Текст книги "Последнее письмо из Москвы"

Автор книги: Абраша Ротенберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

– И какой у тебя был план?

– Я хотел перескочить этап клаперства и сразу стать независимым квентеником.

– Но как? Кому ты был нужен? И кто был готов дать тебе кредит?

– Это хорошие вопросы, и у меня есть на них ответы. Пару минут назад мы говорили о векселях и кредитах доверия, и ты называл моего брата щедрым человеком, потому что тот позволял мне жить в его доме, предоставив мне таким образом кредит без гарантий с моей стороны. Он был не один такой. В те времена торговцы-евреи контролировали две зоны: Каннинг, от проспекта Корьентес до проспекта Кордова, и Онсе – десять улиц, пересекающих Корьентес от улицы Пуэйрредона до улицы Пастера. В этих местах, помимо еврейских лавок, было много точек по продаже домашнего текстиля, которые держали в основном сирийцы, ливанцы и турки. Я говорил с некоторыми евреями из Каннинга и Онсе, просил у них взаймы. Они с радостью принимали меня, но как только слышали, что за душой у меня ничего нет, – ты, наверное, хорошо представляешь их реакцию. Расстроенный, я решил попытать счастья в большом магазине на улице Аскенага, принадлежавшем сирийцу по имени дон Ибрагим Диб, о котором я слышал все самое хорошее от его клиентов-евреев (они-то мне его и посоветовали). Моего скудного словаря хватило на то, чтоб донести до него свой план. Он был вежливый человек, говорил очень мягко, слушал внимательно и затем без обиняков спросил все тем же мягким голосом:

– Ты еврей, верно?

– Верно.

– Отчего тогда не просишь взаймы у своих?

– Я просил, но они не соглашаются.

– Почему?

– Я приехал недавно, у меня нет аваля[40]40
  Аваль – поручительство по векселю в виде особой гарантийной записи, сделанное третьим лицом. В данном случае – возможность предоставить гарантии выплат.


[Закрыть].

– Если твои земляки не доверяют тебе, почему я стану?

– Этого я не знаю, но зато знаю, что верну все до последнего сентаво, буду вашим клиентом до конца своих дней и что слово мое весит больше аваля. Кроме слова у меня ничего нет, и если не сдержу его, то тогда ничего у меня не будет.

Дон Ибрагим молча глядел на меня, будто изучая.

– А как же ты смог объяснить ему все это, если почти не говорил по-испански?

– На идиш я с ним, понятное дело, не говорил. Мне хватило нескольких слов, что объяснить ему то, что и так было по мне видно: я был в отчаянии. Дон Ибрагим поглядел мне в глаза, сказал: «Я тебе верю» и дал кредит. Вот и все. Когда я сказал, в какой местности собираюсь работать, он дал мне пару дельных советов, помог отобрать образцы товаров, которые наилучшим образом отвечали запросам тамошних жителей. Он сказал:

– Вот с этих товаров можно начинать. Когда часть продашь, приходи за пополнением, пока не исчерпаешь кредит. Когда все выплатишь, я буду давать больше. Хорошо обдумывай каждую сделку, потому что лучше ничего не продать, чем продать невыгодно. Если будешь ошибаться, то не сможешь заплатить мне, и тогда мы оба будем в убытке. Я точно знаю, что на тебя можно положиться и что удача на твоей стороне.

– Скажите, дон Ибрагим, отчего вы решились дать мне кредит? – спросил я его.

– Потому что верю твоему слову.

Дон Ибрагим стал первым человеком, который пошел мне навстречу, единственным, кто помог мне начать собственное дело. Мы были большими друзьями до самой его смерти. Когда я в тот вечер вернулся в дом – говорить «домой» у меня язык не поворачивается, – нагруженный товарами, рубашками, поясами, носками, трусами, полотенцами, майками и другими вещами, и показал все это брату, тот был потрясен. Со скорбью в лице он обратился к Всевышнему:

– Бог тебе в помощь. Пусть он вернет тебе рассудок, который так жестоко отобрал.

