Автор книги: Старки
Соавторы: ,,,,
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)
Если сосредоточиться, то можно не видеть. Это как внести кого-то в чёрный список на телефоне. Он будет пытаться пробиться к тебе, но у тебя всё время будет занято. Я научилась выстраивать стену между собой и виденьем очень рано. Ещё в школе. Смирившись с тем, что мне никто никогда не верит, что меня считают ненормальной и в лучшем случае обходят стороной, я «закрывалась», зарывалась в себя — как можно глубже. Будущее тех, кто окружал меня, было опасно откровениями, не нужной никому болью.
Помню, как единственная подруга, которая была у меня за всю жизнь, кричала: «Неправда! Неправда! Ты всё врёшь! Ты просто завидуешь! Ты — уродка, ненормальная, психичка!» Я не спорила. Она тогда всё-таки добилась своего, заставила меня посмотреть. И я ей сказала как есть: что тот, кто вот-вот станет её мужем, предаст, что после него будут ещё двое, но и с ними она не найдёт счастье. Счастье с ней случится в тридцать два, когда она забеременеет от случайного любовника и родит смешного кудрявого мальчишку. Я видела их недавно в магазине — она несла его на руках, осторожно и торжественно, как коронационную драгоценность на подушке, а малыш болтал ногами, улыбался, в русых кудрях путался солнечный свет…
Наверное, я могла промолчать тогда, но я была глупа и думала, что что-то можно исправить, если показать. Теперь я молчу. Они проходят мимо меня каждый день — с отметинами скорой, нелепой смерти, с червоточиной страшной болезни, о которой не узнают, пока не станет поздно, с разбитыми завистью и жадностью душами, а я стараюсь не смотреть.
Я ведь предназначена, чтобы вмешиваться в их жизнь, оберегать, учить, показывать и говорить только правду. Это покаяние, которое на всех нас накладывает дар. А я не хочу. Быть самой известной городской сумасшедшей, видеть чужой ужас и брезгливость, желание заработать на тебе, наблюдать, как надежда и упование сменяется неверием и злостью, выслушивать истерики пополам с проклятиями. Они ведь не готовы, не хотят знать правду. Им нужны нелепые сказки про любовь до гроба и нежданное богатство, про поверженных врагов и собственное бессмертие. Я не могу им этого дать.
Сейчас, когда из-за болезни защита ослабла, меня просто захлёстывает чужим будущим. Огромный внешний мир ломится в мою скорлупу, которая идёт трещинами и вот-вот начнёт рассыпаться.
На остановке, где я жду автобус, стоит парень лет двадцати, копается в телефоне, периодически напряжённо всматривается в ту сторону, откуда должен показаться долгожданный транспорт, и притопывает ногой в нетерпении. Ждать ему осталось недолго. Как и жить. Отмерено ему до сегодняшнего вечера. А завтра его найдут за городом в овраге, который надёжно укрывает стена борщевика. Найдёт мимо проезжий, случайный, которому невмоготу будет дотерпеть до города и он остановится на обочине, чтобы отлить.
Я знаю, что он мне не поверит, но у меня тоже остался последний день, и я должна попытаться. Купить одну жизнь за другую. Перекроить сегодня, чтобы завтра настало для других. Наконец я поняла, почему молчит сестра, давно от нас уехавшая. Значит, у неё всё хорошо. Значит, у неё родились две дочки. А я, бесплодная, должна уйти. Так было всегда: две девочки в каждом поколении, одной из которых доверено продолжить род. В нашем ей стала не я. Горевать бессмысленно. Спорить бессмысленно. Спрашивать почему — бесполезно.
— Не езди к нему, — говорю я в спину мальчишке.
— Что? — оборачивается он.
— Не езди к нему, — повторяю я. — Ты умрёшь, если поедешь.
— Что вы несёте? — возмущается он.
— Я несу правду, — усмехаюсь я, — у него вечеринка сейчас: куча народа и слишком много наркоты. Он не ждёт тебя. Он про тебя забыл. Если ты не приедешь, он не будет тебя искать, не станет звонить. Тебе будет обидно, зато ты будешь жить, — я смотрю внимательно, — долго. Не здесь. И с человеком, который будет тебя любить, по-настоящему.
— Вы ненормальная, — скорее утверждает, чем спрашивает он, — вас выпустили из дурки домой на побывку?
— Почти, — соглашаюсь я, — я сбежала. Там, далеко, у тебя будет свой дом с дощатой террасой и собака, о которой ты всегда мечтал. Бернский зенненхунд. Ты назовёшь его Флойд.
Он вздрагивает.
— Откуда вы знаете?
— Я всё знаю. Я же ненормальная, помнишь? Только ненормальным даётся истинное знание, юный падаван, — улыбаюсь я, — именно поэтому я не прошу у тебя сигарету. Ты бросил неделю назад. Ведь он сказал, что не любит запаха сигарет. А сам дымит как паровоз. Несправедливо, да?
Он подавлен, это видно, до него медленно начинает доходить, что я не шучу. А ещё я не рассеюсь в воздухе, если он меня трижды перекрестит. Я не глюк. И говорю совершенно ужасные для его разума вещи.
— Я не могу сотворить файербол, чтобы убедить тебя, юный падаван, — вздыхаю я, — просто возьми подарок.
— Какой подарок? — спрашивает он.
— Жизнь. Одну жизнь с хорошим, правильным будущим в обмен на одну смерть. Честный обмен, согласен?
— Я не понимаю… — Он жалок в этот момент. Он хотел бы никогда не видеть меня. Сейчас он слышит мерзкий треск в голове — это шатаются пресловутые устои. Ему страшно.
— Тебе не нужно понимать — поверь. Это всё, чего я прошу.
— Я не могу.
— Твою маму зовут Вера. — Я уже злюсь, потому что я зря теряю с ним время, это точно, а у меня его осталось так мало. — А отца — Сергей. Они очень долго тебя ждали. Лечились, ездили на богомолье. Ты родился, когда надежды уже почти не было. А после тебя им дали ещё одного сына. Всего через полтора года. Правильно?
Он кивает, ошарашенный.
— А маме от меня передай: пусть отпустит своего благоверного, который не нашёл ничего умнее, чем закрутить роман с секретаршей. Он вернётся.
Парень комкает куртку на груди, открывает рот, чтобы спросить что-то ещё, но я его прерываю:
— Это всё. Решай.
Из-за угла выезжает автобус, и мальчишка смотрит на него, как на одного из коней Апокалипсиса.
Ярко-жёлтый ISUZU останавливается у кромки бордюра и распахивает двери. Парень делает шаг вперёд. Я зажмуриваюсь. Я сделала всё, что смогла. Сделала именно то, чего от меня ждали. Чем я должна была заниматься изо дня в день, перенося насмешки и ненавидящие взгляды, пропуская мимо ушей оскорбления, чтобы люди знали правду, которую они не хотят знать, к которой они не готовы и не будут готовы никогда. Чтобы дать им шанс избежать боли, отчаянья, смерти...
Глупо. Пока никто им не воспользовался. А значит — я буду жить. Ведь все, кого я предупреждала, оставляли мне свою жизнь взаймы...
Двери с шипением закрываются, меня обдаёт бензиновой гарью, и я открываю глаза.
Мальчишка стоит напротив, не сводя с меня взгляда.
— С вами всё в порядке? — вдруг спрашивает он.
— Да, — говорю я, — насколько это вообще возможно для ненормальной.
Он натягивает на голову капюшон толстовки и, сгорбившись, идёт прочь. Он уже пожалел о том, что поддался эмоциям и никуда не поехал. Его будущее изменилось, но он этого никогда не поймёт, потому что оно для него — тонкая клейкая неощутимая нить, паутинка, и только я вижу паутину целиком.
— Его зовут Марк, — вдруг кричу я вслед, — подожди его. Это недолго.
Он втягивает голову в плечи и бежит от меня, как от чумы.
Теперь мне нужно домой. Моё будущее тоже изменилось. Достаточно одного испуганного мальчишки, принявшего подарок. У меня есть пара дней, чтобы разобраться в прошлом, смириться с настоящим и рассмотреть будущее. А если мне не понравится то, что я увижу, у меня ещё останется створка окна, распахнутая с седьмого этажа прямо в небо.
Link | Leave a comment {54} | Share
***
— Алло! Кирилл, почему не звоните?
— Некогда здесь. Игра в самом разгаре. Наши полицейские на высоте… Хотя, конечно, это не те пузатенькие копы, что на дорогах стоят или дознание ведут.
— Репортаж будет не очень гусарским?
— Обижаете, Клара Бруновна! Я хвастать чужими победами не умею.
— Что там с дамой с седьмого этажа? Та, которая в годах…
— Ни в каких она не годах! Ей всего тридцать пять! Просто она одевается так копеечно, ступает тяжело, сутулится, хвостик фигулечный на голове, тёмные уродские очки, ни серёжек, ни маникюра.
— Тридцать пять? А кто она по профессии?
— Никто! Гардеробщица в спортивном комплексе. Баба с закидонами. Говорит всякое, людей пугает. Побаиваются её.
— Как узнал?
— Следил за ней. Она в поликлинику пошла. Карточку заказала, а в регистратуре моя знакомая работает, Анютка, мы с ней и пообщались. На карточке и возраст, и прописка, и родители, и род занятий. А Нюрка мне сказала, что у этой тётки голос какой-то завораживающий, да и она ни с того ни с сего велела ей завязывать с социальными сетями и ни с кем там не знакомиться. В общем, чудаковатая дама.
— Эта чудоковатость нас и заинтересовала! Ты с ней пообщался? Может, она и пишет одинокими ночами?
— Не успел. В подъезде она от меня шарахнулась и неожиданно проворно поскакала на свой этаж. А утром к ней скорая приехала, двери квартиры нараспашку, я заглянул… Убого там. Не пахнет гонорарами, пахнет табаком. Что-то с ней серьёзное случилось: врачи со скорой суетятся, сквозняк по квартире шныряет и зеркало на стене всё в трещинах, будто по нему кто-то молотком саданул… А Анютка ещё говорила, что тётка медкарту свою брала. Теперь же всё по заявлению, через журнал. А в журнале выдачи в графе «куда» написано: онкологическое отделение ОКБ…
— Беда…
— Она самая.
— Слушай, а ты Анютку-то свою поспрашивай! Может, она знает кого в онкологии? Если нет, есть у меня там ниточка…
— Спрошу. Побежал я, Клара Бруновна, сейчас награждение уже будет. Пророчу: наши менты победят!
========== Глава 10. Анестезия ==========
fiction-s.livejournal.com
(no subject)
Sept. 22th, 2016 | 07:11 аm
Стучат. Никому не открою. Нет меня!
Ежедневно какие-то сумасшедшие! Кто их пропускает через домофон? То агитируют за каких-то страшно благочестивых кандидатов, то распространяют буклетики импортной печати с иеговистскими проповедями, то собирают подписи против парковки вместо детской площадки, то какие-то чудо-средства продают. Безумный, безумный, безумный мир!
Пусть стучат, меня нет дома.
Никого нет!
Впрочем, так и есть. В моей квартире ничего живого. Только мебель, и той минимум. Даже плесени на продуктах нет, ибо нет продуктов. Питаюсь в больнице.
Для того, кто ни во что не верит, ничего не имеет, медицина — самое подходящее занятие. Наш преподаватель по цитологии ПалВаныч учил, что все свои человеческие эмоции и слабости врач должен оставить дома — чувство сострадания мешает помогать людям. Это чувство вообще глобальный обман. Как вера в сверхъестественное. Ведь человек иногда страдает по заслугам, зачем ему сопереживать? Иногда этим самым состраданием мы нарушаем баланс жизни и смерти, встреваем в их дуэль.
Например, пациент Завадский из триста десятой. Автомобильная катастрофа. Переломанный весь, разрыв селезёнки, отёк лёгкого, гематома мозга. Его наши хирурги спасали пять часов! А зачем? То, что этот Завадский — «ухарь купец» — сел пьяным за руль, протаранил машину гаишника, убил молодого парня при исполнении, — не делает ли труд врачей бессмысленным?
Кто-то скажет: врач должен делать своё дело, а Бог — решать, прервать ли жизни нить. Только вот я уже давно не верю в Бога. С детства.
Хотя был верующим благодаря маменьке. Сколько её помню, она молилась перед едой, носила длинные юбки и платки, по пятницам и воскресеньям устремлялась на службу, соблюдала посты, читала мне на ночь Детскую Библию. Даже стала помощницей при воскресной школе, разучивала с нами, воцерковлёнными детьми разных возрастов, стихи о Божьей благодати.
Отец не одобрял мамину веру, даже пытался ей запретить брать меня в церковь. Помню, как он кричал:
— Тебе как поставили диагноз, так ты сбрендила окончательно! И без того была без царя в голове, сейчас и вовсе поехала крыша. Зачем мне такая жена? На такой я разве женился? Ни в свет выйти, ни пригласить кого к себе!
Папа был бизнесмен средней руки, держал три автомойки. Но, видимо, считал себя чуть ли не хозяином города. И выглядел соответственно — важный, широкий, мощный, с кулачищами и взглядом исподлобья. Когда-то он знал маму другой. Пока не болезнь. Ей сделали операцию — слева по шву лобной кости проходила неровная полоса, теменная и лобная части так и не соединились идеально. Врачи ставили хороший прогноз, но время от времени маму кидало оземь, трясло, на шее выступали страшные вены, из белого рта-щели выбивалась пена. И я не верил врачам и их фальшивым прогнозам. Верил только, что Бог спасёт и сохранит, так, по крайней мере, мне маменька говорила.
Это уже сейчас я знаю, что никакой надежды не было. Глиома третьей степени. Рак. Эпилептические припадки — всего лишь следствие гиперплазии глии. А тогда я верил, что вместе с этой пеной и судорогами из мамы выходит болезнь. Сила Божья в действии.
Отец всякий раз во время приступа действовал рационально и уверенно. Меня вытуривал в другую комнату или отсылал с какой-нибудь тётушкой, если мы были на улице. А сам с силой переворачивал маменьку на бок, укладывал её голову на колени, расстёгивал воротник, удерживал, спасал и сохранял. Потом, когда она стихала, делал укол, переносил в постель и сидел печальной горой на краешке подле неё.
Кроме одного раза. Это было зимним утром. Из своей комнаты я слышал, как отец и мама ругались. Вернее, я слышал только отца. А потом жутко знакомый вскрик, как у подбитой чайки, и грохот. Я выглянул в щёлочку двери. Отец с таким же мертвенно-бледным лицом, как у мамы, бившейся в судорогах, удерживал мамину голову лицом в потолок и закрывал ей рот своей ладонью. Голова стучала по полу основным басом, руки и ноги выколачивали аритмичные удары. Пьеса смерти. Долгая и хриплая.
А потом врачи чмокали, мотали головами:
— Захлебнулась, несчастная…
— Отмучилась, — добавляла сердобольная соседка в грязном переднике.
Отец рыдал, по-мужски, скупо, сокрушался, смотрел невидяще вдаль, получал соболезнования. Меня тоже все обнимали, трепали по вихрам, жалели, потом и вовсе отослали к бабушке. Но я не рыдал. Я был зол. Бог помог не тому человеку. Должен был маменьку спасти, а жив, здоров, вновь женат и по-прежнему крут папенька… Не может быть, чтобы Бог это молчаливо допустил! Значит: Бога нет.
Стоило это признать, как стало легче и свободней. Словно инъекция бупивакаина обезболила тот участок тела, что функционировал как вера и вырабатывал бесполезный гормон надежды. Боли нет, веры нет, но ясное сознание и двигательная активность сохранены. Отец, кстати, умер на операционном столе через много лет — самоуверенное сердце не вынесло передозировки анестетика. Бупивакаина.
Вскоре и другие рудиментарные органы самообмана были надёжно блокированы. Например, вера в справедливость.
Ещё в школе.
Вадим Кожинов, в общем-то, с самого начала был лидером класса. И потому, что из блатной семейки, и так как в кармане его всегда были деньжата, которыми он щедро пользовался, да и отличался выдумкой, напористостью, наглостью, своенравием. Не то чтобы я его боготворил, но был одним из ведомых им, считался другом. До одиннадцатого класса.
Тогда к нам пришёл новый учитель. Физик. Пётр Сергеевич. Приехал из столицы. Довольно-таки молодой, но, видимо, уже с опытом работы. Приятный, интересный. Мы наконец стали хоть что-то по физике понимать, рассказывал он увлекательно, просто, рисуя на доске схемы и принципиально не пользуясь проектором. Девчонки, все через одну, повлюблялись в Петрушу — так его называли за глаза. Они говорили, что «Петруша — милашка», типа красивый, обаятельный. Все приняли физика на ура.
Кроме Кожинова. На первом же уроке физики Вадим вызвался к доске и схлопотал «пару». Петруша же не знал, что Кожинову ставят двойки редко: во-первых, из-за его склочных родителей, которым казалось, что к их чаду придираются; во-вторых, из принципа «не тронь говно — вонять не будет». Все знали, что Кожинов и сам способен поскандалить из-за унизительной оценки, даже если он действительно отвечал плохо. Предпочитали не спрашивать устно. Только письменно, когда в наличии аргументы и факты. Впрочем, и позже, когда Петруша уже адаптировался в нашей школе, он не выказывал Вадиму особого отношения.
Двойки в журнале выстроились непоколебимой шеренгой. На кожиновские словесные провокации Петруша не вёлся, никаких споров не заводил, на его поведение на уроках не обращал внимания, «факов» в свой адрес в упор не замечал, а в разговоре с родителями, видимо, был убедителен. Физик безупречно держал эшелонированную оборону, чем вызывал ещё большее уважение среди учеников — в том числе. Выглядело всё так, как будто войну ведёт только один человек — Вадим, — а учитель не в курсе. Кожинов начал войну и в ней бездарно проигрывает.
