Текст книги "История русского романа. Том 2"

Автор книги: А. Бушмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 70 страниц)

Острое чувство неблагополучия, потребность в моральном обновлении в «Идиоте» испытывают люди самых различных общественных слоев и положений. Сын купца, наследник громадного состояния Рогожин разрывает с семейными традициями, оставляет тот путь, по которому шли его отец и брат (погруженные в одну заботу о приумножении капитала), и всецело отдается сжигающей его, разрушительной страсти к «содержанке» Настасье Филипповне. Чиновник Лебедев, привыкший разыгрывать перед более богатыми и знатными лицами роль шута, остро ненавидит их в душе и лелеет мысль о своем, хотя бы минутном, торжестве над ними. Он занимается толкованием апокалипсиса и усматривает в современности признаки приближающегося конца мира.

Отвечая на вопрос, каковы причины тревожившего его и его героев общественного неблагополучия, Достоевский занял позицию, глубоко отличную от революционных демократов 60–х годов. «Главное социальное убеждение (князя, – Ред.), что экономическое учение о бесполезности единичного добра – есть нелепость. И что все то, напротив, на личном и основано», – пишет Достоевский в черновиках к «Идиоту». [293]293
  Из архива Ф. М. Достоевского. Идиот, стр. 108.


[Закрыть]Революционные демократы утверждали, что спасти общество может не «единичное добро», не благородство отдельной личности, но лишь революционная борьба народных масс. Достоевский же призывал к моральному перевоспитанию личности в духе религиозных, христианских идеалов, отвергая революционные средства борьбы.

И все же Достоевский сам отчетливо чувствовал невозможность спасти общество только путем личного, «единичного добра», и это получило яркое отражение в романе. Благодаря своему альтруизму Мышкин привлекает к себе сердца других персонажей – Рогожина, Настасьи Филипповны, Аглаи, Ипполита. Но вместе с тем христианский аскетизм князя и отталкивает их, так как они, являясь людьми из крови и плоти, не могут отказаться от своей беспокойной и страстной человеческой природы. Весь роман является скорбным признанием неизбежного краха «евангельских» идеалов Мышкина, их практического бессилия при каждом столкновении с жизнью. Мышкин не может помешать терзаниям Настасьи Филипповны, ему не удается предупредить убийство ее Рогозиным (которое князь предвидит), помочь Аглае найти выход из тупика. И сам он кончает безумием. Как отчетливо показывает Достоевский в одной из сцен романа, реальная аристократия, собравшаяся в гостиной Епанчиных, не имеет ничего общего с той идеальной, фантастической аристократией, о которой мечтает Мышкин. Достоевский сближает в романе Мышкина с Дон – Кихотом и пушкинским «рыцарем бедным», подчеркивая этими сопоставлениями, с одной стороны, высокую нравственную настроенность Мышкина, а с другой – его бессилие, его трагикомические черты, порожденные разрывом между аскетическими идеалами князя и жизнью. Христианские идеалы князя терпят в романе полное крушение. Таким образом, стремясь воплотить в лице Мышкина идеал «положительно прекрасного человека», Достоевский в то же время написал роман о трагической немощи, бессилии проповеди «единичного добра» и вообще евангельских идеалов перед лицом действительности с ее материальными интересами и страстями.

3

Композиционно роман состоит из двух частей, из которых каждая открывается приездом Мышкина в Петербург. Между первыми главами, в которых описаны происшествия, имевшие место в конце ноября, в первый приезд князя в столицу, и главами, повествующими о событиях, совершившихся в июне и июле, во второй его приезд, проходит около полугода. О событиях, имевших место в это время, автор говорит лишь бегло – они характеризуются в той мере, в какой это необходимо для понимания отношений, сложившихся между героями к началу второй части. Таким образом, первая часть романа содержит завязку, а остальные три части – кульминацию и развязку драмы, заключенной во взаимоотношениях четырех главных персонажей.

