перес привез сюда, чтоб освидетельствовать сына.

– Полнейший отдых, никаких волнений; организм крайне истощен, и все осложнено заболеванием печени, что может привести к чрезвычайно серьезным последствиям.

И все-таки дон Дионисио не может не расспрашивать о том, что делается в селении: кто приехал, кто уехал, кто заболел, кто сеет смуту, кто перестал причащаться. Пытались скрывать от него все, что повредило бы больному, ухудшило бы его состояние, но чуть не каждый час старик вспоминает то о том, то о другом прихожанине. Угомонилась ли наконец дочь дона Иносенсио? А как вдова Лукаса Гонсалеса? А несчастный Луис Перес? Что поделывает дон Тимотео Лимон и его сын? Покинули ли соление все приехавшие сюда на праздник, и прежде всего та сеньора, что гостила в доме дона Альфредо и чье присутствие взбаламутило всех мужчин? Уж ему-то удалось бы разузнать, какой вред она здесь причинила, если бы он смог исповедать местных мужчин! Как-то господь бог распорядился судьбой Марты и Марии? Мария – такая резвушка! Чего добьются враги, ополчившиеся против этого селения, которое господь бог препоручил ему? Чем обернутся раздоры такого-то с таким-то, склонность такого-то к такой-то, долги Педро, труды Хуана, колебания Франсиско?

Судьбы – в их движении – его прихожан, как ему казалось, очень смахивали на разноцветные шарики, увиденные им во время ярмарочных игр; неприметный толчок изменяет направление шарика, который катится по разным путям, привлекая к себе внимание любопытных и игроков. А разве весь приход не похож на огромную, слегка наклоненную доску, по которой катятся сотни жизней, подчиняясь прихоти судьбы. Но обстоятельства, предусмотренные самим провидением, определяют конец нашего существования, когда мы менее всего этого ждем. Иной раз дону Дионисио так бы хотелось угадать конец чьей-то судьбы, заранее узнать развязку беспокоивших его раздоров и страстей, удостовериться в том, что добродетель не осталась невознагражденной; увидеть, куда покатятся разноцветные шарики. Но туг же, смутившись духом, он спешил отступиться, отречься от этих мыслей, противных воле провидения; ведь ему суждено лишь способствовать осуществлению предначертанного. Разноцветные шарики. Горестны мысли в часы недуга.

Воскресение доброго пастыря – двадцать пятого апреля, праздник святого Марка; «вовсю сейчас празднуют на ярмарке ( грехов)в Агуаскальентес», – и ни к чему не привели протесты Марты, Марии, падре Рейеса, падре Исласа. Дон Дионисио все-таки поднялся с постели и отслужил мессу, но не смог выполнить свое желание – причастить всех больных прихожан: к концу богослужения он едва не лишился чувств, пришлось помочь ему освободиться от облачения, а затем чуть не на руках отнести его в спальню, – и, однако, это не помешало ему в тот же самый день встретиться с политическим начальником, и эта встреча дала пищу многим толкам.

Нет, он явился всего лишь за необходимыми разъяснениями; сказал, что вынужден выполнять предписанное, однако хотел бы при этом избежать нежелательных последствий. У него – категорические приказы, но, видимо, он намеревается действовать осмотрительно.

Как, он капитулировал уже с самого начала? А ведь говорили, что он якобинец, пожиратель священников?

Нашлись и такие, кто доказывал, что политический начальник уже влюбился в Марту и хотел ублажить ее дядю; другие уверяли, что он просил у падре Дионисио денег; третьи же полагали, что он решил припугнуть падре Дионисио, заставить его покинуть селение, для чего потребовал у него разъяснений по поводу постоянного нарушения «Законов о реформе» и пригрозил, чтобы тот не смел возбуждать народ сейчас, когда дон Капистран и падре Рейес должны быть арестованы.