Текст книги "История русского романа. Том 2"

Автор книги: А. Бушмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 70 страниц)

Как момент жизни человечества жизнь князя Андрея, Пьера Безу– хова, Наташи Ростовой и других героев романа не прекращается и не прекратится после их смерти. Она будет продолжена жизнью Николеньки Болконского, детьми Наташи и Пьера, Николая Ростова и княжны Марьи, – детьми, не случайно вбегающими в эпилоге в гостиную к родителям, точно так же как в первых главах молодежь дома Ростовых вбегала в гостиную своих родителей. Круговорот жизни вечен, ее движение бесконечно.

Почему «Война и мир» не поэма? Потому что величию и героике индивидуального подвига, воспеваемых эпосом в собственном смысле этого слова, в «Войне и мире» противопоставлены величие и героика совершенно иного характера.

Почему «Война и мир» не историческая хроника? Потому что хроника описывает только внешнее течение, видимость событий и не проникает в их философскую сущность, в выявлении которой и заключается пафос «Войны и мира». Кроме того, «Война и мир» не является ни романом, ни поэмой, ни хроникой потому, что это одновременно и то, и другое, и третье, сплавленное воедино, в нерасторжимое идейно – художественное целое, не подходящее ни под какое из обычных жанровых форм сочинение, «книга о прошедшем».

3

О философской концепции «Войны и мира», концепции во многом чуждой нашему миропониманию, принято говорить скороговоркой, как о каком‑то досадном «довеске» к гениальному художественному произведению, и объяснять этот «довесок» пресловутым противоречием между художественным методом и мировоззрением писателя. В тех же немногих случаях, когда философско – исторические воззрения Толстого подвергаются серьезному и специальному анализу, они рассматриваются обычно вне связи с художественной системой романа. [343]343
  См.: В. Ф. Асмус. Причина и цель в истории по роману Л. Н. Толстого «Война и мир». В кн.: Из истории русских литературных отношений XVIII–XIX веков. Изд. АН СССР, М. —Л., 1959, стр. 199.


[Закрыть]Тем не менее такого рода анализ свидетельствует о том, что философия истории Толстого в «Войне и мире» далеко не столь кустарна и примитивна, как это изображается в литературоведческих работах. До сих пор остается нераскрытой ее связь с идеями французской романтической историографии, многие труды которой были известны Толстому задолго до начала работы над «Войной и миром», а некоторые изучены в процессе создания романа. Это вопрос, настоятельно ждущий своего изучения. [344]344
  Хороший почин в этом отношении представляет собой статья А. Скафтымова «Образ Кутузова и философия истории в романе Л. Н. Толстого „Война и мир“» («Русская литература», 1959, № 2). Параллели, устанавливаемые автором между философией истории Толстого и философией истории Гегеля, хотя и очень интересны, но несколько прямолинейны, поскольку не учитывается их связь с идеями французской романтической историографии.


[Закрыть]

Так или иначе, но несомненно одно: отрывать философию «Войны и мира» от художественной ткани, не изуродовав эту ткань, невозможно. Невозможно потому, что философская концепция Толстого выражена не только в философско – исторических рассуждениях автора, вкрапленных в действие романа, и не только в образе Кутузова, но пронизывает насквозь весь роман, каждый из его многочисленных образов, обусловливает его сюжетное развитие и композиционное построение, обрисовку характеров и их соотнесенность друг с другом, а также взаимосвязь исторической, философской и психологической интерпретаций отображенного жизнен ного процесса. Роман написан не воцреки философии Толстого, а в полном и органическом соответствии с нею. Если бы не было этих воззрений, не было бы и «Войны и мира». Вот как сам Толстой говорит об этом в одном из черновиков эпилога романа, где речь идет о его будущих читателях. На первое место выделены читатели, которые пропустят философские рассуждения автора. «Это, – говорит Толстой, – читатели художественные, те, суд которых дороже мне всех. Они между строками, не рассуждая, прочтут все то, что я писал в рассуждениях и чего бы и не писал, если бы все читатели были такие. Перед этими читателями я чувствую себя виноватым за то, что я уродовал свою книгу, вставляя туда рассуждения, и считаю нужным выставить побуждения, заставлявшие меня поступать так.