Отказавшись от последовательного изложения всего хода событий, Достоевский получил возможность сосредоточить все свое внимание на двух насыщенных драматизмом эпизодах, каждый из которых – несмотря на сюжетную связь между ними – представляет почти законченное целое. Действия первой части совершаются в течение одного дня, с утра до вечера. Но в этот день герой знакомится с таким числом лиц и участвует в таком бурном водовороте событий, что их могло бы хватить на целое самостоятельное произведение. Являясь завязкой главных сюжетных линий романа (здесь происходит знакомство князя с Рогожиным, с. Настасьей Филипповной, с семействами Епанчиных и Иволгиных), первая часть «Идиота» в то же время является своего рода «развязкой» многолетних взаимоотношений Настасьи Филипповны с Тоцким, а также ее отношений с Ганей. Часть эта заканчивается остродраматической сценой, в которой Настасья Филипповна рвет со всем своим прошлым и уходит с Рогожиным, бросая вызов не только окружающим, но и самой себе, полная решимости перечеркнуть свою жизнь и свои надежды на будущее. Сцена эта представляет собой как бы величественную трагическую катастрофу, заключительный акт трагедии, основное действие которой успело совершиться до начала событий, служащих завязкой романа.

В следующих двух частях события развиваются более медленно, чем в первой части. К основной сюжетной линии романа здесь присоединяется ряд дополнительных, побочных эпизодов, появляются новые лица, на время отвлекающие внимание читателя от драмы главных героев. Но и здесь на протяжении короткого срока в две – три недели разыгрывается ряд захватывающих сцен, происходит несколько трагических взрывов.

Новая сюжетная линия, которая занимает значительное место во второй половине романа, – это насыщенный полемикой с революционной мыслью эпохи эпизод столкновения князя с группой «современных позитивистов» (Письма, II, 126) во главе с мнимым сыном бывшего покровителя Мышкина Бурдовским.

Столкновение князя с Бурдовским и исповедь Ипполита (а также его попытка самоубийства) представляют собой – с точки зрения основного сюжета – самостоятельные эпизоды, задерживающие на время течение главного действия и как бы отклоняющие его в новое русло. Эпизоды эти позволяют Достоевскому шире показать действительность, окружающую героя, и вместе с тем осветить характер самого князя с новой стороны. И Бурдовский, и Ипполит, хотя и по – разному, противопоставлены писателем Мышкину, но с каждым из них у героя в то же время есть и нечто общее, позволяющее читателю сравнивать их с главным героем.

Бурдовский косноязычен; как и Мышкин, он сирота и в детстве облагодетельствован тем же Павлищевым. Но под влиянием товарищей Бурдовский поддался тем «современным» настроениям, против которых выступает в романе Достоевский. Подозревая своего благодетеля в низменных, эгоистических мотивах, он считает себя незаконным сыном Павлищева и требует причитающейся ему доли наследства (т. е. хочет видеть юридические права и обязаннности там, где в действительности господствовали отношения, основанные лишь на законах сердца, на доброй воле Павлищева). Ипполит, юноша, умирающий от неизлечимой болезни, смотрит на свою болезнь как на злую насмешку природы, как на отражение того равнодушия и безразличия к судьбе живого человека, которое составляет, по его мнению, мировой закон, с одинаковой силой, неотвратимо господствующий в природе и обществе. Обоим им Достоевский противопоставляет князя, равнодушного к своим юридическим правам, бескорыстно, наивно и радостно принимающего жизнь.

В заключительной, четвертой части действие снова обретает прежнюю стремительность. Напряженность атмосферы здесь все время сгущается, и это подготовляет трагическую развязку романа.

Благодаря менее строгой, чем в «Преступлении и наказании», более свободной и фрагментарной композиции Достоевскому удается сочетать в «Идиоте» богатство проблематики, широкую картину жизни различных слоев общества, обилие второстепенных персонажей и эпизодов с характерной для писателя стремительностью и драматической напряженностью в развитии основной сюжетной линии романа.

