Текст книги "Дальние пределы человеческой психики"

Автор книги: Абрахам Маслоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)

ставит отдельного человека. Высочайшие порывы человеческой души

практически всегда недооценивались. И даже когда <хорошие люди> -

святые, мудрецы, великие деятели эпохи – обращали на себя внимание

философов и ученых, то последние редко удерживались от искушения

объяснить их духовное превосходство присутствием божественного начала.

Гуманистическая биология и хорошее общество

Сейчас уже очевидно, что полная актуализация возможностей человека -

имея в виду общество в целом – может иметь место только при некоторых

<благоприятных условиях>. Или, если говорить еще более прямо, чтобы

человек был хорошим, ему нужны хорошие условия жизни и хорошее

окружение. С другой стороны, я полагаю, нормативная философия биологии

должна принять на вооружение теорию хорошего общества, основой которой

могло бы стать следующее определение: <Хорошее общество – это

общество, которое благоприятствует наиболее полному развитию и

раскрытию человеческих возможностей>. Наверное, подобная терминология

поначалу шокирует классических биологов, склонных лишь описывать среду

обитания человека и научившихся избегать таких слов, как <хорошее> и

<плохое>. Но если они хорошенько задумаются, то обнаружат, что

подобный образ мыслей и терминология далеко не новы для классической

биологии. К примеру, биологи уже давно используют термин

<возможности>, когда говорят о генах, актуализация которых зависит от

того, насколько <благоприятны> условия, сложившиеся в плазме эмбриона,

в цитоплазме, в организме в целом, а также от географических условий,

которые окружают этот организм.

Обобщая результаты экспериментов над лабораторными крысами, обезьянами

и человеческими существами (11), можно утверждать, что стимулирующее

воздействие среды в ранней жизни индивидуума оказывает совершенно

специфическое влияние на развитие коры головного мозга, к которой

обычно и обращена стимуляция. Бихевиористы, изучавшие поведение

приматов в Лаборатории Харлоу, пришли к схожему выводу. Животные, на

ран-

22

Здоровье и патология

них стадиях жизни изолированные от себе подобных, утрачивают

генетически заложенные в них возможности, и однажды эти потери

становятся невосполнимыми. Еще один пример. Ученые лаборатории

Джексона в Бар-Харборе выявили, что одичавших собак, привыкших к жизни

в своре, уже не удается вновь приручить.

И наконец, – у многих из индийских детей, как недавно стало известно,

обнаружены необратимые изменения мозга вследствие недостатка белков в

их рационе. Если согласиться с очевидным предположением о том, что

причины этого кроются в определенном политико-экономическом устройстве

общества Индии, в особенностях ее культурного и исторического

развития, то становится невозможным отрицать, что человеку, как

представителю биологического вида, хотя бы для воспроизводства

полноценных, здоровых особей необходимо хорошее общество.

Возможно ли, чтобы философия биологии развивалась в социальной

изоляции, была политически нейтральной, не утопичной, не евпсихичной,

чтобы она не занималась проповедью реформаторских и революционных

идей? Разумеется, я далек от мысли, что задача биологии – социальное

переустройство общества. Я полагаю, что это дело личного вкуса, и

вполне допускаю, что некоторые биологи, озабоченные тем, что их знания

остаются невостребованными, желая претворить свои открытия в жизнь,

пойдут в политику. Но я сейчас говорю не об этом. Я предлагаю биологам

изучать человека, как и любой другой вид, не только описывая и

констатируя факты, но и оценивая их. И когда они примут такой подход,

они поймут, что основная задача биологии человека – это выведение

полноценной, здоровой породы человека и что выполнение этой задачи

немыслимо без изучения всех тех условий, которые благоприятствуют или

наоборот мешают всестороннему раскрытию человеческих возможностей. А

для этого, очевидно, биологам придется покинуть свои лаборатории и с

головой окунуться в общественную жизнь.

