Текст книги "Я, арестант (и другие штуки со Скаро) (ЛП)"

Автор книги: The Wishbone

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

====== Глава 1. 2008 ======

Дети не дураки. Они правильно делают, что пугаются: ведь всегда есть то, чего стоит бояться.

Например, поезда: обычная, повседневная вещь.

И страшная. Особенно, если ты маленький.

Товарный поезд ревет. Пролетает мимо: вагон за вагоном, вагон за вагоном; земля дрожит. Это никогда не кончится. За его спиной тянутся десятки уродливых грузовых контейнеров, грязных, изрисованных граффити. Я просто стою неподалеку, отведя взгляд, но втайне наслаждаюсь движением. Потрясающе! Как может обычная машина быть настолько мощной? И такой длинной. Меня бьет дрожь, стоит лишь подумать, сколько тысяч миль он должен проехать, чтобы достичь цели.

Ребенка бы испугал этот шум и вой. Сиплый зов монстра из ночных кошмаров.

В конце концов оглушительный рев стихает. Становится тихо. Теперь я могу разглядеть людей на противоположной платформе: какие они все одинаковые, усталые! Молодые выглядят просто злыми. Я вижу парня, кажется, не старше семнадцати, смуглого, с высоким лбом, одетого в толстовку с капюшоном. Но когда он поднимает голову, белки его глаз резко контрастируют с настороженной чернотой зрачков. Он тощий и сердитый: лицо человека, требующего справедливости. Я потираю руки, жалея, что не взяла свитер.

– Пойдешь прямо домой, Элиза? – спрашивает папа, который стоит рядом со мной. Я киваю.

– Ага.

– Не повидаешься с мамой ещё разок?

Почему он до сих пор зовет ее так?

Его поезд, скрипя, едет мимо нас.

Я гляжу на папу. Он улыбается. Он худой и жилистый, с длинными руками цвета черного дерева, и носит очки, из-за которых его голова кажется меньше. Он ниже ростом, чем я помню.

Поезд грохочет, проезжая, и обдувает нас холодным ветром. И снова радость дрожью поднимается из-под ног в унисон с грохотом колес.

Мы обнимаемся. Но так неуклюже, так неловко.

– Рада была увидеться, – говорю я честно. Хоть и без всякого восторга.

Папа снова улыбается.

– Тебе и правда стоит приехать и погостить у нас в Чикаго, – приглашает он. – Тебе действительно понравится; это совершенно «твой» город. Очень оживленный. А Кристина умирает от желания встретиться с тобой.

Правда, папа? Она правда хочет? Никаких сомнений вслух, но мы оба отлично чувствуем их. Время разделило нас широким провалом, длинным и бесконечным, словно железнодорожные рельсы. И тут мне кажется, что в конце платформы, среди пассажиров, рекой текущих в поезд, что-то движется. Что-то большое. Не человек.

Мы снова обнимаемся, и мне хочется, чтобы это вышло теплее и честнее, так, как получалось в детстве. Когда я могла верить отцу, когда я была живее, и мир вокруг тоже был куда более живым. И более счастливым.

Мы разжимаем руки.

– Увидимся, Тигра, – говорит папа и подмигивает.

Я киваю, и мне приятно, что он использовал старое прозвище. Папа садится в поезд, таща за собой чемодан. За дверью мелькает ободранный коридор, и мне кажется, что я слышу, как папа насвистывает. Дверь глухо и без всякого сочувствия щелкает, захлопываясь. А потом я обессиленно смотрю, как серо-синяя стена медленно уползает прочь. Колеса заводят перестук, и я иду следом за вагоном, бок о бок, как когда мне было девять. Гляжу сквозь затемненные стекла и вижу угрюмые лица пассажиров. И маленькое лицо папы. Он машет мне, и я застенчиво поднимаю руку в ответ. Потом он уезжает.

Я стою и смотрю, как медленно тает в паутине проводов и столбов, тянущейся до самого горизонта, последний вагон.

А потом вижу это.

Прямо в конце платформы стоит Механизм.

Я смотрю на него в упор, и в этот момент мне как-то пофиг, не отвисла ли у меня челюсть.

Он большой, но ростом со среднего мужчину. Во всяком случае, выше меня. Полностью из металла. Черного. И слегка похож на танк, который сжали до конуса.