Одна из особенностей романов Достоевского, отмеченная Л. П. Гроссманом и другими исследователями, – совмещение в них различных стилистических планов. [294]294
  См.: Л. Гроссман. Поэтика Достоевского. М., 1925, стр. 10—И; Л. Погоже в а. Композиция романа «Преступление и наказание». «Литературная учеба», 1939, № 8/9, стр. 112–114.


[Закрыть]Достоевский никогда не изображает жизнь современного ему общества однолинейно, он видит в ней сложное сочетание света и тени, трагического и вульгарного, прозаически – обыденного, возвышенного и комического, нередко карикатурного. Эта особенность манеры Достоевского – романиста особенно ярко проявилась в «Идиоте», где фантастический мотив «князя – Христа» перенесен в современную, вполне обыденную бытовую обстановку, а трагические образы Настасьи Филипповны, Рогожина, Ипполита соседствуют с гротескно – комическими фигурами генерала Иволгина, Лебедева, Келлера. Сцены, полные трагического напряжения и пафоса, сменяются в романе комическими эпизодами фантастического вранья генерала Иволгина, рядом с фигурами главных героев стоят образы «современных позитивистов», обрисованные в духе шаржа или политического памфлета.

Необычное для русской литературы 60–х годов (если оставить в стороне сатирические жанры, в особенности творчество Щедрина) совмещение двух стилистически различных планов – обыденного и фантастического – остро воспринималось первыми читателями романа и современной критикой, часто вызывая их недоумение. [295]295
  См. об этом в комментарии к «Идиоту»: Ф. М. Достоевский, Собрание сочинений, т. 6, Гослитиздат, М. —Л., 1957, стр. 713–718.


[Закрыть]Достоевский в черновых материалах к роману и письмах защищал свой творческий метод, основанный на сочетании наблюдения и интуиции, доказывал «действительность» своего «фантастического» главного героя: «Неужели фантастичный мой Идиот не есть действительность, да еще самая обыденная! – писал Достоевский А. Н. Майкову. – Да именно теперь и должны быть такие характеры в наших оторванных от земли слоях общества, – слоях, которые в действительности становятся фантастичными» (Письма, II, 170)). Писатель считал, что «фантастический» колорит, подчеркиваемый разлитым в романе ощущением «призрачности» петербургской жизни, описаниями петербургских белых ночей, на фоне которых совершается действие последних частей романа, соответствует той атмосфере неопределенных надежд и чаяний, смутных ожиданий, стихийного брожения, стремления оторваться от исторического прошлого во имя еще неясного будущего, которая представлялась ему характерной для русского общества 60–х годов.

По сравнению с «Преступлением и наказанием» в «Идиоте» резче подчеркивается иррациональность, загадочность поступков персонажей, совершаемых часто как бы непроизвольно, помимо их воли и сознания, в состоянии нервного транса. Большое значение в романе приобретают темные предчувствия, неясные, смутные догадки и опасения. Встречи героев приводят к возникновению между ними сложных, не ясных для них самих взаимоотношений, которые впоследствии имеют роковые, трагиче– ски – иеотвратимые последствия. Такой роковой характер имеет уже встреча Мышкина с Рогожиным в вагоне поезда, открывающая роман.

В связи с этим ряд эпизодов и деталей романа, не теряя своего реалистического характера, в то же время приобретает значение своего рода реалистических символов большой обобщающей силы (сцена «братания» князя с Рогожиным, эпизод с разбитой Мышкиным вазой и др.). [296]296
  Ср. сцену чтения Соней рассказа о воскресении Лазаря в «Преступлении и наказании».