Он ничего больше не сказал, даже удачи не пожелал. Поскольку я не мог отказать ему в реализации законного права на уныние, то удалился к себе на чердак и предавался счастью первого успеха в одиночку. Голова моя полнилась проектами и мечтами, но мне не с кем было всем этим поделиться. В ту ночь сон не шел ко мне, но утром я встал и вышел работать, как только взошло солнце. При себе у меня был весь товар, все пятнадцать килограммов которого я взвалил на плечи, в карманах пустые чеки, которые мне дал дон Ибрагим, чтоб было на чем писать расписки, карандаш, и огромное желание во что бы то ни стало добиться успеха. Внутри у меня все сжималось при мысли о том, что ждет меня на улицах, но выбор свой я уже сделал. Отступать было некуда.

– Как прошел твой первый день?

– Выйдя на улицу, я понял, что не учел возможных препятствий, и они не заставили себя долго ждать. Вилла Уркиса находился в нескольких километрах от моего квартала. О том, чтоб подъехать на трамвае, и речи быть не могло: меня либо не пустили бы с поклажей, либо украли бы что-то из товаров. Да и пять сентаво за проезд для меня тоже были существенной суммой. Оставалось только идти пешком. Я направился в сторону Вилла Уркиса и где-то на полдороги стал объявлять о своем ассортименте – для начала сдержанно, а потом немного разошелся, вошел в свой собственный ритм: «Носкиииии, мааайкиии, кальсоооооныыы». Слова я произносил не совсем правильно, но уверенно, не стыдясь.

Неподалеку от какой-то большой улицы – может, улицы Альвареса Томаса – я услышал, как меня подзывает какой-то сидящий у парадной мужчина. У меня сердце чуть из груди не выскочило – ведь это могла быть моя первая сделка, а я почти не мог говорить с местными. Это был молодой мужчина моего возраста, довольно крепкий, я бы даже сказал могучий, и он тут же начал мне тыкать, как будто он мне начальник:

– Ну, что продаешь?

– Носьки, рюбашки, риемни, маики.

– «Рюбашки»? Ты, наверное, имел в виду рубашки.

– Этот, да.

– Покажи рубашки.

Я опустил на тротуар образцы, завернутые в бумагу, и показал ему рубашку по размеру.

– Хочу померить ее, – сказал он тем же фамильярным тоном, вставая со стула, – и, если мне понравится, возьму.

– Это показывать, не продавать.

– Не понимаю. Ты показываешь, а продавать не собираешься?

– Не продавать. Показывать. Если нравится, завтра принести такая же новая.

Интуиция подсказывала мне, что с этим покупателем дела не получится – он по всем признакам походил на «головную боль» – на тех, кто никогда не заплатит. Меня оснастили списком верных примет таких неплательщиков, так что я не собирался доверять: молодежи, холостякам, бездетным супругам, приезжим, тем, кто не смотрит в глаза, прося подобрать одежду, тем, кто не торгуется, тем, кто требует товар немедленно, тем, кто обращается на «ты» к незнакомцам и хамит, тем, кто готов купить что угодно, потому что все равно не собирается заплатить, тем, кто всегда одет во все новое, и многим другим, которых и упоминать не стоит. Кроме того, существовали профессиональные неплательщики, которые досаждали исключительно квентеникам. Если так случалось слишком часто, то из профессиональной солидарности кто-то из коллег незаметно писал или вырезал на их дверях букву «цади», «ץ» – первую букву слова tsvok, которое дословно на идиш значит «гвоздь», а непрямое его значение – «головная боль». И прежде чем вести дела с человеком, стоило убедиться, не красуется ли на дверях или фасаде его дома эта буква. Что же касается той первой сделки, то мои подозрения были вызваны тем, что потенциальный покупатель проходил сразу по нескольким пунктам моего черного списка.

Мужчина разделся прямо там, на тротуаре, и стал примерять новую рубашку.

– Ну, скажи, как сидит? – спросил он, сминая хлопковую ткань.

Что мне было ответить? Правду: будто по нему шили.

– Очинь хорашо, очинь.

– Нравится?

– Очинь хорашо.

– Правильно говорить «очень хорошо». Сам-то откуда?

– Я русский.

– Давно приехал?

Я показал на пальцах.

– Три года как? Мог бы и получше язык за три года выучить, чмо.

