Автор книги: Старки
Соавторы: ,,,,
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)
А мы на вонючей «девятке» поехали в перспективу коматозного от третьего сна города. Никого. И даже светофор экономно мигает жёлтым. В центре у круглосуточного гастронома девица в форменной одежде курит, присев на корточки. На здании заводоуправления сломались часы. Ветер сорвал покровы с памятника, что аврально ремонтируют из-за художеств местных вандалов. По переходу бежит сутулая собака, она, как баба с авоськами, вдруг растерялась, увидев нас, и заметалась. Склочно залаяла вслед, оглушая спальный район харкающей сиреной.
— Не реви!
Это мне? Разве я реву? Это не я, это отражение в заляпанном стекле.
— Куда мы? — получилось хрипло.
— Известно куда, — глухо ответил Петрович. Понятно, и сразу пересохло в горле. Мы едем в заброшенный карьер. В Яму. Была там однажды — больше из любопытства, надышалась вонючей мутью, насмотрелась на уродливый кариес бывшей горы, заполненный мёртвой водой с ядовитой плёнкой на поверхности. Была гора высокая, да стала яма глубокая. Металлургический завод не пережил конверсии и закрылся, а зольные дыры остались. Около деревушки Ямки самая страшная. В народе так и прозвали — Яма. Слышала я, что туда братва рэкетирская сбрасывала неверных или непослушных. И вот я сама туда направляюсь. С моим мальчиком в гремящей «девятке». Дешёвый вышел катафалк…
За городом мрачное безмолвие. В Ямках глазницы избушек прикрыты и темны, пара дворовых псов протяжно залаяла, услышав шум машины. За деревней просёлочная дорога, с обеих сторон лапы елей тянулись к нежданным ночным гостям. Петрович бережно преодолевал колдобины и коряги. Молчали.
Да и из машины выходить не торопились. Видимо, место это не только мне внушало тошнотворный ужас, но и моему внезапно бравому охраннику. Внутри «девятки» казалось более безопасно, нежели у этого мёртвого карьера. Мы оттягивали развязку.
— Я не хотела его у-убивать. — Я икнула на «у», увидев себя вдруг в зеркало заднего вида. Не узнала себя: глаза чёрные, брови вразлёт, всклокоченные волосы, нервный рот — просто леди Макбет! — Получилось как-то случайно. Наткнулась на револьвер и нажала спусковой…
— Не жалей его. Он из тех, кто всё равно долго не живёт. — Я заметила, что кисти рук у Петровича безжизненно повисли на баранке руля. Красивые руки.
— Не могу не жалеть. Он понимал меня, по-своему даже любил. — То ли это уговоры себя самой, то ли что-то психическое.
Петрович зло хмыкнул:
— Слишком по-своему! Полагаю, точно так же он любил Прихно Ирину Дмитриевну.
— Прихно? При чём тут?.. — Я знала, что эта толстая лохудра, владелица автошколы и сервиса, имела виды на Марка.
— Блядовал он и с ней. И с тобой. — Я не смогла сглотнуть, да и в ушах был гул. — А любил. А любил он другое. Мансур его жарил каждую неделю.
— Жарил? Что жарил?
— В задницу и жарил. С вами двумя ради цацек и игрушек, а с ним идейно.
— Что ты такое говоришь? — смогла я только прошептать. — Мансур… Он слепой.
— А это не мешает. Наоборот, обостряет тактильные ощущения.
— Ты лжёшь!
— Я лично видел. Не закрылись они однажды… Ты только не блюй здесь… Пойдём, поможешь, я один не справлюсь.
На ватных ногах, под гул незримой турбины в голове я вышла из машины и, как послушная овца, побрела за Петровичем. Мы что-то делали: хватали, тащили, роняли, падали сами в грязь, пыхтели, толкали. Сознание заглохло, и только плеск воды от удара тяжёлого куля вернул меня к ощущениям.
