Текст книги "Президент Всея Руси (СИ)"

Автор книги: А. Полевой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

Глава 22

Спустя 5 лет.

Майское солнце золотило воды Оки, когда на горизонте показался высокий парус с пурпурным крестом. Корабль, стройный и лёгкий, скользил по речной глади, оставляя за собой ленивые волны и пенный клин.

– Византийцы! – крикнул дозорный с вышки.

Внизу, у оживлённой рязанской пристани, сразу засуетились. Грузчики в холщовых рубахах бросились расчищать место у главного причала. А на берегу уже собирались торговцы – кто с кувшинами мёда, кто с образцами тканей, кто просто поглазеть на заморских гостей.

Ярослав, предупреждённый заранее, стоял на деревянном помосте в лёгком кафтане без доспехов – специально для такого случая. Рядом с ним стояли Тихомир правая рука в административных делах, дед Митяй в роли советника, Илья Федорович и охрана, но без лишней помпы.

Корабль, грациозно развернувшись, причалил. Сходни скрипнули, и первым сошёл знакомый силуэт – высокий, сухощавый мужчина в длинном синем хитоне, с аккуратной бородкой и проницательными глазами.

– Леонид! – Ярослав сделал шаг вперёд.

Византийский купец из далекого Константинополя, которого он знал ещё по прошлым встречам, широко улыбнулся:

– Князь Ярослав! Или уже царь рязанский? – по-славянски, но с характерным акцентом.

– Пока хватает и княжеского титула – усмехнулся Ярослав, обнимая старого знакомого.

С Леонидом Ярослав познакомился в самый тяжелый и судьбоносный момент, сразу после снятия осады, когда разоренное княжество неожиданно свалилось ему на голову вместе с народным званием князя. Отказываться он не стал и взяв бремя власти, со свойственной ему целеустремленной энергией принялся за восстановление.

После долгих раздумий он принял решение перенести центр своей деятельности из относительно благополучного Краснограда в Рязань. Причин было две, и обе весьма весомые. Во-первых, река. Широкая, судоходная Ока была ключом к торговле и влиянию. Здесь необходимо было создать современный речной порт, способный принимать крупные суда. Во-вторых, долг. Город, выдержавший осаду, теперь медленно умирал в мирное время. По опустошенным улицам поползли болезни, вспыхнули эпидемии, а пустые амбары не могли прокормить выживших. Голод стал новой, невидимой, но от того не менее страшной осадой. А перед Ярослав как укор вновь стоял образ Оленьки, дочери вдовы Марины, которую он не уберег тогда в первый год своего попаданства.

Именно в эту критическую минуту и появился Леонид. Его корабль, возвращавшийся в Константинополь после торгового рейса, остановился у рязанских берегов пополнить запасы. В трюмах у него оставался значительный излишек качественного зерна, который он рассчитывал продать где-нибудь вниз по течению. Опытный взгляд византийского купца сразу оценил стратегическое положение Рязани и потенциал её нового, не по годам решительного правителя. Он не упустил своей выгоды: предложил Ярославу зерно, спасая город от голода, но не в дар, а как первую сделку. В обмен он получил железные изделия, а также диковинные парафиновые свечи – яркие и бездымные, символ нового уклада.

Так, с взаимовыгодного расчета, и началось их плодотворное сотрудничество. Леонид получил лояльного партнёра на перспективном направлении, а Ярослав – жизненно важный канал для ресурсов, технологий и информации из внешнего мира. Этот прагматичный союз стал одной из главных опор, на которых начала отстраиваться новая, сильная Рязань.

Пока Ярослав не окреп окончательно, он не стал спешить распространять своё влияние на владимирские земли. Вместо этого он решил сосредоточить все силы и ресурсы на укреплении самого Рязанского княжества и своих южных рубежей, откуда также исходила потенциальная угроза. Такая осторожная политика привела к естественному отсеву элит: часть бояр, рассчитывавших на скорую экспансию и новые возможности, покинула его, но кое-кто – те, кто разглядел в нём не просто удачливого военачальника, а расчетливого стратега, – осталась и присягнула на верность новому князю.

Леонид окинул взглядом гавань, где грузились десятки лодок с зерном, тканями и странными металлическими изделиями красноградских мастеров:

– Вы... изменили это место. В прошлый раз здесь была жалкая пристань, а теперь... – он показал на каменные причалы, склады, верфи, где строились новые корабли.

Ярослав кивнул:

– Теперь торгуем не только с Византией. Булгары, скандинавы, даже персидские купцы бывают

Леонид поднял брови:

– Значит, слухи не врут? Вы смогли добраться до Каспия...

– Всего несколько купцов – Ярослав повёл гостя по набережной, где уже несли их вещи. – Но об этом лучше в палатах. Там и поговорим о новых контрактах.

Леонид лишь многозначительно улыбнулся.

А вокруг кипела жизнь это были крики торговцев, скрип лебёдок, плеск воды. Рязань больше не была захолустьем. Она становилась центром нового мира.

Где-то на пристани мальчишки уже совали нос в тюки с заморскими товарами, а рыбаки, прищурившись, оценивали византийский корабль – не сделать ли и нам такие?

Майский ветер нёс запах свежей рыбы, смолы и чего-то незнакомого, пряного – возможно, того самого, что привезли гости из далёкого Царьграда...

Прохладная тишина нового кирпичного здания, возведенных в замену княжеских палат, была разительно непохожа на гул пристани. Здесь, в просторном кабинете, царил иной порядок. Солнечный свет, не искаженный слюдой или бычьим пузырем, а чистый и ровный, лился сквозь большие стеклянные окна – гордость мастерских Ильи Федоровича. Он освещал плотные стены из обожженного красногородского кирпича, аккуратные полки со свитками и широкий дубовый стол, за которым и вершились сейчас дела растущего княжества. Тепло от добротной голландской печи, также сложенной из кирпича, надежно отсекало весеннюю сырость, создавая идеальную среду для расчёта и планирования.

Они прошли на обеда с делегацией, который проходил в светлой горнице того самого нового здания. Подавали небогато, но сытно и с намёком на новый уклад: запечённую в печи рыбу в кляре, пироги с яйцом и луком, тушёную с мясом репу, а вместо привычного кваса – лёгкое полусладкое вино, привезённое Леонидом в прошлую свою поездку.

Ярослав сидел во главе стола, Леонид – по правую руку. Остальные места заняли его ближайшие сподвижники, составлявшие теперь костяк управления.

– Вино, признаться, дело хорошее, – размякшим голосом произнёс дед Митяй, осторожно пригубливая из серебряного кубка, – но для простого люда не по карману. Квас – он надёжнее. Живот не крутит.

– Квас это для будней, дедушка Митяй, – парировал Тихомир, аккуратно орудуя ножом. Он, в отличие от старика, быстро привык к новшествам. – А вино это для гостей, для переговоров. Создаёт… нужное настроение. Показывает уровень.

– Уровень, говоришь… – пробурчал дед Митяй, но спорить не стал, с наслаждением отламывая краешек пирога.

Илья Федорович, человек плотный и молчаливый, в основном ел, но его зоркие глаза внимательно следили за тем, как Леонид оценивает подачу. Когда византиец одобрительно кивнул в сторону глиняного кувшина, похожего на те, что уже поставлялись на экспорт, которые он как раз и производил, едва заметно улыбнулся.

– Как дела с поставкой льна на красногородские мануфактуры? – спросил Ярослав, обращаясь уже к Тихомиру, переходя к деловому тону за едой.

– Все идет в срок , – чётко ответил управляющий. – Но крестьяне с верховий Оки жалуются: сплавщики из муромских лесов, которые теперь под нашей рукой, берут за проводку плотов слишком много. Надо бы тариф утвердить единый, чтоб самоуправством не занимались.

– Утверди, – кивнул Ярослав. – И представь мне на подпись. А то, что муромские теперь «под рукой» – это громко сказано, Тихомир. Пока что под наблюдением.