Я решил уточнить:

– Месица. Три месица.

– Три месяца? Тогда беру свои слова назад, неплохо ты болтаешь. А ну, сколько эта радость стоит?

– Читыре пьесо, – ответил я, показывая на всякий случай и на пальцах.

– Как тебе заплатить?

– Пьесо в неделю, но сегодня я тебе не продавать, только показывать.

– Мне рубашка сегодня нужна.

– Нельзя. Показывать. Завтра, – сказал я, собираясь уходить.

– Она мне нужна сегодня! – крикнул он, и меня это напугало.

– Нельзя. Только показывать.

– А ну погоди чуток, – сказал он, показал жестами подождать, быстро приоткрыл дверь, прошмыгнул в нее и исчез. У меня сердце в пятки ушло: этот человек только что меня обокрал. Вот это горе: первый клиент в первый же день обобрал меня – это очень плохой знак. Куда бежать, кого просить о помощи? Улица была совершенно пуста, дверь его дома заперта. Как войти, кого спросить? А вдруг есть другой выход из дома? Минуты тянулись бесконечно, я был в панике – чуть не плакал. Но дверь скоро отворилась, и из-за нее показался мой персонаж. В руке у него были банкноты, а лицо расплылось в улыбке. Правда, на меня он все равно смотрел кисло:

– Гляди, ты много просишь. У меня при себе три песо, и я отдам их тебе прямо сейчас, потому что рубашка нужна мне сегодня же вечером, и мне все равно, образец это или нет. Понял? Она мне идет и нужна сегодня вечером.

Он сунул мне в руку три песо, и я счастливо сжал их в кулаке – у меня от сердца прям отлегло, когда он вернулся. Первая сделка, да еще и наличные. Великое будущее ждало меня в Вилла Уркиса!

Отец восстанавливал в памяти свои первые дни в Аргентине, и мне было радостно слушать его рассказ. Было заметно, что мой интерес только раззадоривал его. Я решил подбодрить его:

– А потом что?

– Я продал еще пару вещей.

– А как ты торговал, не зная языка? Это прямо геройство какое-то.

– Мне и тяжело бывало.

– Например?

– Надо было вписать в вексель имя покупателя, но я знал только русский алфавит.

– Кириллицу.

– Как?

– Он называется кириллицей.

– Да какая разница, как он называется. Вопрос был в том, что мой первый клиент, дон Хуан Хосе Родригес – я его имя до сих пор помню – увидел мои страдания и заполнил все сам, написав свое имя по-испански. С тех пор я просил каждого покупателя поступать точно так же, и таким образом немного подучился читать и писать.

– То есть ты быстро набрал клиентуру?

– Не так все было гладко, как кажется. Ты понимаешь, что меня ждало всякий раз, когда я возвращался с работы – усталый, голодный, жаждущий просто закрыться в своей каморке и отдохнуть, весь в сомнениях по поводу клиентов, по поводу еженедельных платежей, по поводу долгов перед поставщиками, которые перестанут давать взаймы, если я не рассчитаюсь, как было договорено? И ведь я еще мечтал вернуть семью, выбраться из этого жуткого одиночества, в котором тонул, – мне совсем не с кем было поделиться своими тяготами. Бывали вечера, когда у меня не было сил даже принять душ, и я валился на неприбранную с утра постель, говорил себе, что больше не могу так жить, что не могу больше так мучиться. Но потом я глядел на фото тебя и мамы и говорил себе: у тебя нет выбора, ты должен продолжать, даже если совсем разобьешься, сотрешься о брусчатку. И наутро вставал, шел работать, не оставляя пути для отступления.

– И с братом ты тоже никогда об этом не говорил?

– Мы с ним на такие темы не говорили, потому что это было слишком больно. В моей жизни было много такого, что стоило бы забыть. Я рассказываю тебе о достижениях и победах, но не упоминаю о поражениях, унижениях, оскорблениях.

– Бывало и такое?

– Да, и частенько.

– Кто обижал тебя?

