Автор книги: Старки
Соавторы: ,,,,
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)
Если бы они знали, насколько правы. Мои тараканы холёные и породистые, так что любой, кто смог бы заглянуть мне в голову, убежал бы с криком, если бы хоть одним глазком смог увидеть терзающих меня монстров. Впрочем, к монстрам можно привыкнуть. За три года даже приручить их можно. Сначала моих внутренних драконов пытались обуздать в разных клиниках — Швейцария, Германия, Израиль… Но в один прекрасный день я понял, что если ещё хоть неделю проведу в прекрасно оборудованной клинике с предупредительными, искусственно-вежливыми медсёстрами и хитрыми мозгоправами, что улыбались мне как маленькому ребёнку, то свихнусь окончательно и бесповоротно. А безумие страшило меня куда больше ночных кошмаров. И до сих пор страшит, если честно. К кошмарам я привык, а вот истинное, жуткое, пьянящее безумие меня ужасало.
Не дай мне Бог сойти с ума,
Уж лучше посох и сума,
Уж лучше труд и глад…
Вроде из Пушкина… Посох и сума мне пока не грозят, да и труд с гладом — тоже. Я неплохо зарабатываю сам, разрабатывая дизайн веб-сайтов для различных компаний. Чаще для небольших… или только открывающихся фирм — таких, кто готов работать с исполнителем удалённо. Я делаю всё быстро и качественно, клиенты передают меня с рук на руки, так что сам себя я вполне обеспечиваю. Плюс отец каждый месяц переводит мне на карту неплохую сумму. Но эти деньги я не трачу. Не хочу. Ему говорю: «НЗ». Обучение оплачивает отец, а всё остальное… Всё, что является признаком статуса — дорогие тачки, брендовые шмотки, пафосные вечеринки… Это меня больше не интересует, кажется пустым и глупым. Общаться со старыми приятелями тоже не тянет, а настоящих друзей я как-то себе не завёл. То ли не успел, то ли я прежний был не из тех, с кем хочется дружить.
Я изменился. Когда-то я был как жизнерадостный, глупый щенок. Мне нравилось безудержное веселье в шумной, гомонящей толпе. Сейчас я с трудом выношу тех немногих, с кем вынужден периодически общаться. Университетских преподавателей, секретаршу в деканате, продавщиц из маленького магазинчика во дворе, бабушек на лавочке, что периодически сверлят мне спину взглядами, которым позавидовал бы и бывалый агент сгинувшего в небытии КГБ, отцовского шофёра Гришу, ретивых курьеров, соседа с огромной собакой, которая гадит прямо на узких дорожках… Даже отца я выношу с трудом. Однако с женщинами несколько легче, спокойнее, ровнее.
На людной улице мне плохо, руки начинают дрожать, лоб покрывается липкой, противной испариной, дыхание перехватывает… Особенно если день жаркий. Но я справляюсь. Стараюсь справляться. Я смотрю на проходящих людей и думаю, что они не понимают, как беззащитен человек в толпе — незнакомец среди незнакомцев, которым нет до него никакого дела. Нет! Не так! В толпе всегда те, у кого «есть дело»! Унизить! Растоптать! Потными душными лапами перехватить горло, прижать лицом в грязь, так что рот, нос забиваются землёй и опилками, выкрутить руки до онемения, ударить в бок тяжелым ботинком и…
Вдох-выдох… Почувствовать ритм сердца… Вдох-выдох… Досчитать до десяти. Вдох-выдох… Так учил меня профессор Штаубе в Нетании. Нельзя распускаться, иначе мне будет обеспечена двойная доза кошмаров. Иначе я опять буду похож на дрожащую, жалкую тень. И меня будут жалеть.
Тот же Штаубе заставлял выплёскивать на бумагу воспоминания и эту бумагу сжигать. Там, в Израиле, я сначала не мог толком ничего написать. Получался какой-то отрывочный бред, несвязные слова и даже просто слоги. Сам не мог прочитать написанное. Но та безумная абракадабра была мной сожжена. Перечёркнута. Вы-тра-вле-на! И получилось выдохнуть. На некоторое время.
Второй раз строчки были ровнее, слов было больше.
В третий появились точки и заглавные буквы…
С каждым актом рационализации и аутодафе воспоминаний текст становился всё чётче, понятней и больше. Сколько их было, таких истерзанных бумаг? Не считал. И вот последняя лежит на столе. Ровным, твёрдым почерком с круглыми завитками у букв. Я написал это после того, как частный детектив отчитался о проделанной работе. Я хладнокровно заплатил ему из отцовских переводов. И как только остался в уютном одиночестве, начал строчить ещё один лист для инквизиторского сожжения. Но не сжёг. Уже не нужно… чтобы излечиться, нужен нож…
«С самого начала.
Сначала была МАМА.
Такую красоту описывают часто, но встречается она всё реже и реже: мама была высокая, голубоглазая, с длинными волосами пшеничного цвета и правильными чертами лица… Она была прекрасна. Мне часто говорили, что я пошёл в неё… Впрочем, лучше бы был похож на отца с его грузной фигурой и кривоватым носом. Отца нельзя назвать красавцем, но в нём есть то, что называют «харизмой», он любого сумеет расположить к себе, так что вскоре собеседник и не думает больше о его, мягко говоря, нестандартной внешности, за которую их с мамой за глаза называли «Красавица и чудовище». Да ещё и уродливая зоновская татуировка на руке с черепами и розами...
Мой отец очень состоятельный человек, сколько себя помню — он всегда был таким — богатым, удачливым, любящим все эти статусные игры. А мы с мамой были удачным дополнением этих игр. Я — единственный сын, мама — блистающая в свете жена. Родители любили и баловали меня, детство было вполне безоблачным. До четырнадцати лет я и не думал о том, что далеко не все люди на земле счастливы, что существуют на свете несправедливость, боль и смерть.
Хотя началось всё с долгожданного известия — мама сообщила, что у меня скоро будет братик или сестричка. Я порадовался внешне, но воспринял это известие вполне индифферентно — ну будет и будет, чего тут огород городить. Нет, я не ревновал к будущему малышу, просто младенцы — это не та тема, которая сильно интересна четырнадцатилетним подросткам. Отец же был рад безумно, он маму на руках готов был носить. И носил. Целых полгода наша семья была абсолютно, безоблачно счастлива.
Потом маму положили в клинику. В её возрасте беременность давалась тяжело. Отец беспокоился: клиника была лучшей, врачи — самыми опытными, в палате одна, розы ежедневно. Несмотря на тяжесть протекания беременности, мама словно светилась изнутри и напоминала мадонну на картинах старых мастеров Ренессанса.
Роды были преждевременными. Я слышал потом, как об этом говорили врачи: «отслойка плаценты»… «неправильное предлежание плода»… Эти слова мне не говорили ничего, но итог был ужасен. Мама родила девочку — крошечную, недоношенную, но живую. А маму не смогли спасти, несмотря на все усилия опытных врачей и дорогущее оборудование. Бывает. Судьба. Никто не виноват, а человека нет.
Меня буквально оглушило известие о том, что мамы больше нет, и я сначала возненавидел крошечную малышку. Отец тоже горевал, но каким-то образом сумел поддержать меня и вправить мозги. Сестричка, появившаяся в доме спустя три месяца — до этого её в клинике выхаживали и доращивали, — была такой крошечной и хрупкой, такой беззащитной, с огромными синими глазами на крошечном личике, что вся моя ненависть постепенно испарилась. К Танечке, так назвали малышку, я привязался: сюсюкал, баюкал, укачивал, помогал медсестрам и няням. Моя боль от потери мамы стала рубцеваться, прекратила кровоточить.
По настоянию отца я поступил в университет, на факультет менеджмента и управления. Отец и не скрывал, что хочет, чтобы после окончания учёбы я пришёл работать в его компанию, чтобы со временем передать мне бразды правления. Меня, правда, больше привлекало программирование, но спорить бессмысленно… Начались проблемы — и отнюдь не с учёбой.
В школе меня не беспокоило равнодушие к девчонкам. Нет, на девчонок смотреть было определённо приятно — но никакой дрожи в коленках, желания оказаться наедине с объектом страсти, навязчивых утренних видений. Я нацепил маску погружённого в учёбу ботана и довольно быстро понял: девчонки — не мой выбор.
А это неприемлемо. Прежде всего из-за отца, который ненавидел геев и мысли не допускал о том, что его сын и наследник может относиться к таковым. Именно поэтому я старался не противоречить отцу и не привлекать его излишнего внимания к своей персоне.
Однако против природы не попрёшь. Став студентом, я ощутил себя более свободным, отец позволил мне жить отдельно; сняв квартиру, он дал мне понять, что ждёт от меня — хорошей учёбы и отсутствия проблем, в остальном же ограничивать не будет. «Гуляй, пока молодой!» — так он выразился. И я гулял! Деньги не переводились, крутая тачка имелась, так что я очень скоро познакомился с подобными мне балбесами, которых светская хроника вежливо именует «представителями золотой молодёжи». Клубы, вечеринки, веселье — всё полной ложкой… А поскольку я умудрялся прилично учиться — у отца ко мне нареканий не было.
Я уже не помню, на какой из вечеринок я встретил его. Встретил и влюбился. Кон-стан-тин…
Его звали Константин. «Постоянный…» Постоянным он не был — менял парней как перчатки и не особо скрывал от всех, что девицы ему неинтересны. Но мне было всё равно, потому что я влюбился. Бывает такое — любовь с первого взгляда — а мне казалось, на всю жизнь.
Костя просёк мои восторженные взгляды с полпинка, он был куда старше меня, и сколько у него было таких восторженных мальчиков — до Китая раком не переставить. Но я был юный, волоокий и богатый. Смотрел на него как на ожившее божество. Это ему льстило. Целых три месяца я был счастлив. Костя умел быть обаятельным, он оказался прекрасным любовником, и мне не нужно было ничего другого.
Правда, через три месяца блядская Костина натура начала показывать себя в полной мере. Я ему надоел. Захотелось чего-то новенького и свеженького. И деньжат подзаработать захотелось… Наши свидания становились реже и реже, Костя стал отговариваться занятостью на работе, а я верил! Но однажды, явившись к Косте без звонка, застал его в недвусмысленной ситуации с другим парнем. Моё божество и не подумало оправдываться, просто заявило: «Я позже всё объясню». Вытащило из моей помертвевшей руки ключи, вытолкнуло из квартиры и захлопнуло дверь перед моим носом.
Как я добрался домой, что делал — я не помню. Проснулся уже днём, в своей квартире, с жуткой головной болью и мерзким вкусом похмелья во рту. Жить не хотелось. Позже Костя чужим, насмешливым голосом объявил мне, что наши отношения слишком затянулись, что «всё перегорело и выцвело», ибо я занудлив, как орфографический словарь, и что отныне мы свободны друг от друга. С одним маленьким нюансом. Я должен компенсировать ему потраченное на меня время…
Естественно, я послал его к чёрту, хоть на это хватило гордости. Тут мой бывший возлюбленный мерзко улыбнулся и показал мне несколько фотографий наших с ним забав. А потом озвучил сумму и заявил, что если я не заплачу ему, то эти фото окажутся на столе моего отца. Я похолодел. Мысль о том, что отец узнает о моей ориентации, вымораживала. Но я отказался платить, понимая, что если я заплачу один раз, то этот подонок будет доить меня всю жизнь. Я, блядь, умный стал… Через боль, через стон, но умный…
Костя ушёл, а я остался мелодраматично страдать. Мысль о том, что этот подонок шептал слова любви, а сам перед этим хладнокровно установил камеру в спальне, чтобы заснять нашу с ним близость, резала по живому. Я был близок к тому, чтобы сорваться, впасть в депрессию, уйти в запой… Да ещё и ежедневно ждал отцовского гнева. Вместо сна терзания: послал Костя отцу фотографии или не послал? Но отец вёл себя совершенно как обычно, и постепенно я успокоился.
У отца тем временем были какие-то неприятности. По нескольким вырвавшимся у него фразам, по угрюмому виду я понял это. Но никаких подробностей он не рассказал, только попросил быть осторожнее. К чертям! Мне бы его проблемы!
Однажды вечером я возвращался с занятий — у нас изменили расписание и поставили несколько вечерних пар на зачётной неделе. Почему я не взял такси? Но факт остаётся фактом — я решил пройтись пешком. Прошёлся...
Под аркой, на своде которой кессоны розанами, и по ним неровная романтическая фраза: «Ты охуительна!» — меня пронзила резкая боль в затылке… и темнота. Когда я очнулся связанным в каком-то подвале, то понял, что меня похитили. Я даже не особо испугался вначале, решил, что похитители просто решили шантажировать отца, требуя денег… или каких-нибудь уступок в бизнесе. И он выручит меня, он — Бэтмен и Железный человек, надо только подождать. У него служба безопасности не хуже спецподразделений. Найдут! Спасут!
Голова гудела, тело чесалось, рука онемела от выворотности положения… В подвале было зловеще тихо, и темно, и гулко, и страшно. И ещё душно. Начало июня, а зной выматывал город до полуобморочного состояния. Я звал на помощь — сорвал голос. Старался перевернуться — упал лицом в цементную крошку. Чуть не задохнулся. Хотя это был бы выход...
Когда подвал неожиданно озарился ярким светом, я, наконец, увидел своих похитителей. То, что их лица скрывали натянутые до подбородка шапочки-балаклавы, меня сначала обрадовало. Если они не показывают мне своих лиц, значит планируют отпустить. Я осторожно разглядывал этих людей, опасаясь смотреть прямо в лицо, — где-то читал, что такое может вызвать у похитителей агрессию по отношению к пленнику. Ничего особенного я не разглядел — двое мужчин: один высокий, угловатый, одетый в полосатую красно-синюю майку «10 — Messi» и треники, второй немного ниже ростом, волосатый, сутулый, с длинными руками — настоящая горилла! Он был в старых джинсах, заляпанных бензином. Никаких особых примет я не разглядел, кроме одной. У самопального Месси на шее вился шрам. А Горилла… она и в Африке — горилла…
Между тем, мои похитители решили внести ясность. Тот, что повыше, поинтересовался:
— Что, малой, зассал? Не боись, мы с тобой поиграемся и отпустим. Как только папочка твой нам заплатит…
В общем, всё было так, как и я думал… Мне развязали руки, позволили сходить в стоящее в углу ведро — я, дурак, чуть не умер от стеснения, как-то не привык справлять нужду при посторонних. Потом меня даже накормили — макаронами из бомж-пакета. Паук-Месси вновь меня связал и заявил:
— Если завтра капусту доставят, то всё будет заебись!
Задыхаясь в темноте, я ждал этого «заебись»… Казалось, что в темноте что-то шевелится и ворочается, что скоро оттуда ко мне потянутся мохнатые лапы, схватят и… Попытался сформулировать — кому же отец перешёл дорогу до такой степени, что этот самый кто-то решился на моё похищение?
Я дремал, глючил, боролся с душными призраками, считал до тысячи, пытался разминать ноющие мышцы… пытался жить и сохранить облик человека. Проснулся же от вновь вспыхнувшего яркого света. Горилла и Месси были раздражены, а возможно, и под кайфом. Длиннорукий ещё сдерживал своё раздражение, но тот, что в китайской футболке, ругался без остановки, употребляя многоступенчатые матерные конструкции. Из немногих приличных слов я понял, что отец попросил дать ему неделю на сбор наличными той суммы, которую потребовали от него похитители, так как деньги у него были вложены в другие активы, и чтобы обналичить их, требовалось время. Я похолодел. Мне было прекрасно известно, что в сейфе отца всегда лежит достаточно приличная сумма в долларах на случай непредвиденных расходов. Отец блефует! Он готовит операцию по освобождению, чтобы замочить ублюдков! У меня хватило глупости гордиться хитроумным отцом, нагло ухмыльнуться своим похитителям и плюнуть горилле на ботинок.
Я жадно прислушивался к каждому их слову и толковал все жесты. Из рубленных реплик я понял, что они не боятся, что их отыщет полиция, видимо, место достаточно тайное и надёжное. Что водки и колбасы у них вдоволь. Что «папашка-с-с-сука» ещё заплатит!
Всё это не добавляло героизма. Я цеплялся за мужество из последних сил. Оставшись в темноте, стал бороться с подступающей истерикой. Ведь я был избалованным богатеньким мальчиком, привыкшим к комфорту, хорошей еде и хорошему обращению. Меня в жизни никто и пальцем не тронул, а тут… Но я вновь постарался справиться с собой, твердя, что отец меня обязательно вытащит, что он переживает за меня и надо только потерпеть.
Сон. Видение. Духота. Липкий жар. По ноге когтисто царапает какой-то подвальный грызун. Нос не дышит. Время замерло и злобно уставилось на мою переносицу, как на мишень… А-а-а… Сколько я просидел так, не знаю, но свет вновь вспыхнул, и явились эти ублюдки. Оба они были пьяны — не так сильно, чтобы падать с ног, но именно на той опасной грани, когда человек превращается в скотину, способную творить нечеловеческое.
Горилла подошёл ко мне, схватил за волосы и больно дёрнул, заставляя поднять голову, а потом заявил высокому:
— Смотри, какой сладенький мальчик! Шлюх сюда всё равно не вызвонить, так что пускай он нас обслужит… если жить хочет.
Долговязый в джинсах засомневался:
— Не, я только по девкам…
Горилла засмеялся мелко и противно:
— Мальчик, девочка — какая в жопу разница? Да и в рот тоже неплохо!
Меня затрясло. Я уже готов был просидеть в этом подвале в темноте хоть неделю, хоть месяц — лишь бы Месси образумил своего гнусного приятеля. Но тот был слишком пьян, чтобы всерьёз возражать, и как-то нерешительно промычал в ответ:
— А что? Давай попробуем.
И дальше — урывки, вспышки, словно отдельными кадрами разрезанной киноплёнки. Сопротивляться двум сильным взрослым мужчинам я долго не смог. Очень быстро с меня сорвали всю одежду, ткнули лицом в мою подстилку, и длиннорукий гнусно хмыкнул:
— Ну что, сладенький, понеслась?
