Текст книги "Про Life"
Автор книги: Vicious Delicious
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)
ПРО LIFE
Фантазия, лишённая разума, порождает чудовище; соединённая с ним, она – мать искусства и источник его чудес
Франциско Гойя
Меня всегда интересовало, правда ли, что за мгновение до смерти вся жизнь проносится перед глазами. Как многие вопросы, этот остаётся открытым. Я затрудняюсь на него ответить даже сейчас, когда алый рассвет переливается через край двора-колодца, в котором я стремительно тону.
В последнем плавании я не один. Со мной парализованный брат и образы детства – не казённого обрубка на заре существования, а того, которое могло случиться и со мной.
Столько раз, маленьким, после отбоя я старательно растил под опущенными веками воспоминания о том, чего не было.
Я представлял, как нас с братом забирают из роддома. В такси пахнет хвойным освежителем. С пришпиленных к лобовому стеклу икон смотрят святые. Я в конверте, перевязанном синей лентой, желанный и обласканный, еду домой.
Я представлял рассыпанные по ковру кубики и пирамидки – деревянные, выцветшие, тёплые. И много раскрасок для брата, так уж и быть. Широко открывалась дверь, и меня заливало солнечным светом, а в этом свете – любимый силуэт, который я не мог разглядеть, как всегда бывает, если стоишь против солнца. Мне на щёку сверху падал светлый локон, и я таял.
Иногда мне даже виделись размытые очертания мужчины, который не мог быть ни кем иным, как нашим отцом. Он купал меня и раскрасневшегося, сердитого брата, по очереди вытирал полотенцем и относил в кроватки – конечно, одинаковые, ведь мы близнецы.
Мнимое детство, несбыточные мечты – будущее в прошедшем.
Однажды мне надоело воровать время у сна и приносить его в жертву тому, чего никогда не произойдёт. До меня вдруг дошло, что это бессмысленно и жалко.
Ощущения от этой мысли были жаркие и стыдные, как будто я описался. Помню, как я выпрямился и сел в кровати, обдумывая своё неприятное открытие. Это разбудило брата, и он выругался (он рано научился ругаться).
Помню, я подумал, как чертовски он прав…
Тогда я отрёкся от фантазий, с которыми успел сродниться, и выбросил из головы. Так я стал убийцей в первый раз.
Или их эксгумировал премортальный стресс, или я необратимо подошёл к последней черте – и вот они летят мне навстречу, приветствуют на пороге своего мира. Или я – свеча и отбрасываю тени.
Вокруг кружатся и, распадаясь, уходят в небытие, такие же реальные, как отражение в зеркале, голубые распашонки, обёрнутые шуршащей фольгой подарки под колючей лапой новогодней ели, пломбир в стаканчике, песчаный сочинский пляж, улыбающиеся лица, и я сам – нормальный.
Толчком воображению послужила та, которая дала мне жизнь. Немногие помнят себя в раннем детстве, но я как раз такой. Я помню, как эта женщина, мать пришла в детскую больницу, чтобы взглянуть на нас, и упала в обморок.
Мы с братом лежали в зарешёченной пластиковой кровати на колёсиках. От пелёнок пахло хорошо, чистотой, о нас заботились, но я почти всё время плакал от переполнявшего меня горя. За стенами палаты день и ночь гремели другие кровати – это укачивали других детей их матери. Только мы двое почему-то были этого лишены. Я не чувствовал себя в безопасности.
Позже самой страшной для меня стала сказка Пушкина: «…во тьме печальной, гроб качается хрустальный, и в хрустальном гробе том…». Я жмурился от ужаса и, сам того не желая, вспоминал и пластиковую кроватку, и отравившее меня чувство утраты, и то, как горячо сжалось сердце, когда в палате появилась наша молодая светловолосая мать.
Думаю, это происходило незадолго до нашего перевода в дом малютки (предшествовавшее ему лечение скрыто от меня пеленой, белой, как непроглядная вьюга; ничего об этом не помню), а значит, мне было меньше года. Никто не верит, что я действительно мог это запомнить. Но я-то прекрасно отличаю настоящие воспоминания от ложных, которых наплодил сонм.
Мать подняли с пола и поднесли под нос кусок ваты с резким запахом. Я рассмотрел её лучше. Ей было лет двадцать, может быть, двадцать два. Красивая и печальная, будто несколько дней простоявшая в воде белая роза. Я сразу её полюбил и продолжаю любить сейчас.
Конечно, она уже решила от нас отказаться. Она ждала одного ребёнка – славного, здоровенького малыша. Врачи-узисты так невнимательны сейчас, в гуманный век, когда всякое человеческое существо, будь оно больным или увечным, обречено на жизнь.
Она наклонилась над кроваткой и прижалась губами к моему лбу. Крепко поцеловала брата. На пороге она обернулась через плечо и произнесла так, будто о чём-то умоляла то ли меня, то ли дежурившую в палате медсестру:
– Я хотела назвать его Герман.
После этих слов – единственных, что я от неё услышал – мать ушла.
Я никогда не видел её снова.
***
Федеральный закон от 18 июня 20** г N 313-ФЗ
«О внесении изменений в статью 123 УК РФ»
Внести в статью 123 УК РФ «Незаконное проведение аборта» изменение, изложив её в следующей редакции:
1. Искусственное прерывание беременности, в случае, когда таковая не представляет угрозы жизни беременной женщины, – наказывается лишением свободы на срок от года до трёх лет.
2. То же деяние, повлекшее за собой смерть либо причинение тяжкого вреда здоровью потерпевшей, – наказывается лишением свободы на срок до пяти лет с лишением права заниматься медицинской деятельностью.
3. В отношении беременных женщин, искусственное прерывание беременности в нарушение настоящего Закона, – наказывается лишением свободы на срок до трёх лет либо штрафом в размере заработной платы или иного дохода осуждённой за период до шести месяцев.
Москва, Кремль
18 июня 20** г.
N 313-ФЗ
***
– Здоровый?! Ничего, что у него две головы? Это ты называешь «здоровый»?
– Это не он, а они. Две личности в одном теле.
– Ты так говоришь, будто это делает их здоровее.
– Ну, все их внутренние органы функционируют нормально. Они и до старости могут спокойно прожить.
– Промучиться до старости, ты хотела сказать.
– Почему сразу мучиться? Я знаю много примеров, когда инвалиды добивались успеха.
– Да какая разница? Это существо не вызывает никаких чувств, кроме жалости. Таких нужно умерщвлять каким-нибудь безболезненным образом до того, как оно вырастет и осознает своё уродство.
– А если бы на их месте была ты? Разве ты хотела бы, чтобы тебя убили?
– Чего я точно не хотела бы, так это быть одной из этих… голов. Это же значит никогда не завести семьи, да и вообще – не жить нормальной жизнью.
– Что им помешает жить нормальной жизнью? А что касается семьи, я вот знаю много примеров…
– Что ты опять начинаешь со своими примерами? Какая семья, о чём ты говоришь! Что может родиться от мутанта? Только такой же мутант.
– Это не мутанты, а неразделившиеся в утробе близнецы. Это же не наследуется.
– Помнишь, я рассказывала про знакомую моей знакомой? Ну, она ещё, когда беременная была, летала в отпуск в Эмираты? Так вот, она там испугалась верблюда. И ребёночек у неё родился горбатый. А ты говоришь… Да ни одна нормальная женщина не будет так рисковать!
– А если бы это были твои дети, ты бы тоже…
– Ты моих детей не трогай, поняла? Я тебе так скажу: если бы его матери не сделали кесарево сечение, то это существо бы умерло, и женщина тоже. Естественный отбор, ясно? Природа сама не допускает, чтобы человечество выродилось из-за таких вот уродцев. Это не человек, а генетический сбой. И я – за ликвидацию этих сбоев, даже если это отродилось от меня.
Тут вступает третья:
– Послушайте, но зачем убивать обоих, если лучше было бы ампутировать одну из голов?
И возникает вопрос, кого из нас казнить, а кого оставить, и кто вправе решать, и спор начинается заново, звучат те же самые аргументы.
О, эти голоса, я буду слышать их до конца времён – даже если я закрою уши ладонями, они продолжат звучать внутри меня.
ЧАСТЬ 1: ДОМ ГРЁЗ
Однажды вечером, уложив группу, воспитательница пошла в карантин, чтобы потрепаться с подругой и покурить на пожарной лестнице. Ей пришлось взять с собой нас с братом – мы засыпали неодновременно, будили друг друга во сне, и от нашего плача просыпалась вся группа.
В карантине нас выставили к другим детям. Это были старшие ребята. Но они были новенькие, боялись нас больше, чем мы их, и изо всех сил пытались это скрыть. Так что нас приняли в компанию.
Тогда я впервые услышал о Человеке-в-чёрном.
По крыше перекатывался гром, на кафельный пол оплывала свеча (карантинно-приёмная спальня была облицована кафелем на манер какой-то преувеличенной душевой). Насморочный голос рассказывал, что однажды в каждом детском доме появляется мужчина, имя которого все забывают, как только услышат. С ног до головы одетый в чёрное, он ищет тех, кто не нужен ни одной приёмной семье. Отыскав, он уводит их с собой…
– Чтобы продать на органы, – вставил мальчик, который сидел рядом со мной, и я до сих пор помню, как меня поразила прозвучавшая в его голосе практическая сметка. Молния располосовала небо за окном.
…и больше их никто не видит.
Блуждающий сюжет детдомовского фольклора. Обратная сторона усыновления. Неизвестное всегда страшит. Это была история, которой полагалось бояться.
В четыре года я боялся собак, машин, воспитательниц за больно ранившее железо в голосе и взгляде, лестниц – за то, что у нас с братом не получалось ни подняться, ни спуститься, не упав. Твёрдо ходить мы начали довольно поздно. Уже после того, как научились говорить. Договариваться.
Человек-в-чёрном не входил в мой список, кого бояться. Я видел его в старом многосерийном кино о людях, дерущихся палками, похожими на лампы дневного света. В конце он умирал со словами, которые снились каждому детдомовскому мальчику: «Я твой отец».
Легенда обрастала мрачными подробностями. Моему герою приписывали уродства, дурной запах и большой мешок за плечами (а в мешке нож и отрезанные детские головы).
Но когда я слышал эту историю, ни про какие мешки речи не шло, это во-первых. Во-вторых, в сказках персонажи зачастую выглядели не так, как на самом деле: Золушка, Ослиная Шкура, Карлик Нос. В-третьих… И в-главных. Кому, как не мне лучше всего знать, что внешность бывает обманчива?
Обеспокоенный тем, что кто-то ещё может дойти до истинной сути Чёрного человека, я никого не переубеждал. Только поинтересовался у Серёги (так звали брата – надеюсь, он простил меня за то, что выбранное матерью имя досталось не ему), что он об этом думает.
– Брехня это всё, – заявил брат с той же категоричностью, с которой ранее отрёкся от веры в Деда Мороза и в Бога.
Я надулся, но ничего не ответил. Я верил, мой день ещё наступит. Как в настоящей сказке, я не испугаюсь уродливого лица Человека-в-чёрном. Я с улыбкой выйду навстречу и раскрою ему объятия. Тогда он увидит, какой я хороший мальчик, и увезёт нас с братом отсюда. И признается, что он – наш отец. Пусть тогда Серёже станет стыдно!
Я полюбил подоконники. Часами смотрел бы в окно, где в каждом размытом дождём силуэте мне мерещился желанный гость. Но, к сожалению, нас быстро обнаруживали и ставили в угол. Опасались, что мы выдавим стекло и вывалимся во двор – никто бы не расстроился, просто воспитателя могли за это уволить.
Так продолжалось до тех пор, пока однажды нянечка не заявила в сердцах:
– Да что же это такое! Опять к окну прилипли. Вот будет Человек-в-чёрном идти мимо, увидит вас, да и заберёт!
Она рассчитывала, что я поверю. Так и вышло. Всё, что говорили взрослые, сбывалось. Выходит, мой Человек действительно существовал?! С трудом сдерживая волнение, я воскликнул:
– Правда?
Нянечка растерялась. Ребятишки подходили ближе, заинтригованные. Им явно не терпелось взглянуть, как нас с братом унесут в мешке. А ведь среди них были те, кого я считал приятелями…
Брат прошипел: «Ус-спокойс-са сейчас-зэ!». От его змеиного шёпота ухо у меня стало горячим и слюнявым. Но меня было уже не остановить.
– Ну когда он уже придёт? – заныл я, слезая с подоконника. – Когда заберёт нас? Сколько можно ждать?!
И вдруг я почувствовал внутри, там, где сходятся сосуды диафрагмы, тёплую тяжесть. Это брат, запаниковав, шлёпнул ладонью по подоконнику в попытке удержаться и потерял равновесие. Посланные телу противоречивые команды потерпели крах; по нервным цепям пробежали искры; организм забуксовал. Я упал. Мы разбили локоть в кровь. Я рассёк бровь об подоконник и разревелся.
Вдобавок на нас обрушился карниз.
Психологу наябедничали, будто я склонен то ли к суициду, то ли к побегу, и к всеобщему облегчению, нам запретили выезды. Мы не были ни в кино, ни в батутном центре, ни на велодроме. Нигде, где меня мог заметить тот, кого я так ждал.
Шло время. Детский дом посещали разные люди. Некоторые из них были одеты в чёрное. Никто не искал меня. За последующие десять лет я смирился с тем, что никому не нужен даже на органы.
***
Мужчина появился в городе семнадцатым для близнецов летом. Он приехал на машине с вызывающей аэрографией, при виде которой бабушки крестились, а мамочки с колясками переходили на другую сторону улицы.
Из машины довольно громко, как это принято, например, на черноморском побережье, играла музыка. А лица водителя никто не рассмотрел, потому что окна были затонированы дочерна.
На мужчине была рубашка, сшитая швами наружу, если вам это о чём-нибудь говорит. И такие тёмные очки, что решительно непонятно, как он в них что-то видел. На пассажирском сидении лежала дорожная сумка, а в сумке – блокнот с вырезанными из жёлтых журналов статьями, озаглавленными вроде «Отравленные плоды фукусимской катастрофы».
Это был маленький город, и визит не остался незамеченным. Машину провожали косыми взглядами. Прохожие спрашивали друг друга, что это за регион на автомобильных номерах.
Из начищенных до блеска зеркал рвались солнечные зайчики. Они ослепили зевак, а невесть откуда налетел ветер и замёл следы шин на гравийной дороге на выезде из города, и всё. Будто ничего и не было.
Только на проходной загородного детского дома раздался звонок, который потревожил охранника Антипова, коротавшего смену за игрой «три в ряд».
Игра производила прямо-таки гипнотическое впечатление. Антипов клевал носом, изредка приходя в себя для того, чтобы поменять местами пару сияющих элементов на экране планшета. В приятном полусне охраннику мерещилось, будто бы он запускает руку в мешочек с драгоценными камнями.
Звонок нарушил идиллию с такой бесцеремонностью, что Антипов почувствовал себя привязанным на леску куском мяса в собачьем желудке, а того, кто звонил – тянущим эту леску обратно по пищеводу.
На том неудобства не кончились. Отворив дверь, охранник зажмурился от ударившего в лицо света, а когда снова открыл глаза, оказалось, что незнакомец уже внутри.
– Здравствуйте, – приветливо сказал он и протянул паспорт. – Вас, наверное, предупредили? Я приехал за детьми.
В госте было что-то, что внушало тревогу – смутную, как предчувствие грозы. И в то же время казалось, что эта гроза обойдёт детский дом стороной. По крайней мере, в смену Антипова.
Так что охранник пропустил гостя, тем более, что о том действительно предупреждали, и документы были в порядке.
Первыми, кого он встретил во дворе, были близнецы. Они не были выдумкой, как многие из тех, о ком рассказывали статьи. Более того, причудливое уродство до сих пор их не убило.
Именно поэтому он сюда и приехал.
1.
Часом раньше парадную дверь детского дома несколько раз толкнули изнутри – она отпиралась туго: приходилось наваливаться плечом и одновременно поворачивать ключ, – и распахнули настежь.
Наружу выбежал маленький мальчик. Мальчик был некрасив – фетальный алкогольный синдром оставил отпечаток на его лице. Но крик радости, который издал этот ребёнок, был чист, как утро.
Воспитанников спешили выгнать на прогулку, пока солнце не вошло в силу и не напекло кому-нибудь голову. Они расходились по двору, носившему следы волейбольной разметки. К насосу для надувания воздушных шариков сбегались малыши – вприпрыжку, все в цветных майках, будто разорвалась и рассыпалась упаковка M&Ms.
Последними на улицу вышли близнецы. Вернее, вышел Сергей, а Герман в это время вертел головой по сторонам. Убедившись, что никто не подслушивает, он сказал:
– Смотри, я расковыряю нос до крови. Положат нас в изолятор. Когда все заснут, я сопру ключ от задней двери, и мы свалим. Погуляем в городе, а утром вернёмся.
Сергей пришёл на любимое место, где ложились крест-накрест тени кланявшихся друг другу ив, и опустился на лавочку. Мысли опустились вместе с ним и стали, кажется, вдвое тяжелее. Может, чтобы хватило на двоих.
Дался брату этот город! Контингент детдома обширен: социализируйся не хочу. Герман как раз не хотел. Он стеснялся своего сиротства. Его влекло туда, где на них показывали пальцами, где с наступлением темноты выплёскивалась на улицы отравленная алкоголем толпа – бросить себя им в глаза: вот он я – принимайте таким, какой есть.
– Ночью проверят, а нас нет, – сказал Сергей.
– Ну, подложим что-нибудь в постель, как будто мы на месте. Не будут же они прямо под одеяло заглядывать, – возразил брат не очень уверенно. – Вдруг мы там голые лежим.
– А вдруг мы померли во сне? Это же изолятор! Соображать надо.
– От того, что кровь идёт из носа, ещё никто не умирал.
Может, и так, но физиология близнецов была настолько замысловата, что любое недомогание требовало консилиума. Так что их берегли от носовых кровотечений, и вообще, от всего на свете – на всякий случай. Они оба это знали.
– Короче, ты просто не хочешь, – угрюмо подытожил Герман.
А кто бы захотел на Серёжином месте? Прошлая вылазка в город стоила им конфликта с упырями в спортивках. По итогам дежурной беседы, непостижимой, как пароль, на который не знаешь отзыва («А есть пару рублей? А если найду?»), Герману заехали в глаз. Близнецы убежали бы, но, захваченные врасплох и напуганные, не скоординировали движений, упали, и так далее…
И это ещё не всё. В наказание за самовольный уход близнецам запретили посещать компьютерный класс. А когда в пятницу вечером Серёжа, как обычно, переступил порог швейной мастерской, его отправили восвояси.
Это был страшный удар. Сергей ходил к директору, но тот и слышать ничего не хотел. Сказал: «Оба виноваты, и наказаны тоже оба». Можно понять человека – ему пришлось вызволять близнецов из «обезьянника», куда тех упекли заодно с зачинщиками драки.
Прищурившись, Сергей посмотрел ввысь, куда стремились надутые гелием шарики, пока не натыкались на невидимую преграду, блокировавшую фото– и видеосъёмку в соответствии с законом об охране детства. Их было уже так много, что они почти закрывали небо.
Иногда в конце прогулки Серёжа находил их разорвавшиеся останки, жалкие, как колбасные шкурки, где-нибудь в пыли. Шарикам не дано было покинуть территорию, хотя они могли летать. Что уж говорить о близнецах.
– Чтобы нас упекли в изолятор? Конечно, не хочу. Сбежать всё равно не выйдет, а застрянем мы там недели на две, не меньше.
Герман передёрнул плечами, и Серёжу ненадолго охватило ощущение потери равновесия – как обычно, когда один из них без предупреждения пытался двигаться одновременно с другим. «Будто над обрывом стоишь», – называл это ощущение брат. Хотя откуда ему было знать, ведь над обрывом близнецы ни разу не стояли.
– При чём тут изолятор? Ты в город не хочешь, не прикидывайся.
– Я и не прикидываюсь.
– Ну да, конечно. Ты в лицо мне это скажи.
Сергей достал карманное зеркальце (ворованное, выломанное из пластиковой невсамделишной пудреницы) и посмотрел на отражение брата, но ничего не сказал.
– Сыграем в карты? – предложил Герман. – Кто выиграет, тот до конца дня делает, что хочет.
Обыграть его было легче, чем переубедить, и Серёжа со вздохом уточнил:
– В «дурака»?
– В «двадцать одно».
Едва началась игра, как до близнецов донеслось:
– Мальчик.
Боковым зрением Серёжа заметил ноги в мокасинах из искусственной замши. Мокасины отвлекали. От них исходил слабый запах пыли, прибитой дождём к асфальту. Это навевало мысли о путешествиях и далёких краях, мысли такие лёгкие, легче воздуха, натыкающиеся на невидимую преграду, которая накрывала детский дом – и жизнь близнецов.
«Притворюсь, что не слышал, – решил Серёжа, – может уйдёт».
– Мальчик! – повторил незнакомец уже настойчивее.
У него был акцент человека, выросшего на нежном южном побережье. Не верилось, что побережье существует. Не верилось, что за пределами детского дома и поглотившего его города вообще что-то есть.
– К кому это вы обращаетесь? Вообще-то нас тут двое, – огрызнулся Сергей.
Обычно эта фраза ставила посторонних в тупик. Но сегодня был необычный день, потому что незнакомец ответил:
– К твоему брату. Герман, если не ошибаюсь? У меня к тебе дело, Герман.
От удивления Сергей поднял глаза.
Перед ним стоял мужчина лет сорока пяти, небритый и загорелый. Это был загар не того благородного бронзового оттенка, которым щеголяли модели с рекламных голограмм. Мужчина как будто давно не мылся. Как цыган: грязный загар и жёлтые глаза, притом один смотрел на Германа, а другой косил на сторону.
– Нам не разрешают говорить с незнакомыми, – сказал Герман извиняющимся тоном.
Косоглазый протянул ему визитную карточку. На ней значилось: «Андрей Грёз».
Что это за фамилия? Не бывает таких фамилий у нормальных людей. Только у тех, кого показывают в убогих реалити-шоу по кабельным каналам. А Сергей этого мужика даже в фильмах ужасов не видел.
На визитке, как стрекозиное крыло, поблескивал водяной знак. Он напоминал ленту Мёбиуса с тремя оборотами. Чуть ниже было напечатано: «Коррекционный детский дом семейного типа».
И, как будто на этом знакомство состоялось, мужчина продолжил:
– Я только что приехал, и города не знаю, а мне нужна кое-какая помощь. В долгу не останусь.
– А что надо делать?
– Помыть мне машину. – Он добавил: – Я заплачу. Две тысячи хватит?
Это многое меняло. Можно было попросить воспитателя закинуть эти деньги близнецам на телефон и сидеть в Интернете, раз уж их не пускали в компьютерный класс. И так отвлечь брата от города.
Машина цвета неухоженной зубной эмали стояла прямо напротив проходной. На капоте, под слоем дорожной пыли – рисунок: калифорнийского типа красавица в одних чулках.
– Моя школьная любовь, – сентиментально объяснил Косоглазый.
Сергею не понравилось, как брат смотрит на Косоглазого. С огромным интересом. Это отражалось в лобовом стекле.
Брат выпросил у завхоза ведро и принялся за дело, а Сергей наблюдал, уронив голову на плечо. Тела он не чувствовал, целиком уступив его брату, и если Косоглазый и заметил это, то не подал вида.
– Вы ведь уже закончили школу?
– Только девять классов.
– Не достаточно?
Герман напрягся.
– А что не так? Два раза в неделю к нам приходят учителя. Нас даже на экзамены возили. И мы сдали их очень хорошо.
И хотя он умолчал о том, что половину ответов за него написал брат (а кто бы смог это проверить), а с одним из экзаменуемых от вида близнецов случился пенный припадок, Сергею понравилось, что Герман заговорил о них обоих.
– А дальше-то что? – поинтересовался Косоглазый.
– В институт поступим, как все. Там и общежитие дадут.
– В институт? А чем вы хотите заниматься?
– Я с людьми работать хочу, – неопределённо ответил Герман, – а Серёга – шить.
– Не буду я шить, когда вырасту. Я… отправлюсь в полярную экспедицию, – выпалил Сергей.
Косоглазый взглянул на него, и глаза весело блеснули. Или так просто показалось из-за его косящего глаза. Чёрт-те что это косоглазие.
– В полярную экспедицию? Но почему?
– Потому что там людей нет.
– Всё, – объявил Герман, – готово.
Он бросил губку в ведро, отошёл на пару шагов и полюбовался результатом. Машина оказалась белого цвета. Красавица переливалась на капоте, как страз Сваровски. Отражала свет.
Они обменялись ещё несколькими фразами – мальчик-урод и мужчина с южным загаром и акцентом. Сергею показалось, что они оба тяготятся разговором. Затем Косоглазый протянул Герману деньги, хлопнул близнецов по плечу и уехал.
«И больше мы его не увидим», – подумал Сергей.
На следующий день Косоглазый вернулся и предложил близнецам уехать с ним.
Кто-то распустил слух, что Косоглазый купил близнецов для съёмок в детской порнографии. Сергей знал, что через пару дней эта байка всем наскучит, и тогда заговорят о торговле органами. К тому времени близнецы будут уже далеко.
Слухам он не верил, но в документах о передаче попечительства расписываться не стал.
– И что теперь? Из-за тебя мы никуда не поедем?! – распекал его Герман, расхаживая из угла в угол в их маленькой спальне. – Ты всегда был эгоистом! Нет бы сразу отказаться, но ты…
– Я тебя не держу. Езжай куда хочешь.
– Не держишь? Надо же, как любезно с твоей стороны! Да если бы я мог поехать куда-то без тебя, я бы так и сделал. Лишь бы никогда тебя больше не видеть!
– Вот, – подхватил Серёжа, – наконец-то ты вспомнил, что нас невозможно разделить. Раз ты переезжаешь, то куда я денусь? Где ты, там и я. Какая-то подпись ничего не меняет.
Подумав, Герман спросил на полтона ниже:
– Разве так можно? Без твоего согласия.
– А кто сказал, что нельзя? Ты когда-нибудь слышал о таких случаях? Лично я – нет! Так почему бы не пользоваться этим в своих интересах?
– Каких ещё интересах? – тупил брат.
– Да таких, что наш новый знакомый может оказаться не таким классным парнем, как ты думаешь! Вдруг он начнёт драться или… – Сергей задумался, что ещё им может угрожать, но в голову ничего не шло. Не пересказывать же слухи, которым он не верил. – Короче, мы тогда просто позвоним в опеку и расскажем, что я ничего не подписывал. Нас в тот же день изымут. Теперь понятно?
– Об этом я не думал…
– А меня это не удивляет. Ты вечно сначала делаешь, а думаешь только потом, если вообще думаешь. Где б ты был, если бы не я!
– Если бы не ты, – ответил Герман, – я был бы уже за тысячу километров отсюда.
Конечно, Серёжа и сам не знал, можно ли так или нет. Но всё прошло гладко, ведь детскому дому не терпелось снять с себя ответственность за близнецов, а Косоглазый, со своей стороны, был в них заинтересован.
Близнецы простились с директором, с теми из воспитателей, которые не ушли в отпуск, с буфетчицей баб Таней, которая всегда норовила положить близнецам обед в одну тарелку вместо двух, приговаривая: «Ты, сынок, каждой головой по очереди кушай». И вот Сергей стоял, поправляя на поникших плечах лямки рюкзака, и оглядывался на место, где прошло его детство.
Высоко в небе над детским домом он вдруг увидел красный воздушный шарик и провожал его глазами, пока тот не слился с красной тряпкой заката.
«Может, это всё и к лучшему», – подумал Сергей и сел в машину.
Начало поездки он проспал. Он сам не заметил, как это произошло, и когда проснулся, солнце уже давно село. Ночная прохлада перетекала через опущенное стекло. Машина никуда не ехала.
– Наконец-то! – сказал Герман и потянулся всем телом. – Косой спросил, можно ли нам фастфуд. Я сказал, что да.
– А нам можно?
– Не знаю. Ты голодный?
Сергей не ответил. Его внимание приковал светодиодный рекламный щит. На нём разворачивалось изображение шёлковой ленты, изнанка которой представляла собой разлохмаченную по краям цифровую матрицу.
Рекламу венчала надпись «Euphorium», и что-то в ней было не так. Что-то причиняло дискомфорт, будто в глаз попала соринка. Приглядевшись, Серёжа понял – того, что он принимал за изнанку, не существовало: лента была свёрнута лентой Мёбиуса.
– Красиво, да? – спросил Герман.
– Что это?
– Сенсорно-эмотивная сеть Эйфориум. Вершина эволюции компьютерных сетей.
Сергей почувствовал себя разочарованным.
– Для задротов все эти сети. Бегство от реальности.
– Много ты понимаешь. Эйфориум – услуга из сегмента luxury, – надменно сказал Герман, как будто сам это изобрёл.
Может, он и не преувеличивал. Сергей попытался представить, сколько стоил рекламный стенд, изготовленный в соответствии с технологией LED, во что обошлись рекламные стенды по всей стране – и не смог. Чтобы окупить затраты на рекламу, доступ в Эйфориум должен был стоить запредельно дорого.
Так что брат всё-таки не преувеличивал.
Но где эмотивная лакшери-сеть, а где коррекционный детский дом и куриные крылышки из KFC, с которыми уже спешил к близнецам Косоглазый, напомнил себе Сергей. И мыслями остановился на крылышках. Тем более, он действительно был голодный.
Казалось, что ночь за пределами машины не сменяется днём. На второй или третий день поездки – Сергей не знал точно, ведь время перестало что-либо значить (впоследствии похожим образом он чувствовал себя лишь однажды, когда ничего исправить было уже нельзя), – он догадался: окна затонированы для того, чтобы прохожие не видели близнецов. Или других, таких же, как они. Тех, кто ездил в этой машине раньше.
