Текст книги "История русского романа. Том 2"

Автор книги: А. Бушмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 61 (всего у книги 70 страниц)

«Царское самодержавие есть самодержавие чиновников. Царское самодержавие есть крепостная зависимость народа от чиновников и больше всего от полиции. Царское самодержавие есть самодержавие полиции». [620]620
  Там же, т. 6, стр. 334.


[Закрыть]

Хищнической психологии организаторов полицейского насилия противостоит в романе нравственная слепота тех, кто является вольными и невольными исполнителями этого насилия. Эти люди или принадлежащие к народу, или выходцы из него – солдаты, конвоиры, городовые, тюремные надзиратели и смотрители, даже палачи. И все они изображены как люди по большей части совсем не злые, но «одурелые», «занятые мучительством своих братьев и уверенные, что они делают и хорошее и важное дело» (32, 187). Вот эта уверенность, внушенная исполнителям насилия их начальниками, церковью, государством, говорит о развращенности их нравственного сознания всей системой общественной лжи. За этим стоит очень важная для Толстого мысль, широко развитая в его поздней публицистике, – мысль о том, что «ни крепости, ни пушки, ни ружья ни в кого сами не стреляют, тюрьмы никого сами не запирают, виселицы никого не вешают, церкви никого сами не обманывают, таможни не задерживают, дворцы и фабрики сами не строятся и себя не содержат, а всё делают это люди» (28, 218–219). Развивая ту же мысль, Толстой говорит, что «цари, министры, чиновники с перьями» никого ни к чему принудить не могут, а могут только люди, исполняющие «своими руками дело насилия», т. е. служащие «в полиции, в солдатах, преимущественно в солдатах, потому что полиция только тогда совершает свои дела, когда за нею стоят войска» (28, 237). И эта мысль глубоко противоречива. С одной стороны, она выражает наивное представление, что если люди поймут, что не надо служить в солдатах и в полиции, запирать в тюрьмы и вешать себе подобных и т. д., «то этого ничего и не будет» (28, 219). С другой стороны, хотя и в такой превратной форме, она ставит вопрос о значении в общественной жизни сознательности антиправительственного протеста масс, о необходимости пробуждения и воспитания этой сознательности.

На несколько более высоком нравственном уровне, чем солдаты и другие исполнители правительственного насилия, стоят такие его жертвы, как арестантка Маслова и большинство ее товарок по камере – старуха Кораблева, взятая за убийство мужа, голубоглазая молодая крестьянка Федосья, покушавшаяся на такое же преступление, дочь дьячка, утопившая своего ребенка, изуродованная страшной жизнью Хорошавка и некоторые другие. Все они так или иначе нарушили закон человеческой нравственности, как нарушила его и Маслова, став «девицей» «знаменитого заведения Китаевой», но только потому, что, подчинившись «узаконенному» насилию и став его жертвами, утратили веру в добро. Тем самым это так же, как и солдаты, люди нравственно «одурманенные», но несколько в ином смысле.

Значительно более нравственными людьми изображены крестьяне имений Нехлюдова. Еще не затронутые развращающим влиянием капиталистического города, они не совершают никаких преступлений, и, главное, ясно осознают несправедливость общественного устройства, знают свое несомненное право на землю, отнятую помещиками, и не скрывают своей ненависти к ним.

К той же категории относятся и сотни постоянно упоминаемых в романе «ни в чем неповинных людей», томящихся в тюрьмах и каторжных острогах, опозоренных и замученных по дикому произволу властей или потому, «что в бумаге не так написано», в том числе беспаспортные и духоборы, хлопоты о которых приводят Нехлюдова к обер – прокурору Святейшего Синода, и невинно осужденный крестьянин Меньшов с матерью, за которого также хлопочет Нехлюдов.

От поэтизации крестьянской жизни, еще имевшей место в «Анне Карениной», в «Воскресении» не осталось и следа. В отличие от крестьян Левина крестьяне Нехлюдова обрисованы не носителями высшей нравственности, а людьми во многом темными, невежественными, как например старуха, совершенно спокойно рассказывающая Нехлюдову о голодной смерти ребенка Масловой. Но в основном крестьяне Нехлюдова – это жертвы экономического насилия, представители голодающего и умирающего народа, у которого отнята земля. Символическое значение приобретает в этом смысле образ мальчика в скуфеечке с искривленными, как червячки, пальчиками.