Тихомир, проглотив кусок, важно кивнул.

–Баланс за прошлый год по северным поселениям положительный. В первый раз за пять лет.

Леонид слушал, лишь изредка вставляя реплику или задавая уточняющий вопрос. Он видел не просто обед, а слаженную работу механизма. Новые управленцы, мыслящие категориями эффективности и прибыли. И молодой князь, уверенно держащий нити и балансирующий между теми и другими, направляя их энергию в одно русло.

Когда подали мёд в сотах и орехи, разговор стал чуть менее деловым.

– А в порту, говорят, уже достраиваете второй причал? – поинтересовался Леонид.

– Достраиваем, – снова ответил за Ярослава Тихомир, видя, что князь занят беседой с дедом Митяем о чём-то своём. – К осени будет готов принимать одновременно до четырёх кораблей твоего тоннажа. И крытый склад для соли заложили. По твоим, кстати, чертежам.

– Рад, что мой скромный опыт пригодился, – византиец склонил голову. – Значит, в следующем году смогу пригнать сразу два судна.

Обед подходил к концу. Ярослав отпил последний глоток вина, поставил кубок и обвёл взглядом стол.

– Ну что, господа? Дела не ждут. Леонид привёз не только добрые вести, но и образцы новых товаров. Пора и к делу переходить. Мы оставим вас пока – Он поднялся, и все за ним последовали. – Леонид прошу в кабинет. Там и поговорим подробно.

Они двинулась из светлой горницы вглубь здания, в тихий кабинет с большими окнами, где уже ждали разложенные на столе образцы византийских диковин и лежали свежие, ещё пахнущие деревом, чертежи нового порта.

Леонид развернул перед Ярославом образцы привезённых товаров.

– Основа греческого огня – купец постучал по небольшому бочонку, в котором была черная, густая, пахнущая серой жидкость. – Самый чистый нафта с берегов Понта. Горит лучше древесного угля.

Ярослав, который как раз начинал опыты с перегонкой нефти и которую, искал по всей округе, лишь кивнул.

– Медь и свинец с Кипра – Леонид откинул крышку другого ящика, где лежали слитки с характерным блеском.

На стол легли договоры, аккуратные листы с печатями. Взамен Византия получала, льняные и шерстяные ткани нового плетения с Красноградской мануфактуры. Виски – так красноградцы называли крепкий алкоголь, выдерживаемый в дубовых бочках.

– Ваши напитки – Леонид сделал глоток из принесённого кубка и закашлялся, – в столице ценят выше персидских вин. Один купец продал бочонок за вес в серебре!

Ярослав усмехнулся. Он знал, что баланс в торговле на его стороне. Ткани и виски производились в избытке, а технология дистилляции, привезённая им из будущего, делала спирт уникальным товаром.

Леонид, понимая, какую выгоду сулит этот договор, лишь склонил голову.

А за окном, на пристани, грузчики уже перекатывали бочки с нефтью. Где-то в порту мальчишки пробовали на язык подтеки с бочки, а купцы из Скандинавии с завистью наблюдали за разгрузкой. Скоро вести об этом торге разойдутся по всем землям.

Дневной свет, просачивавшийся сквозь оконца, рисовал на стенах княжеских покоев причудливые узоры. Ярослав медленно вращал в пальцах византийскую монету с потускневшим профилем Алексея III. Ярослав зная что и у стен есть уши, начал вести завуалированный разговор с купцом.

– Странно как то получается – задумчиво протянул он, будто размышляя вслух – На монете – один государь, а в гаванях – совсем другие люди берут пошлину. Как думаешь, Леонид, чья власть настоящая?

Грек напрягся, пальцы непроизвольно сжали кубок.

– Император, конечно, верховный арбитр... но корабли вынуждены платить тем, кто держит маяки и гавани

Ярослав кивнул, пододвигая к купцу кубок с крепким красноградским вином.

– Да не простые времена сейчас в империи, а так хотелось найти надежных партнёров для наших новых товаров? Может, посмотришь?

Леонид замер, вино в его кубке слегка дрожало.

– Что это никогда такого не видел – осторожно высказался он.

Князь улыбнулся, доставая из ларца странный предмет – стеклянный шар с пахучим маслом и фитилем внутри.

– Наши мастера называют это вечной свечой. Горит ярко, видено за тридцать стадий. Интересно, сколько таких нужно, чтобы осветить... скажем, путь законному наследнику?

Грек резко поднял глаза.

– Наследник... сейчас в темнице. Его глаза видят только каменные стены

– Зато я слышал, есть люди в Венеции... – Ярослав неспешно налил себе вина. – И, говорят, очень любят наши меха. Особенно чернобурку. Странно, правда? Как зверёк с севера может согреть сердце южанина?

Леонид вдруг понял намеки Ярослава. Его лицо просветлело.

– Если... если такой мех доставить правильным людям... он может не только согреть сердца, но открыть многие двери. Даже решётки темниц.

Ярослав откинулся на резном кресле, его лицо скрылось в тени.

– Ты умный человек, Леонид. Настолько умный, что сам догадаешься, какие ещё подарки могут понравиться венецианским... скажем так, покровителям молодого принца.

Он сделал паузу, позволив купцу соединить в голове все намёки:

– Когда пойдёшь завтра осматривать наши склады... – князь сделал взмах рукой в указанную сторону – обрати внимание на ящики с зелёными метками. Для особых... торговых партнёров, один достается тебе, если довезешь остальные до Венеции в нужные руки.

Леонид поклонился, подымаясь с кресла. Он понял что в этих ящиках золото для подкупа стражников Алексея IV.

– Княже, будь уверен все сделаю в лучшем виде – сказал купец на прощание.

Ярослав, оставшись один, подошёл к карте на стене. Его палец провел линию от Рязани до Константинополя, затем к Венеции.

Затем он вернул свой взгляд в центр карты, где располагалось его княжество.

«Алексей... Нужен ли ты мне настолько?» – чуть слышно прошептал он, возвращая взгляд к центру карты, к своему княжеству. – «Ох, и авантюрный план... Но если твои сторонники победят – у меня в Константинополе будет должник. А если проиграют... – его взгляд скользнул к отметкам на севере, – значит, венецианцам понадобится ещё больше нашей пушнины и ткани. В любом случае, Рязань в выигрыше».

Он положил монету которую до сих пор крутил в руке, и лёгкий щелчок о дерево стола поставил точку в рискованных, но выверенных планах нового дня.

Глава 23

Река Дон, широкая и темная, катила свои воды на юг, к далеким морям, где властвовали ветра и кочевники. Но теперь на ее берегах стояли не только степные курганы – теперь здесь поднимались стены. Кирпичные, рубленые, с зубчатыми частоколами и глухими башнями. Крепости, которых раньше не знала эта земля.

Каждые двадцать верст – форт, каждые пятьдесят – твердыня. Между ними петляла узкая полоса утоптанной земли, по которой бежали деревянные рельсы. По ним тянулись вагонетки, груженные кирпичом, зерном, брусьями. Лошади, запряженные в упряжь, фыркали, выбивая такт копыт по земле. Это была первая железная дорога – пока еще конная, но уже приносящая множества пользы. Узкоколейка, проложенная от Краснограда до самых новых рубежей.

Красноград преображался с каждым годом все сильнее и сильнее.

Над городом висело марево, тяжелый чад десятков печей. Здесь день и ночь горел огонь.

На западной окраине Краснограда, там, где речная вода, падая с запруженной плотины, крутила тяжелые колеса, стояли длинные, низкие сараи. Их стены, сложенные из красного кирпича, уже покрылись слоем копоти, а из высоких труб валил густой дым, смешиваясь с речным туманом. Это было сердце новой металлургии – место, где рождалась сталь, которой еще не знал этот век.