«Я начал писать книгу о прошедшем. Описывая это прошедшеее, я нашел, что не только оно неизвестно, но что оно известно и описано совершенно навыворот тому, что было. И невольно я почувствовал необходимость доказывать то, что я говорил, и высказывать те взгляды, на основании которых я писал» (15, 241).

Из этого следует, что Толстой смотрел на вставленные им в художественное повествование философско – исторические рассуждения как на своего рода комментарий, рассчитанный на не слишком тонкого читателя. «Может быть, – говорит Толстой дальше, – лучше было не писать их… в оправдание могу сказать еще то, что, если бы не было этих рассуждений, не было бы и описаний. Только потому так серьезно описана охота, что она одинаково важна…» (15, 241). К сожалению, окончание фразы не поддается прочтению. Но по смыслу очевидно, что Толстой говорит здесь о связи описания охоты с «рассуждениями», т. е. с философской мыслью романа. И эта связь явно обнаруживается в описании дела под Островной, смысл которого составляет развенчание ложного представления о героике воинского подвига. Последнее достигается тем, что психология «молодецкого» поведения Николая Ростова в деле под Островной, за которое он был представлен к Георгиевскому кресту и снискал репутацию храброго офицера, характеризуется по прямой аналогии с переживаниями и поведением Ростова во время охоты в Отрадном. Лихая атака Ростова на французских драгун, преследование Ростовым французского офицера «с дырочкой на подбородке» приравнены в психологическом отношении к охотничьей травле и тем самым лишены всякого ореола героизма и патриотизма. Это не подвиг, а действие низменного, животного, охотничьего инстинкта – вот в чем психологический и очень важный для Толстого смысл всего этого военного эпизода. Инстинктивная, животная сущность охотничьего азарта, руководившего поведением Ростова во время атаки под Островной, подчеркнута в сцене охоты истошным визгом Наташи: «Она этим визгом выражала все то, что выражали и другие охотники своим единовременным разговором. И визг этот был так странен, что она сама должна бы была стыдиться этого визга и все должны были удивиться ему, ежели бы это было в другое время» (10, 260).

Ударив саблей улепетывающего французского офицера, Ростов удивился и устыдился своего поступка. Все его «охотничье оживление» вдруг исчезло. И меньше всего Ростов почувствовал себя героем. Напротив, что‑то «неясное, запутанное» возникло в его душе и перешло потом в недоумение: в чем же состояло то, что было расценено другими как его «блестящий подвиг»? «Разве я это сделал для отечества?», – недоумевал Ростов (11, 66). Так описание охоты оказывается связанным с одной из важных общих проблем романа – с проблемой психологии войны, истинного и ложного представления о воинском подвиге.

4

Как видно из сказанного, критерием оценки поступков человека, в том числе и воинского поведения, служит в «Войне и мире» не их объективный результат, а субъективный, психологический импульс человеческого деяния. И этот вопрос перерастает в романе в сложнейшую философскую проблему соотношения свободы и необходимости в истории и личной жизни людей.

Применительно к истории вопрос о свободе и необходимости решается в «Войне и мире» в пользу необходимости. Применительно к личной жизни – отчасти в пользу необходимости, отчасти в пользу свободы. Объясняется это тем, что Толстой, в сущности, ставит и решает два разных вопроса – об объективной закономерности исторического процесса и о нравственной ответственности всякого человека, в том числе и исторического деятеля, за свои поступки. «Свобода человека (подразумевается его воля, – Ред.), – говорит Толстой, – …закована временем» (15, 231). Человек свободен только в тот момент, когда он совершает данный поступок, и уже не свободен по отношению к нему в следующий момент. Ибо совершённый поступок «невозвратим», он не может быть ни изменен, ни повторен, так как стал фактом истории, включился в водоворот и течение общей жизни людей как ее мельчайшая частица. Совершённый поступок не может быть повторен, так как за время, протекшее после него, как бы ничтожно мало оно ни было, человек и окружающий его мир уже в чем‑то изменились. Следовательно, человеку во времени отпущен бесконечно малый момент свободы. Но и он ограничен связью человека с другими людьми, также обладающими бесконечно малыми моментами свободы, которые в свою очередь ограничены физическими, материальными, общественно – историческими и другими условиями существования. Таким образом, человек оказывается свободен только субъективно, в своем нравственном сознании, и несвободен, подчинен закону необходимости в своем общественно – историческом бытии. Отсюда вытекает, что «всякое истори ческое событие есть произведение одного и того же момента времени, в котором выразились бескокнечно малые элементы свободы всех людей; следовательно, все люди неразрывно связаны между собой каждым моментом времени» (15, 294).