Вместе с крестьянскими образами входит в роман важнейшая тема русской жизни того времени – земельный вопрос, зло помещичьей собственности на землю, ликвидация которой наряду с ниспровержением царизма являлась одной из важнейших задач первой русской революции.

Какое же место отведено в романе самим деятелям революционного движения?

Обычное представление о том, что, осудив революционные методы борьбы с царизмом, Толстой оправдал в «Воскресении» ее нравственные побуждения и изобразил революционеров людьми, в нравственном отношении намного возвышающимися над их врагами, совершенно справедливо, но не исчерпывает всей сложности вопроса.

Выше уже говорилось, что само понятие нравственного включает в «Воскресении» сознательное отрицание и осуждение бюрократического произвола и насилия и что подобное отрицание и осуждение составляло в глазах писателя одну из самых существенных сторон христианского учения.

В целом ряде своих публицистических работ 90–х годов Толстой относит революционеров к числу «лучших людей» своего времени именно на том основании, что они сознательно протестуют против правительственного насилия над народом. Соответственно и в романе «Воскресение» революционеры изображены людьми не только нравственными, но и стоящими на одной из самых высоких ступеней общественного сознания, носителями «общественного мнения», уже не мирящегося с царствующим злом, – людьми, открыто выступающими против этого зла в защиту угнетенного им народа. С наибольшим сочувствием обрисованы в этом отношении крестьянские революционеры, народники – Набатов, Симонсон, Крыльцов, в то время как социал – демократам – вожаку Новодворову и рабочему Кондратьеву – приписаны отрицательные черты: первому – тщеславие, самолюбование, желание властвовать над товарищами, второму – отрешенная от жизни книжность и фанатизм. Наряду с этим в образах того же Новодворова и Веры Богодуховской Толстой в иронических тонах изображает организационные формы революционной деятельности и партийные разногласия, считая, что как то, так и другое не имеют ничего общего с насущными интересами народа и только мешают делу его освобождения. Но в целом именно политические ссыльные оказываются той средой, которая возвращает Масловой веру в себя и в людей, отнятую у нее в свое время Нехлюдовым, веру в добро, т. е. содействует воскресе нию ее собственного нравственного чувства. И не только чувства. Благодаря общению с политическими Маслова поняла и узнала то, «чего во всю жизнь не узнала бы. Она очень легко и без усилия поняла мотивы, руководившие этими людьми, и, как человек из народа, вполне сочувствовала им. Она поняла, что люди эти шли за народ против господ; и то, что люди эти сами были господа и жертвовали своими преимуществами, свободой и жизнью за народ, заставляло ее особенно ценить этих людей и восхищаться ими» (32, 367).

Эти слова говорят о многом. С одной стороны, они характеризуют высокий уровень сознания самой Масловой, понимающей бедственность положения народа и осуждающей тех, кто является виновником этого. С другой стороны, эти слова выражают сочувствие народа, во всяком случае какой‑то, лучшей его части, тому делу, за которое борются революционеры. А ведь это именно то самое высокое и авторитетное в глазах писателя оправдание революционной деятельности, в котором ей отказывали в равной мере и автор «Нови», и автор «Записок из Мертвого дома» и «Бесов».

Но Маслова не только сближается с революционерами и понимает их. Она фактически связывает свою судьбу с революционным движением, соглашаясь выйти замуж за Симонсона. Так революционная деятельность не только получает в романе нравственное и историческое оправдание, но и органически включается в стержневую тему произведения, тему духовного воскресения народа, и рассматривается как один из самых знаменательных его симптомов. Что же касается насильственных методов и собственно политических задач революционной борьбы, то они всегда были для Толстого неприемлемы и расценивались им как одно из величайших заблуждений, издержек истории на пути воскресения народа и общества к новой жизни.