Я не имею ни малейшего понятия, зачем он нужен. Или почему здесь. Или зачем из его середины, словно рука, торчит вантуз.

Но что-то говорит мне, что этой штуки определенно стоит бояться.

Люди проходят мимо, не особо обращая на него внимание – разве что бросают любопытные взгляды. Некоторые его фотографируют.

Теперь я вижу: Механизм повернут лицом к краю платформы, на северную сторону. Его цвет навевает мысли о шикарном автомобиле, вроде «ауди». Или любом другом, на котором могла бы разъезжать мафия.

Потом он начинает двигаться. Сначала куполообразная голова, а потом и остальное туловище. Когда он оборачивается в мою сторону, становится видно длинный, широкий стебель, торчащий из купола его головы словно пушка. А на его конце сияет льдисто-голубой круг света. Он останавливается. Свет направлен в мою сторону, как фары автомобиля, и по моей спине пробегают мурашки: кажется, эта штука пялится на меня, словно глаз. Потом Механизм с еле слышным механическим стоном начинает плавно скользить по платформе. Теперь люди смотрят. И он движется ко мне.

Вся дрожа, я разворачиваюсь и направляюсь к выходу. Мне ужасно не нравится эта штука! Она меня пугает. Словно странный артефакт, у которого есть какое-то важное, возможно, смертельное предназначение, до которого я не могу додуматься, хотя, по идее, должна. Наверное, точно так же я бы чувствовала себя, глядя на какого-нибудь хищника.

Сверхъестественного.

Когда мне и правда было мало лет, поздними вечерами я часто устраивалась на качелях, стоявших на заднем дворе, и смотрела на звезды. И мне было интересно, насколько они далеко от нас, и есть ли там что-то живое.

Потом я шла и спрашивала маму, что она об этом думает.

– Звезды – это всего лишь огонь, – отвечала мама. – И они только для того, чтобы светить над Землей. Ничего там не живет, Элиза. Только свет.

Никогда не любила это объяснение. Оно все делало напрасным. Кроме того, на физике нам рассказывали, что звезды сделаны из горящих газов, так же, как и солнце. Когда я рассказывала об этом маме, она смеялась и говорила, что прежде всего Бог разжег газ. Так мило – объяснить все Божьей волей, но мама не думала о вещах с научной точки зрения.

Тогда я шла и спрашивала папу.

– Ну что ж, расскажи, что ты об этом думаешь, Элиза? – спрашивал он меня, сидя за кухонным столом, сжимая в пальцах сигарету и проверяя сочинения. Такой вопрос нравился мне больше, так что я отвечала папе, что, по-моему, в космосе обязательно должна быть другая жизнь, потому что он очень велик, и невозможно, чтобы там было пусто. О, чудесные старые деньки. Роскошь, когда можешь позволить себе не бояться. Папа кивал, серьезно сжимая губы.

– Звучит неплохо, – говорил он мне.

Иногда во время подобных бесед один из нас поднимал голову или поворачивался, и видел маму, стоявшую с грозным видом в дверях. Почему-то ей не нравилось, когда я разговаривала о таких вещах. И, уходя играть, я иногда слышала, как она ругается с папой.

– Не поощряй ее, Теодор, думать о всякой чепухе!

– Брось, пусть пробует! У нее есть право думать, о чем хочется!

К тому моменту я уже снова сидела на качелях и думала, что же я сделала не так. Последнее время мама с папой ругались все чаще и чаще. Пользуясь случаем, Малькольм подкрадывался ко мне с мячом под мышкой. В этих ссорах он винил меня. Не говорил прямо, но по его лицу это было понятно. «Просто держи рот на замке, Элиза». Ага, может, это бы помогло нам всем держаться вместе.

И да, в детстве у меня было полным-полно проблем. Мелких, но все-таки проблем.

Одной из них были мама с папой. До сих пор не понимаю, с чего это меня так удивило их решение о разводе, когда я отправилась работать в полицию.

Еще одной – Сюзанна Уоткинс в балетной группе.

Другой – взрослые парни в школе.

Позже появился Горшок.

О да.

И тот черный танк, который ошивался в Челси.