При такой постановке вопроса метод психологического и метод исторического анализа оказываются едиными. И там, и тут это метод разложения «хода истории» и конкретного исторического события на их психологические множители, на бесконечно разнообразные индивидуальные «свободные» волеизъявления, из совокупности и взаимодействия которых в едином моменте исторического времени и складывается «необходимо» данное историческое событие.

Всякое повествование развертывается во времени и пространстве. При многофигурной, многоплановой композиции все сюжетные линии развиваются в границах какого‑то общего для них отрезка времени, но каждая имеет свои особые моменты развития, не совпадающие и даже не всегда соотносимые с основными моментами и перипетиями других. Время жизни Левина в деревне, Анны в Петербурге, за границей, снова в Петербурге, в Воздвиженском и в Москве в общем совпадает, но не в отдельных конкретных моментах жизни героев.

В «Войне и мире» дело обстоит иначе. Действие развивается одновременно в различных пространственных сферах, причем каждая из них – Петербург, Москва, Лысые Горы, различные местонахождения армии с ее штабами, офицерской прослойкой и солдатской массой – является самостоятельным объектом изображения и в этом смысле чем‑то большим, нежели просто местом жизни и действия героев романа. Перенос действия из Петербурга в Москву, из Москвы в Лысые Горы и т. д. осуществляется, как правило, в неизменной последовательности на всех основных этапах описываемых исторических событий. В результате на каждом из этих этапов национальная жизнь оказывается обрисованной во всех ее важнейших социальных «сечениях». Это слово самого Толстого. В эпилоге Толстой говорит: «Военное устройство может быть совершенно точно выражено фигурой конуса, в котором основание с самым большим диаметром будут составлять рядовые; сечения, которые выше основания, – восходящие чины армии и т. д. до вершины конуса, точку которой будет составлять полководец» (12, 318). Чем ближе к основанию, тем больше непосредственное участие людей в совершении события и тем меньше руководства людьми в форме «приказания». Чем ближе к вершине, тем это участие меньше, а приказаний больше. «То же отношение, – говорится далее, – обозначается во всяком соединении людей для общей деятельности – в земледелии, торговле и во всяком управлении» (12, 318).

Петербург, Москва, Лысые Горы, армия и даны в романе как постоянные и последовательно расширяющиеся книзу «сечения» «конуса» русского общества, из отношений которых и складывается общий ход военноисторических событий. Но в то же время каждое из этих «сечений» представляет собой определенный аспект общественной и духовной жизни не только нации, но и человека и имеет свою особую социальную и нравственно – психологическую окраску. Петербург – это сфера «трубения придворных трутней», эгоистических побуждений, фальшивых слов и отношений, призрачных действий административной, правительственной «шестерни», вертящейся на холостом ходу. Салоп фрейлины Анны Павловны Шерер – постоянный фокус изображения этого верхнего «сечения». Следующее и уже более широкое «сечение» составляет частная жизнь московского дворянства, с ее традициями старого барства, сословными причудами и предрассудками, но в то же время и с простыми естественными интересами и отношениями – семейными, материальными, духовными, – иногда трогательными, иногда смешными, часто мелочными, но всегда связанными с естественными качествами и склонностями человеческой природы. Это сфера жизни семьи Ростовых, та общественная почва, на которой вырастает ее основное начало – эмоциональная непосредственность и искренность. Лысые Горы являются еще более широким «сечением» в том отношении, что это глубинная, деревенская сфера, в центре изображения которой находится, правда, помещичья усадьба, но на периферии возникают контуры и крепостной деревни. Что касается усадьбы Болконских, то в противоположность дому Ростовых здесь царят уже не эмоциональное, а интеллектуальное волевое начало, железный порядок и распорядок, деловитость и хозяйственность. Все подчинено суровой воле старого князя Болконского, его требовательности и нравственным принципам, но в то же время сковано страхом перед его вспыльчивостью и деспотизмом. А под рабской покорностью и преданностью окружающих теплится недовольство, подчас вырывающееся наружу, как в переживаниях обожающей отца княжны Марьи, так и в настроениях крепостных крестьян (бунт в Богучарове). За гордой независимостью и уединением старого князя Болконского таятся уязвленное самолюбие, неудовлетворенное честолюбие екатерининского вельможи в отставке, оппозиция представителя старой родовитой земельной аристократии бюрократическому курсу правительства Александра I. В какой‑то степени здесь варьируется тема «Моей родословной» Пушкина.