Однако сами эти «заблуждения» и «издержки» закономерны, так как вызваны дикими жестокостями царизма и являются естественным ответом’ на них. Со всей отчетливостью эта мысль выражена в страстном монологе Крыльцова, узнавшего только что о гибели замученных в тюрьмах товарищей по революционной борьбе. Толстой безусловно не разделяет призыва Крыльцова «подняться на баллоне и посыпать» тюремщиков народа, «как клопов, бомбами, пока выведутся…» (32, 409). Но Толстой столь же безусловно разделяет всю силу негодования, выразившуюся в этом призыве. И прав был Горький, когда писал, что Толстому, «проповеднику пассивного отношения к жизни, пришлось признать и почти оправдать в „Воскр[есении]‘‘ активную борьбу». [621]621
  М. Горьки й. История русской литературы. М., 1939, стр. 4.


[Закрыть]Таким оправданием служат и следующие слова Крыльцова: «Мы спорим… как бороться… Спорим, да. А они не спорят, они знают свое дело, им совершенно все равно, погибнут, не погибнут десятки – сотни людей, да каких людей! Напротив, им именно нужно, чтобы погибли лучшие. Да, Герцен говорил, что, когда декабристов вынули из обращения, понизили общий уровень. Еще бы не понизили! Потом вынули из обращения самого Герцена и его сверстников. Теперь Неверовых…» (32, 408). Примечательно, что, говоря так, Крыль– цов цитирует не только Герцена, но и Толстого. [622]622
  См.: Письмо Толстого к H. Н. Ге от 13 февраля 1888 года.


[Закрыть]

Однако носителем самого высокого, развитого народного сознания выступает в романе «свободный старик», с которым Нехлюдов встречается в Сибири, сначала на пароме, а потом в остроге.

Трудно согласиться с исследователями, настаивающими на «принципиальной условности», т. е. нереалистичности, образа этого старика. [623]623
  См.: О русском реализме XIX века и вопросах народности в литературе, стр. 431.


[Закрыть]

Во – первых, известно, что он подсказан автобиографией одного сектанта, изложенной Нм в письме к Толстому. [624]624
  См.: В. А. Жданов. Творческая история романа Л. II. Толстого «Воскресение». Изд. «Советский писатель», М., 1960, стр. 372.


[Закрыть]Во – вторых, сектантское движение как одна из распространенных в то время форм выражения крестьянского протеста также не выдумка Толстого, а реальный исторический факт, на значение которого указывал Ленин. Тем самым фигура старика представляется исторически верной и художественно правдоподобной. Но дело не только в правдоподобии, а прежде всего в том, какую идейную нагрузку имеет в романе образ старика, носителя «духовной свободы». Справедливо, что идеал внутренней свободы человека Толстой противопоставлял призрачному, по его мнению, идеалу свободы политической. С этим можно и нужно спорить. Но ведь в романе образ старика непосредственно противостоит вовсе не революционным борцам за политическое раскрепощение народа, а выражает протест самого народа против правительственных насилий над ним.

На вопрос англичанииа – миссионера, «как надо поступать с теми, которые не соблюдают закон?», старик с гневом и презрением отвечает: «Закон?.. он прежде ограбил всех, всю землю, все богачество у людей отнял, под себя подобрал, всех побил, какие против него шли, а потом закон написал, чтобы не грабили да не убивали. Он бы прежде этот закон написал» (32, 438). «Он» – это Антихрист, а все те, кто «людьми вшей кормят» по тюрьмам и острогам, – «слуги антихристова войска», т. е. слуги царского правительства. Трудно более точно и выразительно передать силу крестьянского протеста в одной из конкретно – исторических форм его проявления. Что здесь условного?

Бунт старика против «антихристова закона» и «антихристова войска», как и всякий бунт, носит анархический и индивидуалистический характер. Тем не менее он выражает растущую силу протеста и негодования широких масс против чинимого над ними полицейского насилия и именно в этом смысле свидетельствует о их приближающемся нравственном воскресении.

Взятая в чистом виде толстовская проповедь пассивного неповиновения утопична и реакционна. Но она также опиралась на факты реальной жизни, причем факты, имевшие свое определенное революционное значение. Так, в составленном Лениным 20 октября 1905 года «Проекте резолюции о поддержке крестьянского движения» всем партийным организациям предлагалось: «рекомендовать крестьянам отказ от исполнения воинской повинности, полный отказ от платежа податей и непризнание властей, в целях дезорганизации самодержавия и поддержки революционного натиска на него». [625]625
  В. И. Ленин, Сочинения, т. 8, стр. 374.


