Автор книги: Старки
Соавторы: ,,,,
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)
— Твой друг. Твой лучший друг. Он художник. Как было здорово, когда вы вдвоём прибегали с пленэра. — Она закатила глаза. — Перемазанные, смешные. Спорили из-за пирожного «картошки». Это твоё любимое угощение было!
Друг?
Картошка?
Какая глупость!
— Ник, Никита, ты в порядке? — Она подходит слишком близко, и я отшатываюсь.
Нельзя так близко. Опасно. Оно может увидеть…
— Сигареты?
Она всплескивает руками, бормочет что-то про свою дырявую голову, про мою «кошмарную привычку» и достаёт из сумки блок сигарет.
Это единственное, о чём я её прошу. Ей это не нравится, но она делает это для меня, потому что, если вникнуть в суть вопроса, это единственное, что она может сделать. Единственное, чем может помочь.
Я дрожащими руками разрываю прозрачную упаковку, выуживая длинную плоскую пачку.
Она привычно протягивает мне новую зажигалку.
Говорят, что ощущение, что сигареты успокаивают, — ложное. Что на самом деле никотин, напротив, возбуждает нервную систему и производит в организме революцию.
Я прочитал об этом в газете. Я много читаю.
Ничего другого мне не остаётся.
— Ты много куришь, — говорит она.
Каждый раз говорит.
Каждую нашу встречу она говорит одно и то же. Сотни одинаковых разговоров. Вздохи, взгляды, уговоры. Всё автоматическое, привычное, ненастоящее.
Сегодня она особо не усердствует. Иногда она пытается вытащить меня на улицу силой. Наверное, думает, что сделает лучше. Или бессознательно хочет меня убить. Или осознанно. Для нее всегда было важно, что подумают и скажут люди. Я для нее позор.
— Ты поешь, — выдыхает она. — Я тебе персиков купила. Ты любишь…
Люблю...
Мне иногда интересно, какой я был раньше. В книгах, которые я читаю, люди постоянно друг в друга влюбляются. И нелюди тоже. Для всех это важно. Я думаю, что, наверное, тоже кого-то любил. В такие моменты я жалею, что не помню.
Не помнить хорошо. Когда не помнишь — не больно. И Оно не может воспользоваться твоими воспоминаниями, чтобы сломить тебя.
Но иногда чертовски хочется помнить.
Рафаэль…
— Я, наверное, пойду, да, Ник?
Как будто мне важно её присутствие. Как будто я просил ее приходить.
— Да, — киваю.
— Тебе что-нибудь ещё нужно?
Мотаю головой. Не нужно.
На прощание она тянется меня поцеловать. Не знаю, зачем мы делаем это. Я не терплю прикосновений, а ей не хочется меня касаться, но мы оба терпим.
Я захлопываю за ней дверь так быстро, как могу.
И мы остаемся одни.
Я достаю из пачки новую сигарету.
Мне нравится держать зажженную сигарету в пальцах, потому что пальцы холодные, а сигарета — теплая. Контраст.
Я думаю о том, что в этот раз нужно быть экономнее. В прошлый раз блока мне едва ли на неделю хватило, и всё оставшееся время я с ума сходил. Если это возможно ещё больше…
Я кидаю взгляд на велотренажер, стоящий в углу. Я много занимаюсь. Не потому, что поддерживаю форму — какая, к чертям, у меня форма? — потому, что я быстро устаю, чтобы быстро заснуть.
Оно никогда не приходит ко мне во сне. Сон — безбрежный океан спокойствия.
В моей квартире две комнаты. В одной я сплю. В другую захожу, только если меня зовёт Оно.
И сегодня меня тянет туда как магнитом. Такое бывает, когда она приходит. Когда говорит о Рафаэле… Кто это?
Комната пуста. В ней нет ничего, кроме огромной картины на стене.
С полотна на меня смотрит Оно.
ОНО УЛЫБАЕТСЯ.
ОНО МЕНЯ ЗНАЕТ НАСКВОЗЬ.
ОНО ЛЮБИТ МЕНЯ И НЕНАВИДИТ.
Я передвигаюсь по комнате, и ОНО следит за мной. Оно шепчет мне: «Только с-с-смерть, только с-с-смерть разлучит нас».
Оно смотрит уже два года. Ухмыляясь. Намекая. Оно рядом.
Я не помню, как картина появилась у меня дома. Или это не картина? Портал из темноты.
Но помню, какие руки ее написали. Большие, жилистые кисти, изъеденные дорогами ладони, и тонкие, трепетные пальцы, вечно перемазанные в канифоли. Как руки Бога. Да будет Оно! И стало так. И был день первый…
Подхожу ближе к Нему. Всматриваюсь. Впитываю. В горле рождается какой-то сип. Вместо молитвы. Вместо проклятия.
Лицо на холсте меняется. Теперь Оно не холодное, не изучающее, а страшное, дикое. Лицо Зверя. Моего личного Зверя. Меня опять покидают силы.
Но там, на холсте, подписано имя зверя? В правом углу, где
темнота,
чернь,
бездна.
В изнеможении буквально подползаю, чтобы прочесть… Это мне нужно, это важно. Я буду называть Его по имени, а не «Оно».
Золотыми круглыми буковками.
Р-а-ф-а-э-л-ь С-а-н-г-и-н
Как это соединить в слово? Как это произнести?
А-в-т-о-п-о-р-т-р-е-т
Буквы улетали и не желали образовывать смысл.
Уже засыпая, под холстом вдруг чётко услышал слова какого-то знатока от психиатрии, который вкрадчиво беседовал со мной в какой-то жизни: «Причина? Как правило, она банальна! Человек может пережить смерть близкого, страшную болезнь, гибель народа и страдания Родины. А с ума он сходит из-за того, что изменилось расписание автобуса, или потому, что подруга назвала котёнка не тем именем, или в его гардеробе нет носков нужного ему цвета. Или потому, что увидел в картине, полной хаоса и бессмыслицы, око потустороннего мира и ему показалось, что это око — его лучший друг, который предпочёл свой путь, который отошёл на три шага в сторону, который выбрал другого человека…»
Link | Leave a comment {33} | Share
***
В этот раз я отчитывался очно и глаза в глаза. Мы ехали всем скопом на базу за город отмечать именины нашего главреда, будь он трижды благополучен. В «газели» трясло и воняло. Карла сидела напротив, близко наклонилась ко мне, подставив ухо. «Чтобы лучше слышать тебя, дитя моё!»
— Никита Павич. В прошлом художник. Неплохой. Даже выставлялся. Всё время дома сидит, не выходит, я его даже не видел. Видел его мать. Женщина уже в годах, но приятная, несчастная. Я с ней заговорил, а она и остановиться не могла — видимо, никак не может своё горе выплеснуть. В общем, сын у неё болен. Что-то психическое. И не буйный, просто какая-то навязчивая идея поработила его. Он бросил писать, он перестал выходить из дому, в квартире его нет средств связи: ни телефона, ни Интернета… Даже телевизора нет. Мать говорит, что он не узнаёт некоторых людей. Друг его приходил — кстати, тоже известный художник, — так у Никиты случилась паническая атака, еле его откачали. Хотя портрет этого друга как раз висит в одной из комнат… Там какая-то болезненная история: то ли сюжет Моцарта и Сальери, то ли Отелло и Дездемоны. Мать много раз повторяла слова «ревность», «не перенёс», «безумно любил». Но я так и не понял, из-за чего крыша-то поехала…
— То есть он недееспособен?
— Видимо, да.
— И дома нет компьютера?
— Мать сказала, что он разбил аппаратуру, уничтожил мольберт, выкинул краски-кисти, все свои работы испортил, всё-всё… Да и кабель к его квартире перерезан. Лично проверил!
— Н-да… Не трогай тогда его. Лучше узнай, что там с господином из сто девятнадцатой квартиры. Почему один живёт?
— О’кей. Но мне кажется, что это абсолютно «дохлый вариант». Этот мужик выглядит успешным, здоровым, без клопов в голове и без скелетов в шкафу. Улыбается, здоровается, спортом занимается… Не похож на проблемного. Гора позитива просто.
— Вот и потормоши эту гору. Не верю я... такому позитиву.
========== Глава 5. Лети! ==========
fiction-s.livejournal.com
(no subject)
Aug. 14th, 2016 | 09:13 am
Вчера он рассматривал мои фотографии. Те самые. А я рассматривала его: что он чувствует, глядя на моё веснушчатое лицо десятилетней давности? Как жаль, что я не могу познать его мысли и ощущения, могу лишь догадываться по изменению выражения лица, по движению глаз, по учащению дыхания и прочим нервным реакциям. Но и того, что он мне нещедро демонстрирует, достаточно, чтобы оставаться рядом и продолжать любить. Пока он разглядывал фотографии известных и неизвестных мне моделей — женщин, мужчин, детей, коней, собак, птиц, женщин с конями, мужчин с собаками, детей с птицами, — на его лице был отпечаток некоего превосходства и профессионального сладострастия. Но вот он раскрыл серый конверт, подписанный «Ася». И на лице… что-то другое. На лице время и любовь.
Время песочится в мелких морщинках, которые появились вокруг карих блестящих глаз, любовь в том, как он склонил голову на руку, как провёл по лбу, носу, губам, как закрыл глаза. Он вспоминал наше лето. Он очень красив, мой Вик. И время не делает его рыхлым и непритягательным. А сейчас он ещё и добротно, модно одет, во взгляде опыт, в движениях сдержанность, неудивительно, что вокруг него постоянно вьются охотницы.