Армия – будь то под Браунау или в Ольмюце, на поле Шенграбена, Аустерлица или Бородина, во время сражения, похода или смотра – неизменно изображается в виде самостоятельного организма– «конуса», «сечения» которого повторяют основные «сечения» «конуса» всего русского общества, совпадают с ними. Царская ставка под Дриссой и штабы Кутузова в кампании 1805 года и войне 1812 года, генералитет, адъютанты, штабное и боевое офицерство и, наконец, солдатская масса – вот эти основные и постоянные «сечения». Но армия в целом – это место непосредственного совершения описываемых исторических событий и тем самым фокус пересечения всех многообразных процессов, протекающих в различных сферах национальной жизни. Результатом подобного пересечения в определенном моменте исторического времени и вырисовывается "в романе то или другое из описанных в нем– собственно исторических, военных событий.

В этом основной принцип композиции и сюжетосложения в «Войне и мире». «Война» не противостоит «миру», а вытекает из него, точно так же как история не противостоит частной жизни людей, а складывается, вырастает из общей совокупности, общего результата противоречивого течения бесчисленных индивидуальных, частных жизней и судеб людей. Художественным средством выявления этого сложного и текучего единства, взаимосвязи «войны» и «мира», общей и потому необходимой исторической жизни людей и их частных судеб и свободных волеизъявлений служит одновременность развития действия в его различных пространственных, а тем самым и различных социальных и психологических аспектах национальной жизни. В своей совокупности эти аспекты и характеризуют своеобразие данного момента общего хода исторических событий.

В изображении кампании 1805 года такими моментами оказываются объявление Россией войны Франции, поражение австрийской армии и тяжелое положение русской, Шенграбенское и Аустерлицкое сражения, обед в честь Багратиона в Москве, характеризующий легкомысленное отношение дворянского общества к военному поражению страны.

Война 1807 года представлена только одним, заключающим ее событием – тильзитским свиданием императоров. Основное место в повествовании об этом времени, равно как и о времени союза России и Франции и «внутренних преобразований», занимает изображение незатронутой военными действиями 1807–1809 годов мирной жизни русских людей, которая «с своими существенными интересами здоровья, болезни, труда, отдыха, с своими интересами мысли, науки, поэзии, музыки, любви, дружбы, ненависти, страстей шла как и всегда независимо и вне политической близости или вражды с Наполеоном Бонапарте, и вне всех возможных преобразований» (10, 152).

Важнейшими моментами войны 1812 года являются битва за Смоленск, Бородинское сражение, оставление Москвы и отступление французов. Эти же самые моменты исторического времени служат и единицами отсчета движения внутренней жизни и внешней судьбы каждого пз основных героев романа.

5

Личные судьбы героев романа не прослеживаются во всех их деталях. Мы видим только отдельные, развернутые и при этом важнейшие эпизоды жизни Пьера Безухова, Андрея Болконского, княжны Марьи, Наташи и Николая Ростовых, не говоря уже о таких важных и колоритных, но все же второстепенных персонажах, как старый князь Болконский, граф Илья Андреевич и графиня Ростовы и некоторые другие. Промежуточные звенья между важнейшими эпизодами их жизни или опущены вовсе, или охарактеризованы в самой общей форме несколькими повествовательными фразами. Зато каждый из развернутых эпизодов дан как слагаемое, как один из бесчисленных элементов общеисторического момента.

Проследим сказанное на материале первой части романа, где мы знакомимся уже со всеми его главными героями. Действие начинается в момент уже ощутимого всеми приближения начала военных действий. Ощущение надвигающихся событий прослеживается во всех сферах национальной жизни, а тем самым и в самых различных психологических аспектах. Причем отношение того или другого героя к приближающимся военным событиям выявляет существенные черты характера самого героя.