Хорошие люди как пример для всех

Многочисленные исследования, проведенные мною в тридцатые годы,

позволяют мне утверждать, что самые здоровые в психологическом смысле

люди (как и самые творческие, самые сильные, самые умные, самые

праведные) должны быть использованы в качестве биологического

материала для исследования, или, говоря метафорически, их можно и

нужно использовать как пионеров-первопроходцев, призванных поведать

нам, показать нам и провести нас, менее любознательных, менее

чувствительных, менее смелых, на еще непознанные, неосвоенные

территории. В качестве иллюстрации приведу такой пример. Несложно

найти людей, особо чувствительных к восприятию цвета и формы, и

положиться на их суждения относительно окраски, выделки, формы мебели,

тканей и прочих вещей. Даже не вторгаясь в про-

0 гуманистической биологии

23

цесс восприятия16 этих людей, просто внимательно наблюдая за ним, в

скором времени я смогу с уверенностью предсказать, какие именно

оттенки и формы им понравятся, а какие нет. Через месяц-другой я

обнаружу, что мне нравятся те же вещи, что и им, – как если бы они,

эти люди, поселились во мне и я при этом стал более чувствительным

или, если угодно, более уверенным и решительным в оценках. То есть, я

могу использовать их как своего рода экспертов, точно так же, как

коллекционер, покупающий что-то для своей коллекции, обращается за

консультацией к искусствоведу. (Эта мысль подтверждается

исследованиями Чайлда (22), который установил, что хорошие живописцы

имеют схожие вкусы независимо от художественных пристрастий и

культурной среды, их взрастившей.) Я также предполагаю, что такие люди

в меньшей степени, чем остальные, подвержены различного рода

пристрастиям и что их вкусы и оценки меньше зависят от внешних

влияний, моды, чем вкусы и оценки большинства.

Таким образом, основываясь на вышеприведенном примере, я прихожу к

выводу, что, выделив качества, отличающие наиболее психологически

здоровых индивидуумов17 от остальных, я пойму, каким должен быть

человек. Здесь уместно вспомнить слова Аристотеля: <Если хороший

человек говорит, что это хорошо, то это действительно <хорошо>.

Это эмпирически установленный факт, что люди с высокой степенью

самоактуализации гораздо реже основной массы людей сомневаются в себе,

меньше размышляют о том, правильно или неправильно они поступают. Их

нисколько не смущает, что девяносто пять процентов человечества

поступает иначе. И должен заметить, что эти люди, – во всяком случае

те из них, которых изучал я, – обнаружили тенденцию к одинаковой

оценке фактов, того, что хорошо и что плохо, как если бы они ощущали

некую высшую реальность, лежащую за пределами человеческого сознания,

а не основывали свои оценки на житейском опыте, который, как известно,

зачастую страдает однобокостью и предвзятостью. Словом, я использовал

их, чтобы они продуцировали ценности, или, лучше сказать, они помогли

мне приблизиться к пониманию того, что более всего важно для человека.

Говоря другими словами, я сделал следующее допущение: то, что ценно

для этих людей, в конце концов станет ценно и для меня; я соглашусь с

ними, приму их ценности как экстраперсональные, универсальные, как

нечто такое, что рано или поздно подтвердит жизнь.

Моя теория метамотивации'8 (глава 23) основана именно на этом. Я

отбирал этих выдающихся людей, обладающих не только способностью

воспринимать факты, но и умеющих выявить самое важное, вычленить

ценное, для того, чтобы эти ценности использовать в качестве примера

для подражания и образца для всего вида.

Я понимаю, что говорю сейчас почти провокационные вещи, но я делаю это

умышленно. При желании я мог бы подать свою мысль гораздо более

невинным образом, например, просто задавая вопросы вроде: <Да-

24

Здоровье и патология

вайте отберем самых здоровых в психологическом смысле людей, -

интересно, что они любят? Что ими движет? К чему они стремятся, за что

борются? Что они ценят?> Но я хочу, чтобы меня поняли правильно, и

потому намеренно ставлю перед биологами вопросы о норме и ценностях

(как и перед психологами и перед представителями общественных наук).

Возможно, будет полезно взглянуть на проблему под другим углом. Если

согласиться с расхожим утверждением, что человек – это животное,

способное выбирать и принимать решения, тогда тема выбора и принятия

решения неизбежно должна присутствовать во всякой попытке описания

человека. Но хороший выбор и правильное решение напрямую зависят от

качеств конкретного человека, от его мудрости, от его решительности. И

тогда придется отвечать на следующие вопросы: Какие люди делают

хороший выбор? Откуда берутся такие люди? Как они растут? Как учатся

делать это? Что мешает сделать хороший выбор? Что помогает этому?

Разумеется, это просто иной способ подачи старого философского

вопроса: <Что есть мудрость? Кто есть мудрец?>, а за ним и древних

аксиологических вопросов: <Что хорошо? Что желанно? Чего должно

желать?>

Я повторяю: человечество достигло такой точки биологического развития,

когда оно ответственно за свою эволюцию. Мы стали самоэволюционерами.

А эволюция предполагает отбор, выбор и принятие решений, а

следовательно – раздачу оценок.

Связь между сознанием и телом

Мне представляется, что мы вот-вот сделаем скачок к приведению в

качественно новое соотношение субъективных показателей нашей жизни и

внешних, объективных показателей среды. И в связи с этим я ожидаю

мощного прорыва в изучении нервной системы человека.

Следующие два примера могут служить подтверждением тому, что будущие

исследования в этом направлении не за горами. Во-первых, исследование

Олдса (122), теперь уже широко известное, который посредством

имплантации электродов в септальную зону ринэнцефалона обнаружил, что

данная зона является по существу <центром удовольствия>. Когда

лабораторная крыса обнаруживала, что может стимулировать свой мозг,

она повторяла ауто стимуляцию снова и снова все то время, пока

электроды были вживлены в этот самый центр удовольствия. Нет нужды

говорить о том, что когда животному предоставлялась возможность

стимулировать также обнаруженные центры неудовольствия и боли, оно

отказывалось делать это. Стимуляция центра удовольствия была,

по-видимому, так <значима> (или вернее, <желанна>, <приятна>,

<выгодна>, <полезна>) для животного, что оно даже отказывалось от всех

других источников радости, таких как пища, секс, – от любых. Теперь у

нас достаточно данных, полученных на людях, и они позволяют

предположить, что и у человека можно – в

О гуманистической биологии

известном смысле этого слова – вызывать подобные переживания

удовольствия.

Если связать эти данные с другими, например, с теми, которые получил в

своих экспериментах Камийя (58), то перед нами открываются интересные

возможности. Камийя, снимая электроэнцефалограммы у своих испытуемых,

извещал их, когда частота их альфа-волн достигала определенного

уровня. Таким образом испытуемый, имея возможность соотносить внешнее

событие, или сигнал о нем, с субъективным ощущением своего состояния,

мог произвольно управлять своей ЭЭГ. В сущности, Камийя показал, что

человек может приводить частоту альфа-волн своего мозга к

определенному желаемому уровню.

Но самая важная и захватывающая часть этого исследования состоит в

том, что Камийя обнаружил, и обнаружил совершенно случайно, что

приведение частоты альфа-волн к некоторому определенному уровню

вызывает у испытуемого состояние безмятежного покоя, медитативноеT и

даже ощущение счастья. Дальнейшее изучение людей, практикующих

восточные техники созерцания и медитации, показало, что они спонтанно

выдают такие же <безмятежные> ЭЭГ, каким обучал своих испытуемых

Камийя. Из этого неопровержимо следует, что людей можно обучать

счастью и душевному равновесию. Революционные последствия этого

открытия очевидны и многочисленны – не только для улучшения

человеческой породы, но также для биологической и психологической

науки. Одно это открытие таит в себе столько возможностей, что ученым

хватило бы работы на все следующее столетие. Проблема взаимоотношения

тела и сознания, проблема связи между ними, до сих пор казавшаяся

неразрешимой, теперь становится вполне операбельной.

Подобные данные позволяют иначе взглянуть на проблему оценочной

биологии. Сегодня без всяких оговорок можно говорить, что здоровый

организм ясно и четко сообщает нам о том, что он считает для себя

важным, что он склонен выбрать или какое положение дел считает

желанным для себя. Неужели все еще выглядит слишком смелым, если я

назову это <ценностями>? Биологическими ценностями? Инстинктоподобными

ценностями? Если мы пишем: <Лабораторная крыса, имея возможность

нажимать на две кнопки, вызывающие стимуляцию ее мозга, практически в

ста процентах случаев нажимает на ту, которая вызывает стимуляцию

центра удовольствия>, -то неужели это описание принципиально

отличается от того, как если бы мы сказали: <Для крысы важна

аутостимуляция центра удовольствия, крыса ценит эту возможность>?