Но он мой. Вчера Виктор водил пальцем по моим длинным ногам и острым коленкам, он всматривался в мои счастливые, лучистые глаза, чуть раскосые, оттого смеющиеся, он дул на волосы, может чтобы расшевелить рыжие локоны, сливающиеся с цветом проснувшегося неба, что отлежало за ночь щёки до красноты и зевает густыми облаками, выпуская свет нового дня к нам на крышу и к нему в объектив. Он даже налил коньяка. И настукивал пальцами по подлокотнику кресла — верный признак серьёзности и ностальгии. И налил коньяка ещё. Развесил фотографии на прищепки вдоль стены, которую он называл «рабочей». Вскинул руки, обхватил локти над головой, стоял, гипнотизировал изображения. Я стояла рядом. Он допил коньяк. Потом вдруг перевернул все фотографии «лицом к стене» — как наказал, как отрезал. Мне стало больно от этого. А Вик закрыл комнату и лёг на диванчик в гостиной.
Ничего… Ничего… Всё будет хорошо… Я рядом… Я рядом изучала его давно родное лицо, гладила его жёсткие волосы, шептала сны о нашем лете. Заметила в смоляных волосах несколько седых штрихов — рано. Но помню его отца, тот уже в сорок был практически седой, и ему это чертовски шло. Виктор похож на отца, он будет и в старости красив.
Всю ночь сидела подле него, склонила голову к его груди, слушала его дыхание, его сердце. Когда на его широком лбу выступил пот и губы зашевелились, что-то беззвучно говоря, я тихонько подула в лицо и прошептала «тс-с-с» — Вик успокоился. Когда он стал хмуриться и дёрнулся, как будто что-то неприятное приснилось, я прохладно поцеловала его в висок, в переносицу, в губы — забрала дурной сон. Когда рано утром приехал греметь мусоровоз и зазвенел собачий лай, прикрыла его уши ладонями — спи, не просыпайся.
Утром любовалась и хихикала. Виктор проснулся взлохмаченный; ругаясь, велел заткнуться будильнику, просидел минут пять на диванчике с закрытыми глазами. Потом стянул с себя джинсы с рубашкой, оделся в спортивное, плеснул водой в лицо, прихватил с собой плеер и отправился на пробежку. Сколько его знаю, он всегда следил за своим здоровьем и за фигурой: плавал, занимался скалолазанием, на другой конец города на работу ездил на велосипеде. Сладкого и копчёного не ел, не курил. Из вредных привычек только алкоголь — иногда, кофе — постоянно, секс — ужасающе часто.
Раньше он приводил шлюх прямо в нашу квартиру. Некоторые из них даже пытались здесь закрепиться, пометить территорию: оставляли свои флаконы с шампунем, красиво расставляли посуду в шкафу, приносили свои тапочки и халат, заводили цветы в горшках, забывали диски с поп-музыкой. Но они всегда уходили, потому что я не позволю тут никому остаться. Да и Вик не мог дать им любви, его любовь — только для меня.
Хотя ему иногда и казалось, что он влюбился, что он готов начать новую жизнь. В такое время Вик начинал покупать яркие вещи, долго готовился перед тем, как исчезнуть вечером. Брился каждый день. Даже походка у него менялась тогда. Правда, его кратковременные помешательства плохо влияли на творчество. Фотографии получались блёклыми, бесхарактерными, штампованными. Он сам, рассматривая их, бормотал:
— Пора на паспорт фоткать население…
Но как только этот самцовый период заканчивался, Виктор Вальц вновь ловил кадр. Его работы появлялись на выставках, в журналах, на рекламных баннерах, в модных каталогах. Он успешен только тогда, когда исключительно мой. Жаль, что он этого до сих пор не понял, не принял, что продолжает с кем-то знакомиться, приводить, надеяться.
Правда, приводить в квартиру он стал значительно реже. В последний раз… э-э-э… три месяца назад. И то без намерений привязать и привязаться, а чисто из физиологии. Но вот на работе… Там целый конвейер тянущихся своими липкими ручонками к моему Вику. Я это чувствую по запаху, который он приносит иногда, по сытому взгляду, по способности засыпать сразу, как голова коснётся подушки. Я придирчиво исследую его одежду, бельё, содержимое карманов и записи в телефоне, поэтому я всегда знаю, с кем он посмел перепихнуться. Конечно, я бы могла взвиться в ярости и наказать его, не дать ему так безмятежно отключаться, а потребовать верности. Но я люблю его. Да и, скорее всего, виноваты девки, бесстыдно раздвигающие ноги, заманивающие честного мужчину в свой омут.
Жаль, что я не могу быть с Виктором и на работе. Жаль, тогда всё было бы иначе… Но я целый день дома: танцую, грущу, проверяю вещи, сижу на подоконнике, прислушиваюсь к миру вне дома, планирую наш вечер. Да, моя жизнь монотонна и примитивна, зато я рядом с любимым.
Вечером — катастрофа! Виктор приволок с собой какую-то нимфетку. Крашеную ногастую чувырлу с толсто нарисованными бровями, наращёнными коровьими ресницами, смешно надутыми губищами, да ещё и жвачкой. Неужели такое сегодня в тренде?
Чувырла протопала на высоченной танкетке в комнату, по-хозяйски огляделась, прищурилась в адрес стоявших картонов с работами Вика, погладила шёлковый ковёр со сценой корриды на стене, щёлкнула по носу кожаного медведя в боксёрских перчатках, подаренного Виктору на какой-то выставке.
— Соня! — крикнул из кухни Вик. — Вина или коньяка?
— Мне шокола-а-адку и коктейльчик какой-нибудь с ликёром. Есть? — Деваха вытащила из сумочки духи, побрызгалась, смешно искривив губы поправила пальцем помаду и уселась на диван ногу на ногу.
— Могу предложить только коньяк с колой, у меня даже лёд есть!
— Давай его! — Шалава вдруг приняла другую позу, увидев себя в зеркале. Позу, видимо, более элегантную.
Виктор побулькал, позвякал на кухне и пришёл оттуда с двумя бокалами алкоголя и толстенной шоколадкой. Оставил атрибутику соблазнения на столе, присел рядом с крашеной кикиморой. Лукаво ей улыбнулся.
— Итак?
— Итак, я мечтаю о таком же портфолио, как у Кайдановской! Только ты можешь снять так, что красота девушки всем видна. Что сразу и приглашения, и поездки… — Чувырла приблизилась к Вику.
— За Кайдановскую платил её папик, деньги немалые.
— А я сама расплачусь! Что-то у меня есть в кошелёчке, а что-то я приготовила здесь… — Эта гадина нагло положила руку на бедро Вика и смело подвинула её к паху, обхватила через ткань член и сладострастно улыбнулась. Виктор мерзкую ручонку не убрал, взял со стола коньяк и чуть отпил.
— Ну, думаешь, что чем-то меня удивишь?
— Я? Конечно! Чем мы хуже Кайдановской? А мы не хуже! — Эта шлюха соскочила с дивана. Одним рывком сняла с себя золотистый топ, виляя задницей стянула юбчонку и осталась в стрингах, босоножках и бусиках. Коза драная! Покрутилась сначала для чего-то, как перед камерой: и так жопу выпятит, и так ногу отставит, и так грудки сожмёт, и так язык вытащит. Мерзко, пошло и дёшево! А потом явно с молчаливого одобрения Вика на четвереньках к нему поползла и припала к его паху. Интересно, она жвачку вынула из пасти?
Я сидела в углу, закрыла глаза, старалась не смотреть и не представлять. Да и, в общем-то, Вик был прав: ничем эта Сонька-облигация удивить не могла — все они одинаковые. Сосут, преданно смотрят в глаза, выпивают свою порцию коктейля (виски, вина, мартини, шампанского), бегут в душ, требуют полотенце, выплывают оттуда умиротворённые водицей и светлые, как рождённые из пены морской Венеры. А потом акробатика на расправленном диване с криками или без, с истерическим ржанием или с матом, при свете или в полной темноте. Хотя какая мне разница, есть свет или нет? Всегда одинаково больно и противно. Так бы и убила всех этих баб!
Но я не вмешиваюсь. Дожидаюсь, когда все стихнет и они оба уснут, задышат ровно и умиротворённо. И вот тогда я подхожу к их ложу, целую в лоб Виктора и встаю на шлюху.
Сегодня на лицо. Девка какое-то время лежит недвижно, а потом начинает трепыхаться, задыхаться и с криком просыпается. Испуганно лупает глазами, растирает себе лицо, забыв о наращенных ресницах, шепчет что-то наподобие молитвы…
Виктор в этот раз тоже проснулся. Мне даже показалось, что он и не спал, так быстро он открыл глаза и уселся рядом с убитой видениями девицей.
— Что случилось? — жадно начал он выспрашивать.
— Я… я… умерла во сне. Мне страшно. Так было всё реально! Ужас-ужас… Мне казалось, что я вовсе не сплю. А ты взял меня с кровати, а я как будто притворяюсь, что сплю… ты донёс меня до окна и выкинул! И сказал: «Лети!» И я стала падать! Как будто с небоскрёба! Долго-долго! Даже успела представить, как отвалится у меня голова, расплющатся и раскрошатся кости, разлетится вдребезги мозг, и вот здесь вот будут торчать рёбра… Ужас-ужас… и как ты фотографировал, и из этого кровавого месива сделал мне портфолио…
— Это всего лишь сон.