Отец не мог ответить. Я на собственной шкуре познал, что такое унижения, в том числе и от него. Униженные всегда становятся жертвами чужой воли, если не могут защититься. Тут речь не идет о равном поединке. Унижение – это такой способ показать слабому, что он не ровня, что он хуже, что он достоин презрения. Он не достойный соперник, и оттого не сможет поспорить, не сможет ударить в ответ – его можно загнать в угол, предоставить доказательства его бесхребетности, продемонстрировать силу, и тогда он сам себя перестанет уважать. И такие раны редко потом заживают. Ненависть к тому, кто унижает тебя, направлена не только на него, но и на самого себя, поскольку ты превращаешься не просто в жертву – ты пособник, потому что не реагируешь на издевательства должным образом. Тебя презирают, а в это время ты презираешь сам себя.

– Расскажи, – настаивал я.

– Если расскажу, ты растеряешь даже те крохи уважения ко мне, что есть сейчас.

– Я тебя очень уважаю.

– Это очень хорошо, что ты испытываешь ко мне такие чувства. Но не заставляй меня говорить о том, о чем я говорить не желаю.

– Прости, что прицепился.

Какое-то время отец молча глядел на меня, а потом вдруг продолжил:

– Унижение бывает разным. Бывают какие-то простейшие его проявления, как, скажем, когда у тебя отбирают имя.

– Не понимаю.

– Клиенты только спустя много лет стали звать меня Самуэлем, а по фамилии обращаться и того позже. Это ерунда, но почему-то очень больно от такого.

– Как тебя вначале называли?

– До того, как начали звать по имени? Русачок, Мойше, Маньяня.

– Первые две клички я могу понять, и откуда взялись – тоже. Но почему Маньяня?

– Я прощался со всеми клиентами одинаково, говорил им «Аста маньяня!»[41]41
  «Аста маньяня!» – исковерк. исп. «До завтра!».


[Закрыть], потому что правильно это слово произнести не мог. Так меня и прозвали, а некоторые до сих пор так меня зовут.

– Мне всегда казалось, что кличка – это не только подтрунивание, это еще и проявление привязанности.

– Возможно, но я-то к ним обращался «сеньор» или «сеньора», а они со мной вели себя неуважительно. Я был безграмотным русским, а они – важными господами, которые могли не только обсчитать меня, обокрасть и обмануть, как это неоднократно происходило, но и продолжать после всего думать о себе как о важных и достойных уважения персонах.

– Они знали, что ты еврей?

– Сначала они считали меня русским – им было настолько все равно, и у них было столько предрассудков, что они не делали никаких различий между иностранцами. Всех бродячих торговцев – арабов ли, сефардов ли – они называли турками, а русских, польских, украинских и литовских евреев – просто русскими. Такой подход экономил им мыслительную энергию. Все они были родом из Испании или Италии, где антисемитизм впитывают с молоком матери. Помню, у меня был один преданный клиент, честный и щедрый человек, которому было не все равно, что у меня за проблемы дома. Так вот, он однажды задал вопрос, который меня огорошил: «Скажите, Самуэль, вы русский, поляк, или кто вообще?» И я, не подумав о последствиях, тут же ответил, что родился в Украине, но при этом еврей. Он на меня кисло посмотрел, отступил на шаг, будто от прокаженного, а потом до него что-то дошло, и он рассмеялся: «Вечно вы шутите, хоть и тяжкая у вас жизнь. Вы такой хороший человек – ну как вы можете быть евреем? Не может такого быть, уважаемый, все вам шуточки».

Жаль, на страницах книги невозможно передать отцовское выражение лица, то, как оно менялось, живость, с которой он вел рассказ, и непередаваемые особенности его речи.

– И ты ни разу не сознавался, что еврей?

– А зачем?

– Если они тебя уважали как человека, то отчего бы не уважать тебя как еврея?

– Мне бы это ничего хорошего не принесло.

– Они были католики?

– Ярые. Но что с того? В детстве старики нам рассказывали о таком развлечении: просишься к крестьянину на телегу, он везет тебя мимо церкви, и ты следишь – перекрестится или нет. Если не перекрестится, то спрыгиваешь и идешь пешком.

– Почему?

– Потому что если человек не уважает обычаи своей веры, то нечего ждать, что он будет уважать тебя, а это значит, что доверия он не достоин.

– А если перекрестится?