Он был из тех штук, которые порой видишь, но на самом деле никогда о них не вспоминаешь. Не слишком часто. Он скользил по улицам только рано утром, как мусороуборочная машина. Порой я возвращалась из школы, едва успев попрощаться с Мелани, и он был там, исчезал в глубине переулка. Заглядывал на чай к мусорнику. Однажды, клянусь, я видела его на крыше; он торчал там, словно камера наблюдения. И пугал меня до чертиков. Даже не знаю, почему. Я даже спрашивала о нем у родных. Сначала у Малкольма.

– Думаю, это какая-то машина для уборки, – пожимал он плечами, выстраивая на полке фигурки любимых персонажей. Очевидно, он тоже видел эту штуку, раз уж понимал, о чем я говорю. – Наверное, пробивает туалеты или что-то типа того, потому что на ней прицеплен вантуз.

Естественно, меня это бесило.

– Оно ведь светится синим, – сообщала я Малкольму. – Из телескопа, который прицеплен к его голове.

Малкольм снова пожимал плечами. Он часто так делал. И ворчал тоже. Родители постоянно говорили, какой Малкольм умный, потому что получает хорошие оценки, но ум в нем я видела нечасто.

– Наверное, там камера, чтобы он мог видеть, что делает.

Хихикая, я хватала пластиковую модель Оптимуса Прайма, вертела в руке.

– Может, на самом деле он робот-убийца и пришел всех нас убить!

– О, да, конечно! Помогите!!! – Малкольм внезапно разворачивался и хватал меня за лицо чумазой рукой, а я кричала и пихалась. У него были вши. – Злой робовантуз, повелитель грязных унитазов, пришел положить нам конец! Рррры!

Потом Малкольм начинал гоняться за мной по комнате, натянув на голову корзинку для мусора, и я едва не умирала одновременно от смеха и от попыток не наступить на барахло, старательно разложенное на полу опасными кучами.

– Мы все умрем! Оно присосется к лицу и никогда не отвалится!

Потом мы ржали до коликов в боку, потом шли обедать, хотя это и не было настолько весело.

Задним числом этот разговор казался слегка издевательским.

Правда, эта мысль слегка меня поддерживала. Механизм, напоминавший что-то из фантастики. Типа «Звездных войн». О да! Я б не назвала себя ботаном, но как вообще можно не любить такие фильмы? Даже если в них всего один женский персонаж.

Мне нравилась теория Малкольма о том, что это робот. Она имела смысл. И что еще интереснее – и более странно! – скорее всего, он из космоса. А значит, мама ошибалась.

И, что еще более важно, это значило: здесь действительно есть штуки оттуда! И, в конечном счете, это был ответ на мои молитвы.

Моя жизнь могла стать захватывающей. С настоящими приключениями!

О, те блаженные дни, когда в моем лексиконе еще не появилось слово «далек».

====== Глава 2. Ноябрь ======

Эдвард Харрисон был человеком, которым восхищались. Настоящий герой, символ американской мечты. Жизнь вознесла его из глубин нищеты до огромного дома на Стейтен Айленд. Пока многие бессовестно жаловались на несовершенство жилых микрорайонов, которые приказал заложить Франклин Рузвельт, он работал на износ во благо будущего, во имя лучшей Америки. Его имя даже упоминали в кинохронике, которую крутили в 1934 году.

К 1952 году он уже успел сразиться с кайзером в Первой мировой и с Гитлером во Второй; невзирая на периодический нервный тик, он вернулся в Нью-Йорк с любимой женщиной, женился и вырастил четырех сыновей, которые достигли умопомрачительных высот в карьере. Эдвард Харрисон жил полной жизнью, обогащенной любовью к спорту и наблюдениями за природой, и тихо покинул этот мир в 2006 году.

Что не имело какого бы ни было смысла.

Потому что первого ноября 1930 года бронзовый НЛО застрелил его и многих других в Центральном парке, на глазах у сотен людей. Среди тех, кто стал в ту ночь случайной жертвой, он был единственным, кто, как считали врачи, мог поправиться. Но из-за необычных обстоятельств нападения его увечье описали как «ПТСР» и по большей части проигнорировали.

Второго ноября из небольшого театра на Мидтаун Уэст вывезли тела еще нескольких жертв, в то время как взорванные останки двух НЛО забрали для исследований представители власти.

И только восемнадцатого января следующего года останки последней жертвы массового убийства в театре были преданы земле в безымянной могиле.

