Автор книги: Старки
Соавторы: ,,,,
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)
— В нашем доме сто сорок четыре квартиры. Я выкинул из списка четыре многодетных семьи, две из которых владеют смежными квартирами. Двадцать два глубоких пенсионера. Две квартиры стоят на продаже, и там, по моим наблюдениям, никого. Семь квартир сдаются: три посуточно, две заняты молодыми семьями, две снимают студенты целым шалманом. Эта и эта халупы, — я тыкнул пальцем в список, — настоящие притоны. По соседству со мной тупо склад одного коммерсанта. Ещё я выкинул много разных фамилий: либо видимость благополучной семьи, либо замученная мать-одиночка, есть ветеран чеченской операции, есть пожилой препод-физик из универа, художника Ярцева с первого этажа я тоже не беру в счёт, в трёх квартирах какие-то гастарбайтеры, плохо говорящие по-русски, обитают, в пятнадцатой квартире нимфа с надутыми губами и сиськами живёт… Ой, извините… В общем, вот… список внешне подходящих людей на роль «подпольного миллионера Корейко».
— М-м-м… — одобрительно промычала Карла. — Интересно. Десять человек, одиноких, закрытых, среднего возраста… Как «Десять негритят». Вот этот интересный! Рощин Дмитрий Петрович. Около сорока и ходит в парике?
— Да, парик качественный, выглядит естественно. Но это парик.
— Машину водит?
— Да, у него «лада».
— Хм… А работает где?
— Не знаю пока, но работает ночью. Может, охранником…
— Вот с него и начнём. Займись господином Рощиным, поговори, понаблюдай…
— О’кей. Начну с него.
========== Глава 2. Петрович ==========
fiction-s.livejournal.com
(no subject)
Aug. 01th, 2016 | 06:49 pm
Холодная гладь полированного стола разбивается о паутину мелких трещинок — это при переезде уронили тяжёлый стеклянный плафон; люстру пришлось выкинуть и нацепить на потолок авангардное убожество. На поверхности полублагородной столешницы два мокрых кружка от подстаканника. Подстаканник являл собой почти предмет культа: потемневший мельхиор, на выпяченном гордо боку выпуклое солнце, почему-то злое, хмурое и старое. Волнистые лучи растопырились симметрично в разные стороны, а между ними круглые пупырышки с насечкой. Ручка витая, толстая, с загогулиной. В стакане кофе. Третья порция за последние проклятые полтора часа, во рту горько, кофе какой-то очень элитный и модный — знаю, что после четвёртой «дозы» от него начинают руки трястись. Гватемальский, впитавший дым тридцати трёх вулканов. И не то чтобы именно такой кофе — моя козырная страстишка. У этой кисловатой горечи почётная миссия: показать всем им, что я крепче, чем все эти стерильные деловые козочки с безукоризненными лодыжками над копытцами десятисантиметровых каблуков. Они потягивают на переговорах чай, исключительно зелёный, с лимоном и имбирём. Держат чашечку, отставив умилительно пальчик с хищным маникюром на коготке. Цыпочки.
А я курю, через мундштук. Горько ещё и от этого. Вынимаю мундштук с жалким огарком, стряхиваю прямо на пол, хотя на столе пепельница в виде развалившегося медведя явно зэковской работы. Смотрю на мундштук — он грязно-белый с маленькими трещинками и углублениями от зубов. А ещё почти стёршаяся надпись малюсенькими золотыми буковками — «heritage». Рядом с буковками мои толстые пальцы с круглыми ногтями. У меня нет маникюра, не представляю, как с ним жить? Однажды сердобольная подруга, осуждающе смотревшая на вакханалию кутикул и заусениц, почти насильно притащила меня в салон, где мне торжественно нарастили розовенькую ногтевую пластинку и сделали французский маникюр с беленькой полоской. Ничего делать не могла: ни по телефону звонить, ни текст на клаве набрать, ни сигаретку в мундштук вставить. Обстригла через пару дней. Эльвира перестала со мной разговаривать после этого святотатства, нервно дышала при встрече.
И вот смотрю внимательно на дивные ногти свои, на мундштук «heritage», на пузатое солнце… Смотрю на руки, так как не хочу смотреть на это прекрасное тело, которое в нелепой позе лежит напротив стола. Прекрасным осталось именно тело: пропорции фигуры, упругость и соль кожи, жёсткие волоски на груди и ниже, чудные венки на руках. А вот лицо… Там должна быть чудовищная дыра, вход в мир иной, и смотреть туда нельзя. Может, если не смотреть на него, сделать вид, что ничего и не случилось, сказать Галине утром: приберитесь тут — она и приберёт…
Вряд ли…
Он сидел на стуле напротив, когда я выстрелила. Пуля ударила в голову и отбросила его, стул перевернулся. Теперь я видела, как он то ли лежит, то ли сидит на спинке опрокинутого стула. Руки раскинуты, как лучи на мельхиоре, на бежевом ковре вокруг тела веером кровь. Как нимб над возносящимся ангелом. Чёрта с два! Не ангелом. Монстром, подонком, мразью, моим мальчиком.
Я тяжело встаю со стула. М-м-м… Это голова гудит. Подхожу к окну. Стекло тоже холодное, а за ним серое марево, муторное ещё не утро, уже не ночь. Вид на дорогу и жилой панельный дом с выцветшим предвыборным маразмом на торце. Там все спят, ни одного огонька. Помню, как, открывая мужской клуб в провинциальном городке, навлекла на себя массу «народного негодования». Дескать, знаем мы ваши мужские клубы: пьянки, крики, дебоши, машины, девицы… ну и далее по списку. Жильцы дома жаловались в администрацию города, грозились прокуратурой. А потом клуб открылся, и негодование растворилось в тихих буднях. Клуб был «для своих», даже дресс-контроль имелся: в трикошках с колешками не впускали. Вход по клубным картам. Никаких заказных разудалых юбилеев и свадеб с орущими до хрипоты развесёлыми тамадами. Музыка соул и даже ланж. Бильярд, покер, переговорная комната, кальян, мясное меню, в подвальном устроили сауну и массажную комнату, где царил слепой Мансур. А что до девиц? Девица тут только я! Женскому полу дорога заказана, таковы правила учреждения. Вначале приходилось, конечно, натиск пьяненьких старшеклассниц выдерживать. Они резво матерились на Петровича, который, как сфинкс, безмятежно охранял врата «Игрока», задирали юбки, демонстрируя, что уже взросленькие, чтобы играть не понарошку. Но ничего у них не получалось.
От «Игрока» отстали. Сложилась своя клиентура, в основном знакомые. Мужчины благополучные и не очень. Были и петушащиеся юнцы-предприниматели, и рыхлые держатели чиновных столов в городской администрации, прописался здесь маститый гинеколог, брыластый хозяин автотранспортного предприятия, местный режиссёр, всегда в замусоленном галстуке и с мутными глазами. Уголовный мир как-то сразу идеей проникся, да и хозяюшку, хваткую, ушлую, властную, уважали. Что же до шлюх? То шлюха здесь была только одна — мой мальчик.
В стекле окна вижу себя. Очень белая, мучная неровная кожа, круглый нос, скорбный рот. Вместо глаз в отражении чёрные дыры, но я-то знаю, что глаза действительно чёрные от угольной туши, густых теней и наверняка естественных теней — кругов под глазами. Почему-то я считала, что глаза у меня красивые. Должно ведь что-то быть красивым! Пусть хотя бы глаза… Кто придумал те критерии, по которым определяют красивость глаз? Орнамента на роговице ведь ни у кого нет.
Я себе не нравлюсь. Никогда не нравилась. В кабинете даже нет зеркала, причёсываюсь дома, помадой не пользуюсь. И как могла эта неуклюжая утка поверить молодому жеребчику? Посмотри на себя! Есть женщины лани и газели, лебедицы и журавушки, а ты — утка. Как в здравом уме можно хотя бы на минутку представить, что красавчик двадцати пяти лет клюнет на перезрелую матрону с мерзкой репутацией мужика в юбке? Как смешно должно было это выглядеть со стороны! Тётка томно хлопает ресницами, умилительно краснеет и типа призывно улыбается. Как себя жалко! Как жалко! Как ненавижу я себя, всю жизнь свою муравьиную. Всю жизнь притворялась сильной, волевой, умной, цепкой и далее по списку. Лишь однажды расслабилась, открылась и сразу под дых получила.
Марк ввалился в кабинет по окончании работы в зале, посетители ушли. Я, конечно, ждала его, думала увести к себе. Но предложить не успела. Марк с порога заявил, что ему нужны деньги. Много денег.
— Зачем?
— Я хочу жить на них! Хочу машину. Я думаю, что заслужил эти деньги.
— …?
— Тебе ведь было хорошо вчера, я видел это, поверь, я в этом понимаю.
— Ты требуешь деньги за вчерашнее?
— Не кипятись, не только за вчерашнее. Я готов и сегодня и завтра, я ведь не собираюсь сваливать от тебя, детка! — О, ужас, я ещё и детка! — Просто я решил тебе сказать о деньгах, а то ты молчишь, от тебя и подарка не дождёшься… До зарплаты в нашей богадельне, — уже в нашей! — …ещё далеко, ты ведь не оставишь своего мальчика без бабла? — Ненавижу это слово.
У меня, должно быть, отвисла челюсть. Стало душно, по спине покатилась капля пота. Нужна была пауза, решила закурить. В ящике стола где-то зажигалка в виде пистолета, открываю, ищу, замечаю, что руки дрожат.
— Ты мне поможешь, детка? — Марк сладко улыбался губами и презрительно глазами. — Ты женщина небедная, мужичьё завидует тебе, болтают, что собираешься ещё и женский клуб открывать, и совместный бизнес с Рокотовым затеваете, я в зале слышу, о чём клиенты трещат… Разве это правильно, что любовник у столь обеспеченной дамы всего лишь «принеси-подай»?
Он говорил что-то ещё, ласково улыбаясь, сначала принялся ходить по кабинету. Потом приволок из угла стул, уселся на него перед столом и ноги в острых пижонских ботинках на него закинул. И замаслил глаза, и облизал губы, и добавил бархата в голос — всё как обычно, только эффект катастрофически противоположный. У меня же всё никак не зажигалась зажигалка-пистолет, бросила её обратно. Где-то есть ещё одна. Шарю по ящикам. Тут я и натыкаюсь на пистолет, вернее на револьвер. Он старый, практически реликтовый. В барабане должно быть три пули. Зачем в кабинете лежит этот антиквариат времён гражданской войны? Револьвер моего деда, тот его нашёл в 20-е годы в лесу, тогда же он истратил одну пулю, испытав находку. Потом ещё дважды стреляли из револьвера — пробовали. Сначала дед, а потом отец чистили эту железяку, разбирали, смазывали, разговаривали с ней. Как оружие оказалось в кабинете, уже и не помню, вроде приносила показать охране и, возможно, продать.
То, что я вытащила револьвер, ничуть не обеспокоило Марка, — ещё одна зажигалка. Он даже не напрягся, когда я взвела курок. Да и у меня ни одной мысли: руки не мои, они умелые, к бьющей стали привычные, уже как будто сто-пятьсот раз метились в ворогов. Бах! В упор, в переносицу. Расстояние около метра. Марк не успел даже удивиться. Упал назад вместе со стулом и руки раскинул, как, бывает, в снег падают люди в минуты счастья и на звёзды смотрят. Я тоже раскинула руки: правую отнесло отдачей, а левая как-то сама поднялась. Так и расположились друг напротив друга, раскинув руки. Через минут, наверное, пять я руки опустила — почувствовала, что они затекли. С-с-с… В голове что-то лопнуло, и как будто воздух оттуда высвистывает. И больше никаких звуков, только свист. Встала к окну. Чужая штукатурная маска с глубокими дырами вместо глаз недвижно уставилась в ответ моему лицу.
Вдруг стук. Сначала ватный, робкий, потом требовательный — по-видимому, уже кулаком стучат в дверь. Что делать? Дверь закрыта на крючок с моей стороны, Марк закрыл, конспиратор! Милиция? А может, какой-то пьяненький клиент дверь напутал? Или городской режиссёр пришёл требовать «соучастия» в его суперпроекте? Стук превратился в грохот, посеребрённый дорогущий крючок содрогался и падал обратно в паз при каждом ударе. Потом вдруг дверь распахнулась — видимо, от удара ногой, — крючок полетел прямо в кровавый веер на ковре, добавляя роскоши кровавому орнаменту. На пороге кабинета стоял охранник Петрович.
Петрович он только потому, что охранник, вообще-то он младше меня лет на пять. Крепкий, коренастый, с совершенно незапоминающимся лицом с белёсыми бровями и невыразительным ртом. Короткие выцветшие волосы не хотели стоять бобриком, как у крутых «секьюрити», — были слишком мягкими и беспомощно падали на лоб и затылок.
Петрович застыл на пороге и уставился на лежащее тело. Я отвернулась к окну и припала горячим лбом к стеклу.
— Я так и знал.
— Поздравляю…
— Чем вы его?
— Голыми руками…
Петрович прошёл к столу, обойдя тело.
— Смешная железяка, её в музей надо было сдать.
— Сдам…
— Я ждал, когда вы выйдете, чтобы дверь закрыть и сигнализацию поставить, вдруг выстрел… Если честно, я не удивился. Так и должно было закончиться. Он ведь погремушка, клоп с кудряшками, а вы вокруг него приплясывать начали, неровня он вам…
Что он там говорит своим противным менторским, судейским голоском? У меня снизу вдруг поднялась сила какая-то, в голове уже не свист, а вой.
— А кто мне ровня? Ты? Или Мансур? Или Потресов — завбазой? И не надо меня жалеть! Лепетать тут всякое, сюсюкать. Да, я его убила, не гремит больше погремушка! А ты зачем явился? Увидел? Отлично, и не нужно соболезнований и тупых жестов, беги, звони, кричи всем. Ты свидетель, ты молодец… — Я уже орала, повернувшись к нему, слова не слушались, набегали откуда-то и пропадали в никуда. Петрович вдруг быстро подскочил и наотмашь ударил по лицу, аж потемнело всё в глазах. Я по стеночке спустилась на пол, подогнула коленки, закрыла левую половину лица рукой и замерла. Этакая пьета горемычная и всклокоченная!
Охранник сел рядом, со стола взял мельхиоровый подстаканник с остатками кофе и выпил в один глоток. Стакан аккуратненько поставил на подоконник и даже штору поправил.
Вдруг зазвонил телефон. Мы с Петровичем молча уставились на аппарат, снизу была видна только трубка. Никаких мыслей, кто звонит. Мне — или просто ошиблись, что в пять утра не удивительно…
— Это, наверное, из милиции. Ждут звонка по поводу сигнализации, — выдавил Петрович.
— Так ответь.
Петрович тяжело поднялся, взял трубку и медленно поднёс к уху.
— Да, да, это «Игрок»… Нет, не забыли… Через пару минут, у нас тут запоздалые посетители… Да нет, сами управимся, всё спокойно… Конечно, позвоню…
Петрович положил трубку и, смотря на меня сверху вниз, брезгливо, как мне показалось, сказал:
— Сидеть больше нельзя. Будем прибираться!
Он бодро подошёл к Марку, вернее к трупу, перешагнул, встал над ним, взял за руки и сложил их вдоль тела. Потом вытащил из-под Марка, вернее из-под трупа, стул и поставил его на стол, проверил:
— Так, здесь крови нет!
Петрович снял с Марка туфли и положил их ему на живот. Отошёл, посмотрел на тело, как художник на эскиз. Вернулся, руки Марка сложил на туфли; получилось, как будто Марк обнимает свои пижонские шузы, которые продолжали залихватски блестеть лаком, отражая рыжий свет затейливой люстры. Потом Петрович отодвинул кресло, подошёл к краю ковра.
— Давай помогай, мне не справиться одному!
Быстро он перешёл на «ты»! Дать женщине пощёчину — самый верный способ сближения! Я встала, цепляясь за стол и за подоконник.
Молча мы с Петровичем стали заворачивать Марка в ковёр. Чтобы не смотреть на труп, я вперилась в стену с репродукцией Тулуз-Лотрека «Господин Буало». Толстенький, весьма довольный и несколько удивлённый, господин Буало наблюдал за тем, как мы возимся и сопим. Буало даже курить оставил, откинулся на стуле и взирает с любопытством на нас.
На полу появился невнятный серый куль. Молча мы потащили его к выходу, через порожки, через зал с блестящим паркетом, через фойе, мимо четырёх посеребрённых светильников, стилизованных под карточные масти. Четыре ступеньки вниз. Бум-бум-бум-бум… Куль развернулся, обнажив что-то мясное и… О боже! Глаз. Мы не закрыли мальчику глаза! У моего виска холодная вертикаль стены. Жёсткий голос как гром:
— Не вздумай блевать! Не время!
Это Петрович. Он не церемонился, тряхнул за подбородок, мозг стукнулся о череп: бум-бум-бум-бум… Охранник побежал за машиной, а я поползла на крыльцо, села — похуй, что грязь, — хотела закурить. Но всё необходимое для этого осталось в кабинете.
Петрович подогнал свою баклажанную «девятку», и мы стали заталкивать (опять молча) куль с телом на заднее сидение. Куль не слушался, не помещался, двери не закрывались… Нужно было вернуться в кабинет. Петрович в мешок-маечку положил пистолет, нашёл гильзу. В этот же мешок мы положили ещё одни пижонские туфли Марка с металлическими носиками и его портмоне с какими-то жалкими разноцветными визитками и романтической фотографией нашего героя в ковбойской шляпе периода прыщавой юности. В кармашке портмоне мы оставили несколько красноярских зелёненьких и плоский ключ с брелоком в форме крестика.
Потом, ещё раз осмотрев «барские угодья» на предмет подозрительного, Петрович позвонил в ведомственную охрану по поводу сигнализации. «Игрок» был закрыт, сигнализация жалобно пискнула и нервно заработала. Учреждение замерло на целых два дня — по понедельникам мы не открывались.