– В том-то и дело: они считали, что можно доверять настоящим христианам, но это была ошибка. Во время Гражданской войны украинские крестьяне, которые крестились при виде куполов, участвовали и даже сами устраивали еврейские погромы. Украинцы были так же страшны, как немцы. Так что незачем мне было упоминать свое происхождение. Спустя много лет соседи меня вычислили – я не работал в Йом-Кипур и Рош га-Шана[42]42
  Рош га-Шана – еврейский Новый год.


[Закрыть]. Но меня все равно продолжали называть Русито, потому что эта кличка всем стала известна после одного происшествия.

– Какого происшествия?

Отец замолк на пару минут. Губы его были сухими, а лицо усталым. Он попросил стакан воды и жадно выпил ее залпом.

– Может, поспишь немного? Завтра продолжим, – предложил я, хоть мне было интересно слушать его истории.

– Не знаю, буду ли завтра в силах говорить. Завтра – это всегда очень нескоро. Сколько раз мы говорили с тобой, как этой ночью? Не хочу, чтоб ты когда-нибудь пожалел о том, что сегодняшний разговор оборвался.

– Хорошо. Может, еще воды принести?

– Нет.

– Тогда я весь во внимании.

– Нагрузка и плотность моего графика с приходом весны ослаблялись. Жара была терпимой, но таскать на плечах по пятнадцать килограммов вещей становилось утомительно. Летом приходилось еще хуже – страшный зной, удушье, влажность не давали мне выспаться по ночам. К тому же надо было подстроиться под перемены, произошедшие в округе. Люди целыми днями прятались в домах от жары и выходили на воздух только по вечерам, когда становилось попрохладнее.

Улицы днем вымирали – разве что бродячие животные и разные вредители нарушали этот мертвый покой. Помню, на Украине с приближением лета откуда-то из глубин на поверхность выбирались отвратительные черные то ли жуки, то ли личинки[43]43
  «то ли жуки, то ли личинки» – вероятно, имеются в виду медведки, крупные насекомые-вредители, распространенные в сельскохозяйственных зонах Евразии, Австралии, обеих Америк и Африки.


[Закрыть], которые тут же устремлялись в поля. Мы их истребляли за зловредность. Точно так же на некоторых углах в Вилла Уркиса будто из-под земли объявлялись агрессивные молодчики, которые задирали прохожих ради забавы. Я ни разу не видел их зимой или осенью – наверное, они прятались глубоко под землей в ожидании сезона, будто те черные личинки.

Кризис достигал своего пика: фабрики закрывались, работы в городе не было. Безработные вымещали зло на случайных прохожих.

Летом я решил перекроить привычный график так, чтоб избежать неприятных встреч с подростковыми бандами, но это было сложно: по району их шлялось предостаточно.

В один такой жаркий день я шел по пустынной улице и выискивал покупателей. Сиеста как раз закончилась, и я, нараспев оглашая список товаров, напоминал местным о своем присутствии и о возможности прикупить у меня что-то, если есть на то желание. Я был так рассеян, что не сразу заметил группу молодых людей, что собрались на углу и громко над чем-то смеялись. Зато они-то как раз меня заприметили сразу. Я приближался к ним с таким видом, будто мне до них не было никакого дела, а они так изучали меня, будто я клоун на арене. Они бросили пару фраз, которых я не понял, потом были взрывы хохота, но и те быстро затихли. Я шел, глядя в тротуар и не решаясь поднять головы.

– Они тебя еще когда-то задирали?

– Да потерпи ты. И принеси мне еще стакан воды, пожалуйста.

Я принес воды, отец выпил ее и продолжил:

– Через какое-то время у меня было еще одно столкновение с ними – полностью избежать встреч с такими ребятками было невозможно. Они собирались во второй половине дня, так что я решил посещать клиентов по утрам, но некоторые из них уходили на работу слишком рано и возвращались в сумерках, и тогда мне приходилось пересматривать свои планы. Не ходить к ним по вечерам я не мог, потому что должен был собирать выплаты, чтоб покрывать долги, свободной наличности у меня почти не было. В один из таких вечеров я направился к дому должника, понимая, что встреча с хулиганами неизбежна.