Внутри царил полумрак, разрываемый багровыми всполохами пламени. Горны – не земляные ямы, а каменные печи с глиняной футеровкой – пожирали древесный уголь, разогревая железную руду до невиданных температур. Воздух в них нагнетали не кожаные меха, а водяные колеса, связанные системой валов с деревянными поршнями. Они гудели, как живые, вытягивая из металла шлаки и превращая крицу в чистую сталь.

Но самое удивительное было дальше. У задней стены, где жар печей был чуть слабее, стояла махина из бревен и железных валов. Два тяжелых цилиндра, выточенных из крепчайшего дуба и окованных стальными обручами. Между ними пропускали раскаленную докрасна полосу металла – и после нескольких проходов она становилась ровной, как вода. Так рождались листы для лат, полосы для мечей, прутья для наконечников.

Рядом, на деревянной станине, скрипел волчильный станок – железный винт с рукоятью, через который протягивали раскаленную проволоку, делая ее тоньше и тоньше. Из нее потом вили кольчуги, плели тетивы для арбалетов, делали иглы для шорников.

В углу, под навесом, стоял пресс и механический молот. Под ним лежали металлические формы – для наконечников стрел, для пряжек. Раскаленный металл вкладывали в матрицу – удар – и готовый предмет падал в ящик.

А у самого выхода, где свет из узких окон падал на верстаки, скрипели первые токарные станки. Еще примитивные, но уже способные точить втулки для колес, стержни для механизмов, детали для водяных насосов.

Вокруг станков, закопченные, с обожженными руками, работали мастера. Не просто кузнецы – а оружейники, механики, литейщики. Они уже понимали, что делают не просто клинки или плуги – они создают новый мир. И над всем этим гулом, шипением раскаленного металла и скрипом механизмов висел запах прогресса – едкий, как дым, тяжелый, как сталь.

Неподалеку, на пригорке, высились странные сооружения – кольцевые печи, похожие на спящих каменных змеев, свернувшихся в круг. Их низкие, массивные стены из огнеупорного кирпича дышали жаром, а из узких дымовых труб валил густой, сероватый дым.

Внутри этих колец горел неугасимый огонь. Печи работали по новому принципу – пока в одном секторе обжигались сырцы, в другом уже остывали готовые кирпичи, а в третьем загружали новые партии. Так жар перетекал по кругу, не давая печи остыть ни на день. У каждого кольца толпились работники – кто подвозил сырую глину, кто грузил обожженные кирпичи, кто следил, чтобы жар не ослабевал.

Рядом с печами стояло невиданное приспособление – глиномялка нового образца. Два коня, впряженные в упряжку, вращали тяжелый железный шнек, скрытый внутри деревянного короба. В его жерло сбрасывали комья сырой глины и мерный совок песка. С глухим урчанием механизм перемалывал и перемешивал массу, выдавливая из противоположного конца идеально ровный, плотный брус непрерывной «колбасой». У выхода дежурный рабочий ловким движением натягивал струнный нож, прикрепленный к рычагу, – раз, и брус разделялся на десять абсолютно одинаковых сырцов. Их тут же, еще влажных и теплых, укладывали на широкие деревянные щиты и отправляли под навесы на просушку, где их обдувал теплый воздух, идущий от самих печей.

А дальше, за печами, высились правильные прямоугольники – штабеля готового кирпича. Не бурые, кривобокие, как раньше, а ровные, алые, с острыми гранями. Их складывали особым способом – с промежутками для просушки, и от этого ряды казались ажурными, как плетень из камня.

Между штабелями сновали работники – одни грузили кирпич на деревянные вагонетки, другие катили их по узким рельсам, сбитым из дубовых плах. Эти дорожки расходились во все стороны – к новым стройкам, к складам, к пристани, где кирпич грузили на баржи.

За глухим забором из обожженного кирпича, куда не ступала нога постороннего, стояли три черных исполина. Это были пиролизные реторты – сердце княжеской лаборатории, место, где дерево превращалось уголь, при этом отдавая все соки.