— Бедный мальчик! — по-бабски эмоционально вырвалось у меня. — Бедный мальчик! Как теперь жить?
— Живи как жила. Заяви о пропаже. Ты сильная. Сможешь, — тихий голос раздался совсем рядом. — Все могут, и ты сможешь.
Потом мы решительно быстро добрались до города. Петрович довёз меня до дома и, не попрощавшись, умчал в светлеющую холодную густоту утра. Уже дома поняла, что Петрович не кинул вслед за кулём пакет-маечку с револьвером. Надо будет во вторник узнать, куда его дел… Надо будет.
Однако не случилось. Во вторник Петрович не вышел на работу. И в среду. И в четверг. Позвонила знакомому менту Мыльникову, сказала и про отсутствие охранника, и про пропажу бармена. Уже назавтра Мыльников был у меня.
— Плохие новости, — начал он с порога. Расхлябанной походкой он прошёлся по новому ковру и грузно плюхнулся на стул. — Плохо дело. На хате у твоего охранника никого. Только лежит окровавленная рубашка, рядом гильза. Кровь Бакурина Дмитрия Петровича… А под диваном вот. — Он протянул до боли знакомое портмоне. Марка. — В квартире следы борьбы, и есть следы от обуви. Там, в коридоре, ремонт, поэтому отпечатки чёткие. Сорок третий размер, остроносые, фирмы «Макнейри». В общем, такое дело… Мы думаем, что Марк Игоревич Дробыш, твой бармен, там был, произошёл конфликт. Дробыш Бакурина и стукнул… Тела не нашли. Но это пока. Так что… одна пропажа, видимо, коньки отбросила, а другая в бега подалась. Такие вот дела. Нас пока имеют за ограбление банка на прошлой неделе, так что скорее всего будем ждать, когда объявится тело. Сейчас надо миллионы олигархам возвращать…
Я медленно налила свой элитный кофе в стакан. Теперь мне казалось, что солнце на подстаканнике вовсе не злое. Оно хмурое, слишком многое видело. Больше, чем я.
Link | Leave a comment {99} | Share
***
— А вас, Кирилл, я попрошу остаться! — Карла даже не пыталась каламбурить, получилось так само по себе. Когда все коллеги-журналисты покинули понедельничную летучку, она сначала менторским тоном выговорила: — Сербин не мог вас найти в субботу. Надеюсь, его предположения насчёт бара несостоятельны и вы занимались нашим писателем?
— Конечно, Клара Бруновна! Я всё сделал.
— Рассказывай.
— Итак, Рощин Дмитрий Петрович, проживает в шестой квартире. Я попытался с ним заговорить. Глухо. Соседи-алкоголики его не видят — не слышат. Впрочем, видно и слышно обычно их самих. В общем… В субботу Рощин, как обычно, отправился на работу, он действительно охранник в кабаке. В общем… Вы только не ругайтесь. Я залез к нему в квартиру.
— Как?! С ума сошёл?
— Не беспокойтесь, всё получилось тихо-гладко. Ни соседи, ни сам Рощин не заметили.
— Как же ты смог?
— Есть у меня способы. — Пришлось скроить загадочное лицо. — И при осмотре его пустынных пенатов у меня возникло подозрение, что Рощин — не Рощин вовсе. Мебели и вещей очень мало, нет телевизора, нет книг, нет компьютера — что имеет решающее значение для наших поисков. Никаких уютных вещиц и фотографий. Мужик живёт аскетично. Хотя под ванной я нашёл чудную сумку: там какой-то реликтовый револьвер, два паспорта и деньги. Денег пачки в банковских обёртках. Много. В барабане револьвера один патрон. Первый паспорт на имя Марка Игоревича Дробыша, довольно-таки молодого человека — типаж, абсолютно не совпадающий с Рощиным. Лицо скуластое, точёное, брови вразлёт, глазки лисьи. А вот другой паспорт — Бакурина Дмитрия Петровича. И по возрасту, и по лицу похож на фигуранта. Прописка в обоих паспортах одинаковая — город Назаринск на юге Урала.
— Да… На писателя это не похоже, хотя здесь явно какая-то мутная история. Этот Рощин скрывается.
— Может, нам в органы сообщить?
— Заодно сообщим, как вы залезли в квартиру постороннего человека. Чёрт! Не смейте больше такого делать!
— Здесь было никак не подобраться! Я аккуратно, всё на местах оставил. Давайте я займусь этим Рощиным? Сгоняю на Урал. Наверняка же выйдет криминальная история.
— Нет. Сначала Шугар найди, а этот Рощин не сбежит. Пусть его тайна останется у тебя в закладках. — Карла — кремень, нужен ей этот писатель до зарезу. — Вот твой список… Проверь-ка вот этого парня. Тем более такая фамилия у него… Шугарин. И инвалид. Времени полно, боли тоже, деньги нужны… Илья Шугарин. Но только легальными способами!
— Эх… Но Рощина-Бакурина я не оставлю. Что-то произошло там, в городе Назаринске…
========== Глава 3. Шугарин змей ==========
fiction-s.livejournal.com
(no subject)
Aug. 05th, 2016 | 09:23 pm
Его опять нет три дня — вернее, шестьдесят два часа и тридцать пять минут. Уже тридцать шесть. Буду ссать в памперсы, чтобы хоть как-то вызвать его недовольство, хотя Лёша оборудовал поручни по коридору и в туалете. Памперсы менять ему не нравится. Неожиданно для бляди и гея он — брезгливая сука. Если видит, что в памперсах вонь и куча, то матерится и хлещет по щекам. Пусть. Другого способа его наказать у меня нет. А наказывать всегда есть за что. Он знает, что я всегда в Сети, что я в курсе, что «Инстаграм» и «Фейсбук» — моя родина малая и великая. Однако с завидным постоянством выкладывает и выкладывает там тонну ебучих фотографий. То он на катке с какими-то шмарами, то на вечеринке крутит задом в узких брючках на фоне файер-шоу, то он в гламурном ресторане пьёт разноцветные коктейли, заедая их горгондзолой и вяленым мясом, то участвует в марафоне за тридевять земель, то сэлфится на городской вершине Монте-Титано, то позирует рядом со знаменитыми объектами постмодерна в авангардистских музеях, то наряжается в какие-то невообразимые одеяния и зажигает вместе с ненормальными дружками на крышах или паромах, то целуется с укуренными моделями на очередном пост-пати, то… то… то… Всё для того, чтобы показать, какая фееричная может быть настоящая жизнь. Как ему замечательно вне этой квартиры. Вдали от меня.
Каждая фотка, ролик или восторженный пост — всё для того, чтобы втоптать меня, чтобы я сидел в четырёх стенах и выл. И ждал. И боялся, что он не вернётся, что утонет в буйных красках мира, пропадёт в чужих краях и постелях, что забудет меня… Конечно, я мог позвонить ему, крикнуть в трубку: «Приди! Приезжай! Прилетай!» И, наверное, он бы примчался. Но я не звонил. Скорее я руку себе откушу, но телефон не возьму, да и в Сети ничего не буду ему писать. Чтобы не выдать моей жгущей внутренности ревности. Это мой последний форпост гордости, который Алёша Полозов не захватил. Подыхать буду, в собственном кале и слезах захлёбываться, но не позову. Потому что он добивается этого. Стоит мне сказать — и он исчезнет, ибо победит.
Когда-то Лёша, загибающийся от боли и отчаяния, мне пообещал, что я буду звать, буду просить, буду плакать, буду любить. А я хохотал. Я даже пьяным не был тогда, поэтому и запомнил. Запомнил также, с каким садистским наслаждением пинал, плевал, рвал, как придумывал издевательства над женственным одноклассником.
Алёшенька всегда отличался от всех нас. Высокий, тонкий, ранимый. На физре чуть что у него кровь из носа хлестала. Нормальные парни в хоккее, каратэ, в качалке, а Алёшенька в бальных танцах. Мы однажды с чуваками пошли посмотреть — ржали до икоты над его прилизанностью, вихлянием бёдрышками и костюмом с блёстками. Алёшенька всегда лучше всех читал стихи. Наша Нина Викторовна просто млела, слушая его лирические завывания. Мы все: «Бу-бу-бу… э-э-э… бу-бу-бу…» А он отступит к доске, одну руку в карман засунет, плечо развернёт и другой рукой дирижирует ритму и рифме. Читает громко, смело, не как для отметки, а для зрителей. То есть для нас, для полоротых жлобов.
До десятого класса мы с ним даже сидели за одной партой, он мне сочинения писал, я ему математику решал. Хотя друзьями вовсе не были, лоховство это — якшаться с пидорами, пусть и с пидорами потенциальными, на перспективу, не уличёнными в извращении до времени.
А потом Полозов проявился и дал мне повод.
Однажды на физике пододвинул мне свою тетрадку, а там вместо «дано» написано: «Люблю тебя, Шугаринов!» И меня сорвало, весело залихорадило от вопиющих улик, застлало разум, смело перегородки приличий. Прямо там, на уроке. Я соскочил, стал что-то орать, тетрадкой этой в рожу Алёшеньке тыкать, заявил, что с голубым больше не сяду за одну парту, что всегда подозревал, что «всё тайное явным делается»… Физик наш подумал, что это я так урок срываю, а Полозов мне в этом подыгрывает. Ведь все знали, какой Лёша артист. Он был белый как мел, даже глаза его зелёные были белыми. На открытом лбу выступили капли пота. Как заблудившиеся слёзы. Он не отвечал и не оправдывался…
Ну и понеслось. Били мы его всей шоблой. Даже непонятно, как он не покалечился, жив остался, ведь били остервенело и азартно. Караулили после танцев, после курсов институтских, после катка. Если он начинал бег, то кураж взвивался фейерверком, шибал в мозг, и мы оставляли его лежать, тяжело дыша и отхаркивая кровянку. Поэтому он перестал бегать, принимал боль героически, почти смеясь.
Один раз друганы были чересчур вкручены для того, чтобы быть в полной сознанке и запомнить. Лёша почувствовал это и, задыхаясь от спазмов, прохрипел:
— Пройдёт время, и ты будешь просить меня быть с тобой, трогать тебя, любить тебя. Ты будешь рыдать, ты будешь готов унижаться и молить. Чем больнее мне сейчас, тем хуже будет тебе. Закон бумеранга… срабатывает!.. Обещаю! Оу… — Это я его ещё раз приложил, и он стёк по стенке вниз, к моим ногам. К ногам, которые тогда были полны жизни и силы, а сейчас высыхают и стынут. — Будешь, я тебе обещаю… Будешь выть и упрашивать хоть немного меня… Хоть частицу… М-м-м… — прошептал он, но я услышал и плюнул на него смачно и браво.
Полтора года унижений и побоев, а потом институтская жизнь. Полозова в моей жизни стало мало. Он не прятался, просто наши дороги запараллелились и по Эвклиду не пересекались: я на прикладной математике и информатике, он в институте культуры. Полагаю, именно тогда он оброс всем этим сонмом шалав и прилипал, что вьются вокруг него сейчас. Ведь я слышал, что он поступил ещё куда-то на дизайнерский, что получил Advanced-уровень английского языка. Тогда он появился и на подиуме, и в рекламных роликах. Впрочем, я не слишком следил. Я был занят своей звёздной личностью. Коллекционировал девчонок и победы в IT-конкурсах, разъезжал по миру, тратил деньги отчима, брал от жизни всё, что «плохо лежит». Меня пригласили в «Microsoft Corporation», сопливого студента с нездоровыми амбициями. Сказали, что им именно такого и подавай… На первую же зарплату приобрел собственную гильотину — мотоцикл ВМW, помощнее, подрайвовее, поубийственнее… Казалось, что весь мир крутится вокруг меня, что я единственный герой нашего и не нашего времени, что я ко-о-оро-о-оль ми-и-ира-а-а!
Оборвалось всё враз. Ш-ш-шик… как косым лезвием по горлу. И голова в окровавленной корзине, опылённой едким натром. Отрезало все «папенькины» вливания, все заверения «лучших друзей», все надежды в IT-индустрии, всех блядей и нераспознанных, хотя и искренне любящих дев. Всех, кроме Полозова. Он стал мерилом и целью, причиной и поводом, средством и результатом моего бытия.
Было лето. Свобода. Жара, которая даже вечером плавила мозг. Мы тусовались своей псевдобайкерской бандой. Поздние прохожие шарахались, бурчали что-то про полицию. Но мы ничего дурного не делали, только собирались погонять, порычать по объездной, когда совсем стемнеет. Пока мимо не проехал велосипедист. В, блядь, бирюзовой футболке и белой косынке, странно повязанной на голове… Я его сразу узнал — Полозов.
— Полозов! Стоять! — заорал я на всю Ивановскую. Тот чуть с велика не свалился. Остановился, развернулся в седле, прищурился, узнавая… — Бля! Да у него морда намазаная! — продолжил я, заметив, что на лице моего бывшего одноклассника косметика, брови, губы в бабской херне. — Вот с-с-сука! Прикиньте, я с этим пидором столько лет за одной партой сидел! Он у меня даже отсосать хотел! Полозов! Давай сейчас! За встречу! Уха-ха-ха! — Меня поддержал дружный хохот моих сотусовщиков.
Но Полозов подмигнул и, выпрямившись на своём стальном коньке-горбунке, надавил на педали.
— Вот с-с-сука! — Меня обуяла злоба. Хорошо, что Кристинка не восседала у меня на заднике и заскочить не успела. Я дал газу и рванул за бирюзовой футболкой. Кто-то из пацанов зарычал вслед за нами, остальные заулюлюкали… Что бы я сделал, если бы догнал его? Сбил? Задавил? Я не думал об этом. Просто ринулся за его наглой улыбочкой.
Погоня была недолгой. Я практически настиг его, но «Аннушка уже разлила масло…» И потом было всё равно: булгаковская Аннушка или бригада дорожников, ахово проработавшая днём, оставила лужу машинного масла… Мой конь вильнул, завертело, завизжало всё вокруг, удар, отбросило к киоску, головой о поребрик и накрыло горячим железом моего мотоцикла… Меня поглотил чёрный гулкий колодец, в ушах звенело от страха и засасывало в сон. Не видел никаких картинок, никакой жизненной ретроспективы не пронеслось перед глазами, только мысль: «Не догнал!»
Очнулся в больнице, опутанный шлангами и проводками. Голый и наполовину мёртвый. Мама плачет, отчим что-то зло шепчет ей на ухо, у сестры испуганное лицо. Каждое слово било кувалдой по мозгу. Сначала ничего не понимал, почувствовал, что обоссался, захотел бежать, но ничего не мог: ни встать, ни закрыть уши, ни кричать, ни плакать… Плакал потом, когда голове полегчало и мой опухший от удара мозг остыл и заработал. Плакал, когда мне сообщили о главной проблеме. Позвоночник. Я не буду больше ходить. И нет, таких операций у нас не делают. Может быть, в США, но тоже вряд ли. Чудо? Ну… верьте, ждите: не запрещено.
Доктор не жалел меня. Говорил правду. Он знал, что я был виноват сам.
Приходил и мент. Всё как положено. Записывал. Осуждающе поджимал губы. Раз десять доставал и убирал сигарету, забывая, видимо, где находится. И вдруг выдал:
