Текст книги "Я, арестант (и другие штуки со Скаро) (ЛП)"

Автор книги: The Wishbone

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– Да?

– Далек подключается к компьютеру и таким образом усиливает свое зрение и способность к связи. Можно установить соединение с единицами на других планетах, даже таких удаленных, как Галлифрей.

– Ага, Галлифрей. Уверена, парень он что надо, давай снова к башне.

– Она, возможно, до сих пор действует. Может, у меня и нет брони, но с ней в любом случае можно связаться, и, следовательно…

– Ты получишь доступ к броне…

– …и управлению Разломом.

– С другой стороны! Да!

Мы с восхищением глядим друг на друга. Она права, это может сработать. Сможем вернуться в Нью-Йорк – место знакомое, безумное, ненавистное, зато и чудесное. Отправиться домой. Но столько всего может пойти не так.

– Это будет опасно, – предупреждаю я. – Это означает, что нам придется пробираться через весь город. Мы рискуем наткнуться на выживших далеков.

– Знаю. Но мы все-таки можем пойти по верху. Сможем найти другой вход внутрь, в смысле, когда я разглядывала город, то заметила, что там можно перебираться с крыши на крышу, – отмечает Элиза.

– Мы даже не знаем, работает ли оборудование.

– Но попробовать-то стоит. Ты умный. Лампы работали ведь. Ты же сможешь подключить питание и все такое?

– Возможно. Но даже если так, даже если я смогу установить связь, персонал Колумбийского центра мог уже отключить Разлом. Так они планировали. Он был слишком нестабилен.

– И что? – Элиза пожимает плечами. – В любом случае, возможно, мы здесь умрем. Почему бы не попробовать что-то сделать перед смертью? Пока не попытаем счастья, не узнаем.

Восхитительное мужество! Я отвожу взгляд, затем киваю.

– Что ж, мисс Элиза. Давай… попробуем попытать счастья, – отвечаю, пробуя ее же выражение. Элиза криво улыбается, узнавая слова. У нее множество разных улыбок.

– Вот это мне больше нравится. Вперед!

====== Глава 22. И, Боже, храни... ======

Это тянется уже слишком долго. Льюис начинает грызть ногти. Все бы отдал за книжку, или за бумагу с ручкой. Да и уголек сойдет. Можно было бы оставить на стене большую и грязную надпись. Да, это стереотип, но он понимает, зачем люди так поступают. Оставить что-то после себя. «Я тоже здесь был!» Можно и погрустнее – например, слова какой-то песни, чужой или, может, своей. В голове уже третий час играет одна и та же мелодия Аэросмит. Еще чуть-чуть – и можно кукушкой двинуться.

Он в курсе, что с него требует система. Пять тысяч долларов – фигня, да. Дело в самой идее тюрьмы. Попадешь туда раз, и без сомнения вернешься в нее снова. До конца жизни твое имя будет в оранжевой арестантской рамке. Пару недель назад, прежде чем началась эта мутотень, он видел это в одной документалке. Там говорилось, что вероятность попасть в тюрьму для бывших заключенных на 65% выше. Что-то типа того. Льюис закрывает глаза, трет веки загрубевшей ладонью. Все тело бьет озноб, во рту мерзкий до тошноты вкус. В камере не холодно. Что за гребаная фигня с ним творится?

Где-то кричат. Он садится. Что-то не так. Атмосфера как будто взбаламутилась: так бывает, когда сквозь лес идет крупный хищник, а птицы кричат, обозначая, где он.

Тогда засов на двери с хлопком открывается. Льюис подпрыгивает, едва не ударяясь головой о стену. Его скука, растущая паранойя усиливают все звуки.

Охранник высовывается из-за двери. Типичный коп. Доброе лицо, форма едва сходится на объемистом животе, отекший из-за стресса и плохой диеты. Пятно на галстуке. Усталые карие глаза. Небольшая бородка, выдающийся нос. Наверное, из итальянцев. Льюис, который смутно помнит о собственных корнях – откуда-то из Эльзаса, со времен гонений на католиков, – не может точно сказать. Он с удивлением отмечает, что лицо полицейского не хмурое. Оно перепуганное. Тот прокашливается, а Льюис усаживается ровнее.

– Мне сказали тебе сообщить, – начинает коп и тут же оборачивается, отвлекшись на крики из коридора. Он словно в бреду. На его лбу блестят капли пота. Что такое? Его отпускают?

Коп снова заглядывает в камеру, сглатывает ком в горле.

– Мне сказали сообщить тебе, что президента только что убили.

Поначалу слова не идут. Льюис моргает. На мгновение он раздумывает, не цитата ли это из фильма. Бессвязная фраза. Что это может быть за фильм? «Тринадцать дней»? Что-то историческое?

И тогда до него доходит. Все происходит сейчас.

Это про их президента.

Уинтерса убили.

На миг в голове у Льюиса мелькает мысль: «Отлично, я и так за него не голосовал».

А потом его охватывает ужас.

– А… что случилось? – все, что Льюис может выдавить. Может, офицер расскажет? Но тот качает головой.

– Слыхал про мирные переговоры, сынок? На воздушном корабле… э-э-э…«Вэлианте»?

Льюис помнит. Что-то связанное с британским премьером. Скандал какой-то, вроде бы, Льюис не помнил, какой именно. Слухи о после с другой планеты? Кейт рассказывала ему пару дней назад.

– Ну так, английский ублюдок это сделал. В прямом эфире, на мостике. Просто… растаял в воздухе, как будто его пришельцы испарили.

– Нахрена?!

– Ага, никто так и не понял, в чем дело, так что это все, о чем я могу сейчас рассказать. Э-э-э… правительство пока ни о чем не заявляло. Просто… не делай глупостей, ок? Все слишком серьезно. Позаботься о себе.

– И вы, – ошеломленно бормочет Льюис, пока закрывается засов. Следующие полчаса он просто пялится в стенку. Песня Аэросмит забылась, в голове царит гулкая пустота. По спине льется пот. Скоро ему начнут казаться всякие глупости. Как невовремя.

Неожиданно Льюис чувствует себя мелким. Уязвимым и крохотным. Взрослый мир сжался в точку, сменившись другим – миром, где изменились все правила.

И тогда он думает о Секе. Думает о том, что сказал офицер. «Пришельцы испарили». Все кажется ненастоящим. И все труднее становится отличать реальность от постоянной мешанины иллюзий.

И что тогда реально? Он закрывает глаза и говорит себе:

«Я Льюис Коулман. Профессиональный гитарист и, вероятно, дерьмовый, но считаю себя клевым, потому что люблю не рок – джаз, играть его на гитаре заебись нестандартно. Людям вроде нравится. Я бросил колледж на втором курсе, чтобы играть, наверное, зря. Только что убили президента Соединенных Штатов, и я застал этот момент. Случилось одиннадцатое сентября, и я тоже это застал. Тогда было страшно. Сейчас – тоже».

И вот тогда все становится гораздо сложнее.

«Когда мне было десять, я встретил пришельца по имени Сек. И раз уж у меня не было друзей, родителей я терпеть не мог, то болтался за ним повсюду. Поначалу его это бесило, но я не отставал, потому что пытался быть хитрее. Хотелось быть не таким, как все. Крутым. Чуваком, чей лучший друг – киборг-убийца.

Думаю, в конце концов мы подружились. И теперь, когда я об этом думаю… я ведь кучу времени провел с далеком. Когда я расстраивался или злился, то знал, что он поймет. Не будет на меня ворчать, или говорить, чтобы я взял себя в руки и был мужиком. Он просто был бы со мной. Я говорил бы с ним, а он иногда отвечал. Вряд ли он слушал и половину сказанного, но зато он был умным. Знал о вселенной что-то и правда серьезное, какую-то истину, настоящую трагедию. Войну времени. Доктора. И ни о чем из этого особо не распространялся.

«ЛУЧШЕ ТЕБЕ НЕ ЗНАТЬ», – говорил он.

И еще он считал меня умным. Никто раньше так не считал. Говорил, что у меня есть потенциал, что-то, чем я могу поделиться с миром, и не стоит тратить это зря. Но потом он стал рассуждать почти как мой отец. А мне двух таких не хотелось.

Когда я подсел на наркоту, мы разбежались, и я его потерял. «ЗАЧЕМ ТАК РАЗРУШАТЬ СВОЕ ТЕЛО? ТЫ РАЗУМЕН! ЗАЧЕМ РАЗРУШАТЬ РАЗУМ? ЭТО ЛУЧШЕЕ, ЧТО У ТЕБЯ ЕСТЬ!» Самая большая ошибка в жизни. А я-то решил, что взрослею, а Сек застрял в прошлом. Но было неплохо. Такое облегчение – разойтись. Уплыть прочь…

От семьи. От Сека.

Четыре дня назад девушка по имени Элиза сказала, что тоже его знает. Прикольно. Жаль, что я не увижусь с далеком. Жаль, что не смогу извиниться.

А если не найду адвоката, то и саму девушку никогда не увижу».

Суставы болят. Льюис ждет. И боится.

Она взбегает по лестнице, каблуки громко стучат по деревянным ступеням. Жаль, что надела лодочки, лучше бы что-нибудь практичнее. Волосы распущены, а медальон, который она прячет под одеждой, колотит по груди. От злости она стаскивает его. Какая разница? Президент погиб, люди и так начнут паниковать.

Наверху – открытая дверь, заливающая темную площадку желтым светом. В проеме виднеется невысокий силуэт. Она жмет на кнопку звонка. Она знает, что ее ждут.

– Мелани! – кричит та, кто стоит в проеме. – Сколько раз тебе говорить? Сначала заходи, потом снимай медальон!

Мелани пропускает мимо ушей каждое слово – она бросается женщине в объятия.

– Мама… – говорит она дрожащим голосом. Мать успокоительно гладит Мелани по спине, словно малышку, которой она когда-то была. Все будет хорошо. Тогда Мелани выпрямляется.

– Ну вот и все. А теперь, Бога ради, зайди внутрь! – говорит мама, возвращаясь в квартиру. – Пока тебя не увидели.

Мелани ковыляет за ней, вытирая заплаканные глаза. Ее трясет.

– Взгляни только на себя, милая! Снова размазала косметику. От слез, знаешь, лучше не станет.

– Да, мама, я тоже рада, что у тебя все хорошо, – бормочет Мелани, свернувшись в кресле. Квартира незнакомая – кооперативная. Но все же здесь памятки из детства: чашка с мультяшными коровами, фарфоровый котенок на полке, стенной ковер с черными, словно тушью нарисованными иероглифами, все еще висит в гостиной. Клацает, включаясь, чайник.

– Страшно, когда такое случается, конечно, – успокоительно говорит мама. Мелани поднимает взгляд, пытаясь понять, когда же успела стать на голову выше. Она рассеянно перебирает цепочку медальона, свисающего с пальцев. Нервозности нет, обычная задумчивость. А мать продолжает: – По крайней мере, никто не пострадал. Президенты гибнут все время. Должностная обязанность у них такая.

– Мама, ну серьезно.

Мать смотрит в окно. Оттуда открывается приятный вид на крышу – там сосед снизу разбил садик. У нее короткие черные с проседью волосы, подстриженные под боб, доброе лицо с морщинками от улыбок. Юбки носит редко, чаще – немодные мешковатые джинсы. Именно такой ее и видят обычные люди.

Теперь она жмурится, опускает венецианскую штору. Снимает с шеи такой же, как у дочери, медальон и бросает на сушилку для посуды. Чайник шумит, испуская струю белого пара, и тот стремится к потолку, словно водопад, текущий в обратную сторону.

– Это ведь были инопланетяне? – спрашивает Мелани. Мама всегда об этом знает. И та согласно кивает.

– Скорее всего, дорогая. Но я бы не стала волноваться. Они уже ушли.

– Боже… не знаю, что и думать. Так страшно.

Мать несет к столу две чашки, ставит на невысокую деревянную столешницу.

– Хорошо. Значит, я правильно тебя воспитала, – замечает она. Мелани хватает чашку и подносит к губам слишком быстро, обжигая язык.

Они молча сидят. Мелани оглядывает квартиру – легкий, воздушный интерьер, – и все еще не может понять, что в новой родительской квартире ее так успокаивает. Она позвонила и бросила смски всем, кого знала, спрашивая, все ли в порядке, и ее саму забросало такими же сообщениями. Но Элиза не отписалась. Может, стоит волноваться? Мелани когда-то эта девушка была не безразлична.

– Думаю, мы были в опасности, – с нажимом на «были» говорит мать, словно происходящее случилось не три часа, а несколько лет назад. – На самом деле, в ужасной опасности.

– Ты видела репортаж? – перебивает Мелани. – Британский премьер-министр заказал его смерть, прямо по телевизору! Это же что-то вроде… путча?

Мудрость – не то качество, которым можно наделить мать Мелани. Там, откуда они родом, знания высоко ценятся. Но знания обширны. Вещи, которые Мелани знала с юности, и многие другие, кроме всего прочего отличали ее от других детей. Спокойствие, уверенность, которые могли успокоить дочь в минуту сомнений – вот что это было, не мудрость.

– В каком-то смысле это путч, конечно, – отвечает она, помешивая чай. – Но не земной. Британский премьер – не то, чем кажется, милая. Не думаю, что и он был человеком.

– Был?! – последнее сбивает Мелани с толку. Мать с удивлением поднимает взгляд.

– Разве ты не видела? Его пристрелили через минуту после гибели президента. Схлопотал пулю, насмерть.

Ох, еще и это нужно переварить. Двое мертвых глав государств. Это наверняка война.

– Милый молодой человек бросился на помощь, прежде чем трансляцию прервали. Тебе стоило бы на него взглянуть. Милый для человека. Совершенно безразлично отнесся к гибели премьера. И одет по-диковинному. Это навело меня на мысль.

Мужчины – последнее, о чем думает сейчас Мелани.

– Ну, и что сейчас происходит? – бормочет она, не обращая внимания на замечания матери. Та подносит чашку к губам, пожимает плечами.

– Понятия не имею. Потрясающе, правда?

– Мама…

– Что бы ни случилось, сильно сомневаюсь, что это как-то заденет тебя, дорогая. Или нашу семью.

Мать наполняет чашку, и Мелани глядит, как льется коричневая жидкость. Благодушие матери совсем не ко времени, так ей кажется. Мелани привыкла к панике, пылу и вовлеченности своего поколения. Школа искусств ей подходит. Странность там – преимущество.

Элиза тоже ценила ее. Наверное, потому они так хорошо и дружили. Мелани жалеет о последнем разговоре, не стоило вести себя так холодно. Но и Элизе не стоило грубить. Может, она и перенервничала, но это причина, а не оправдание. А теперь Элиза гоняется за пришельцами. Прямо как она. Необычное расцветало для нее пышным цветом. Неудивительно, что они поладили.

– Раз уж речь о семье, – говорит мать, перекрикивая шум воды. – Отец скоро вернется. Он сегодня готовит. Думаю, тебе стоит остаться на ужин, стала совсем тощей. Совсем ничего не ешь в своем мире моды.

Мелани поднимает голову, медленно кивает.

– С удовольствием. И, кстати, в колледже я нормально ем.

– Рада слышать, – отвечает мать, искоса глядя на нее. – А теперь будь хорошей девочкой и накрой на стол. Лучшая посуда стоит в гостиной.

– Да, мама.

Она ставит стул на место.

– И, Мелани… Не тащи хвост по полу, милая. Ты так только быстрее сбросишь кожу, и это неопрятно. Я-то думала, что научила тебя хорошим манерам.

– Прости, – говорит Мелани и спешит в соседнюю комнату, аккуратно приподняв с пола длинный зеленый хвост.

====== Глава 23. Одинокая планета ======

– Осторожно!

Гибрид оступается и, неуверенно покачнувшись, начинает соскальзывать вниз. Ныряю вперед, ловлю его за запястье. Теперь мне не противно его трогать – оно просто теплое. Просто плоть и кровь.

И все. В тот момент до меня доходит забавность ситуации – и это огорошивает меня, но не так, как окружающее.

Сек больше меня не пугает.

Я шагаю, и металл звенит под ногами. Весь город из металла. Действительно – дивный новый мир. Гибрид осторожно высвобождает руку, а я киваю ему.

– Спасибо, – бормочет он.

Пожимаю плечами. Он кивает покрытой щупальцами головой в сторону, указывая путь.

– Сюда.

Почти бесшумно мы идем по глубокой, покрытой тусклой медью расщелине. Вокруг высятся здания, в этой части города увенчанные куполами, но другие напоминают гигантские ногти, вбитые в землю. Мне говорят, что этот сектор построили позже (около четырехсот лет назад – трудно даже представить). Их освещает кровавый свет, из-за которого мне только больше не хватает голубого неба, как дома. Ветер, проносясь мимо, скорбно завывает, и я вздрагиваю.

Я на другой планете. Этого не должно было случиться, и я о подобном даже не мечтала. Дерзко было думать даже о Луне. Но я здесь. Ставлю рекорд. На самом деле, даже несколько. «Самый удаленный от родной планеты человек». «Первый человек на Скаро» – правда, мне говорили, что не первый, черт. Надо бы восхититься. Носиться вокруг как бешеная, но если здесь и было чему радоваться, то к моменту нашего прибытия оно давно прошло.

Если раньше я и представить не могла, как выглядит ад, то теперь он похож на Скаро.

Скаро мертва. Скаро пустынна. Скаро – холодна. И единственные живые существа здесь – психованные моллюски в консервных банках, которые хотят меня убить. И еще Сек, не самый приятный гид, который тоже со Скаро.

Чем больше я об этом думаю, чем больше мой взгляд скользит по пустынному, безрадостному городскому пейзажу, тем лучше я понимаю самый главный факт об этой планете.

Скаро – невезучая.

Скаро – это Земля, только сделавшая неправильный выбор. Город мог бы быть Нью-Йорком. Нью-Йорком, превращенным в радиоактивную пустыню ракетами, посланными из-за океана. Где осталось совсем немного выживших, людей в отчаянии, наполненных ненавистью, построивших для защиты купол и отправивших ракеты в ответ. А потом все продолжалось и продолжалось, тысячи лет, пока планета не иссохла, а земля не превратилась в прах, животные давно вымерли или изменились так ужасно, что хотели бы лучше вымереть. Потом начали меняться и вымирать люди. Стали бесплодны, пусты, как продуваемые ветром равнины. А потом, наконец, в крайнем отчаянии, мы строим машины, чтобы снова мочь передвигаться. И навсегда запираем в ловушку наших изувеченных детей. Так что они могут чувствовать только ненависть.

Эти создания скрываются в десяти метрах у нас под ногами. Не очень приятно думать, что далеки так близко. Возле наших ног вьется смерчик из пепла, и я делаю новый шаг. Гляжу на смерч – тот извивается, словно дым, уносимый ветром, – и замечаю странные следы, которые оставляет в пыли Сек. На нем нет ботинок, он бесшумно ступает рядом со мной – между шишковатыми, без ногтей, костлявыми пальцами небольшие перепонки. Я думала, он пойдет впереди, но Сек идет бок о бок со мной. Он больше не один.

Это город машин. Я видела химзаводы в США, читала про коммунистическую архитектуру. На Земле есть места, где здания высотой в множество футов опутаны трубами и продолговатыми резервуарами, невозможно вывернуты и с немыслимой сложностью водружены друг на друга.

Калаанн напоминает мне о таких городах, только доведенных до абсурда. Калаанн – так называется город далеков, по крышам которого мы шагаем. Сек вывалил это на меня немногим ранее. Приятно, что у него хотя бы есть название. Он утилитарный, индустриальный. Над нами возвышаются трубы толщиной в несколько футов, громоздятся по сторонам небоскребов, похожих на силосные башни. До меня доходит, что это, наверное, лифтовые шахты. Мы торопливо проходим мимо громадных решеток, и те беззвучно скалятся на нас почерневшими зубами. Кажется, они здесь вместо окон. Стены щетинятся вентиляционными трубами – точь в точь ветви кубистского баобаба. Сейчас мы проходим сквозь каньон, спускаемся по шахтам, скользим по трубам и спрыгиваем с парапетов на самом краю, где здания, обрываясь, обступают нас – все в пятнах, словно в антиутопии. Но они также и несокрушимы. Это общество крепко сплотила война.

Если бы в них и была красота, ее стоило бы назвать красотой тления. Мечта модерниста, недостижимая на Земле – разве что та зачахнет и умрет.

Прячу руки в карманы и гляжу вверх, хотя мы слишком низко, чтобы увидеть горизонт. Но мы знаем, что искать.

Сек окидывал горизонт взглядом, когда мы стояли на куполе, прежде, чем отправиться. Указал пальцем.

– Там! – воскликнул он, и я проследила за его взглядом. Вдали, еле заметно, несмотря на хорошую видимость, линия зданий менялась. А среди них виднелся шпиль, напоминавший причальную мачту Эмпайр Стейт, только с куполом, как у обсерватории.

– Башня связи, – пояснил Сек. – Если мы попадем туда, будут неплохие шансы вернуться на Землю. Путь туда должен занять около двух часов, пока не стемнеет.

Я кивнула, запоминая высоту и форму, но заметила прямо за башней еще одно сооружение. И скосила глаза, присматриваясь. В его очертаниях было что-то очень приметное, даже знакомое. Оно возвышалось над башней связи, но было заметно больше похоже на конус…

– А это что такое? – спросила я, перекрикивая ветер, и указала пальцем. – По форме почти как далек.

Сек прищурился.

– Это… – начал он, – это императорский монумент. Единственное, построенное по нашему образу и подобию.

– Для чего оно?

– Под ним находилась резиденция Императора далеков. Он был нашим предводителем. Говорил, что делать. Он дал мне имя и звание.

– О. Так ты был с ним неплохо знаком?

Сек покачал головой.

– Знаком? Далекам всегда не хватало индивидуальности, чтобы судить о таком.

«Зато тебе хватало», – подумала я.

Легкие болят. Воздух слишком сухой. Даже пахнет сухостью – спертый, воняющий железом воздух. Интересно, сколько на самом деле кислорода в этой атмосфере? Гибрид косится на меня – кажется, заметил, что я устала.

– Нужна остановка? – спрашивает он. Его голос до сих пор звучит неестественно.

Качаю головой.

– Нет. А тебе? Как по мне, лучше идти дальше.

Гибрид, освещенный красным небом, ждет. Глядя на него, думаю – а ведь он мог бы быть таинственным божеством, придуманным древней цивилизацией. Вот египтянам, например, нравились чудовища – наполовину люди, наполовину звери. Бог-трубкозуб Сет. Ястреб Гор. Шакал Анубис. Далек Сек. Хотя звучит не настолько хорошо. Сейчас он весь покрыт пеплом – прилип к коже, как мука, и из-за этого Сек кажется бледным.

Прохожу мимо него. Чувствую, что туфли натерли ноги, начинают вспухать волдыри. Небо над нами темнеет: роскошное и недосягаемое бордовое покрывало. Вскоре оно станет совсем черным. И мне не хочется думать, что может рыскать здесь, ночью, на Скаро, в поисках добычи.

– Ведь мы облажались, так? – неожиданно говорит Сек еле слышно. Поворачиваюсь к нему. Здорово, что он начал разговор первым. И я не представляла, что он умеет ругаться. – Все, что мы делали – вообще все – было не так. Взять хотя бы это место.

Оглядываюсь, окидываю взглядом всю эту ржавчину.

– Великая империя. Повергнута в прах.

Он произносит это так печально. Признает поражение. Соглашается с тем, что я выкрикивала тогда, на крыше. Мрачно признаю свою победу. По крайней мере, теперь я знаю, что Сек отличает фантазию от реальности, не сошел с ума. Никакая ностальгия не переживет соседства с этими молчаливыми развалинами.

– Именно так, – соглашаюсь я. Мы выходим из-под арки, тень больше не укрывает нас, и это напрягает. Надо бы продолжить разговор. – Но и Америка тоже еще то болото.

– Серьезно? – Гибрид недоверчиво косится на меня. – Даже в сравнении с Калаанном?

– Ну, не настолько, – признаю. Но вспышка ностальгии заставляет меня добавить: – Но, блядь, как же плохо без этого болота.

– Иногда я тебе завидовал, – признается Сек, и я внутренне ликую. – Но никогда не сознавался в этом.

– Зато сейчас сознался. – Я одобрительно улыбаюсь ему. – Молодец. Чему же ты завидовал?

– Для начала тому, что вы не настолько чокнутые. Не все.

– Я бы не была так уверена. В свое время я встретила уйму психов. У меня есть подруга, Мелани. Она, бывало, ела мух.

– Отличный источник протеина, – замечает Сек. Видимо, в это минуту он бы многое отдал за сочное беспозвоночное. Не мне его осуждать, я тоже проголодалась, а ментос мы доели сто лет назад.

– Есть еще понаехи с окраин. Хуже публики я в жизни не видела!

– А сама отчитала меня за то, что я убиваю соседей, – желчно возражает Сек.

– Ну и наркоманы, конечно, – продолжаю, не обращая внимания, – а они бывают до чертиков страшными. Тот парень, твой знакомый, Льюис. Спустил все из-за герыча.

Далек ничего не говорит. Разглядывает горизонт.

– Нестабильный подросток, весьма неуверенный в собственной идентичности, введенный в заблуждение париями. И, очевидно, сделавший неверный выбор, – наконец отвечает он. А затем замолкает. – Погоди. Ты знаешь Льюиса?

– Да, встречала как-то раз, – и, решив, что стоит вернуть старый должок, добавляю: – Когда мне было семь, он отчитал меня за то, что бросила в тебя банкой газировки.

Далек кисло кривится.

– А, так это была ты? Стоило догадаться. У тебя остались те же веснушки.

– Надеялась, ты не вспомнишь. Извини.

– Я не буду на этом концентрироваться, – заявляет Сек, и ощущение, что я нажила опасного врага, растет. – Как дела у Льюиса?

Колеблюсь. Странно все это.

– Последнее, что я слышала, что его арестовали. Деталей не знаю. Кажется, дела у него не слишком хорошо.

Повисает одинокое молчание. Хотелось бы его прекратить, потому что так все сильнее ощущается зловещая безжизненность нашего окружения.

– О, – бормочет Сек, и я вздрагиваю, чувствуя вину за плохие новости. Единственный глаз гибрида смотрит вниз, но я вижу, как много в его взгляде разочарования. – Я просто… не понимаю, зачем он это сделал. У него был такой потенциал. Ум. Ему стоило учиться, знать больше. Но он все бросил ради химикатов. Пф. Люди все растрачивают. Совершенно не ценят жизнь.

Чувствуя ком в горле, вспоминаю отложенное на потом заявление в университет. Да, Льюис сам сделал выбор, но и Сека понять можно.

– Он рассказывал истории, – задумчиво говорит Сек, вздрагивая под холодным ночным ветром. – Хорошие истории. Я говорил ему их записывать.

– Обидно, да, – замечаю я. Это неожиданно интересно. Льюис, который любил истории.

– Наверное, это я виноват. Меня нельзя назвать хорошей компанией. Ему нужны были друзья-люди.

Я погружаюсь и в этот рассказ, и в звук собственных шагов. Итак, Льюис был в детстве одинок. Могу понять. У Мелани, если не считать меня, было не слишком много друзей. Льюис оказался вне игры, как и Сек. Наверное, с далеком было проще общаться.

– Думаю, он считал тебя хорошим другом, – говорю я, нарушая неприятную тишину. – Он хотел бы снова встретиться с тобой.

Сек вздыхает, затем кивает.

– Тогда лучше бы нам вернуться на Землю. Для вас обоих.

Чего бы это значило?

Мы спрыгиваем на причудливую груду ржавых обломков. Должно быть, здесь идет дождь, иначе как бы они так быстро проржавели? Эта часть города кажется совсем заброшенной, разваливающейся. Наверное, надо бы под ноги смотреть.

Но впереди, перечеркивая землю, алеет череда световых пятен, острых, как ножи. Мы сворачиваем за угол. У меня перехватывает дыхание.

– Ух ты.

Даже Сек замирает с благоговением на лице.

Перед нами, в центре площади возвышается статуя далека. Огромная, темная в сумерках, она нависает над нами, словно дань ужасному, древнему божеству. Решетки вырезаны в выветрившемся камне, окаменевший глаз на стебельке торчит из купола головы, уставившись вдаль – в вечном поиске переднего края вражеских линий. Он закрывает заходящее солнце и оттого кажется черным и до невозможности зловещим, и, хотя я понимаю, что между нами и статуей несколько сотен метров щебня, но никак не определю ее высоты.

– Не знал, что это настолько… впечатляюще, – с мальчишеским изумлением говорит Сек. – В смысле, у далеков довольно плохо с понятием перспективы.

– Зато с понятием нарциссизма все отлично.

– Следи за языком, – огрызается он, но затем добавляет с большей теплотой: – Признай, мы прекрасны.

– Особенно ты, – рискую поддразнить его я. И – чудо из чудес! – он не сдается.

– Да, особенно я.

– Хотя с определенных углов напоминаешь мошонку.

Гибрид, не веря, глядит на меня. Прикусываю язык.

– Ну, а ты… ты… похожа на вагину, – слабым голосом парирует он.

– Откуда ты знаешь? Ты ведь ни одной не видел. – Можно было бы продолжить, но я замолкаю. Что за хрень я творю? Он – чудовище с убийственными щупальцами, а я случайно его оскорбляю? Мгновение мы пялимся друг на друга, над нами возвышается грандиозная статуя далека. И, к собственному удивлению, я смеюсь. Не могу прекратить. Потом слышу фырканье, и понимаю, что ко мне присоединился Сек. Неожиданно звучит его смех, куда выше, чем я представляла. Наш смех эхом отражается от стен, катится по пустынной площади.

В конце концов, что еще остается, кроме смеха?

– Нет, не видел, – заканчивает Сек, скалясь в чудесной и пугающей улыбке. – И не собираюсь разглядывать в ближайшее время*.

Мы сломали барьер.

Сек мне нравится. Я уже решила.

Площадь имени гигантского далека – круглая и просторная. Я не ошиблась: здесь все сломано, как после апокалипсиса. Обломки ценой в несколько сотен лет грудами свалены вокруг: упавшие столбы, неровные очертания которых сгладились от времени, кабели, даже когти давно погибшего растения валяются повсюду. Все это окружает статую, словно гнездо разрухи. А слева, где строения болезненно прижались друг к другу…

– Башня связи, – говорю я. Подернутые дымкой, бороздчатые стены башни отражают гаснущий свет.

– Да. Мы добрались! – ликующе заявляет Сек.

Он делает шаг на открытое место, и я иду за ним. Надеюсь, ногу он не порежет.

– Есть мысли насчет того, как нам попасть внутрь?

Пинаю в сторону небольшой металлический цилиндр. Катясь, он довольно позвякивает. Делаю еще шаг.

«Хрясь».

Крыша вокруг вздрагивает от этого опасного звука.

Мы замираем.

Сек медленно поворачивается, глядя сначала на меня, потом на наши ноги.

– Не… шевелись.

Пыль начинает ползти в сторону. Камень грохочет о металл.

Панель ломается под нами.

Я проваливаюсь в черноту. В желудке все переворачивается. Мой собственный вопль гаснет в грохоте падающего металла. Сколько придется падать?

Потом я бьюсь плечами обо что-то твердое и падаю на склон. Впереди что-то грохочет. Это Сек, он тоже падает. Больно – качусь все ниже и ниже, синяков все больше и больше, а потом склон заканчивается, и я снова падаю…

…и с костеломной силой приземляюсь на груду кровельного настила, а потом, перевернувшись еще дважды – на что-то мягкое.

– Ай, – говорит что-то мягкое.

Как только голова перестает кружиться, а я наконец уверяюсь, что все кости целы, сажусь. И извиняюсь перед чем-то мягким, вернее, кем-то – это Сек.

– Все в порядке? – спрашиваю. Нос весь забит пылью, раны на шее печет от нее. Со всеми этими похождениями сомневаюсь, что они вообще заживут.

– Да, учитывая, что из-за тебя у меня едва не лопнуло легкое. А ты в порядке?

– Кажется, да. Что теперь?

Сек стонет. Он приземлился на живот и теперь пытается подняться, печально озираясь вокруг. Мы находимся в сухом, тускло освещенном месте.

– Теперь, полагаю, нам надо убираться отсюда, пока что-нибудь еще не обрушилось.

Ничего не видя под инфракрасным взглядом неба Скаро, ползу вперед. Встаю на колени.

Поднимаю голову и впервые окидываю взглядом то, что вокруг.

– А.

Круглое пятно мерцающего света глядит на меня – лишь на фут в сторону.

Далек, которому оно принадлежит, не двигается.

Но сто сорок семь оставшихся, стоящих за ним, поворачивают турели своих куполов в нашу сторону. Сто сорок семь круглых белых огоньков зловеще светятся из глубин зала и зловеще грохочут, поворачиваясь.

Я тут же, слегка покачнувшись, вскакиваю на ноги. Кровь леденеет в жилах. Сотня с лишним белых огоньков следят за мной. Словно молнии, мигают лампы. Трещат голоса. Далеки начинают говорить.

– ЭКСТ…РЕН…НАЯ СИТУ…А…ЦИЯ, – дребезжит ближайший ко мне. Второй повторяет за ним, и третий, такими ржавыми голосами, что вот-вот хлынет кровь из ушей. Делаю шаг назад. Запинаюсь.