Но ни один из добровольцев не смог вспомнить, действительно ли он видел тело.

В том же году миссис Эсме Стюарт вернулась из свадебного путешествия во Флориду и узнала, что ее брат пропал без вести. Он работал управляющим крупного строительного проекта и исчез при таинственных обстоятельствах; говорили, что он выбросился из окна, ведь главный инвестор проекта решил уволить его и закрыть финансирование. К сожалению, хорошая новость о том, что проект готова финасировать частная компания, запоздала. И, что еще хуже: здание, которым занимался брат миссис Стюарт, было на тот момент самым высоким на Земле. Тело так и не нашли. Но опять же: в последнее время люди исчезали довольно часто.

====== Глава 3. Мелани ======

Третий час ночи. Я лежу на диване, у изголовья – открытая бутылка водки. Верн только что бросил меня. В комнате было темно, когда он пришел, и двадцать минут спустя, когда мы сплелись в объятиях. И сейчас, когда он ушёл, тоже.

Я просто лежала как бревно, наплевав на то, что он делает, пока в конце он не выскользнул из меня и не уселся на пол в гнетущей тишине.

– Тебе не нравится, – сказал Верн, и тишина рассыпалась.

– Нет, все совсем не так, – возразила я устало, хотя практически честно. Повисло молчание.

– А! Не загоняйся, – пробормотал он. Его голос звучал словно ниоткуда; в темноте Верн выглядел всего лишь тенью. – Хотя ты была прикольной девчонкой. Твои проблемы, если тебе начхать.

– Верн, прошу тебя! Все совсем не так. Думаю… думаю, у меня просто нет настроения сегодня.

– Нахуй.

Он поднялся на ноги, и теперь его тень отчетливо виднелась на фоне теплого света из-за венецианских штор. Я смотрела, как он сгибается и снова выпрямляет спину, только теперь его тень украшал дурацкий горб из-за сумки, которая висела на плече.

– Раз дела идут вот так, то лучше пусть они не идут никак. Понимаешь?

Скрипнула ручка закрывающейся двери. Стылую минуту спустя я схватилась за бутылку, которую случайно оставил Верн.

Я идиотка. Это доказанный факт. Но то, что днем мой папа снова ушел, выбило почву у меня из-под ног. И я была достаточно тупой, чтобы снова рассентиментальничаться.

Я была его малышкой. Я до сих пор его малышка, и так будет всегда, по крайней мере, для него. Что ж я делаю? Трахаюсь по углам с мужиками, с которыми едва знакома? Знал бы он! Знал бы он, какой испорченной, грязной, злобной потаскухой я оказалась! Что бы это сделало с ним? Меня тянет сблевать. Комната раскачивается. Водки мне, наверное, хватит.

Несмотря на эту свежую мысль, я делаю еще глоток. Поставив бутылку на место, я понимаю: все мое лицо мокрое. Реву, как пьяная дура – я и есть пьяная дура. Слава богу, что бутылка и так почти пуста, иначе я, скорее всего, сдохну.

В комнате раздается гудок старого автомобиля, и что-то светится возле журнального столика. Телефон. У меня есть телефон? О, ну конечно, есть.

Я беру трубку. Жму зеленую кнопку, лишь бы прекратить этот проклятый шум.

– ЭЛИЗА! – верещит трубка, и я тяжело вздыхаю. – Не поверишь, кого мы только что видели!

– Кого? Марлона Брандо? – пытаюсь угадать я. Мой голос словно последнее «ква» раздавленной грузовиком жабы. Лично мне показалось, что это была неплохая попытка.

– Ай, прекрати! Модный бал! Помнишь? В техникуме!

Швейный техникум. Мелани. У меня есть подруга, которую зовут Мелани. Какое совпадение. Стоп. Это же она и есть.

– Лилиан Дженовезе! Это имя хоть что-то для тебя значит?

Я радостно киваю, потом, сообразив, что понятия не имею, кто это, мотаю головой. Потом вспоминаю, что из телефона меня все равно не видно.

– Элиза? Алло!

– Привет.

– Ты чего, пьяная, что ли?

Теперь комната кружится вокруг меня, словно карусель. Вау! А это круто!

– О. Верн только что меня бросил, – поясняю я.

На другом конце трубки повисает молчание. Я слышу далекую болтовню и смех, тяжелый ритм музыки.