Для фрейлины Шерер и завсегдатаев ее салона война – это только предмет светского остроумия и демонстрации верноподданнических чувств. Для Андрея Болконского война представляется наилучшим выходом из тупика его личной жизни и поприщем для удовлетворения благородного честолюбия. На вопрос Пьера: «для чего вы идете на войну?», – князь Андрей отвечает: «Для чего? – я не знаю. Так надо. Кроме того я иду… потому, что эта жизнь, которую я веду здесь, эта жизнь – не по мне!» (9, 31). Для Пьера Безухова, видящего в Наполеоне продолжателя освободительного дела французской революции, война, развязываемая русским правительством с антинациональной целью помощи «Англии и Австрии против величайшего человека», – ненужное и нехорошее дело. Борис Друбецкой определяется в действующую армию исключительно из карьеристских побуждений. Для старого графа и графини Ростовых начинающаяся война – это уход из дома в армию обожаемого сына Николеньки, страх и беспокойство за него. Для самого Николая война представляется удачным поводом избавиться от надоевшего ему университета и предаться романтике лихой гусарской жизни. Для будущего командира Ростова – гусарского полковника – немца война 1805 года, как и всякая другая война, есть только прямое исполнение его военного долга. Старый князь Болконский считает развертывающиеся военные события ненужной и бесперспективной авантюрой, затеянной неизвестно зачем современными «тактиками», «мальчишками», «немцами» и обреченной на провал.

Слагаясь в единую картину, все эти различные индивидуальные восприятия войны 1805 года характеризуют ее как чуждое национальным интересам дело, открывающее многим широкий простор для удовлетворения сугубо личных, иногда благородных, иногда низких, но отнюдь не патриотических устремлений. Впечатление закрепляется как бы вскользь брошенной, но весьма многозначительной деталью.

В письме к Жюли Карагиной княжна Марья описывает «раздирающую душу сцену», которую она наблюдала во время своей обычной прогулки по деревне: «Это была партия рекрут, набранных у нас и посылаемых в армию. Надо было видеть состояние, в котором находились матери, жены и дети тех, которые уходили, и слышать рыдания тех и других» (9, 116).

Это все, что сказано об отношении крестьян к войне 1805 года и сказано для того, чтобы подчеркнуть ее антинародный, антинациональный характер. С той же целью Толстой поручает полковнику – немцу процитировать на именинном обеде Ростовых императорский манифест об объявлении войны. В устах человека, не умеющего даже правильно произнести слова «император» и «манифест», коверкающего их на немецкий лад, выспренная казенно – патриотическая фразеология манифеста звучит почти пародийно (9, 76).

Необходимость развернутого изображения войны 1805 года в романе, посвященном в основном эпохе 1812 года, Толстой объяснял так: «Мне совестно было писать о нашем торжестве в борьбе с Бонапартовской Францией, не описав наших неудач и нашего срама… Ежели причина нашего торжества была не случайна, но лежала в сущности характера русского народа и войска, то характер этот должен был выразиться еще ярче в эпоху неудач и поражений» (13, 54).

За сопоставлением торжества 1812 года и поражения 1805 года стоит указанная выше параллель между событиями Отечественной и Крымской войн. В свете именно этой контрастной параллели и дано в «Войне и мире» изображение первой войны России с Наполеоном.

Два крупнейших ее сражения – Шенграбенское и Аустерлицкое – изображены как события, выявляющие взаимодействие двух важнейших, с точки зрения писателя, военно – исторических факторов. Один из них, остававшийся неизменным и в 1805, и в 1812, и в 1853–1856 годах, – это «сущность и характер русского народа», другой фактор, переменный, – это то значение, которое имела каждая из этих войн для национальной жизни России.