Должен заметить, что для меня не важно, употребляю я слово <ценности>

или нет. Можно прекрасно изложить все, что я излагаю, вообще не

пользуясь этим термином. Наверное, в целях научной стратегии, или по

крайней мере для того, чтобы быть понятым широкой научной

общественностью, мне следовало бы быть более дипломатичным и избегать

этого слова. Но я действительно считаю это несущественным. Важно,

чтобы мы всерьез от-

26

Здоровье и патология

неслись к этим новым разработкам, помогающим понять психологию и

биологию выбора, предпочтений, удовольствий и тому подобных вещей.

Я также должен подчеркнуть, что нам предстоит столкнуться с дилеммой

логической кругообразности, которая неизбежно возникает при разработке

подобного рода теорий и исследований. Она наиболее очевидна, когда

речь идет о человеческом материале, хотя я предполагаю, что ее не

избежать и при изучении других животных. Она содержится уже в самом

заявлении о том, что хорошие люди или здоровые животные выбирают или

предпочитают то-то и то-то. Куда нам деться от факта, что садисты,

извращенцы, мазохисты, гомосексуалисты, невротики, психотики,

суицидалы предпочитают и выбирают нечто совершенно другое, чем это

делают <хорошие люди>? А может быть, здесь будет уместно провести

параллель между этим фактом и тем, что выбор животного с повышенным

содержанием адреналина в крови отличается от выбора так называемой

<нормальной> особи? Должен сразу уточнить, что вовсе не считаю эту

проблему неразрешимой – ее не нужно избегать, с ней можно и должно

работать. Совсем несложно отобрать <здоровых> людей при помощи

психиатрических и психологических тестов vi затем сделать вывод, что

испытуемые, которые показывают такие-то и такието результаты, скажем,

в тесте Роршаха19 или в интеллектуальных тестах, будут наиболее

эффективны по сравнению с другими в выборе пищи. Критерий отбора в

данном случае будет совершенно отличен от поведенческого критерия. Я

считаю возможным, и даже весьма вероятным, что мы сейчас как никогда

близки к тому, чтобы посредством экспериментов с аутонейро стимуляцией

доказать, что так называемое <чувство удовольствия>, испытываемое

убийцами, садистами, фетишистами, по сути своей не является тем

<удовольствием>, которое вызывали в своих экспериментах Олдс и Камийя.

Собственно, об этом уже давно известно психиатрии. Любой опытный

психотерапевт знает, что за невротическими <удовольствиями> или

перверзиями, как правило, стоят обида, боль и страх. Да и наш

субъективный опыт говорит о том же. Мы знаем достаточно людей, которые

в своей жизни испытывали как здоровое, так и нездоровое чувство

удовольствия. Как правило, они отдают предпочтение первому и научаются

подавлять второе. Колин Уилсон (161) ясно продемонстрировал нам, что

люди, совершающие сексуальные преступления, имеют весьма слабые

сексуальные реакции. Киркендел (61) также показал, что для человека

субъективно более значим секс как проявление любви, нежели секс в

чистом виде.

Я работаю с рядом предположений, порожденных тем гуманистическим

подходом, о котором упоминал выше. Эти предположения показывают

возможность радикальных последствий для философии и биологии человека.

Можно определенно сказать, что они заставляют нас еще большее внимание

уделить саморегуляции организма, его самоуправлению и

самоосуществлению. Организм имеет гораздо более сильную тягу к

здоровью, росту и биологическому успеху, нежели мы могли предполагать

сто лет назад. В це-

0 гуманистической биологии

27

лом эта тенденция выражает стремление организма к автономности и

независимости, она анти-авторитарна по своей сути. В связи с этим я

хочу обратиться к даосизму. Его основополагающие принципы уже усвоены

современной экологией и этологией, где исследователи научились не

вмешиваться в изучаемые ими явления и процессы, и я считаю, что

подобной же позиции обязательно следует держаться, когда мы имеем дело

с человеком, и особенно с маленьким человеком. Такая позиция означает

доверие к заложенной в каждом ребенке тяге к духовному росту и

самоактуализации, здесь делается акцент на спонтанности и

самостоятельности организма, отрицается предсказуемость результата и

внешний контроль. Приведу основной тезис из моей

Science> (81).

<В свете этих данных можем ли мы всерьез продолжать считать, что цели

науки – это предсказание и управление? Ведь практически каждый из нас

скорее скажет совершенно противоположное – по крайней мере, в

отношении человека. Разве мы хотим, чтобы окружающие предсказывали

наши поступки? Разве хотим, чтобы нас контролировали и нами управляли?