[Закрыть]

Другая особенность «Идиота» по сравнению с «Преступлением и наказанием» – насыщенность романа разнообразными злободневными публицистическими мотивами. Публицистические мотивы постоянно звучат е «Идиоте». Они то выливаются в открытые авторские отступления и комментарии (таковы вступительные главы к двум последним частям романа), то облекаются в форму ожесточенных споров героев по основным, остро злободневным вопросам русской жизни (о смертной казни, уголовных процессах 60–х годов, новых судах, женской эмансипации, настроениях молодежи, «либералах» и «семинаристах» и т. д.).

Углубившись в изучение газетной хроники, Достоевский открывает в ней незаменимый, по его мнению, для романиста источник, способствующий пониманию процессов и тенденций современной общественной жизни, неисчерпаемую сокровищницу сюжетных мотивов и художественных деталей. В письмах 1867–1869 годов Достоевский постоянно стремится разъяснить своим корреспондентам мысль о значении газеты для понимания «видимой связи всех дел, общих и частных» русской жизни (Письма, II, 43, 169–170).

В отличие от произведений Льва Толстого в романах Достоевского нет персонажей, подобных Нехлюдову или Левину, в которых писатель стремился бы объективно осмыслить и изобразить целый этап собственной духовной биографии. Даже между князем Мышкиным и Достоевским (несмотря на отмеченные А. Г. Достоевской автобиографические черты Мышкина [297]297
  См.: Л. П. Гроссман. Семинарий по Достоевскому, стр. 58–60.


[Закрыть]) нет такой непосредственной, биографической близости, как между Нехлюдовым «Утра помещика» и «Люцерна» и Толстым. Мышкин для Достоевского прежде всего образ «прекрасного» человека, а не художественное осмысление определенной эпохи своих прошлых переживаний. Не случайно еще в связи с «Бедными людьми» писатель резко возражал против отождествления его как автора с героем его повести (Письма, I, 86).

Но если в романах и повестях Достоевского нет героя, который был бы воспроизведением целого этапа духовного развития автора, как это имеет место у Толстого, то у Достоевского – и в особенности в «Идиоте» – мы встречаемся с другим явлением, которое было совершенно– непривычным для современников: в уста самых различных, нередко даже полярно противоположных по мировоззрению персонажей (Рогожин, Ипполит, генеральша Епанчина, Евгений Павлович Радомский, Лебедев и др.) Достоевский вкладывает свои собственные взгляды и оценки, заставляя героев, как бы неожиданно для них самих, находить неведомые им прежде «общие точки», парадоксально сближающие их позиции.

Достоевский как бы передоверяет различным своим героям, в соответствии с их характером, уровнем их умственного и нравственного развития, различные стороны своего мировоззрения. При этом Достоевский как писатель – реалист всемерно заботится о том, чтобы не нарушить внутренней цельности характера персонажа. Он, выражаясь условно, «переводит» свои мысли и чувства на язык данного героя, выражает их так, как мог бы (и должен был) выразить их последний. Но «перевод» этот не всегда удается автору «Идиота».

Наиболее открыто вмешательство авторского голоса в романе ощущается в той сцене, где князь Мышкин выступает с речью перед гостями– аристократами, собравшимися у Епанчиных. Достоевский вкладывает здесь в уста князя весь тот комплекс своих реакционно – утопических фи– лософско – исторических идей, которые он впоследствии развивал на страницах «Дневника писателя». Речь Мышкина в гостиной Епанчиных, предваряющая позднейшие славянофильские, «почвеннические» рассуждения Шатова, а также ряд публицистических отступлений в «Братьях Карамазовых», никак не подготовлена развитием характера Мышкина. Реалистическая ткань романа здесь разрывается, и Достоевский – художник уступает место Достоевскому – реакционному публицисту, защитнику православия и противнику освободительного движения.