Война 1805 года была развязана в союзе с Австрией правительством Александра I вопреки национальным интересам России и шла не на русской, а на чужой земле. Война 1812 года была навязана России Наполеоном, вторгшимся в пределы русской земли, угрожавшим ее национальной независимости. Хищническая, захватническая со стороны Франции война 1812 года явилась для России оборонительной, справедливой войной и потому приобрела всенародный характер, что обеспечило победу над вторгшимся врагом. Вся эта концепция подсказана Толстому событиями Крымской войны. Непопулярная в народе, обществе и армии в то время, как она шла на территории Кридунайских княжеств, Крымская война приобрела совершенно иной характер, когда союзные войска Франции, Англии и Турции высадились на Крымском побережье и осадили Севастополь, фактически брошенный на произвол судьбы верховным командованием Крымской армии. Скрытое чувство «стыдливой любви к родине», которое руководило героическими действиями защитников Севастополя и с наибольшей чистотой и непосредственностью проявилось в психологии солдатско – матросской массы («Севастопольские рассказы»), – это именно тот психологический импульс, который руководит в «Войне и мире» действиями народа и армии, когда «силы двунадесяти языков Европы ворвались в Россию» (11, 267). Именно со всенародным сопротивлением стал кивается Наполеон уже в первой битве на русской земле, в битве за Смоленск: «…мы в первый раз дрались там за Русскую землю… s войсках был такой дух, какого никогда я не видал», – говорит князь Андрей, переживший трагедию Аустерлица, где русским «не зачем было драться» (11, 205, 206). И эти слова, как и вся концепция коалиционной войны 1805 года и войны Отечественной, отражают пережитое самим Толстым в различные периоды Крымской войны.

Все описанные в «Войне и мире» сражения в равной мере изображены как необходимый результат совокупности стремлений и настроений их непосредственных участников, которая и выражается понятием духа народа и армии. Именно дух армии, т. е. моральный фактор, и является в «Войне и мире» решающим фактором хода и исхода военных событий. Но по своему конкретному содержанию этот фактор изменчив и противоречив, как изменчивы и противоречивы стремления и чувства каждого из участников описываемых событий. Дух армии в Шенграбенском, Аустерлицком и Бородинском сражениях далеко не один и тот же, так как складывается из весьма различных психологических величин. Но анализ этих величин, этих психологических множителей исторических событий неизменно лежит в основе исторической, в том числе и батальной, живописи «Войны и мира».

Шенграбенское сражение было необходимо для спасения русской армии из того отчаянного положения, в которое ее поставили поражение австрийской армии и измена австрийского командования. Выставляя четырехтысячный отряд Багратиона в качестве временного заслона против главных сил Наполеона, Кутузов обрекал этот отряд на смерть. И люди шли на нее, зная, что это необходимо. Но при всем том Шенгра– бен – это только воинский, а еще не патриотический подвиг.

Описанию Шенграбенского сражения предшествует сухой, протокольный рассказ о его военном значении и целом ряде сопутствующих, никем не предвиденных обстоятельств, «сделавших невозможное возможным». Соответственно этому, следующая дальше картина сражения говорит не о его военно – историческом значении, уже известном читателю, а о том, как оно происходило. Согласно пониманию Толстого, ответить на этот вопрос – значит показать, что думали, чувствовали и делали непосредственные участники этого сражения. В результате на первом плане изображения оказывается психология боя.