[Закрыть]Непризнание властей, неповиновение «антихристову закону» – таково реальное, конкретно – историческое содержание бунтарства «свободного старика». И в этом отношении он противостоит в романе не столько революционерам, сколько наиболее «одуренной» и развращенной полицейским насилием части народа, которая сама не признает уже никакого закона, кроме закона самого грубого, зверского насилия. Таковы уголовные преступники, прошедшие через каторгу, испытавшие все ее ужасы, до предела ожесточенные ее дикими нравами, «озверелые» до полной потери человеческого облика.

В изображении этого страшного мира есть один эпизод, на первый взгляд резко противоречащий проповеди непротивления и дискредитирующий ее. Речь идет о реакции пересыльных каторжан на евангельскую проповедь англичанииа – миссионера.

На вопрос англичанина, «как по закону Христа надо поступить с человеком, который обижает нас?», следует ответ: «Вздуть его, вот он и не будет обижать…». Когда же англичанин пытается разъяснить каторжанам, что «по закону Христа надо сделать прямо обратное: если тебя ударили по одной щеке, подставь другую», то «общий неудержимый хохот охватил всю камеру» (32, 436).

Спрашивается, зачем Толстому понадобилась эта сцена, казалось бы, столь не выгодная для идеи всепрощения? Для того, чтобы обнажить отвратительное лицемерие переадресовки проповеди всепрощения, направленной против виновников и «слуг» полицейского насилия, к его поруганным и нравственно изуродованным жертвам. В психологической правде этого эпизода и заключен его обличительный, очень важный для Толстого смысл.

Рисуя с беспощадной правдивостью психологию и нравы пересыльных каторжан, Толстой во многом следует Достоевскому. Толстой высоко ценил «Записки из мертвого дома» и считал их лучшим из всех произведений писателя. Вслед за Достоевским Толстой видит в закоренелых преступниках не прирожденных злодеев, а людей сильных и ярких, доведенных до преступления обстоятельствами их социального существования. В известной мере можно сказать, что весь роман Толстого является развернутым, исчерпывающим ответом на только поставленный Достоевским вопрос: «кто виноват» в напрасной гибели едва ли не лучших людей из народа, погребенных в «мертвом доме» царской каторги? Но у Толстого в виде «мертвого дома» предстает уже не одна каторга, а все государственное устройство царской России, с его «людоедством», которое начинается в «министерствах, комитетах и департаментах и заключается только в тайге» (32, 414). До таких широких и глубоких социальных обобщений автор «Записок из мертвого дома» никогда не поднимался. Не поднимался до них и ни один из других великих русских романистов XIX века, кроме Салтыкова – Щедрина и Чернышевского, романы которых в отношении широты собственно художественного синтеза все же уступают «Воскресению».

Следует признать, что, несмотря на все противоречия своего творческого пути, своего творчества и миросозерцания, именно Толстой наиболее полно реализовал в «Воскресении» многие из тех задач, которые выдвигали перед русской литературой великие вожди революционной демократии, в частности и задачу до конца правдивого, критического изображения народа. Но Толстой смог сделать это только тогда, когда революционно– демократическое движение превратилось из движения разночинной интеллигенции в стихийное движение самих народных масс.

Народ изображен в «Воскресении» как единое социальное целое, не дифференцированное в классовом отношении. Процесс классового расслоения деревни, равно как и формирование рабочего класса, не нашли своего отражения в романе. Правда, в одной из черновых редакций вскользь упоминаются крестьяне – богачи, «закабалявшие себе бедняков и захватывавшие их земли» (33, 86, 131). Но в окончательном тексте эта мысль развития не получила. Что же касается рабочих, то они как были всегда для Толстого, так остаются и в «Воскресении» всего лишь оторванными от земли и развращенными городом крестьянами. В этом проявились народнические, по сути дела, иллюзии и представления Толстого. Однако критический подход к проблеме нравственного сознания народа, трезвое и безбоязненное изображение его невежества, «одуренности», развращенности оставляли далеко позади себя народнические иллюзии и явились новым веянием в истории социально – психологического романа. Именно такого изображения во имя блага самого народа требовал от русских романистов Чернышевский в статье «Не начало ли перемены?». И если изображение «идиотизма деревенской жизни» в произведениях Николая и Глеба Успенских, Решетникова и некоторых других писателей – демократов и отвечало этому требованию, то оно оставалось все же изображением очеркового характера, лишенным широкой идейно – художественной перспективы. В противоположность произведениям писателей – шестидесятников проблема отсталости народного сознания ставится в «Воскресении» как одна из центральных проблем общественной жизни, органически связывается со всем ее социальным устройством и решается в перспективе ее революционного развития, как бы превратно оно ни понималось Толстым. В результате в «Воскресении» оказались преодоленными многие из тех прочных идейно – художественных традиций, против которых в свое время выступал Салтыков – Щедрин, ратуя за общественный роман, долженствующий сменить уже изжившую себя форму «семейственного» романа.

Задачей общественного романа Салтыков – Щедрин полагал выявление социальных причин и закономерностей драмы «современного человека», «все еще ускользающих» от внимания писателей или кажущихся им «недраматическими», потому что они привыкли искать источник драматического в сугубо психологических конфликтах личных, преимущественно любовно – семейных отношений. Призывая романистов обратиться к изучению тех общественных конфликтов, которые порождают действительную драму «современного человека» и стоят за кажущейся неожиданностью всех превратностей его судьбы, Салтыков – Щедрин писал: «Проследить эту неожиданность так, чтобы она перестала быть неожиданностью – вот, по моему мнению, задача, которая предстоит гениальному писателю, имеющему создать новый роман». [626]626
  Н. Щедрин (М. Е. Салтыков), Полное собрание сочинений, т. X, Гослитиздат, Л., 1936, стр. 56.


[Закрыть]Именно эта задача и была решена Толстым в «Воскресении». Повествование о личной драме Катюши Масловой, начавшейся в тихой помещичьей усадьбе и кончившейся на далеком сибирском этапе, вылилось в повествование о трагической жизни угнетенного и бесправного народа, жертве социальной несправедливости и «узаконенного» насилия правящих верхов.

Сорвав в «Воскресении» маску «законности и порядка» с государственных установлений царизма, Толстой объективно звал к его ниспровержению, т. е. к тому, что составляло одну из важнейших политических задач первой в России народной демократической революции. Однако назвать «Воскресение» политическим романом было бы все же явной натяжкой.

При всей социальной остроте, с которой поставлена в романе политическая, по сути дела, проблема угнетательской сущности полицейского государства, она трактуется Толстым отнюдь не в политическом, а в нравственно – философском плане. Вот это противоречивое сочетание политической важности общественной проблематики романа с ее отвлеченно нравственным решением и определяет собой жанровое своеобразие «Воскресения», как произведения, стоящего на грани двух исторически преемственных форм реалистического романа – демократического и преимущественно социально – психологического, с одной стороны, и социалистического, преимущественно общественно – политического – с другой. Приближаясь к последнему по политической остроте своей объективной проблематики и ярко выраженной идейной тенденциозности, «Воскресение» по самому методу решения поставленных в нем вопросов остается еще во многом в традициях социально – психологического романа.

Тем не менее одна из основных тем романа, тема пробуждения народа, освобождения его из‑под власти «дурмана» правительственных насилий и экономической кабалы, и ее психологическое раскрытие в образе Масловой стоят в преддверии романа Горького «Мать» и образа Ниловны. Но если в романе Горького основное место занимает самый процесс революционного пробуждения масс, как уже до конца осознанная автором в ее революционном качестве важнейшая историческая тенденция времени, то в «Воскресении» эта тенденция остается еще на втором плане по сравнению с критическим изображением всего того, от чего народ еще только начинает пробуждаться в лице своих лучших и пока еще немногочисленных представителей. Кроме того, за исключением ссыльного политического Кондратьева, они не принадлежат к числу представителей самого передового и Политически сознательного класса – революционного пролетариата, являющегося главным героем романа «Мать». Это также кладет резкую историческую грань между романом Толстого и романом Горького.

Не только по времени своего появления (1899), но и по своей идейно-художественной проблематике и во многом уже новым жанровым очертаниям роман «Воскресение» подводит итог демократическому развитию русского реалистического романа и является тем гениальным завершением этого развития, которым, говоря словами В. В. Стасова, «Европа закончит свой XIX век». [627]627
  «Русская литература», 1960, № 4, стр. 165.


[Закрыть]