Каждая реторта возвышалась, как башня, сложенная из огнеупорной глины, прошитая керамическими трубами и увенчанная массивной крышкой с тяжелыми засовами. Их бока, покрытые копотью и трещинами от постоянного жара, напоминали кожу древних стариков. Сюда свозили дрова, добротные, плотные бревна, преимущественно дуб и березу. Их заготавливали на севере, сплавляли по рекам и тащили на себе до самых печей. За месяц уходило почти три тысячи кубов – целый лес, исчезавший в нутре этих черных кубов.

Процесс начинался рано утром, когда тени от факелов прыгали по стенам, а мастера загружали древесину через верхние люки. Потом – герметизация. Заслонки опускались с глухим стуком, и тогда печь запечатывали.

Процесс шёл по отработанному протоколу. Сначала – мягкий нагрев. Влага из древесины конденсировалась в мутный, пахучий конденсат. Затем температура резко взлетала. В разреженной атмосфере печи начиналась деструкция – дерево распадалось, высвобождая летучие соединения. Они улавливались системой охлаждения, оседая ценными фракциями: метанолом, ацетоном, скипидаром. Финальная стадия – пиковая температура под 1000°C. То, что не улетучилось, превращалось в идеальный древесный уголь: высокоуглеродистый, пористый, готовый к любой работе.

Однако кульминацией процесса был не уголь. Инженерная хитрость заключалась в том, чтобы отвести самое ценное до того, как оно сгорит. Густой, чёрный, как ночь, дёготь конденсировался на стенках керамических змеевиков и самотеком уходил в подземные хранилища.

В глубине комплекса, за второй стеной, куда допускались лишь три человека, стояли медные кубы и свинцовые чаны. Здесь из полученных веществ вываривали нечто более опасное.

Серную кислоту – ее называли купоросным маслом, и она разъедала все, кроме золота и специальной керамики.

Весь этот процесс сопровождался запахами – едкими, сладковатыми, удушающими. Они въедались в одежду, в кожу, в легкие. Каждую неделю из лаборатории вывозили уголь – мешками, бочками, целыми телегами. Его использовали везде: в кузнях, в печах, так же проводили опыты с коксованием каменного угля.

В дыму и чаде красноградских лабораторий, среди шипящих реторт и клубящихся ядовитых испарений, возмужал Иван Химик – бывший мальчишка, ныне повелитель огненных тайн. Семь лет прошло с тех пор, как князь Ярослав впервые позволил ему подлить уксус на известняк, а теперь целая армия мастеров замирала при его появлении. Два десятка старших химиков и три сотни работников – угольщиков, дистилляторов, селитроваров – становились единым организмом, когда его пронзительный взгляд скользил по цехам. В этом царстве вечного горения, где каждый кирпич пропитан едкими парами, Иван установил железный порядок: провинившихся ждала яма с гниющей органикой или кислотные чаны, усердных – теплые кирпичные дома и двойная оплата. Его личные покои, расположенные над подземным пороховым складом, больше походили на келью алхимика. Особый страх внушали его ночные эксперименты, когда в глухих подвалах вспыхивало голубое пламя, а стражники отворачивались, делая вид, что не слышат странных хлопков. Но именно здесь, среди этой смертоносной красоты, рождалось будущее княжества – порох нового состава, что горел без дыма; кислоты, пожиравшие железные латы. Иван уже давно перестал быть просто исполнителем воли Ярослава – он стал творцом, одержимым поиском нового вещества.

В эпицентре химического квартала, где воздух колыхался от кислотных испарений, стоял объект, вызывавший первобытный страх даже у бывалых мастеров. Азотная башня Ивана вздымалась в небо из огнеупорной глины и изъеденных коррозией чугунных труб. Ее стены, источенные агрессивной средой, были покрыты разводами – кроваво-рыжими подтёками и ядовито-жёлтыми налётами. Казалось, сама конструкция была живым организмом, больным и выдыхающим яд.

Работа здесь начиналась на рассвете. Десяток операторов в пропитанных щелочью кожаных костюмах – первобытных химзащитных комплектах – приступали к смертельно опасному циклу. В основании башни, в камере сгорания, разжигали печь специальным углём. Иван, действуя как живой датчик, определял нужную температуру по спектру пламени. В этот момент по керамическим желобам сверху пускали главный реагент – концентрированный раствор селитры, приготовленный по строгому протоколу.

Именно тут начиналась ключевая реакция. Жидкость, проходя через слой раскалённого угля, вступала в бурное разложение, выбрасывая клубы едкого азотистого дыма. Эти газы, словно разъярённый дух вещества, поднимались вверх, в зону конденсации – медный змеевик, постоянно охлаждаемый ледяной водой с запруженной реки. Здесь, в резком контрасте температур, происходила финальная трансформация: газообразный агент конденсировался в тяжелые, маслянистые капли концентрированной азотной кислоты. «Слезы Перуна» – так называли её рабочие. Жидкость дымилась на воздухе, шипела и оставляла на коже некротические язвы.

Спецотряд «кожаных людей» (так их звали за униформу) немедленно транспортировал свинцовые сосуды с кислотой в подземный бункер. Там она ждала применения: часть шла на синтез нового поколения пороха, другую разбавляли, создавая растворы и новые вещества.

Каждую ночь у подножия башни появлялась особая команда – «чистильщики», ветераны производства. Их работа заключалась в сборе побочных продуктов: белых кристаллических сосулек нитратов, нараставших на кирпичах. Эти отложения, похожие на изморозь, аккуратно счищали и отправляли на дальнейшую переработку.

Башня работала в непрерывном цикле, 24/7. Даже в лютые морозы, когда всё замирало, из её вершины валил едкий шлейф.

Но не всё, что рождалось в недрах этой башни, несло разрушение. В отдалённой части комплекса, шёл другой процесс. Смешивая азотную кислоту с дроблёным известняком и речным илом, химики получали нейтрализованный продукт – белую кристаллическую субстанцию.

В малых, строго выверенных дозах, смешанная с органикой, это соль творила революцию на полях. Рожь вымахивала очень большой, колосья наливались плотным, тяжёлым зерном. Специальные отряды развозили удобрение по деревням. Не в дар, конечно, а по чёткому контракту, четверть урожая шла в княжеские резервные хранилища.

Сам Иван с мрачной иронией наблюдал за этим. В его лабораторном журнале появилась лаконичная запись: «То, что разъедает плоть за секунды, в микродозах заставляет плоть земли рождать новую жизнь. Парадокс. Фундаментальный парадокс материи». Его самое опасное творение теперь кормило целые общины.

А вот дым над рязанскими мастерскими стоял особенный – не едкий, как у Ивановых реторт, а теплый, хлебный, пропитанный запахом обожженной глины и расплавленного песка. Здесь, на отлогом берегу Упы, раскинулось царство Ильи Федоровича – человека, превратившего гончарное ремесло в настоящее искусство.

Когда-то, лет пять назад, он привез сюда из Краснограда всего один горн да пару гончарных кругов. Теперь же его владения простирались на добрую версту – длинные низкие сараи с черепичными крышами, десятки печей, похожих на гигантские ульи, и целые улицы сушилен, где на полках зрели горшки, кувшины и замысловатые фигурные сосуды.

Особой гордостью Ильи были стекольные мастерские – низкие кирпичные здания с высокими сводами, где день и ночь горели жаркие печи. Здесь, в полумраке, освещенном лишь багровым отсветом расплавленной массы, мастера-стеклодувы творили чудеса. Их длинные трубки, словно по волшебству, превращали вязкую горячую субстанцию в тончайшие оконные стекла, изящные кубки и даже диковинные шары, которые князь Ярослав презентовал важным гостям.

Но настоящим чудом считалась глазурь Ильи Федоровича – та самая, что переливалась всеми оттенками синего, будто кусочек ночного неба упал на глиняный бок кувшина. Секрет ее приготовления знали лишь трое: сам Илья, его старший сын и Ярослав. Судачили, будто в состав входил толченый лазурит и какая-то особая соль из Ивановых лабораторий.

Работа кипела с рассвета до заката. В гончарных рядах десятки рук одновременно лепили, обтачивали, украшали. В стеклодувной – мастера, закутанные в мокрые тряпки, выдували раскаленные пузыри, которые потом превращались то в тонкостенные бокалы, то в массивные бутыли для княжеских вин.

Илья Федорович, уже седой, но все такой же крепкий, ежедневно обходил свои владения. Его заскорузлые пальцы, казалось, чувствовали малейший изъян – чуть кривой шов, едва заметную неровность глазури, микроскопический пузырек в стекле. Не товар, а позор! – ворчал он в таких случаях и лично показывал, как надо делать правильно.

По вечерам, когда мастеровые расходились по своим слободкам, а жили они здесь, в аккуратных домиках с палисадниками, Илья часто засиживался в своей горнице над чертежами. В последнее время его занимала странная идея – создать стекло, которое не бьется. Пробовал добавлять в расплав разные примеси. Пока безрезультатно, но он не терял надежды.

По утрам, когда туман еще цеплялся за воду, рязанская пристань уже просыпалась под скрип лебедок и мерную поступь грузчиков. Новая, вся из красного кирпича, она вытягивалась вдоль берега, как жадная до товаров рука. Волны лизали ее плиты, на которых уже проступали первые следы – выщерблины от якорных цепей, черточки от ножей, что резали веревки, даже странные знаки, оставленные купцами из далеких земель.

Над этим каменным чудом возвышалась биржа – диковинное двухэтажное строение с галереями, где по утрам собирались люди в дорогих кафтанах. Их голоса сливались в особый гул. Это был деловой рокот, прерываемый звоном монет. Здесь, на стене у входа, мелом выводили цифры, от которых зависели судьбы: цена на новгородский воск, курс владимирского серебра, стоимость зерна. Внутри пахло чем-то, да это был запах денег, острый и возбуждающий.

А в самом углу пристани, располагалась новая затея Ярослава. Здесь, в медных кубах, кипела черная, пахнущая серой жидкость – нефть, привезенная с далекого юга. Князь лично приходил сюда по ночам, когда город затихал, и наблюдал, как в изогнутых трубках рождаются новые субстанции:

А город жил. Каждый день у пристани вырастали горы товаров.

Узкая колея убегала от Рязани до Краснограда а из Краснограда на юг, будто живая нить человеческой воли. Она вилась вдоль Дона, то прячась в тени прибрежных ив, то выбегая на открытые пространства, где ветер гулял на просторе.

Сторожевые башни стояли через каждые пять верст – невысокие, приземистые, сложенные из красного кирпича, который везли с рязанских заводов. Их зубчатые силуэты, напоминающие прикорнувших к земле хищников, стали привычной частью пейзажа. Вокруг них, как птенцы вокруг наседки, ютились новые поселения – сначала просто зимовья для караульных, потом избы с огородами, а теперь уже и настоящие деревни с крепкими тынами и общими амбарами.

Земля здесь дышала плодородием. По левую сторону от дороги, там, где чернозем лежал толстым слоем, волнами колыхались хлеба – рожь, ячмень, пшеница новых сортов, что привезли из южных земель. Крестьяне, привыкшие к скудным северным урожаям, поначалу не верили своим глазам, когда с одного поля собирали втрое больше зерна.

А по правую сторону, где начиналась степь, паслись бесчисленные табуны. Но это были уже не дикие кони, пугавшие когда-то своим внезапным появлением, а ухоженные стада, принадлежащие половецким родам, заключившим договора с Ярославом. Вместо набегов – торговля, вместо грабежа – совместные караулы. Степняки, еще недавно считавшие земледелие уделом слабых, теперь с любопытством наблюдали, как их соседи собирают урожай, и потихоньку перенимали опыт.