И тут они вдруг как из-под земли выросли и давай задираться. Я сам виноват: привлек их внимание своими выкриками. Что же мне делать? Успокоиться, ускорить шаг и исчезнуть, или сделать вид, что я их не замечаю? Они могли принять мое молчание за проявление страха; мне и впрямь было страшно, но показывать этого не хотелось. Я решил действовать в соответствии со вторым планом: идти дальше, и, сам того не заметив, стал выкрикивать еще пронзительней: «Рееемнииииии, мааааайкииии, сорооооочкииии, носкииииии».

Банда сосредоточила внимание на мне, будто в ожидании зрелища. Нас разделяла пустынная улица, и я ощутил полную свою беззащитность – в их поведении чувствовалась угроза, хотя они до поры ничего не предпринимали. В компании выделялся один парнишка, он стоял впереди всех и вел себя, будто главный заводила. Я искоса поглядывал на него, но на большее не решался. Он был моего возраста – лет двадцать пять навскидку – и мои выкрики явно его развлекали. Меня стало беспокоить, что предпринять, если они решатся напасть на меня. Сбежать я не мог, потому что был загружен товарами, которые нельзя было бросить, а защищаться или договариваться с ними – я недостаточно знал язык. Да и как по-испански просить пощады? Только пощады мне и надо было.

Мной овладевал ужас – я не мог ни о чем думать и оттого, ведомый инстинктом, просто продолжал свой тягучий речитатив, вперившись в несуществовавший на узкой улочке горизонт.

До меня доносились взрывы хохота, от которых становилось еще более не по себе, потом какие-то выкрики, от которых страх только усилился, кто-то ритмично хлопал в ладоши, а затем они стали хором, будто эхо, повторять за мной, иногда искажая слова, а иногда и добавляя что-то от себя:

– Нооооскиии… – кричал я.

– Дерьма кускииии, – отзывались они.

– Полотееенца…

– Хрен по колеееенца.

И тому подобное.

Я решил идти дальше молча, но они не унимались: «Пой дальше, русачок, у тебя шикарный голос!» «Не замолкай, публика жаждет продолжения!» «Тебе бы в опере петь, я не всякой дрянью торговать!»

Я мало что понимал, но интонации казались мне угрожающими, так что их выкрики достигали цели: я был напуган. Я дошел до угла и поравнялся с ними, нас разделяла проезжая часть, а они продолжали орать. Сердце мое бешено колотилось, но я не подавал виду и старался сохранять видимое спокойствие.

Только я уж было подумал, что уже испил свою сегодняшнюю порцию страха до дна, как услышал, что ко мне обращаются:

– Эй, русачок, постой-ка и послушай-ка, что я тебе скажу.

Я остановился, не подумав, и тут же пожалел об этом. Затем я механически обернулся (вторая моя ошибка), чтоб посмотреть, кто ко мне обращается, и убедился в правильности своих догадок: заводила стоял и смотрел на меня, за ним стеной его шайка, и он выглядел, будто полководец на передовой.

– Слушай сюда, – продолжил он. – Нам тут не нужны сраные русские с их сраными товарами, да и без товаров тоже не нужны. Предупреждаю: еще раз тебя тут увидим – целым не уйдешь. Усек?

Я был настолько напуган, что не решался ответить.

Главарь повторил:

– Тебе понятно, русский ты сраный? Не приходи сюда больше. Нам нравится, когда тихо, а от тебя один шум.

Я не отвечал, и это начинало раздражать его. Он повторял свою мысль на разные лады с таким наслаждением, будто кусок строганины во рту мусолил: «сраный русский», «русский пес», «русская гнида». Тут товарищи стали поддерживать его, хором повторяя: «Русский пес, русская гнида, не возвращайся больше никогда, вали отсюда!»

Я шел молча, ощущая, как их ругательства и угрозы, будто помои, стекают за шиворот и вниз по спине. Что делать? Как себя вести с этой шпаной? И кто придет на помощь, случись что? Клиенты? Да они только рады будут, если я исчезну – о долгах можно спокойно забыть. Полиция? А что я им скажу и, главное, как?