Я не стану заходить слишком далеко и вновь поднимать старый

классический вопрос о свободе воли. Но я скажу, что встающие здесь и

требующие рассмотрения вопросы действительно касаются того, что любой

человек скорее желает чувствовать себя свободным, чем подневольным,

имеющим право выбора, нежели лишенным такого права, и т. д. В любом

случае, я могу с уверенностью заявить, что любой нормальный человек не

любит быть под контролем. Он предпочитает и чувствовать себя

свободным, и быть свободным>.

Есть еще одно, очень общее, <атмосферное>, последствие данного способа

мышления, а именно – оно поможет изменить образ ученого, изменить не

только в его собственных глазах, но и в представлении всего населения.

Есть, например, данные (115) отом, что ученицы старших классов

представляют себе ученых какнеких монстров, которых следует

остерегаться. Так, например, они считают, что ученые не могут быть

хорошими мужьями. По моему мнению, причины этого невозможно объяснить

только лишь последствиями голливудского фильма <Ученый безумец> – ведь

в фильме нашел отражение, хотя и в гротескном, пугающем виде, но

реально существующий тип ученого. Дело в том, что классическая

концепция науки предполагает, что человек создан властвовать,

контролировать, управлять, что человек науки манипулирует другими,

менее сведущими людьми, животными, предметами и явлениями. Он изучает

их, они подчинены его воле. Картина становится еще более мрачной при

рассмотрении <человека-врача>. На полусознательном и бессознательном

уровнях врач воспринимается людьми как хозяин, руководитель, как

человек, который может у них что-то вырезать, причинить им боль и т.

п. Он несомненно начальник, авторитет, эксперт, он говорит людям, что

они должны делать и чего не должны. И сейчас, как мне кажется,

28

Здоровье it патология

такого же рода образ, но еще более неприятный, складывается в

отношении психологов: студенты колледжа, например, считают психологов

манипуляторами, лжецами, притворщиками, которые исподтишка стремятся

установить контроль над людьми.

Не пора ли нам, ученым, действительно посмотреть на человека как на

существо, обладающее <врожденной мудростью>? Только если мы поверим в

автономность человека, в его способность к самоуправлению и выбору,

мы, ученые, не говоря уже о врачах, учителях и родителях, сможем стать

более даоистичными. Это – единственное слово, на мой взгляд, способное

вобрать в себя все те качества, которыми должен обладать

ученый-гуманист. Быть даоистичным – значит познавать человека, но не

поучать его. Это – невмешательство, отказ от управления. Даоистичная

позиция – это прежде всего наблюдение, не манипуляции и не управление,

она скорее пассивнорецептивна, нежели активно-наступательна. Чтобы

было совсем понятно, скажу так: если вы хотите познать селезня, то

познавайте селезня, а не рассказывайте ему о кулинарии. То же самое

можно сказать и о детях. Чтобы <задать> им <урок>, нужно понять, что

станет <уроком> для них, а для этого нужно побудить ребенка рассказать

об этом.

В сущности именно такого способа поведения придерживается в своей

работе хороший психотерапевт. Он не навязывает свою волю пациенту, он

направляет все свои усилия на то, чтобы помочь ему, пациенту, с трудом

выражающему свои чувства, плохо осознающему себя, обнаружить то, что

происходит в нем. Психотерапевт помогает ему понять, чего хочет он,

пациент, к чему он стремится, что он считает хорошим и полезным для

себя. В такой позиции нет и намека на диктат, на миссионерство, на

наставничество. Эта позиция основывается на тех же самых предпосылках,

о которых я упоминал выше и которыми, к сожалению, пользуются крайне

редко, – это, например, вера в то, что большинство людей изначально,

биологически тянутся к здоровью, а не к болезни, или допущение, что

субъективного ощущения человеком своего благополучия вполне

достаточно, чтобы понять, что <хорошо> для этого конкретного человека.