– Он тебя бросил? Серьёзно? – вернулся ее неодобрительный джазовый голос. Такой удивительно глубокий для настолько худенькой девушки. Раздражающе чувственной, но все же худенькой. – Сдаётся мне, ты не шутишь.

Я заставляю себя подняться и сесть. У меня дежа вю. Помню, как-то раз в старших классах мы с этой девчонкой оплакивали ее расставание с Роджером. А теперь мне нужна она, чтобы оплакать свою потерю.

– Слушай, Элиза, – продолжает она. – Я говорила тебе, что он того не стоит. Ты достойна лучшего. Не заслуживаешь того дерьма, которое тащат за собой такие, как он.

– Это так заезженно, Мелани. Ты и сама это знаешь, правда? – говорю я. Потом всхлипываю. – Приезжай ко мне, поболтаем. Ты мне так нужна сейчас.

– Ты же знаешь, что не выйдет. Одна из нас приняла их предложение, помнишь? Я только завтра смогу выбраться.

– Почему всем прям-таки необходимо поднимать тему об этом гребаном техникуме?

– Потому что это было на самом деле тупо, и люди в наказание дают тебе это понять. Просто не делай глупостей. Алкоголь еще при тебе?

Я тру ладонью лицо. Слезы обжигают кожу. Беру бутылку и понимаю, что она опустела.

– Не знаю.

– Что за лицемерка! Нельзя подавать такой плохой пример, ты же полицейская!

– Я тоже тебя люблю. Удачно потусоваться, Мелани. – Потом вспоминаю, что случилось на вокзале. – О, кстати, я снова видела того робота.

Долгое время Мелани не произносит ни слова. Потом наконец спрашивает:

– Где это было?

От ее голоса тянет холодом; весь заряд бодрости и самоуверенности испаряется. Внезапно голос звучит слегка испуганно.

– Это было… о… это было… на вокзале. Папа тоже уехал. Опять.

Мелани никак это не комментирует. Ни «Ох, бедняжка», ни «Приезжай, выпьем по мартини» – ничего, что могло бы меня утешить.

– Ну и что он там делает… делал?

– Да, в целом, ничего. – Ее внезапная опасливость начинает меня раздражать. Я хочу говорить о себе, а не о тусующемся по району гребаном пришельце-танке, про который мы обе в курсе. Черт, зачем я вообще про него вспомнила? – Ничего он не делал.

– Ладненько. Просто держись от него подальше, окей?

– С чего бы? Он ведь не опасен или что-то типа того.

– Ты не можешь этого знать наверняка. – Эти последние слова зловеще гремят из трубки. Слишком зловеще для того, кто веселится на вечеринке. Я сглатываю ком в горле, неожиданно чувствуя себя немного трезвее.

– Ты тоже. Смотри, если до завтра я не помру, то справлюсь как-нибудь и со сверхъестественным. Давай, веселись.

Она расслабляется.

– Спасибо. Обязательно. Ты действительно до сих пор работаешь в полиции?

– Типа того.

– А ты же вроде говорила, что ушла!

– Уйду. Увольняюсь… завтра.

– Пиздишь. Действуй, подруга!

– Люблю тебя.

– И я. Мне пора, не умирай, хорошо?

Я кладу трубку. Слава богу, что есть друзья!

Как здорово, что у меня есть Мелани. У большинства других не хватило бы на это терпения.

И еще я понимаю, что насчет Верна она права. Конечно, мне больно, но кто он в конце концов такой? Бродячий пес, которого я подкармливала объедками. Не подцепи я его в каком-то клубе, он бы не бросил меня сейчас.

Ладно, я с ним спала. Если я и фригидная, что с того? Я такая, какая есть. О, конечно, эта мелочь – не то, за что мне стоит благодарить своих родителей. Кроме того, что он вообще знает о жизни? Какой-то белый чувак, который жарит блинчики и вытирает столики в кафе?

Я хихикаю под нос.

Потом, кажется, вырубаюсь, потому что, открыв глаза, понимаю, что лежу лицом в блевотине, солнце притворяется атомным взрывом, а голова так точно собирается взорваться.

Мелани всегда боялась далека. Да. Теперь я называю его далеком. Потому что он сам себя так назвал, когда в тот день незаметно исчез. Я часто это забываю. Она не хотела говорить о нем и частенько меняла тему, хотя обо всем остальном мы отлично могли поболтать.