В ту ночь я не мог уснуть – меня одолевали страхи и тоска. Если они и правда выполнят свои угрозы, то как мне им ответить? Их много, у них сплоченная банда, они могут уничтожить меня, на части разорвать, все отобрать. Как быть, если завтра на меня нападут?

Как уберечься от них? Сменить район? Но я потеряю клиентов и кредиторов, а это погубит меня. Найти замену себе? Но придется говорить правду, а тогда кто возьмется? И как им объяснить, что за будущее ждет мою семью? На эти вопросы у меня не было ответа – разве что встретиться с этими хулиганами лицом к лицу в неравном бою: я либо умру, либо выживу в Вилла Уркиса. Если там меня ждет погибель, то я встречу ее смело. В ту ночь я решил учесть все риски и бороться, но на утро меня вновь охватила паника: на всякой улице меня подстерегала смертельная опасность.

Если умру, то только с боем – так я сказал себе. Вместе с этим пониманием ко мне пришел оптимизм. Зачем всерьез воспринимать шуточки какой-то шантрапы, которая просто пытается развлечься на мой счет? Буэнос-Айрес цивилизованный город, да и Вилла Уркиса спокойный район. Кем надо быть, чтоб позволять кому-то не давать мне работать или развлекаться на мой счет? Разве можно позволять запугивать себя пустыми угрозами? Я решил спрятать свои страхи подальше и вышел на работу.

Какое-то время мне везло: я не встречался с малолетними бандитами и спокойно работал. Земля поглотила их, но иногда перед глазами у меня вставали образы тех отвратительных украинских жуков. Но я отстранял от себя эти страхи, быстро забывал о них и шел дальше. Несмотря ни на что, в мире, кажется, было место надежде.

После новогодних праздников жара стала совсем уж невыносимой. Солнце немилосердно палило весь день – аж термометры лопались. Таскать товары на себе стало ужасно тяжело: я не был готов к таким нагрузкам. Иногда я останавливался ненадолго, браня себя на чем свет стоит, но потом двигался дальше в Вилла Уркиса, обливаясь потом. В полдень я позволял себе присесть отдохнуть, поесть сыра с хлебом и выпить воды, что была у меня с собой (за полдня она так разогревалась, что чай можно было заваривать).

Одним удушливым утром я проснулся, полный безрадостных предчувствий. На то у меня были причины. Мне все реже удавалось что-то продать, клиенты все реже возвращали долги, зной только усиливался, будущее было все таким же тоскливым, и мой меланхолический темперамент только добавлял новых красок в эту апокалипсическую картину.

В то знойное утро мир будто ощетинился дурными знаками. Я молча шел в сторону Вилла Уркиса: сил выкрикивать свои речевки у меня не было. За все утро я не заключил ни одной сделки, отчего моя апатия только усилилась. Полный пессимизма и усталости, я побрел в сторону сквера, чтоб отдохнуть, поесть и попить: меня мучила сильная жажда. Я подошел к колонке, не отводя глаз от поклажи, оставленной на скамейке, но тут заметил, что какая-то сволочь перекрыла воду. Я решил подождать до конца сиесты, но жажда не давала мне расслабиться. Неподалеку от сквера был бар, где мне не отказали бы в стакане воды. Мечты о кружке пива преследовали меня, но я прикинул, во сколько она мне обойдется, и решил потерпеть. Измученный жаждой, мокрый от пота, я направился в бар.

Я остановился, не дойдя до угла – на тротуаре уже собралась банда. Тут же вспомнилось, как они угрожали мне в прошлый раз, и меня охватила паника при мысли о новых унижениях. Надо было действовать, иначе все пропало. Я понимал, что выбор у меня небольшой: не обращая на них внимания пойти прочь или перейти улицу и попросить воды в баре. Жажда оказалась сильнее страха – я перешел улицу в надежде, что они не тронут меня.

Дойдя до угла, я заметил, как выкрики и смех прекратились. Наступила тишина. Не отрывая глаз от асфальта, я медленно приближался к ним, стараясь сохранять бдительность. Тут один из них сказал:

– Чумита[44]44
  Чумита – говорящая кличка, в переводе с испанского chumita – «алкашик», «пьянь».


[Закрыть], ты погляди, кто тут у нас!