Такая позиция предполагает нашу веру в то, что свободная воля человека

гораздо важнее, чем его предсказуемость, что мы верим во внутренние

силы сложного организма, каковым является человек, верим в то, что

каждый человек стремится к полной актуализации своих возможностей, а

вовсе не к болезни, страданиям или смерти. В тех же случаях, когда мы,

психотерапевты, сталкиваемся со стремлением к смерти, с мазохистскими

желаниями20, с саморазрушительными формами поведения, с желанием боли,

мы знаем, что имеем дело не с человеком, а с его <болезнью>, – в том

смысле, что сам человек, если он когда-либо бывал в другом, <здоровом>

состоянии, сделал бы верный выбор, он гораздо охотнее предпочел бы

ощущать здоровье, нежели испытывать боль. Некоторые из нас даже

склонны смотреть на мазохизм, суицидальное поведение, всевозможные

формы самобичевания и самонаказания как на глупые, неэффек-

0 гуманистической биологии

29

тивные, неуклюжие попытки организма двигаться все в том же направлении

– к здоровью.

Нечто весьма похожее характерно и для новой модели даоистичного

учителя, даоистичного родителя, даоистичного друга, даоистичного

любовника и, наконец, даоистичного ученого.

Даоистичное и классическое понимание объективности'

Классическая концепция объективности берет начало от самых ранних

попыток научного познания объектов и явлений неживого мира.

Наблюдатель мог счесть себя объективным в том случае, если ему

удавалось отрешиться от собственных желаний, страхов и надежд, равно

как и исключив предполагаемое воздействие промысла божьего. Это,

конечно же, был огромный шаг вперед, именно благодаря ему и состоялась

современная наука. Однако мы не должны забывать, что подобный взгляд

на объективность возможен лишь в том случае, если мы имеем дело с

явлениями неживого мира. Здесь подобного рода объективность и

беспристрастность срабатывают прекрасно. Они вполне срабатывают и

тогда, когда мы имеем дело с низшими организмами, от которых мы

достаточно отчуждены, чтобы продолжать оставаться беспристрастными

наблюдателями. Ведь нам на самом деле все равно, как и куда движется

амеба или чем питается гидра. Но чем выше мы поднимаемся по

филогенетической лестнице, тем труднее нам сохранять эту

отстраненность. Всем, кто имел дело с кошками и собаками, не говоря уж

об обезьянах, известно, как легко впасть в антропоморфизм, начать

приписывать животным человеческие желания, страхи, надежды. И сейчас,

когда мы всерьез приступили к изучению человека, мы должны

рассматривать как само собой разумеющееся то обстоятельство, что нам

уже не удастся оставаться холодными, спокойными, отстраненными

наблюдателями. Мы имеем такое количество психологических данных,

подтверждающих этот тезис, что просто немыслимо продолжать отстаивать

прежнюю концепцию объективности.

Любой социальный ученый, обладающий хоть каким-то опытом, знает, что

прежде чем браться за изучение какого-либо общества или субкультурной

группы, он должен осознать и подвергнуть тщательнейшему анализу

собственные предубеждения и представления о предмете будущего

изучения. Осознать свои предубеждения – это достаточно надежный способ

избежать предвзятости.

Но есть и другой путь к объективности, который побуждает нас,

наблюдателей, к большей проницательности, к большей точности

восприятия реальности, лежащей вне нас. Моя убежденность происходит из

очевидного

Более полно эта тема освещена в моей работе

Science:

A Reconnaissance> (81).

30

Здоровье и патология

факта, что восприятие любящего человека, например, влюбленного или

родителя, позволяет любящему так тонко чувствовать объект своей любви,

так полно познать его, как никогда не сможет тот, кто не любит. Нечто

похожее применимо к этологическим исследованиям. Я изучал поведение

обезьян, и эта моя работа более <правдива>, <точна> и в определенном

смысле более объективна, чем она была бы, если бы я не любил этих

животных. Но я был очарован ими. Я полюбил моих обезьян так, как

никогда не смог бы полюбить крыс. И я уверен, что работа Лоренца,

Тинбергена, Гудделла и Шелера вышла столь хорошей, поучительной,

свежей и правдивой именно потому, что эти исследователи любили

изучаемых ими животных. Любовь такого рода сопряжена с большим

интересом к объекту, и благодаря этому интересу становится возможным

терпеливое наблюдение за объектом. Мать, очарованная своим младенцем,

завороженно исследует сантиметр за сантиметром его крохотное тельце, и

она несомненно знает о своем малыше – знает в самом буквальном смысле

– гораздо больше, чем кто-либо, не интересующийся этим конкретным

ребенком. Нечто похожее происходит между влюбленными. Они так

очарованы друг другом, что готовы часами рассматривать, слушать,

познавать друг друга. С нелюбимым человеком такое вряд ли возможно -

слишком быстро одолеет скука.

Но <любящее знание>, если мне позволено будет так назвать его, имеет и

другие преимущества. Человек, знающий, что он любим, раскрывается,

распахивается навстречу другому, он сбрасывает с себя все защитные

маски, он позволяет себе обнажиться, не обязательно только физически,

но также психологически и духовно. Другими словами, вместо того, чтобы

прятаться, он разрешает себе стать понятным. В повседневных

межличностных отношениях мы в некоторой степени непроницаемы друг для

друга. В любовных отношениях мы становимся гораздо более прозрачными.

И последнее. Возможно, самое главное преимущество такого вида

познания, состоит в том, что, когда мы любим, или очарованы, или

заинтересованы кем-то, мы меньше обычного склонны к властвованию, к

управлению, к изменению, к улучшению объекта своей любви. По моим

наблюдениям, если мы любим человека, мы принимаем его таким, каков он

есть. А если вспомнить об идеальных примерах любви – о романтической

любви или о любви, которую питают бабушки и дедушки к своим внукам -

то в таких случаях любимый человек воспринимается как само

совершенство, так что всякая мысль о его изменении, хотя бы даже и

улучшении, кажется невозможной и даже кощунственной.

Другими словами, мы довольны тем, что имеем. Мы не выдвигаем никаких

требований. Мы не хотим, чтобы объект нашей любви изменился. Мы можем

позволить себе быть пассивными и рецептивными по отношению к нему, мы

можем лучше увидеть его сущность, и потому наше знание о нем более

истинно, более верно, нежели оно было бы, будь оно окрашено нашими

желаниями, надеждами или опасениями. Принимая человека как самостийную

сущность, таким, какой он есть, мы не будем вмешиваться, не

О гуманистической биологии

будем выдвигать абстрактных требований, не будем манипулировать. И

насколько прочно нам удастся удержаться в этой спокойной, взвешенной

позиции любящего приятия, настолько близко мы приблизимся к

объективности.

Я подчеркиваю – это лишь способ, специфический путь познания

определенных истин, которые лучше всего познаются именно так. Я не

утверждаю, что это единственно верный путь или что абсолютно все

истины достижимы таким способом. Мы прекрасно знаем, что в

определенных ситуациях любовь, заинтересованность, очарованность,

обожание могут помешать объективному взгляду на иные истины,

касающиеся объекта этих чувств. Я хочу сказать лишь о том, что во всем

арсенале научных методов этот метод любящего познания, или

<даоистичной объективности>, дает конкретные преимущества при решении

конкретных задач в конкретных ситуациях. Если мы осознаем, что наряду

с особого рода проницательностью любовь может породить и особого рода

слепоту, то можно считать, что мы достаточно предостережены и

вооружены, чтобы считать себя объективными.

Я готов пойти еще дальше и предостеречь относительно <любви к

проблеме>. С одной стороны очевидно, что нужно увлекаться тем, что

связано с шизофренией21, или по меньшей мере сильно интересоваться ею,

чтобы браться за ее изучение. С другой стороны, мы знаем о том, что

человек, целиком поглощенный проблемой шизофрении, часто склонен

переоценивать ее значение и не замечать других проблем.

Проблема больших проблем.

Я позаимствовал это название из замечательной книги Элвина Вейнберга

(152), книги, в которой подразумеваются

многие из тех вопросов, которые хочу затронуть я. Его терминология

позволяет мне в более драматичной форме заявить основной тезис моего

меморандума. Я предлагаю организовать атаку по типу Манхэттенского

проекта на те проблемы, которые я действительно считаю Большими

Проблемами* нашего времени, и мое предложение обращено не только к

психологам, но ко всем людям, обладающим хоть каким-то чутьем на то,

что <важно> для истории (к классическим научным критериям я добавляю

критерий <важности> исследования).

Первая и главная большая проблема заключена в важности и необходимости

появления хорошего человека. Человечество должно стать лучше, иначе

оно окажется стертым с лица земли или, если обойдется без катаклизмов

планетарного масштаба, будет вынуждено жить под постоянной угрозой

исчезновения. Главное условие, своего рода sine qua поп, состоит в