Впервые «Идиот» был по достоинству оценен в печати М. Е. Салты– ковым – Щедриным. В анонимной рецензии на роман Омулевского «Светлов, его взгляды, характер и деятельность» («Шаг за шагом»), помещенной в «Отечественных записках» (1871, № 4, сир. 300–308), Щедрин с замечательной глубиной раскрыл идею «Идиота» и при этом охарактеризовал сильные и слабые стороны таланта Достоевского, обнаруженные писателем в романе: «По глубине замысла, по ширине задач нравственного мира, разрабатываемых им, – писал Щедрин, – этот писатель стоит у нас совершенно особняком. Он не только признает законность тех интересов, которые волнуют современное общество, но даже идет далее, вступает в область предведений и предчувствий, которые составляют цель не непосредственных, а отдаленнейших исканий человечества». В доказательство этого Щедрин ссылается на роман «Идиот», в котором Достоевский сделал «попытку изобразить тип человека, достигшего полного нравственного и духовного равновесия». [298]298
  Н. Щедрин (M. E. Салтыков), Полное собрание сочинений, т. VIII, Гослитиздат, М., 1937, стр. 438.


[Закрыть]

Щедрин писал, что перед задачей, разрешить которую взялся Достоевский, в известной мере бледнеют «вопросы о женском труде, о распределении ценностей, о свободе мысли». «Это, – отмечал сатирик, – так сказать, конечная цель, в виду которой даже самые радикальные разрешения всех остальных вопросов, интересующих общество, кажутся лишь промежуточными станциями». Но в то же самое время Щедрин с горечью указывал на кричащее противоречие, которое проявилось в «Идиоте», как и в других произведениях писателя. «И что же? несмотря на лучезарность подобной задачи, поглощающей в себе все переходные формы прогресса, г. Достоевский, – писал Щедрин, – нимало не стесняясь, тут же сам подрывает свое дело, выставляя в позорном виде людей, которых усилия всецело обращены в ту самую сторону, в которую, по – видимому, устремляется и заветнейшая мысль автора. Дешевое глумление над так называемым нигилизмом и презрение к смуте, которой причины всегда оставляются без разъяснения, – все это пестрит произведения г. Достоевского пятнами, совершенно им несвойственными, и рядом с картинами, свидетельствующими о высокой художественной прозорливости, вызывает сцены, которые доказывают какое‑то уж слишком непосредственное и поперхностное понимание жизни и ее явлений». [299]299
  Там же.


[Закрыть]

Щедрин высказывал, таким образом, мысль о теснейшей связи между интересами, которые волновали передовую часть русского общества, и художественными исканиями Достоевского. Задача, поставленная Достоевским в «Идиоте», – «изобразить тип человека, достигшего полного нравственного и духовного равновесия», – в значительной мере совпадает, по мнению Щедрина, с «конечной целью» передовой русской революционной и социалистической мысли, горячо стремившейся отыскать пути к такому общественному строю, который должен был создать условия для свободного гармоничного развития человеческой личности. Однако, мечтая о «нравственном и духовном равновесии» человека, Достоевский, как справедливо указал Щедрин, отказался признать реальным тот единственный путь, который только и мог привести от мечты о гармоническом развитии личности и общества к действительному ее осуществлению. Достоевский особенно гневно и несправедливо напал именно на тех самых людей, усилия которых, по выражению Щедрина, были «всецело обращены в ту самую сторону», в какую толкали самого Достоевского лучшие стороны его ума и таланта, т. е. на революционеров 60–х Годов.

Противоречия, проницательно раскрытые Щедриным в «Идиоте», получили еще более яркое выражение в позднейших романах Достоевского, в особенности в его следующем после «Идиота» романе «Бесы».