– Кто же? – поинтересовался главный таким тоном, будто он плохой актер в плохо поставленном спектакле о жизни улицы.

– Как кто? Я тебе скажу, кто: твой русский дружочек.

– Мой русский дружочек? Сколько лет, сколько зим! Не представляешь, как я по нему соскучился!

– Мы все соскучились. Но, слава богу, он снова с нами.

– Что ж я его не вижу?

– Слепой совсем стал? Разуй глаза, он прямо перед тобой.

– Передо мной? Прячется за тюком с тряпками, чтоб мы его не признали?

Тут сквозь его сарказм стали пробиваться нотки дружелюбия:

– Как жизнь, русачок? Что нового, где пропадал?

Мне показалось, что хоть как-то реагировать на его подколки опасно. Я надеялся, что они еще немного посмеются, потом устанут, потеряют интерес, и я пойду дальше. У того, которого звали Чумитой, явно были другие планы на мой счет.

– Что такое, русачок, не хочешь с приятелем поздороваться?

Я молчал и медленно двигался дальше.

– Эй, русачок, а ну постой. Невежливо молчать, когда к тебе обращаются. Я и обидеться могу. Подойди-ка, куплю у тебя майку, и подружимся.

Меня мучил вопрос: к чему весь этот балаган? Я не успевал следить за ходом событий, и моя смекалка подводила меня. Если подарю им рубашку – оставят в покое? Может, я бы даже две рубашки им отдал, или больше, но думать об этом у меня не выходило. Ответить ему? Молчать дальше? Перейти ли улицу, чтоб поняли, что я не боюсь их, или стоять, где стою? Этот Чумита – он серьезно, или это он что-то затевает? Что ему ответить? Как повести себя? Что вообще делать?

Но идти никуда не пришлось. Чумита взял инициативу на себя, в три шага пересек улицу и подошел ко мне.

– Что такое? Не хочешь продать мне майку? Думаешь, мне нечем заплатить?

Чумита глядел на меня кровожадно, будто хищник. От него и впрямь исходил какой-то животный запах – он так и ударил мне в ноздри, смешанный с запахами табака и алкоголя. И если ты когда-нибудь сталкивался с подобным чудовищем, то поймешь, что я имею в виду.

Чумита отходил от ожидаемого сценария, и мне уже почти показалось, что в нем проснулось сочувствие.

– Не бойся, русачок, я тебе ничего не сделаю. Мне просто майка нужна, поновее этой.

Майка ему и правда была нужна – та, что на нем, была грязная и сильно ношенная, да и его угрожающего вида мускулатура в ней едва умещалась. Рубашки он поверх майки не носил.

Тут я немного успокоился: парню нужна майка, так что я могу продать ее ему, а могу и подарить. Разницы никакой не было бы, но отдавать даром было бы все же гораздо хуже, так отношения не начинают. А вот если продать, то Чумита остался бы мне навечно должен, и тогда можно было бы отказывать ему дальше во всем. И я решил продавать.

– Я продам ее тебе, – дрожащим голосом, почти шепотом произнес я.

– Ребята, слушайте все, этот русский не только певчий, а еще и говорящий!

Было ясно, что ему надо подурачиться и одновременно поразвлекать своих корешей, что наблюдали за этой сценой с противоположной стороны улицы.

– Покажи мне майку, да такую, чтоб подошла. Чтоб ты знал, я что попало не ношу, только качественное, – и сам заржал над собственным остроумием.

Мне предстояло решить проблему с логистикой. Обычно я складывал груз на тротуар и показывал потенциальному покупателю товар, но в этом случае лишний раз рисковать не стоило. Я попытался исполнить трюк – достать майку из тюка, не снимая его с плеч, но это было не так-то просто. Чумита, злорадно усмехаясь, следил за моими мучениями, он ждал, что я уроню что-то, оступлюсь, растеряю вещи. Но мне везло: я смог выудить майку без приключений и протянул ее Чумите. Тот стал изучать ее с напускным интересом. Повертев в руках, он поднес ее к носу, принюхался, как псы нюхают задницы друг другу при встрече, и, изображая гримасу отвращения и рвотные позывы, заорал: