Текст книги "Президент Всея Руси (СИ)"

Автор книги: А. Полевой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Тем временем в стане Всеволода начался раздор. Опытные воеводы шептались, глядя на кровавое месиво у стен. Они впервые усомнились в своем князе – а это было страшнее любых поражений.

Наступали сумерки, принося с собой временное затишье. Но все понимали, завтра будет новый день. И новая битва. А пока в Рязани зажигали огни, а во владимирском стане хоронили первых погибших.

Когда последние отблески заката угасли за зубчатыми стенами, а над станом Всеволода повисла тревожная тишина, Ярослав дал знак. Ворота, обитые железом, бесшумно приоткрылись ровно настолько, чтобы пропустить сотню теней, облаченных в знаменитые маскхалаты. Это были его лучшие арбалетчики – люди, прошедшие через ад засад и ночных вылазок. Их лица скрывали маски из плотного льна, оставляя лишь узкие прорези для глаз.

Луна, будто сочувствуя замыслу рязанцев, скрылась за тучами. Отряд разделился на десятки, как ртуть, растекающаяся по трещинам. Они двигались бесшумно, ступая по промерзшей земле в мягких сапогах из лосиной кожи – подарок гаязских охотников. Каждый шаг, каждый вдох был рассчитан.

Первая жертва даже не успела вскрикнуть. Часовой у передовых телег лишь обернулся на подозрительный шорох – и тут же рухнул, сраженный болтом в висок. Его падение стало сигналом.

Тьма ожила.

Сотня арбалетчиков превратила ночь в кошмар. Они били из-за повозок, из оврагов, даже из крон деревьев. Каждый выстрел находил цель:

Вот болт пронзает шею спящему воину, пригвождая его к земляному валу

Вот трое стрел одновременно находят грудь знаменосца, и княжеский стяг падает в грязь. Не добрый знак.

А вот специальные стрелы с зажигательными наконечниками вонзаются в повозки, и яркое пламя освещает панику

Всеволод выскочил из шатра, едва успев накинуть кольчугу. Его обычно холодные глаза горели яростью.

К оружию! К оружию! – неслось по стану.

Но биться было не с кем.

Рязанские тени уже отступали, оставляя после себя хаос.

Раненые кони бились в коновязях, полуодетые воины метались между шатрами.

Когда рассвет окрасил небо в кровавые тона, владимирцы обнаружили на центральной дороге стана ровно сто арбалетных болтов, воткнутых в землю правильными рядами. Они составляли слово Смерть .

А на стене Рязани, освещенный первыми лучами солнца, стоял Ярослав. Он молча наблюдал, как в стане врага хоронили двадцать три человека.

Это не просто вылазка, – шептал страх в ушах владимирских воинов. – Это неотвратимая смерть .

Полуденное солнце висело над Рязанью в зените, когда у Малых ворот часовые заметили одинокую фигуру, вышагивающую ровным, усталым шагом из лесной чащи. Это крепкий мужчина в потёртой, но аккуратной дорожной одежде. Его лицо, покрытое лёгкой пылью дорог, дышало спокойной уверенностью.

Ярослав, прервавший совещание с сотниками, принял гонца в прохладной сенях княжеского терема.

От Милорада – произнёс посланец ровным голосом, доставая из сумки бумажное донесение.Развернув послание, Ярослав увидел чёткие, как рубленные топором, буквы:

"Муромский торг сожжён. Княжеские амбары пусты. Конюшни пылали три дня. Потерь нет. Стоим у серпового брода, ждём твоего приказа".

Уголок рта Ярослава дрогнул. Взяв карандаш, он начертал на чистом листе:

"Через семь дней, в полдень. Ударь быстро и жестко затем отходи в лес. Пусть Всеволод узнает, что значит воевать на два фронта. Не давать покоя обозам. Жгите. Режьте. Отступайте"

Он свернул свиток, опечатал его и протянул гонцу .

Передай Милораду, – Ярослав впился взглядом в гонца – пусть помнит: мы не воюем – мы сеем ужас.

Гонец кивнул, спрятал послание в глубинное отделение сумки и, поклонившись, зашагал обратно к воротам.

Глава 21

Прошел месяц. Месяц крови, ярости и бесконечного ада под стенами Рязани.

Теперь война велась уже не людьми, а живыми мертвецами.

Солдаты Всеволода, некогда грозные и уверенные в победе, превратились в изможденных теней. Их кольчуги покрылись ледяной коркой, пальцы примерзали к оружию, а в глазах поселилось что-то пустое и безучастное. Они шли в атаки потому что смерть в бою казалась милосерднее, чем медленное замерзание в промерзшем лагере.

Рязанцы держались крепче – у них были стены, теплые подвалы, скудные, но горячие похлебки. Но и они уже едва стояли на ногах. Дети войны, ставшие за этот месяц стариками.

Особенно тяжело приходилось дозорным. Ночью, когда мороз достигал такой силы, что трескались деревья, часовые на стенах сменялись каждый час – иначе человек просто замерзал насмерть. Говорили, что прошлой ночью два владимирских дозорных так и остались стоять, превратившись в ледяные статуи.

Ярослав, обходя позиции, видел это. Видел, как его бойцы спят на ходу, как у них чернеют от обморожения пальцы, как пустеют колчаны. Видел, как в городе заканчиваются дрова, благо, еды пока хватало – зерна завезли с запасом.

Но видел он и другое, что в стане Всеволода дела обстояли куда хуже.

– Еще неделя, – прошептал он, и его слова застыли в воздухе белым облачком.

Всего неделя. Или они сломят осаду. Или осада сломает их всех.

Где-то в лесу, за вражескими позициями, Милорад со своими людьми, должно быть, тоже замерзал. Но они держались. Как и город.

Ярослав сжал кулаки, едва чувствуя пальцы от холода. Они продержатся. Они должны продержаться.

А иначе – зачем тогда все это? Зачем сожженный Муром, зачем погибшие друзья, зачем месяцы крови?

Мороз выбелил брустверы стены известью инея. Ярослав, закутанный в тяжелый тулуп поверх доспеха остановился и стал смотреть в темную даль за частоколом. Там, вдалеке, мерцали редкие огни владимирского стана – такие же холодные и беспомощные, как звезды.

Тяжелые шаги нарушили тишину. Ратибор, похожий на заиндевевшего медведя, остановился рядом, пуская клубы пара.

– Не спишь, командир? – его голос был хриплым от мороза и молчания.

– Сон сейчас роскошь, – не оборачиваясь, ответил Ярослав. – Да и не идет он. Кажется, холод проник под кожу и засел в костях навсегда.

Ратибор хмыкнул, прислонившись к бревну.

– У меня так было той зимой, когда мы в первый раз на торг пошли, в той засаде в лесу. Думал, никогда не отогреюсь. Отогрелся. И ты отогреешься. В бане красногородской, как выгоним эту нечисть из тебя.

– Веришь, что выгоним? – Ярослав наконец повернулся к нему. Его лицо в лунном свете казалось вырезанным из старого воска.

Ратибор долго молчал, глядя на свои огромные, посиневшие от холода руки.

– Вера это не моя стезя, Яр. Я – человек дела. Ты сказал держаться – я держусь. Ты скажешь бить – буду бить. Ты спросишь, выдержим ли… – Он тяжело вздохнул. – Стена держится. Бревна целы. Люди на ногах. Пока есть хоть одно «да», буду драться. А вера… это уже твое дело. Ты за нее и воюешь. За какую-то там светлую «железную дорогу» в будущее.

– Не только за нее, – тихо сказал Ярослав. – Уже давно не только. Я воюю за этот частокол, который ты срубил. За похлебку, что Марфа варит из последней крупы. За то, чтобы Сенька не старел в пятнадцать лет. И за тебя, друже. Чтобы у тебя была та баня.

Уголок рта Ратибора дрогнул в подобии улыбки.

– Вот это уже дело. Конкретное. А то будущее твое… оно как туман бесплотное. Не за что ухватиться в бою. Понимаешь?

Помолчали.

– Ошибался я с будущим, – признал Ярослав, снова глядя в темноту. – Хотел прыгнуть через века, а споткнулся о настоящее. О грязь, голод и вот этот проклятый мороз. Но знаешь, что я понял, глядя на всех вас? Будущее – оно не в пушках и не в паровозах. Оно в том, чтобы люди, такие разные, как ты, Гаяз, Милорад, смогли встать плечом к плечу. И устоять. Вот его семя. Здесь. В этом аду.

Ратибор усмехнулся уже явственнее.

– Семя в промерзлой земле? Не самое лучшее место для посева.

– Самое лучшее, – парировал Ярослав. – Если прорастет здесь значит, будет жить везде.

Они вновь помолчали, слушая, как на стене трещит от мороза дерево.

– Что там с запасами смолы? – сменил тему Ярослав, возвращаясь к делам.

– На два, от силы три кипящих душа, – мрачно отозвался Ратибор. – Дров тоже в обрез. Иван ноет, что порох отсыревает, несмотря на все предосторожности. Мороз морозом, а сырость из земли тянется.

– Продержимся, – сказал Ярослав, и это прозвучало как приказ самому мирозданию. – Еще неделю. Дай мне еще неделю, Ратибор.

Тот молча кивнул. Неделя в этом ледяном аду казалась вечностью. Но приказ был приказом. Дело – делом.

Ратибор через минуту ушел проверять дозоры.

Ярослав постоял еще немного, а затем спустился с помоста, когда увидел у костра пятерых бойцов. Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, пытаясь поймать жалкое тепло от тлеющих поленьев. На их лицах, обветренных и грязных, читалась такая глубокая усталость, что она была почти осязаема. Увидев воеводу, они попытались встать, но он резко махнул рукой.

– Сидите, сидите, – его голос сорвался на хрипоту. Он присел рядом на холодное бревно, чувствуя, как мороз тут же начинает жевать его тело через мех и сталь. – Как дела, мужики?

Старший, бородатый ополченец с перевязанной щекой, пожал плечами.

– Дышим, воевода. Пока дышим.

– Ноги не отвалились? Руки слушаются? – допытывался Ярослав, вглядываясь в их глаза.

– Руки-то слушаются, – буркнул молодой паренек, растирая посиневшие пальцы. – А вот лук уже не натянуть. Тетива как камень. Да и силы нет.

– Силы нет ни у кого, – спокойно констатировал Ярослав. – И у меня нет. И у Всеволода там, в шелковом шатре, тоже кончается. Война теперь не силой меряется, а упрямством. Кто первый не выдержит, отвернется, подумает: «Да пропади оно все пропадом». Вот тот и проиграл.

– А если… – заколебался третий, совсем юный, с лихорадочным блеском в глазах. – Если они все-таки прорвутся через стену? Мы же еле стоим…

– Они не прорвутся, – перебил Ярослав, и в его тихом голосе зазвучала сталь. – Потому что за этой стеной не просто земля и бревна. Здесь ваш дом. Вы и есть эта стена. Живая и плоть от плоти этой земли. А они кто? Да просто пришельцы. Им здесь нечего защищать, кроме княжеской корысти.

Он помолчал, давая словам просочиться в сознание.

– Я не обещаю вам тепла и сытости. Обещаю только одно: пока я жив, я буду здесь, на этой стене. И буду драться. Не за какого-то далекого князя, а за каждый двор этого города. За каждый камень, что вы положили в ров. И за вас. Потому что вы теперь каждый для меня дружинники. И я вами горжусь.

В наступившей тишине было слышно, как потрескивают угольки в костре. Бородач первый поднял на воеводу взгляд, и в его усталых глазах что-то дрогнуло – не надежда, нет, слишком выжжено все для надежды. Но появилась твердая, упрямая решимость.

– Ладно… Подержимся еще денек, – пробормотал он, больше сам себе.

– И еще один, – добавил Ярослав, поднимаясь. Колени предательски подрагивали. – И помните, они воюют за наживу. А мы, за свой дом, за саму возможность жить. Это разная война.

Он двинулся дальше, оставляя у костра чуть более прямые спины и сжатые кулаки.

В низком каменном подвале пахло сыростью. Иван, ссутулившись над грубой деревянной столешницей, что-то кропотливо подпиливал маленьким напильником. Звук был звенящий, нервный. Сенька, спустившись по скрипучей лестнице, присвистнул.

– И чего ты тут, как крот в темноте, ковыряешь? Опять свое вечное «а вдруг сработает» мастеришь?

Иван вздрогнул, чуть не уронив деталь, и обернулся. Его лицо, испачканное маслом и копотью, в свете парафиновой свечи казалось совсем мальчишеским, каким они были пару лет назад в Краснограде.

– А тебе небось на стене делать нечего? – огрызнулся он, но в голосе не было злобы, только знакомая, еще со школьной скамьи Ярослава, добрая досада. – Не мешай, Сеня. Колесико подгоняю. Механизм спуска.

– Ой, да брось ты эту алхимию, – Сенька подошел, разглядывая хитроумные, но грубые железки на столе. – Помнишь, в Краснограде, у старого Тихомира в кузнице, мы такую же штуковину для подъёмного крана мастерили? Полиспаст вроде? Только ты тогда шкивы перепутал, и у тебя всё вразнос и на перекосяк пошло.

Иван насупился.

– Я тогда не перепутал! Это ты мне размеры не те дал. И ничего не пошло вразнос… просто немножко развалилось. Зато теперь-то я знаю, как надо. – Он снова склонился над работой, но уголок рта дрогнул в улыбке. – А помнишь, как после того случая когда мы с тобой порох в плавильню бросили, Машка и Любка в мастерской целую неделю смеялись, пока мы оба в саже были с ног до головы?

Сенька хмыкнул, прислонившись к холодной стене. На миг в памяти всплыли не стены и тревоги, а смех девушек у плавильной печи, запах печеной репы с ярмарки и безопасная суматоха красногородской «лаборатории» Ярослава.

– Помню. Думали, Ярик нас тогда со свету сживет. А он только сказал: «Теорию, значит, прошли. Теперь практикуйте, пока не получится». Вот мы и практикуем… Только теперь .....

Он не договорил, кивнув на длинный, змеящийся по полу фитиль, уходящий в темноту подземелья.

– …а это, – мрачно закончил Иван. – Практика посерьёзнее.

– Ярослав… он в тебя верит. Больше, чем ты в свои чертежи, – сказал разведчик.

– Он и в паровоз верил, который мы так и не собрали, – буркнул Иван, но в его тоне уже не было прежней горечи. Была сосредоточенность мастера, которому поручили дело. – А здесь… здесь всё проще и страшнее. Никакой магии. Чистая механика. Вот это я понимаю.

Сенька помолчал, глядя, как ловкие пальцы друга возятся с металлом.

– Как думаешь, они там, в Краснограде… про нас помнят? Про двух обормотов, которые вечно что-то ломали?

– Машка-то помнит, – неожиданно и с какой-то тихой грустью сказал Иван. – Она мне в последнем письме, что с обозом пришло, писала: «Не подведи, Вань. У вас там всё по-взрослому, а я тут новые форсунки для плавильни черчу. Соскучилась по тебе».

Они оба улыбнулись одним воспоминаниям. На миг подвал перестал быть склепом, а стал продолжением их общей, еще не до конца утраченной юности.

– Вот и не подведи, – тихо сказал Сенька, уже серьезно. – Чтобы было что ей рассказать. И чтобы было кому рассказывать. Ладно, не отвлекаю. Делай свою «чистую механику». А я пойду… буду там, наверху... разведку разведывать.

Он полез обратно по лестнице, оставляя Ивана наедине с его железками, какой-то миниатюрной пушечкой и мыслями о далеком Краснограде.

Холодное утро застыло в предрассветной синеве, когда первые шеренги владимирского войска двинулись к стенам Рязани. Туман, словно союзник осаждающих, плотной пеленой окутал поле боя, скрывая зловещие приготовления. Всеволод начал штурм до восхода это был расчетливый ход опытного полководца. Но Ярослав уже стоял на стене, его пальцы судорожно сжимали обледеневший частокол, а глаза безошибочно угадывали в молочной мгле движение тысяч воинов. Он слышал, как внизу, за стеной, звякают доспехи, скрипят повозки, глухо перекликаются хриплые голоса.

На стенах стояла гробовая тишина. Стрелки, скукожившись за бойницами, дышали на закоченевшие пальцы, прикидывая расстояние. Метатели камней переминались с ноги на ногу у груд булыжников, уже натертых до яркого блеска. Ярослав провел взглядом по своим бойцам – изможденным, с почерневшими от мороза лицами, но с глазами, в которых не было паники, только ледяная, выстраданная решимость. Он дал едва заметный знак Гаязу, стоявшему с лучниками на углу частокола. Тот коротко кивнул, показывая что его люди готовы.

Тяжелый таран, окованный железными полосами, скрипел по промерзшей земле, прикрытый воинами. За ним, как гигантские сороконожки, поползли десятки штурмовых лестниц. Отряды с вязанками хвороста для засыпки рва двигались плотными волнами, отработанными за месяц кровавых уроков. Все было продумано до мелочей. Все, кроме одного.

– Ждать, – тихо пронеслось по стене от Ярослава к десятникам. – Стрелу без моего знака не выпускать.

Первые вязанки с глухим шлепком полетели в ров. Потом еще и еще. Владимирцы работали быстро, яростно, подгоняемые криками своих сотников. Они уже почти не боялись. Слишком долго стены отвечали им лишь редкими, пусть и меткими, выстрелами. Через полчаса перед главными воротами копошилась живая, дышащая масса – сотни, если не тысячи воинов, идеальная плотность для задуманного. Таран был уже у самых ворот, его железный наконечник замер в сантиметрах от дубовых створов.

Именно в этот миг Ярослав медленно, почти торжественно, поднял руку в пронизанном туманом воздухе. Где-то внизу, у основания стены, Иван, не дыша, поднес тлеющую лучину к первому из сплетенных в единую сеть фитилей.

«Ждем, пока заполнят ров», – мысленно повторил Ярослав, глядя, как на дно глубокого рва падает последняя вязанка хвороста, окончательно заваливая замаскированные бочки.

Фитиль вспыхнул с тихим, зловещим шипением, понесся в ряды противника.

Земля сначала лишь содрогнулась, как спящий великан. А затем под ногами наступающих разверзся ад.

Земля вздыбилась черно-красным цветком смерти. Десятки заложенных еще осенью, неглубоко в земле, бочек с «особым составом» Ивана рванули каскадом. Стены рва сложились, как карточный домик, погребая тех, кто был на дне. А в воздух, на высоту трех человеческих ростов, выплеснулся смертоносный веер из обрезков железа, гвоздей, стрел и раскаленной докрасна картечи. Его ударная волна была плотной, горизонтальной стеной. Первая линия штурмующих, те самые щиты у тарана, просто испарилась, разорванная в клочья. Массивный таран взлетел на воздух, как щепка, и рухнул обратно, давя своих же. Ров на протяжении двадцати саженей превратился в гигантский, дымящийся котлован, заполненный кипящей грязью, обломками и телами. Крики, животные, полные непонимания и невыносимой боли – взметнулись над полем, заглушая на миг все другие звуки.

На стенах рязанцы, оглушенные грохотом, на миг застыли в оцепенении. Потом по башням прокатился сдавленный, хриплый рев дикого, первобытного облегчения. Ужас, который они видели, был страшен, но это был ужас, обрушившийся на врагов.

Грохот чудовищного взрыва, разносящийся на десятки верст по хрустальному морозному воздуху был сигналом.

Спустя полчаса, точно выдержав время, когда все внимание и резервы владимирцев должны были быть прикованы к штурму стен, из лесной чащи на севере, как призраки, материализовались люди Милорада. Повозки с последним провиантом и боеприпасами вспыхивали факелами, раненые в панике метались между шатрами, ржали и бились в истерике перепуганные кони, а командиры теряли последние остатки контроля над войском, которое вдруг само почувствовало себя в осаде.

И именно в этот момент, когда в стане Всеволода вспыхнул хаос, а у стен царила шоковая прострация, массивные ворота Рязани с оглушительным, победным грохотом распахнулись.

На пороге, окутанный дымом и морозным паром, стоял Ярослав.. Его меч был еще в ножнах. В руке он держал странный предмет какая-то трубка. Его лицо, бледное и жесткое, было обращено не к своим защитникам, а к дымящейся яме ада перед воротами и к растерянным, потерявшим строй владимирцам за ней.

– Рязань! – его голос, сорванный и хриплый, резанул ледяной воздух, собрав воедино взоры всех его бойцов. – За мной!

И он первым шагнул вперед на хлипкий, обгорелый настил через страшный ров, уцелевший лишь у самых ворот. За ним, с тихим, звериным рыком, хлынули его люди. Это была не контратака в классическом смысле. Это был удар пружины, которую сжали до предела и теперь это ярость хлынула обратно.

Всеволод, наблюдавший за штурмом с высокого кургана, увидел распахнутые ворота и вышедшего из них Ярослава. Впервые за всю войну, за всю свою жизнь великого полководца, кровь отхлынула от его лица. Он увидел хладнокровный, безупречно рассчитанный финал чужой многоходовой операции. Его великолепная, непобедимая армия была расчленена, дезориентирована и загнана в тактическую ловушку. Отступать было некуда и поздно. Все, что оставалось великому князю Владимирскому, – выхватить меч и принять последний, личный бой в грязи под стенами ненавистного города.

Ледяной ветер внезапно налетел и разорвал туман, как театральный занавес, обнажив перед всеми финальную, страшную картину: поле, усеянное телами у рва, дымящиеся тылы, и маленькую, но стальную реку рязанцев, вытекающую из ворот, чтобы сойтись в решающей схватке с растерянной, но все еще большой армией. Здесь, на этом промерзшем клочке земли, суждено было решиться не просто судьбе Рязани, а судьбе всей Юго-Восточной Руси. Последний акт кровавой драмы начинался.

Кровавое зарево пожара освещало поле боя в ранних сумерках утра, когда два воина сошлись в смертельной схватке. Ярослав увидел его издалека. Князь Владимирский шел прямо на него, сметая всех на своем пути. Их взгляды встретились сквозь дым и хаос боя – в этом взгляде была вся ненависть месячной осады, все бессонные ночи, все погибшие друзья.

– Ярослав! – заревел Всеволод, сбивая последнего защитника с ног. – Выходи, трус! Или будешь прятаться за спинами своих людей?

Воины с обоих сторон расступились.

Ярослав молча снял шлем, бросил его на землю и шагнул вперед. Меч так и весел в ножнах

– Я здесь, княже, – ответил он спокойно. – Давай закончим это.

Всеволод фыркнул, искаженная яростью усмешка тронула его лицо. Он видел перед собой изможденного юношу, даже не потрудившегося взять оружие.

– Что, меча вынуть страшно, выскочка? – проревел он, сжимая рукоять своего клинка. – Будешь умолять о пощаде? Слишком поздно! Я сам снесу твою голову и…

Речь князя оборвалась. Ярослав не молил и не отступал. Он просто поднял правую руку. В его пальцах, не дрогнувших ни на миг, лежала странная, компактная вещь из темного металла и полированного дерева.

Всеволод на миг замер, его мозг отказывался признавать угрозу в этом непонятном предмете. Это была не стрела, не кинжал. Это было….

– Это тебе за брата ... прощай, княже, – тихо сказал Ярослав, и его голос прозвучал как смертный приговор.

Раздался выстрел. Резкий, сухой хлопок, оглушительный в своей внезапности. Бело-желтое пламя на мгновение озарило пространство между ними. Всеволод дернулся всем телом, словно его невидимо ударили огромным молотом в грудь. Его глаза, еще секунду назад полные торжествующей злобы, расширились от непонимания. Он посмотрел вниз, на великолепные доспехи, на которых теперь краснело маленькое, аккуратное отверстие. Из него, нарушая все законы честного боя, медленно сочилась тонкая струйка крови. Он попытался что-то сказать, но из его рта вырвался лишь хриплый, пузырящийся вздох. Сила разом покинула ноги, и Великий князь Владимирский, Всеволод Большое Гнездо, тяжело рухнул на колени, а затем лицом в хрустящую морозную грязь.

– Что… это… – прошептал он, падая.

Ярослав стоял над ним, с дымящимся пистолем в руке.

– Будущее, княже, – сказал он тихо.

Тишина.

Вражеские воины замерли, глядя на мертвое тело своего предводителя..

– Сдаемся! – крикнул кто-то из владимирцев и мечи начали падать на землю один за другим

Ярослав поднял руку.

– Пощаду тем, кто сложил оружие! – его голос прокатился по полю.

И тогда из рязанских рядов, с окровавленным топором в руке, шагнул вперед тот самый бородатый ополченец. Он вскинул свое оружие к свинцовому небу и проревел так, что сорвал голос:

– ЯРОСЛАВ!

Этот крик, дикий и искренний, прозвучал очень неожидано. На миг воцарилась тишина. А потом поле взорвалось.

– ЯРОСЛАВ! – подхватили десятки глоток.

– ЯРОСЛАВ! – сотрясли воздух уже сотни.

Имя гремело, нарастая, как весенний гром. Им выдыхали всю боль, весь страх, всю ярость прошедшего месяца.

Кто-то из молодых красногородцев бросился вперед, подхватил Ярослава под руки. Еще пара рук – под ноги. И вот его уже качают на руках, подбрасывают вверх, к низкому зимнему небу, а с земли бьет в такт все тот же, уже неостановимый рев:

– ЯРОСЛАВ! ЯРОСЛАВ! ЯРОСЛАВ!

А потом, в этом ритмичном гуле, произошла перемена. Тот же бородач, опустив топор, выкрикнул уже не имя, а титул. Новый. Рожденный здесь на поле боя.

– КНЯЗЬ!

Ритм не сбился. Он лишь набрал новую, неумолимую силу.

– КНЯЗЬ! КНЯЗЬ! КНЯЗЬ!

Это было уже не ликование, а присяга. Его качали на руках, а в уши и в самое сердце, вдалбливали новый статус, выкованный не в наследных палатах, а в осадной грязи.

Когда его наконец поставили на землю, поле оглушала лишь одна фраза:

– КНЯЗЬ! КНЯЗЬ! КНЯЗЬ!

Ярослав, пошатываясь, выпрямился. Его лицо было бледно, в глазах стояла усталость. Он поднял руку. Крики стихли, перейдя в гул, полный ожидания. Он обвел взглядом лица – грязные, исхудавшие, сияющие.

– Война… – сказал он, и голос его звучал тихо, но слышно было каждое слово, – окончена.