Таков устойчивый, проходящий через весь роман принцип изображения и истолкования военно – исторических событий. Он освобождает художественное повествование от необходимости сообщения фактических сведений. Данные в протокольной справке и остающиеся за пределом художественного изображения, они, однако, самым непосредственным образом связаны с ним, создавая впечатление исторической достоверности изображаемого, исторической подлинности вымышленных героев, действующих наравне с известными историческими личностями. Общая картина Шенграбенского сражения, как и всех других батальных сцен романа, складывается, как об этом уже говорилось, из анализа психологических импульсов поведения его участников. В данном случае они далеко не однородны и имеют мало общего с патриотическими побуждениями. Молодцеватый ротный командир, шагая с левого фланга разбитого полка, «видимо, ни о чем не думал в эту минуту, кроме того, что он молодцом пройдет мимо начальства», и тут же падает, убитый наповал (9, 223). Жерков, посланный Багратионом на левый фланг с поручением передать приказ о немедленном отступлении, испытывает непреодолимый страх и не выполняет поручения. Примерно так же и по тем же причинам ведет себя Жерков, когда его посылают с аналогичным поручением на батарею Тушина. Командующий левым флангом полковник и находящийся в его подчинении старший чином генерал гусарского полка из соображений субординации заняты в это время «переговорами, которые имели целью оскорбить друг друга» (9, 225). Тем временем французы обходят гусар и отрезают им путь к отступлению. Эскадрону Денисова не остается ничего другого, как ринуться в атаку. В ряду других гусар скачет Ростов, впервые участвующий в атаке. Он одержим только одним желанием – проявить молодецкую удаль: «.Ох, как я его рубану», – и падает с лошади раненый. В войсках начинается паника. Генерал, забыв свой петушиный спор, и опасность, и свою генеральскую важность, скачет к смешавшемуся полку, желая одного: «узнать, в чем дело, и… не быть виновным ему, двадцать два года служившему, ни в чем не замеченному, примерному офицеру» (9, 230). Охваченные паникой солдаты не обращают внимания «на отчаянный крик прежде столь грозного» для них командира (9, 230). Наступает минута «нравственного колебания», решающего участь сражения, которое явно «разрешалось в пользу страха». И только неожиданная для всех атака засевшей у канавы роты Тимохина, бросившегося на французов «с такой безумной и пьяной решительностью, с одной шпажонкою», спасает положение на данном участке сражения и обращает наседающих французов в бегство. В числе солдат роты Тимохина Доло– хов. В противополояшость Тимохину он действует обдуманно, хладнокровно, движимый желанием отличиться, и тут же докладывает командиру полка: «Рана штыком, я остался во фронте. Попомните, ваше превосходительство» (9, 231). Однако участь сражения решается не здесь, а на батарее Тушина. Забытая всеми, она ведет героический поединок с артиллерией Наполеона. Но и Тушин, истинный и оставшийся незамеченным герой дня, «несмотря на то, что он все помнил, все соображал, все делал, что мог делать самый лучший офицер в его положении… находился в состоянии, похожем на лихорадочный бред или на состояние пьяного человека» (.9, 233). Это подчеркнуто также не случайно, как и «безумная, пьяная решительность Тимохина». И не для того, чтобы снизить образы простых и храбрых русских офицеров, а для того, чтобы акцентировать присущую им психологию самозабвения во имя общего воинского дела, психологию истинно русского военного характера, которая в равной мере движет поведением солдат роты Тимохина и батареи Тушина и которой как раз и недостает большинству из перечисленных выше участников Шенграбенского сражения. Все они, за исключением Багратиона и отчасти князя Андрея, так или иначе думают в минуту грозной опасности о себе, хотя и очень по – разному.

Как об этом уже говорилось выше, для Толстого в общем ходе истории каждое из ее отдельных событий, в сущности, не имеет ни начала ни конца. Так и общий характер сражения, психология большинства его участников обусловливаются равнодушным отношением русского общества к данной военной кампании в целом. С другой стороны, результат Шенграбенского сражения не исчерпывается его собственно военным и относительно благополучным исходом. Большая часть отряда Багратиона осталась на поле боя. Его истинный герой, капитан Тушин, только благодаря заступничеству кнЯзя Андрея избежал взыскания за два потерянных орудия и не получил никакого одобрения своему подвигу. Трусы типа Жеркова хвастают несовершенными подвигами и получат награды. Князь Андрей подавлен всем виденным и пережитым: «Все это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся» (9, 241). Примерно тоже испытывает Николай Ростов. Разочаровавшись в романтике войны, не сделав ничего молодецкого, страдая от раны, он тоскует о доме, о семье, о русской зиме и «пушистой шубе» и думает: «зачем я пошел сюда?». Все эти психологические детали и оттенки, контрастирующие с героикой и военным успехом Шенграбенского сражения, необходимы для того, чтобы оттенить его нравственное отличие от всенародно – патриотического подвига Бородинского сражения.

Еще резче противопоставлено в этом смысле Бородину Аустерлицкое сражение.

Характерно, что перед ним мы видим армию только одни раз, и то издали на Ольмюцком смотру. Видим глазами восторженно настроенного Николая Ростова, взволнованного эффектной картиной выстроившейся блестящей громады войска и присутствием «обожаемого монарха». «И не он один испытывал это чувство в те памятные дни, предшествующие Аустерлицкому сражению: девять десятых людей русской армии в то время были влюблены, хотя и менее восторженно, в своего царя и в славу русского оружия», – подчеркивает автор (9, 311). Не подлинное патриотическое чувство, не жизненные интересы страны, а жажда воинской славы, слепая преданность легкомысленному и тщеславному монарху ввергают русскую армию в трагедию Аустерлица.