«БЕСЫ»

1

Еще не завершив работы над «Идиотом», Достоевский во Флоренции в декабре 1868 года задумал новый «огромный роман» «Атеизм» – о «русском человеке» в летах, который «теряет веру в бога», «шныряет по новым поколениям, по атеистам, по славянам и европейцам, по русским изуверам и пустынножителям, по священникам… и под конец обретает и Христа и русскую землю». В этом новом произведении, задуманном, по определению самого писателя, не как «обличение современных убеждений», а как высокая поэма, Достоевский мечтал высказаться «весь», склонный рассматривать замысел его как замысел своего «последнего романа», подводящего итог его литературной деятельности. По словам писателя, работа над романом требовала «большого изучения предварительно», для осуществления ее Достоевскому представлялось необходимым «прочесть чуть не целую библиотеку атеистов, католиков и православных» (Письма, II, 150, 161, 195).

Хотя роман «Атеизм» не был осуществлен, изложенный в письмах Достоевского план раскрывает идейную направленность его замысла. Замысел этот в той или иной мере предвосхищает идеологические мотивы почти всех последующих крупных произведений Достоевского. Критикуя многие стороны жизни дворянско – крепостнического и буржуазного общества, горячо выступая против угнетения человека человеком, Достоевский в то же время каждое из своих произведений 70–х годов предназначает для борьбы с «атеизмом», резко и несправедливо нападает в них на идеи русских народнических революционеров своего времени. Революционным и социалистическим исканиям писатель стремится в своих романах противопоставить реакционную славянофильскую утопию. Он доказывает, что в религиозных идеалах будто бы заложены более высокие моральные принципы, чем в идеях революционеров, что самодержавие и православие составляют якобы самобытный «русский социализм», основным содержанием которого является не «вражда», а «примирение» борющихся классов.

И все же реакционные идейные мотивы, вторгавшиеся в художественную ткань романов Достоевского 70–х годов, не могли заглушить глубокой критической направленности творчества великого русского романиста. Создававшиеся в условиях острой пореформенной ломки русского общества романы Достоевского 70–х годов запечатлели многие глубокие общественные противоречия этой сложной переходной полосы исторического развития. Они ярко и сильно отразили идейные конфликты, моральные блуждания, тяжелые сомнения и лихорадочные порывы к лучшему будущему, характерные для русского общества той эпохи – эпохи, когда главными деятелями освободительного движения еще были народнические революционеры, колебавшиеся между пропагандой революционных идей среди крестьянства и индивидуальным террором.

Замысел романа «Атеизм» получил вскоре дальнейшее развитие в плане (также не осуществленного Достоевским) произведения, фигурирующего в его записях под названием «Житие великого грешника». По характеристике автора, это обширное произведение было задумано в форме цикла из трех или пяти «отдельных романов» или «больших повестей» (Письма, II, 244, 258, 263–265). Достоевский приступил к разработке плана «Жития великого грешника» через год после того, как он писал Майкову о замысле «Атеизма», 8/20 декабря 1869 года в Дрездене. Герой «Жития», «гордейший из всех гордецов», мечтавший стать «величайшим из людей», должен был, пройдя через соблазны «золота», «атеизма», «разврата», окончить жизнь «схимником» и «странником», «уставившимся на Христе». В первых двух частях романа Достоевский намеревался изобразить детство героя, его учение в пансионе и пребывание в монастыре. Среди действующих лиц второй части должны были фигурировать Тихон Задонский, П. Я. Чаадаев, А. С. Пушкин, В. Г. Белинский, Т. Н. Грановский и другие исторические лица, выведенные под чужими именами, как «типы», но с сохранением идеологического сходства с прототипом каждого персонажа. Обдумывая «тон» романа, Достоевский выразил намерение писать «от автора», «художественно и сжато», доводя «сухость рассказа иногда до Жиль – Блаза», избегая всякого подчеркивания эффектных и сценических мест и в то же время не давая читателю ни на минуту забыть о «важной» (хотя и «не объясненной» словами) «благочестивой» идее «Жития». [300]300
  Ф. М. Достоевский. Записные тетради. Изд. «Academia», М. – Л., 1935, стр. 96—108.