Мне нравилась Мелани. И до сих пор нравится. Наверное, она была самой клевой, симпатичной и привлекательной девчонкой в четвертом классе, и при этом не одевалась как шлюха (потому что многие одевались, несмотря на то, что им было… сколько, девять?). О. А еще так вышло, что она была моей лучшей подругой.

Мы ходили в среднюю школу в Челси, где, собственно, и жили. Школа мне нравилась, потому что там были уроки танцев, а еще учителям было по-настоящему важно, чем мы хотим заниматься дальше. Мне нравилось танцевать, но Мелани любила рисование. Например, эскизов одежды. Обычно она носила с собой блокнот; такую милую штучку, всю заполненную картинками из журналов, лоскутами тканей – цветочными принтами, «турецкими огурцами», «гусиными лапками». Каждая страница была украшена по-своему. Блокнот даже пах приятно (Мелани потом призналась, что обрызгала его духами, и я решила, что это немного слишком).

Каждый раз, когда мы вместе возвращались домой, она безостановочно болтала, и ее живые карие глаза горели от азарта.

Но Мелани всегда была… странноватой.

Например, она едва нас до ручки не доводила, когда мы жаркими днями играли в баскетбол. Пока мы бегали, как придурки, потели и уставали, она тут же брела к скамейке, на которую сильнее всего светило солнце, и укладывалась на нее. Ложилась на живот, свесив по сторонам руки. Она напоминала игуану, которую я видела как-то раз в зоопарке. Учитель, мистер Хоук, пытался заставить Мелани подняться, орал на нее, но она не шевелилась. Словно спала, хотя глаза всегда оставались приоткрытыми, как щелки. Жутковато выглядело.

Другие ребята дразнили ее за это дауном и швыряли в нее разные штуки. А когда я спрашивала об этом Мелани, она улыбалась. Натянутой, деланной улыбкой.

– Мне просто нравится на солнце, – отвечала она мне. А когда об этом рассказали ее родителям, они почему-то как с цепи сорвались. Ее мама орала на Мелани на площадке, а та плакала и извинялась.

Хотя чего там о солнце; зимой Мелани совсем тормозила.

И вот еще что. Однажды, задолго до того случая на площадке мы сидели на уроке географии, и нам чего-то рассказывали о движении литосферных плит. И там летала муха. Бесила неимоверно своим жужжанием. Помнится… она пролетела мимо Мелани, которая сидела в другой стороне класса. Она заметила муху, и… БАМ! Хлопнула в ладоши и поймала ее. Кое-кто ей даже зааплодировал. Учительница сказала ей пойти помыть руки.

Но я видела, как Мелани выходила из класса. И клянусь богом, когда она выходила, ее глаза хитро бегали туда-сюда. И она слизнула раздавленную муху с ладони! Только я видела это. И ничего не сказала, правда, потому что нам было по пять лет, и тогда мы еще не дружили.

А потом случилось Кобэ. Это было во всех новостях. Семнадцатого января 1995 года грянуло землетрясение, встряхнув город до самого основания. Помню перекошенный мост, расколотый надвое, разбитый и бесформенный, словно растаял на солнце. Это само по себе пугало.

Но что еще хуже, Мелани забрали из школы, потому что у нее в Кобэ была семья. Прошла долгая, одинокая неделя, и все это время я не могла перестать думать об этом и надеялась, что у нее все в порядке. Многих спасли. Мне казалось, что у японцев должно отлично получаться спасать людей из завалов, потому что там часто бывают землетрясения.

Мелани вернулась одним холодным утром, и я побежала к ней навстречу. Но остановилась, когда увидела ее лицо. Пустое, перепуганное. Я не знала, что сказать.

– Они все погибли, – пробормотала Мелани таким слабым голосом, что я едва ее расслышала. За нашими спинами боролись мальчишки, и один из них все верещал. – Я просто решила, ты должна знать, почему мне грустно.

Больше я ее никогда не спрашивала о семье. Не спрашивала, что она имела в виду, когда сказала «все». Дядя? Наверное, двоюродные братья или сестры. Как бы то ни было, я не знала, что сказать. Конечно, новости были ошеломляющими. Но в то же время я понятия не имела, как смириться с таким. Судьба очень, очень жестока. Она с самого начала обрушивает на чью-то жизнь все дерьмо и оставляет человека испорченным, злым и недоверчивым. Грустная правда, из-за этого многие становятся преступниками. Я коп, и я-то знаю. К другим судьба добра, ластится к ним, усыпляя счастьем и ложной безопасностью только для того, чтобы потом все разрушить, сделав что-то плохое тем, кого они любят. Это я поняла после развода родителей.

Но Мелани в итоге улыбалась. Без сомнения, явственно сияла, как солнце, которое так любила. Сейчас она одна из самых счастливых людей, которых я знаю, по крайней мере, внешне.

Спасибо, судьба! Сломала Мелани. Разрушила мои надежды.

Забрала самого храброго, самого мудрого из нас, восстановила против него его собственных собратьев. Бросила его на планете, полной людей, которых он был рожден ненавидеть. И которые ненавидели его теперь за то, что он совершил в прошлом.

Такое опасное существо.

====== Глава 4. Воспоминание ======

«Доктор:

…Вот так. Да. Теперь хорошо. Просто не дергайся… нет, не надо шевелиться, не сейчас! Ага. Божечки, ты же можешь столбняк подхватить из-за этого! Только глянь на эту ржавую… Боже правый!

Ну ты даешь! Поздравляю с возвращением с того света! Понятия не имею, почему ты жив до сих пор, кстати. Один парень из лагеря тоже выжил. Эд Харрисон; классный, к слову, парень. Мне показалось, что стоит проверить…

Я:

Ты пришел. Как… предсказывали. Ты приходишь… в легендах… в самом конце. Приходишь позлорадствовать.

Доктор:

Ой, ну хватит. Нет, не надо бояться. Я не стану тебе вредить. Дыши помедленнее.

Чуть-чуть крови. А, ничего серьезного. Кажется, падая, ты прикусил язык. Черт, терпеть этого не могу! Эти язвы…

Больно, правда?

Каково тебе было, когда он тебя подстрелил, а?

Нехорошо. Совсем нехорошо.

Что ж, именно так они все себя и чувствовали. Пять тысяч вольт. Нервная система наверняка взрывается, и я не удивлен. Все они чувствовали ее, эту долгую боль. И все кричали, как и ты кричал. Визжали, как и ты.

Я:

Это было… неправильно. Эти смерти.

Доктор:

Нет. «Неправильно» с этим никак не вяжется. И не уверен, что смогу простить тебя за все это!

Я:

Мы… понятия не имели. Просто… убивали. Должны были выжить.

Доктор:

Да. И взгляни на себя сейчас. Ага! Может быть, тебе жаль остальных?

Я:

Что бы ты ни имел в виду… Нет!!!

Доктор:

Ага. Кстати, эксперимент провалился. Твои далеки мертвы.

Я:

…а гибриды?

Доктор:

Марионетки оборвали веревочки. А он устроил геноцид. И сбежал. Не могу сказать, что и сам в этом не замешан.

Я:

Он еще жив? Куда он сбежал? Скажи мне!

Доктор:

Я? Не хочу об этом думать.

Я:

…Он единственный… безупречный экземпляр… моего вида во вселенной.

Доктор:

Да.

Я:

И если бы тебя не было… Они бы все остались живы!!! Ты настоящий убийца, Доктор!

Доктор:

Ты хотел, чтобы я помог! И я пытался! А ты, ты спас меня дважды! Ну же, это что-нибудь да значит, имеет какую-то ценность!

Я:

Нужно было дать им уничтожить тебя!

Доктор:

Но ты не дал! А я не хотел помогать тебе! Я мог поставить крест на твоем маленьком плане и бросить тебя умирать в канализации, но разве стал? Нет! А все потому, что поверил: ты сможешь вывести их к свету.

Я:

А сейчас мы ничто! Ты все испортил…

Доктор:

Нет, успокойся! И не дергайся так, ты все еще слишком слаб. Ты не можешь умереть, я тебе не позволю.

Я:

Мы проиграли… Я проиграл… Мы обречены на гибель.

Доктор.

Но ты выжил. И, если позволишь так сказать, это что-то вроде чуда, хотя тебе, кажется, наплевать.

Я:

Неважно. Они все погибли.

Доктор:

Что ж, далеки не ценят жизнь, так?

Я:

Я не далек.

Доктор:

Тогда что ты такое? Человек? Ты никогда не станешь так называть себя! Ну же, понимаешь? Думаю, нет.

Я:

Я ничто.

Доктор:

Не говори так. Никогда не говори так! Ты – что-то невероятное. Поверь, я вас всех видел. Любое существо важно, а ты особенно.

Я:

…А ты знаешь, каково это – быть одним во всей вселенной?

Доктор:

Конечно.

…

Послушай. Я дам тебе еще один шанс.

Я:

Что?..

Доктор:

Говорю же, я отпущу тебя. Вообще-то, слова не совсем верные, но подразумевается именно это. Ха! Чистилище! У людей есть концепция чистилища: такого места между жизнью и смертью, места, куда попадаешь, прежде чем попасть в рай или ад. Что ж, вот оно, держи. И оно называется «город Нью-Йорк, двадцатый век».

Я:

Ты считаешь, что я останусь здесь? Среди людей? Но...

Доктор:

О, ну хватит, все совсем не так плохо, как кажется! Отличная еда, замечательное искусство, есть куда сходить повеселиться, ну, если есть деньги.

Я:

Но у нас нет концепции...

Доктор:

Не падай духом. Я даю тебе шанс выжить; твой самый главный враг дает тебе шанс! И делай с ним что пожелаешь. Но вот что я тебе скажу: будешь выпендриваться, и люди, которые живут на этом острове, тебя на клочки порвут. И я не смогу их остановить, потому что меня здесь не будет, прости. Надо доставить Марту домой. И людям я скажу то же самое. Они послушают, хотя и жаждут твоей крови.

Кстати! Один из твоих рабов тоже выжил. Тебе, наверное, не захочется встречаться с ним.

Я:

Доктор, нет, так нельзя.

Доктор:

О, кто-то сюда идет. Наверняка чтобы забрать мертвых.

На твоем месте я бы сбежал»

И он сбежал.

====== Глава 5. «Большое Яблоко» (и артишок) ======

В конце концов становится ясно: без бейгла не обойтись. Нужно представить себе бейгл – теплый поджаренный хлеб с сочным, соленым беконом и жареным луком, – чтобы выбраться из квартиры. Едва удерживаю в узде фантазию – лишь бы она помогла прийти в себя. Реальность – сыроватая, остывшая булка с недожаренным луком и куском бекона, который падает на пол еще до того, как я пытаюсь откусить кусочек.

А еще у меня до сих пор болит голова.

Но уже шесть утра, и я шагаю по тротуарам, вдыхая чудесный аромат выхлопных газов и окурков, и наслаждаюсь отборной вонью, которой тянет из канализации. М-м-м! Я ♥ Нью-Йорк. Ага. Что ни говори.

Сегодня особенный день. О да, Мелани. Я ухожу из полиции. В следующем месяце; собираюсь в КУ.

Да, в Колумбийский университет. Я ведь отказалась от места в Колумбии.

Хотя я еле наскребла денег, чтобы попасть туда. Да и в прошлый раз тоже; признаться честно, я даже мыслила чуть менее трезво, чем сейчас. И мне не хотелось провести остаток жизни, учась вытаскивать из тюрьмы педофилов.

А сейчас идея стать юристом кажется даже привлекательной – по сравнению с тем, что у меня есть.

Здания отбрасывают тень, но солнце над ними все еще сияет белым. И вот оно, Эмпайр Стейт, черный силуэт на фоне солнца. На углу я останавливаюсь, мимо парень катит мусорный бак.

Такая мелочь. Но вот они, эти моменты. Вот они – драгоценные. Те странные минуты, когда я внезапно задаю себе вопрос: обязательно ли любить место, где живешь. Остров Манхэттен. Одно из самых популярных мест в мире.

Несбывшаяся мечта. Какая очаровательно поучительная метафора! Мне нравится ее ненавидеть.

Я иду дальше, но неожиданно по коже бежит мороз.

Звуки гитары.

Может, я все еще пьяна? Может, мне кажется?

Но за углом, под навесом маленького хипстерского кафе, слегка минорно играет на акустике бродячий музыкант. Тощий, и был бы симпатичным, если бы не засаленные волосы, мелкая шляпка и клочковатая бороденка на бледном, слишком бледном лице.