[Закрыть]Отдельные части неосуществленного «Жития великого грешника» нашли отражение в трех позднейших романах Достоевского 70–х годов (образ Ставрогина и его беседа с Тихоном в «Бесах»; детство героя, пансион, мечта о богатстве в «Подростке»; монастырь и образ Зосимы в «Братьях Карамазовых»). Однако следует учесть, что мотивы «Жития» претерпели в каждом из этих романов значительные изменения, став частями иного идейно – тема– тического и композиционного задания.

Достоевский приступил к размышлениям над планом «Жития» в декабре 1869 года, собираясь в это время начать работу над романом, предназначенным для журнала «Русский вестник». Как можно судить по его письмам и записным тетрадям, первоначально «Житие» мыслилось автором в тесной связи с планом задуманного романа для «Русского вестника». Но уже вскоре, в январе – марте 1870 года, оба замысла в сознании писателя постепенно все больше отделяются друг от друга. Предназначая теперь дорогое ему «Житие великого грешника» для славянофильской «Зари», Достоевский откладывает работу над ним; роман же, который пишется для «Русского вестника», он определяет как вещь, на которую надеется «не с художественной, а с тенденциозной стороны», – вещь, из которой может выйти «хоть памфлет» (Письма, II, 257). Таким «тенденциозным» романом – памфлетом, замысел которого постепенно всецело овладел автором и отодвинул на неопределенное будущее работу над «Житием», явились «Бесы» – роман, который Достоевский первоначально намеревался закончить «скоро», «месяца через три» (Письма, II, 258, 263), но который в действительности ему удалось завершить лишь после возвращения в Россию, осенью 1872 года.

2

В творчестве Достоевского роман «Бесы», впервые напечатанный в кат– ковском «Русском вестнике» за 1871–1872 годы, занимает совершенно особое место. Задуманный автором как «тенденциозный» роман, как политический памфлет, роман этот явился, по определению М. Горького, «самой талантливой и самой злой из всех бесчисленных попыток опорочить революционное движение семидесятых годов». [301]301
  М. Горький, Собрание сочинений, т. 24, Гослитиздат, М., 1953, стр. 475.


[Закрыть]

Непосредственным толчком для оформления замысла и сюжета романа явились газетные сообщения об убийстве в Москве по политическим мотивам студента Иванова. Это убийство было совершено членами тайной заговорщической организации «Народная расправа» по указанию руководителя ее, авантюриста – заговорщика С. Г. Нечаева. Нелегально пробравшись в Россию, Нечаев пытался насаждать среди русской студенческой молодежи псевдореволюционные, вероломно – анархистские методы, прибегая к обману, индивидуальному террору, запугиванию и шантажу. Узнав о нечаевском деле из сообщений русских и заграничных газет в январе 1870 года, Достоевский мог получить дополнительные сведения об участниках нечаевской организации от брата своей жены – И. Г. Сниткина, который был студентом Петровской земледельческой академии, где действовал Нечаев. Дальнейшую, более подробную информацию о Нечаеве и его группе писателю дал процесс Нечаева, слушавшийся в Петербурге уже после начала печатания романа, в июле и августе 1871 года. Процесс этот получил широкое отражение в тогдашней прессе: желая воспользоваться нечаевским процессом для борьбы с революционным движением, царское правительство сделало его гласным и разрешило публикацию официальных отчетов о нем в русских газетах.

Форма провинциальной хроники уже встречалась у Достоевского в повести «Дядюшкин сон» (1859). Но здесь рамки и содержание нарисованной Достоевским картины были иными. «Дядюшкин сон» и по содержанию и по манере изложения был теснейшим образом связан с гоголевской традицией. Описанная здесь попытка Марьи Александровны насильно женить «дядюшку» – князя на своей дочери – такое же скандальное «необычайное происшествие», вносящее на одно мгновение острое драматическое начало в застойный быт обитателей Мордасова, как у Гоголя приезд Чичикова или Хлестакова. В «Бесах» изображена иная эпоха из истории русской провинции, жизнь которой в пореформенные годы утратила свою прежнюю замкнутость и патриархальную неподвижность, стала, в понимании Достоевского, зеркалом общей картины жизни страны со всеми присущими этой жизни беспокойством, противоположными социально – политическими тенденциями и интересами. Именно ощущение теснейшей связи между жизнью столичной и провинциальной России позволило Достоевскому избрать для своего романа – памфлета, направленного против русских революционеров, форму провинциальной хроники.

Стремясь в романе к максимальной, открытой политической злободневности, Достоевский переносит действие «Бесов» в небольшой губернский город, где в течение нескольких дней разыгрывается цепь уродливых и кровавых событий, напоминающих события нечаевского дела. Но роман был задуман Достоевским не просто как памфлетное изображение одного лишь изолированного эпизода из современной ему политической жизни. Нечаевское дело романист пытался осмыслить исторически, связать со своим пониманием предшествующей и современной идейной жизни русского общества.

В. И. Ленин, относившийся, по свидетельству В. Д. Бонч – Бруевича, к «Бесам» «резко отрицательно», отметил в разговоре с ним, что в этом романе «отражены события, связанные с деятельностью не только С. Нечаева, но и М. Бакунина». [302]302
  Влад. Бонч – Бруевич. Ленин о книгах и писателях (из воспоминаний). «Литературная газета», 1955, № 48 (3393), 21 апреля.


[Закрыть]

Развитие освободительного движения остро поставило перед русскими революционерами к концу 60–х – началу 70–х годов проблему создания революционной организации, так как та революционная организация, основы которой в начале 1860–х годов заложили Чернышевский, Добролюбов и их ближайшие единомышленники, была уничтожена в результате террора самодержавия. Нечаев пытался взять на себя решение этой задачи. Но стремясь, под влиянием идей Бакунина, решить ее авантюристическими методами, Нечаев наносил русскому освободительному движению огромный ущерб.

Авантюристические методы и анархистскую программу Бакунина и Нечаева гневно осуждали основоположники марксизма, многие русские революционеры той эпохи. [303]303
  Об отношении передовой русской революционной молодежи к Нечаеву см. в кн.: Б. П. Козьмин. Русская секция Первого Интернационала. Изд. АН СССР, М., 1957, стр. 152–169, 271–278.


[Закрыть]Маркс, Энгельс и их единомышленники, борясь с анархизмом Бакунина и авантюризмом Нечаева, стремились идейно вооружить русское революционное движение, поднять его на более высокую ступень. Достоевский подошел к нечаевскому процессу с принципиально иных позиций. Он упорно закрывал глаза на то, что авантюристические элементы, представителем которых был Нечаев, составляли ничтожное меньшинство среди деятелей тогдашнего освободительного движения, в то время как масса его участников отличалась исключительной моральной высотой, которую зачастую вынуждены были признавать даже их враги. Утрированные им черты нечаевщины Достоевский в «Бесах» пытался ложно изобразить в качестве наиболее «крайнего» проявления, квинтэссенции методов и психологии русских революционеров конца 60–х – начала 70–х годов. Критическое изображение Нечаева и нечаевской организации перерастает в романе в реакционный памфлет на все русское революционное движение той эпохи – движение, которое мыслится Достоевским как прямое продолжение столь же ненавистного ему в этот период западнического общественного движения 40–х годов. Достоевский объявляет «детей», русских революционеров 60–70–х годов, прямыми потомками «отцов» – «либералов – идеалистов»

(VII, 12), западников эпохи Грановского. Поэтому он выступает в «Бесах» против последних не менее злобно, чем против участников современного ему революционно – демократического движения. «Отцы» – либеральные деятели 40–х годов и их «дети» – нечаевцы, по мысли Достоевского, являются психологическим отражением двух фаз в истории постепенного отрыва русского образованного общества от народной «почвы» (которая отождествляется писателем с православием).